Минск москва харвест ACT 2 страница

Свобода, как основа всякого человеческого существо­вания, и равенство, как необходимая форма всякого обще­ственного бытия, в своем соединении образуют челове­ческое общество как правомерный порядок. Ими утверж­дается нечто всеобщее и одинаковое, поскольку права всех равно обязательны для каждого и права каждого — для всех. Но очевидно, что это простое равенство может отно­ситься лишь к тому, в чем все тождественны между собой,

к тому, что у всех есть общее. Общее же у всех субъектов права есть то, что все они одинаково суть лица, т. е. самостоя­тельные или свободные существа. Таким образом, исходя из равенства как необходимой формы права мы заключа­ем к свободе как его необходимому субстрату.

В эмпирической действительности, воспринимаемой внешними чувствами, все человеческие существа пред­ставляют собой бесконечное разнообразие, и если, тем не менее, они утверждаются как равные, то этим выражается не эмпирический факт, а положение разума, имеющего дело с тем, что тождественно во всех, или в чем все рав­ны. Вообще же разум, как одинаковая граница всех сво­бодных сил или сфера их равенства, есть определяющее начало права, и человек может быть субъектом права лишь в качестве существа свободно-разумного.

Определение права в его связи с нравственностью

Глава вторая

Определение права в его связи с нравственностью

Общее формальное определение права как свободы, обусловленной равенством, т. е. равным ограничением, хотя обозначает собственную область юридических отно­шений, но еще ничего не говорит об их действительном содержании, а потому и не может само по себе служить решению вопроса о связи между правом и нравственнос­тью. Сам определяющий термин этой формулы — равен­ство — имеет слишком общий и отвлеченный характер и требует ближайшего определения. Это равное ограниче­ние, делающее из свободы право, — в чем оно, собствен­но, состоит, и в каком смысле оно равно для всех?

О простом или безусловном равенстве здесь, очевидно, не может быть речи. Ясно, что ограничения свободы для ма­лолетнего и взрослого, для психически больного и здорово­го не могут быть равны. И в других отношениях равенство всегда условно: все равно свободны заниматься врачебной практикой, если имеют свидетельство о своих медицинских знаниях; все равно свободны владеть землей, если ее приоб-

рели, и т. д. Следовательно, в праве свобода каждого обус­ловлена не только равенством всех, но и действительными условиями самого равенства. Далее, когда мы говорим о рав­ном ограничении, то, чтобы стать фактором права, само это ограничение помимо реально обусловленного равенства дол­жно еще иметь некоторое собственное качество: не всякое ограничение, хотя бы и равное, может образовать право. Так, когда египетский фараон постановил, чтобы все еврейские новорожденные младенцы мужского пола были умерщвляе­мы, то этот закон не был выражением права, хотя его и мож­но представить в общей форме права именно так, что свобо­да евреев жить в Египте была для них обусловлена равным для них всех ограничением — умерщвлять новорожденных. Этот кажущийся закон не имел правового значения не по­тому, конечно, что равенство здесь было односторонним, от­носилось к одним евреям и к одному мужскому полу. Если бы фараон издал другой закон, по которому не одни еврейс­кие, а и все египетские новорожденные обоего пола, не ис­ключая и фараоновых детей, подвергались бы истреблению, то этот закон при всем своем соответствии идее отвлеченно­го равенства никак не стал бы лучшим выражением права, и фараон, его издавший, не мог бы быть признан более пра­вым. Значит, окончательно все дело не в равенстве, а в каче­стве самого ограничения: требуется, чтобы оно было дей­ствительно справедливо, требуется для настоящего, правого закона, чтобы он соответствовал не только форме справед­ливости, а ее реальному существу, которое вовсе не связано с отвлеченным понятием равенства вообще. Кривда, равно при­меняемая ко всем, не становится от этого правдой. Правда или справедливость не есть равенство вообще, а только ра-

Глава вторая

Определение права в его связи с нравственностью

венство в должном. Справедлив и прав не тот должник, ко­торый равно отказывает в уплате всем своим кредиторам, а тот, который всем им равномерно уплачивает свой долг; спра­ведлив и прав не тот человек, который равно готов зарезать или обокрасть всякого своего ближнего, а тот, который равно никого не хочет убить или ограбить; справедлив и прав не тот отец, который всех своих детей равно выкидывает на ули­цу, а тот, который всем им уделяет равные заботы. Справед­ливость есть, несомненно, понятие нравственного порядка. Итак, право, как выражение справедливости, не входит ли всецело в область нравственную?

Такое заключение не может, однако, устоять перед все­общим явлением правомерной безнравственности, име­ющим под собой твердые принципиальные основания.

II

Требования нравственности и требования права отчасти совпадают между собой, а отчасти не совпадают. Убивать, красть, насиловать — одинаково противно и нравственно­му и юридическому закону — это вместе и грехи и преступ­ления. Тяжба с ближним из-за имущества it ли из-за лично­го оскорбления противна нравствен кости, но вполне согласна с нравом и узаконивается им. Гнев, зависть, част­ное злословие, неумеренность в чувственных удовольстви­ях молчаливо допускаются правом, но осуждаются нрав­ственностью как грехи. В чем тут принцип разграничения?

Нельзя видеть его в различии между нравственностью от­рицательной по запретительной заповеди: никому не вреди (neminem laede), относя сюда всю область права, и нрав-

ственностью положительной по повелительной заповеди: всем сколько можешь помогай (omnes quantum potes juva), приурочивая сюда все собственно нравственные, не юриди­ческие отношения. Такой принцип деления оказывается не­достаточным со всех сторон. Во-первых, юридический за­кон запрещает не все вредные действия, а только некоторые из них, к остальным относясь безразлично. Сплетня, ложь, злословие и клевета в частных разговорах, несправедливые и язвительные нападения в печати, без сомнения, могут быть очень вредны тем, кто от них страдает, но юридически закон к этому вреду равнодушен. Во-вторых, этот закон, не ограни­чиваясь, с другой стороны, запрещением вредного, иногда положительно предписывает лицам известного рода (напри­мер, врачам, полицейским) оказывать прямую помощь тем, кто в ней нуждается. В-третьих, чисто нравственный закон едва ли не в большинстве случаев состоит из запрещения таких действий, которые вредны или обидны для других.

Этих несоответствий вполне достаточно, чтобы отвергнуть попытку свести различие между юридической и этической обла­стью к различию между положительными и отрицательными заповедями или нормами. Юридический закон допускает неко­торую безнравственность в обоих смыслах, т. е. нарушