сторона субъективная, или личная, прежде остававшаяся совершенно в тени. Теперь преступление интересует главным образом как проявление враждебной нормальному общежитию, противозаконной злой воли данного лица. Преступник не есть уже нераздельная часть злого факта, он есть причина или виновиикэтого факта, и наказание не есть фактическое кровавое искупление совершившегося беззакония, а воздаяние за вину, за обнаружившуюся злую волю. Эта злая воля признается здесь единственной, вполне эквивалентной причиной преступления, что предполагает безусловную свободу выбора, liberum arbitrium indifferentiae, a соответственно этому и наказание представляется с таким же формально безусловным характером равномерного возмездия: ты убил — ты должен быть убит.
Эта «абсолютная» теория преступления и наказания, — которую мы назовем варварской, — если ее рассматривать согласно ее собственным требованиям, именно как абсолютную и окончательную, представляет одну из самых поразительных диковинок в богатой кунсткамере человеческих заблуждений. Поразительно в самом деле, как здесь нелепое положение (что злая воля данного отдельного лица или эмпирического субъекта есть полная причина каждого отдельного преступления) опирается на сугубо нелепое предположение (о безусловной свободе выбора) и затем делается отсюда еще более нелепый вывод (о наказании как равномерном воздаянии). Однако эта теория, связанная с аберрациями таких великих умов, как Кант и Гегель, некогда почти нераздельно господствовала в уголовном праве и даже ныне еще имеет нескольких почтенных защитников. Мы должны поэтому на ней остановиться.
Глава третья
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
VI
Уголовно-правовая теория безусловной вины и равномерного возмездия, при всех своих утонченностях, выросла на почве самых ребяческих представлений и есть только трансформация первобытного дикого взгляда. Там понятие безусловной или полной виновности отдельного преступника хотя не выделялось в своих субъективных моментах, однако, несомненно, присутствовало. Когда средневековые дикари судили и казнили животных, они, очевидно, считали их вполне виновными, приписывая им свободную злую волю, как и теперь, когда младенец ушибется о деревянную скамейку, он считает ее вполне ответственной за свой ушиб и старается подвергнуть ее равному воздаянию. И в известном смысле и до известной степени и дикарь и младенец, конечно, правы: ведь корова, забодавшая человека, без сомнения, была причиной этого несчастия, она сама его бодала, без нее и не явись у нее вдруг такого дурного стремления в эту минуту, печальное событие совсем не произошло бы, — конечно, это ее дело; точно так же деревянная скамейка, несомненно, есть причина ушиба: твердость, жесткость и неуступчивость суть собственные свойства дерева, из которого она сделана, и не стой она здесь, ушиба не произошло бы. Заблуждение дикаря и младенца заключается только в том, что частную причину, или, что то же, часть причины, они принимают за целую и хотят воздействовать на нее в этом смысле. Но не разделяют ли этого заблуждения и философские защитники абсолютной уголовной теории? Како-
ва бы ни была вообще разница между личной человеческой волей, с одной стороны, и стремлениями животного, или физическими силами, принадлежащими деревянному предмету, — с другой, но в том отношении, о котором идет речь, между ними никакой существенной разницы быть не может: человеческая воля, так же, как и те силы, есть причина обусловленных ею явлений и гак же, как они. она не есть единственная, вполне достаточная и безусловная причина происходящих посредством нее событий; способ ее действия представляет особую разновидность частных причинных отношений, но значение всецелой и безусловной причины чего бы то ни было так же мало принадлежит наблюдаемым актам человеческой воли, как и душевным аффектам животного или силе тяжести неодушевленных тел. Утверждать противное, значит отрицать связь всего существующего и единство абсолютного начала, а равно и основной логический закон достаточного основания, без которого невозможно ни рациональное мышление, ни закономерный ход явлений. Безусловная свобода воли, выбирающей что-нибудь без достаточного основания, если и возможна, то лишь в иррациональных и мистических глубинах бытия, не касающихся той реальной жизненной поверхности, с которой имеет дело уголовное право.
По представлению индетерминистов, смешивающих разнородные точки зрения, воля каждого отдельного человека есть бездна с неведомым содержанием, из которой ежеминутно выскакивают совершенно непредвиденные поступки. Каково бы ни было это представление само по себе, легко заметить, что оно не только отнимает основа-
Глава третья
ние у теории возмездия, ради которой оно создано, но упраздняет вообще важное понятие вменения поступков, или виновности, хотя бы относительной. Кто собственно виноват, кого судить с этой точки зрения? Бездну, т. е. саму волю? Но за что же, когда ее содержание неведомо и беспредельно, и на один дурной сюрприз, из нее выскочивший, может быть, в ней найдется бесконечное число самых превосходных? Или же сам этот неожиданный поступок? Но ведь он по этой теории никакой необходимой связи с произведшей его волей не имеет, она свободна, как была; этот поступок выражал не ее самое и не что-нибудь постоянное в ней, а только ту минуту, которая его произвела, он был, и его больше нет, и судить уже некого*.
Понятие безусловной вины или виновности, несомненно, опирается на свидетельство внутреннего сознания или совести, но оно всецело имеет чисто нравственный характер, и переносить его прямо в уголовную юстицию — значит непозволительным образом смешивать две области, вместо того чтобы установить между ними нормальную органическую связь. Совесть упрекает человека за его нравственную негодность вообще и за всякое проявление этой негодности в частности, но если это есть основание уголовной ответственности, то человека следовало бы казнить всякий раз, как он испытывает на деле свою нравственную негодность, но тогда все человечество было бы уже давно переказнено. А как только делают различение, то уже становятся на почву относительности и условности и лишают себя всякого права обращаться опять к безус-
* См. ниже «О свободе воли».
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий... 61
ловной вине и возмездию. Безотносительная виновность каждого и всех во всем, о которой говорит нам совесть, есть нечто для ума загадочное, а связь этой безусловной виновности с относительными делами и судьбой людей если подлежит какому-нибудь суду, то, конечно, лишь абсолютному, Божественному, и вмешательство в него человеческой юстиции есть и нечестие и безумие.
Кроме субъективного элемента преступления — безусловной виновности преступника, теория равномерного возмездия опирается в свою пользу и на объективный элемент — нарушенное право, с помощью отвлеченных рассуждений, которые по своей крайней несостоятельности будут, конечно, предметом изумления и глумления для потомства, подобно тому, как мы удивляемся аргументам Аристотеля в пользу рабства или некоторых церковных писателей в пользу плоской фигуры Земли. Так как эти аргументы еще повторяются в разных вариантах, то приходится повторять и их опровержение.
VII
«Преступление есть нарушение права в лице потерпевшего; право должно быть восстановлено; наказание как обратное и равномерное нарушение права в лице преступника, совершенное в силу определенного закона публичной властью, покрывает первое нарушение и таким образом восстановляется нарушенное правовое состояние». Понятие восстановления нарушенного права имеет ясный и справедливый смысл, когда речь идет о правонарушениях количественных, т. е. таких, которые или прямо выра-
Глава третья
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
жаются в известной величине материальных ущербов, или могут быть с некоторой точностью переведены на числовые выражения; так, если кто-нибудь без достаточного основания прямо присвоил себе принадлежащую другому сумму денег, или вырубил в чужом лесу известное количество деревьев, или самовольно напечатал и продал в свою пользу известное количество экземпляров принадлежащего другому лицу сочинения, или неисполнением каких-нибудь обязательств расстроил вверенные ему чужие дела и т. п., — во всех этих случаях взыскание соответствующей денежной суммы с одного в пользу другого есть несомненное восстановление (restitutio) нарушенного права. Но перенесение этого понятия из области имущественных правонарушений в область уголовных злодеяний приводит к игре словами, которую можно было бы назвать пустым ребячеством, если бы она не была вместе с тем и игрой человеческими головами.
Действительное право есть всегда чье-нибудь, — должен быть субъект права. О чьем же праве идет речь при нарушениях и восстановлениях уголовных? Сперва как будто о праве потерпевшего лица. Подставим же это действительное содержание под отвлеченный термин. Мирный пастух Авель имеет право существовать и наслаждаться всеми радостями жизни; но приходит человек злой воли, Каин, и фактически лишает его этого права посредством убийства. Требуется восстановить нарушенное право; для этого является публичная власть и вопреки прямому предостережению Священного Писания (кн. Бытия, IV, 15) вешает убийцу. Что же после этого, право Авеля на жизнь восстановлено или нет? Так как еще никогда не бывало случая, чтобы
казнь убийцы воскрешала убитого, то приходится под правом разуметь здесь не право убитого, а чье-нибудь другое. Другим субъектом права, нарушаемого преступлением, может быть само общество, организованное в государстве. Все частные права гарантированы государством, оно ручается за их неприкосновенность, ставя их под защиту своих законов. Закон, воспрещающий частным лицам по собственному усмотрению умерщвлять своих ближних, правомерно издан государством и, следовательно, в нарушении его, в убийстве, нарушается право государства, оно же и восстанвливается в наказании убийцы. Это справедливое рассуждение сводится к уже принятому нами формальному определению преступления как частного посягательства на публично установленную правовую норму в ее реальном бытии, и наказания как закономерной реакции общественного целого на это частное посягательство. Но этим утверждается только наказуемость преступлений вообще; вопрос же о способе закономерной реакции или о свойстве действительных наказаний остается совершенно открытым.
Несомненно, что раз признан необходимым известный нормальный порядок, выражаемый в существующих законах, нарушение их не должно оставаться без последствий, и что блюсти за этим надлежит государству. Но в этом отношении, т. е. как нарушения закона, все преступления одинаковы. Если закон сам по себе священен, как исходящий от государства, то все законы имеют это свойство в одинаковой степени, все равно выражают право государства, и все их нарушения без различия суть нарушения этого верховного права. Материальные различия
Глава третья
преступлений касаются лишь тех частных интересов, которые ими нарушаются; с формальной же стороны, по отношению к общему, т. е. государству как таковому, — к его власти и закону, каждое преступление (разумеется, вменяемое) предполагает волю, несогласную с законом, отрицающую его, т. е. волю преступную, с одинаковой необходимостью вызывающую закономерную реакцию правового государства. Поэтому если отвлечься от существа дела и остановиться на одном этом формальном принципе одинаково отрицательного отношения всякого преступления к закону, или одинаковой противозаконности всякого преступления, то пришлось бы для всех преступлений требовать одинакового наказания. Хотя такой абсурд не пугал некоторых жрецов отвлеченной мысли, но ни юридическая практика, ни наука не приняли той логики, по которой следует все болезни лечить одним лекарством на том основании, что ведь всякая болезнь есть одинаково болезнь, а не здоровье.
Во избежание такой нелепости необходимо кроме формально одинакового принципа наказуемости вообще принять еще некоторое другое специфическое основание действительных наказаний, определяющее особую связь между этим преступлением и этим наказанием. Теория возмездия усматривает такую связь в том, что право, нарушенное определенным преступным действием, восста-новляется соответствующим или равным воздействием, например, убийца должен быть убит. Что реального восстановления при этом не происходит, это уже было указано и не подлежит спору. Но есть ли тут на самом деле вообще какое-нибудь соответствие или равенство? Знамени-
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий... 65
тейшими сторонниками этой доктрины дело представляется в сущности так: право есть нечто положительное, скажем + (плюс), нарушение его — нечто отрицательное - (минус); если произошло отрицание в виде преступления (например, отнята жизнь у человека), то оно должно вызвать другое отрицание в виде наказания (отнятие жизни у убийцы), и тогда такое двойное отрицание, или отрицание отрицания, произведет опять положительное состояние, как восстановленное право — минус на минус дает плюс. Сделаем добросовестное усилие, чтобы отнестись серьезно к такой игре ума, и заметим, что понятие отрицание отрицания логически выражает прямое внутреннее отношение между двумя противоположными актами, например, если движение злой воли в человеке есть «отрицание», именно отрицание нравственной нормы, то противоположный акт воли, подавляющий это движение, будет действительно «отрицанием отрицания», и результат получится положительный — утверждение этого человека в нормальном нравственном состоянии; точно так же, если преступление, как реализация злой воли, есть отрицание, то реализованное, или оправданное на деле, раскаяние преступника было бы отрицанием отрицания (то есть не внешнего факта, конечно, а произведшей его ближайшей внутренней причины в ее реальном бытии), и результат опять был бы положительный — нравственное возрождение павшего человека. Но где же действительная плодотворная связь одного отрицания с другим в казни преступника? Здесь второе отрицание направлено не на первое, а на нечто постороннее и притом — как и в самом преступлении — на нечто положительна: на жизнь
3 Зак. 41
Глава третг>я
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
человека. В казни преступника собственным предметом действительного, упраздняющего отрицания не может быть его преступление, ибо оно есть факт бесповоротно совершившийся, и, по замечанию святых отцов, самому Богу невозможно сделать, чтобы совершившееся было не совершившимся; но также это отрицаемое и упраздняемое здесь не есть и злая воля преступника, ибо одно из двух: или он раскаялся в своем злодеянии, и тогда злой воли уже нет, или он упорствует до конца, и тогда значит его воля не доступна данному воздействию, и во всяком случае внешнее насилие не может изменить внутреннего состояния воли. Но если таким образом в казни преступника действительно отрицается не его преступление и не его злая воля, а лишь положительное благо жизни, то значит это есть только новое простое отрицание, а не «двойное», или не «отрицание отрицания».
А из одной внешней последовательности двух отрицаний не может выйти ничего положительного. Злоупотребление алгебраической формулой придает всему аргументу слишком комический характер. Ведь для того чтобы два минуса, то есть две отрицательные величины, произвели плюс, недостаточно поставить их одну вслед за другой, а необходимо их перемножить; но что значит помножить преступление на наказание? Очевидно, здесь нельзя идти дальше сложения вещественных результатов: можно сложить труп убитого с трупом повешенного убийцы, и получатся два безжизненных тела, т. е. две отрицательные величины, два минуса.
VIII
Внутреннее бессмыслие доктрины возмездия, или «от-мстительной справедливости», ярко подчеркивается тем фактом, что, кроме немногих и притом лишь кажущихся случаев, она не имеет никакого отношения к существующим уголовным законам, т. е. не может получить применения в действительности. Если бы юридическая практика сообразовалась с этой доктриной, то вору в наказание полагалось бы быть обокраденным. Это хотя вообще и возможно, но всегда недостойно, а иногда и неисполнимо именно в тех нередких случаях, когда кража совершена лицом неимущим. Но при других преступлениях нельзя даже придумать способа равного возмездия. Каким равным действием можно воздать фальшивомонетчику, лжесвидетелю, растлителю, многоженцу, лицу, портящему межевые знаки? В современных законодательствах единственный и то лишь кажущийся и притом постепенно исчезающий случай равномерного воздаяния есть смертная казнь за убийство. Поэтому-то псевдофилософские аргументы в пользу этой доктрины, сущность которых передана выше, относятся именно только к этому единственному случаю, — плохой признак для принципа, имеющего притязание на всеобщее значение. У нас в России, где смертная казнь, как правило, оставлена только за некоторые политические преступления, нет даже этого единственного случая кажущегося соответствия; какую хотя бы только видимость равномерного воздаяния можно найти между отцеубийством и бессрочной каторжной работой или
Глава третья
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
между простым убийством с корыстною целью и 12-летней каторгой?
Наглядным опровержением доктрины может служить то обстоятельство, что наибольшее приближение к ее осуществлению (в некоторых случаях) мы находим в юстиции народов полудиких, или же в законах варварских времен, где за известное увечье виновный подвергался именно такому же увечью, где за дерзкие речи отрезали язык и т. п. Доктрина, применение которой оказывается несовместимым с известной степенью образованности, есть, конечно, доктрина, бесповоротно осужденная.
В новейшие времена принцип восстановления нарушенного права посредством равного воздаяния защищался в своем чистом виде более отвлеченными философами, нежели юристами. Последние вообще принимают уравнение наказания с преступлением лишь в относительно количественном смысле {мера наказания), т. е. они требуют, чтобы преступление более тяжкое сравнительно с другим подвергалось и более тяжкому наказанию, так чтобы существовала лестница (scala) наказаний соответственно лестнице преступлений. Но при этом основание, или низшая ступень, а следовательно и вершина карательной лестницы, остаются неопределенными с точки зрения одного этого требования, а потому и характер самих наказаний может быть какой угодно — бесчеловечно жестокий или же, напротив, крайне мягкий. Так, лестница взысканий существовала и в тех законодательствах, где за все или почти все простые преступления полагалась только денеж- \ ная пеня: и там за более тяжкое увечье платился большой штраф, за убийство мужчины больше, чем за убийство J
женщины, и т. п. С другой стороны, там, где уже за воровство вешали, за более тяжкие преступления определялась квалифицированная смертная казнь, т. е. соединенная с различной степенью мучительности.
В этом практическом принципе уголовной юстиции (мера или постепенность наказаний) высказывается только общее требование, чтобы карательная реакция сообразовалась с различием преступлений, но вопрос о существенном основании такой сообразности остается здесь нерешенным.
IX
Уголовно-правовая доктрина возмездия, совершенно лишенная, как мы видели, и логического и нравственного смысла, есть лишь пережиток дикого состояния, и уголовные наказания, ныне еще употребительные, поскольку в них намеренное причинение преступнику физических страданий или лишений ставится целью правовой реакции на преступление, представляют собой лишь историческую трансформацию первобытного начала кровавой мести. Прежде за обиженного мстил более тесный общественный союз, называемый родом, потом стал мстить более обширный и сложный, называемый государством; прежде обидчик терял все человеческие права в глазах обиженного им рода, теперь он стал бесправным субъектом наказания перед лицом государства, отмщающего ему за нарушение своих законов.
Но что же следует из этого несомненного факта, что уголовная юстиция есть видоизменение кровавой мести?
Глава третья
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
Должно ли в силу этого исторического основания понятие мести, т. е. воздаяния злом за зло, страданием за страдание, окончательно определять наше отношение к преступнику и характер правовой реакции государства на преступление? Вообще логика не позволяет делать та! их выводов из генетической связи двух явлений. Ни один дарвинист, насколько мне известно, из принимаемого им про исхождения человека от животных не выводил того заключения, что человек должен быть скотиной. Из того, что гражданская община Рима была первоначально образована разбойничьей шайкой, никакой историк не заключал еще, что истинным принципом священной римской империи должен был оставаться разбой. Относительно нашего предмета, раз дело идет о трансформации кровавой мести, то есть ли какая-нибудь возможность считать эту трансформацию законченной? Когда именно, на каком моменте она завершилась? Мы знаем, что отношение общества и закона к преступникам переживало очень резкие перемены, беспощадная родовая месть сменилась денежными штрафами, а они уступили место «градским казням» сначала крайне жестоким, но с прошлого века все более и более смягчающимся. Нет и тени разумного основания полагать, что предел смягчения уже достигнут и что виселица и гильотина, пожизненная каторга и долгосрочное одиночное заключение должны пребывать навеки в уголовном законодательстве прогрессирующих народов.
Уголовная юстиция исходит из кровавой мести, но именно поэтому она от нее все более и более удаляется. \ «Абсолютные» теории возмездия представляют собой отчаянную попытку подпереть отвлеченными рассужде-
ниями то, что разрушается в живом сознании. Слишком очевидная негодность этих априорных рассуждений о «восстановлении» права посредством убийств и мучений заставляет сторонников консервативной тенденции в уголовном праве искать эмпирической опоры в мотиве устрашения. Этот принцип, теоретически разработанный с наибольшей полнотой и отчетливостью знаменитым криминалистом Ансельмом Фейербахом (в начале XIX в.), в сущности всегда присоединялся, как подкрепляющий мотив, к принципу возмездия. Известные изречения, популярно выражающие идею воздаяния: «по делам вору и мука» или «собаке собачья и смерть» — обыкновенно сопровождались и сопровождаются дополнением: «да чтобы и другим неповадно было». Нельзя сказать, чтобы этот принцип стоял твердо даже на почве утилитарно эмпирической. Без сомнения, страх есть один из важных мотивов действия и воздержания для животных и человека на низких ступенях развития его природы. Однако преобладающего значения этот мотив, по крайней мере страх смерти, не имеет и здесь, как доказывают все более и более многочисленные самоубийства со стороны самых обыкновенных людей из толпы, нисколько не напоминающих Като-на Утического или царицу Клеопатру. Продолжительное одиночное заключение или каторга могут быть in re тяжелее смерти для самого субъекта, им подвергнутого, но наглядного устрашающего воздействия в объективном представлении грубого ума они не имеют. Я не буду останавливаться на этих и других общеизвестных возражениях против теории устрашения, каково, например, указание на остающуюся всегда у преступника надежду укрыться от
Глава третья
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
суда или уйти от наказания. Более решительное значение имеет следующее соображение. Все преступления вообще могут разделяться на совершаемые по страсти и на производимые по ремеслу. Что касается последней категории, то само ее существование, сам факт преступлений, ставших постоянным занятием, или профессией, ясно свидетельствует о недействительности устрашения как карательного мотива. Что же касается первой категории преступлений, то существенное свойство сильной страсти состоит именно в том, что она заглушает голос рассудка и подавляет само основание всякого житейского благоразумия — инстинкт самосохранения.
Несостоятельная в практическом смысле, теория устрашения окончательно опровергается на нравственной почве: во-первых, принципиально — своим прямым противоречием основному нравственному началу, а во-вторых, фактически — тем обстоятельством, что именно это противоречие заставляет сторонников устрашения быть непоследовательными и все более и более отказываться в силу нравственных соображений от самых прямых и ясных требований теории. Прежде чем подтвердить эти два положения, я должен оговориться, что здесь речь идет об устрашении в смысле основного определяющего начала уголовной юстиции, а не в смысле психологического только обстоятельства, которое естественно может сопровождать всякий способ противодействия преступлением. Так, если бы даже имелось в виду только исправление преступников путем просветительных внушений, то на людей самовольных и самолюбивых перспектива такой опеки, хотя бы самой кроткой и рациональной, могла бы оказывать
устрашающее действие и удерживать их от преступлений. Но это ничего не говорит в пользу той теории, которая видит в устрашении не косвенное возможное последствие, а самую сущность и прямую непременную задачу правовой реакции против преступлений.
X
Нравственное начало, в существе признаваемое всеми нормальными людьми, хотя на различных основаниях и с различной степенью отчетливости, утверждает, что человеческое достоинство должно уважаться в каждом лице и что, следовательно, нельзя делать кого бы то ни было только средством или орудием для чьей бы то ни было пользы. Но в теории устрашения наказываемый преступник окончательно рассматривается именно лишь как средство для наведения страха на других ради сохранения общественной безопасности. В самом деле, если бы в намерение уголовного закона и входило также собственное благо преступника — страхом грозящей кары удержать его от совершения преступления, то раз оно уже совершено, этот мотив сам собою отпадает, и караемый преступник остается с этой точки зрения только как средство для устрашения других, т. е. для цели, ему посторонней, что уже прямо противоречит безусловному нравственному требованию. С этой стороны устрашающее наказание было бы допустимо только как угроза, но угроза, никогда не приводимая в действие, теряет всякий смысл. Итак, принцип устрашающего наказания мог бы быть нравственно допустим лишь под условием своей бесполезности, и он мо-
Глава третья
Уголовное право. Его генезис. Критика теорий...
жет быть материально полезным лишь под условием безнравственного применения.
Фактически теория устрашения совсем притупила свое острие и должна считаться положившей оружие с тех пор, как во всех образованных и полуобразованных странах упразднены мучительные телесные наказания и квалифицированная смертная казнь. Ясно, что если задача наказания состоит в наведении страха и ужаса на лиц, склонных к совершению преступлений, то именно самые жестокие средства и были бы самыми действенными и целесообразными. Почему же сторонники устрашения отказываются от того, что с их точки зрения должно быть признано наилучшим? Надо полагать, потому, что эти меры, превосходные в смысле устрашения, признаются, однако, непозволительными как безнравственные, противные требованиям жалости и человеколюбия. Но в таком случае устрашение уже перестает быть определяющим или решающим принципом наказания. Одно из двух: или главный смысл наказания в устрашении, и тогда необходимо допустить мучительные казни, как меры, наиболее соответствующие этому смыслу, как устрашающие по преимуществу; или же характер наказания, сверх практической полезности, должен сообразоваться с нравственным началом, решающим, что позволено и что непозволительно, и тогда нужно совсем отказаться от самого принципа устрашения, как мотива по существу безнравственного, или непозволительного с нравственной точки зрения.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |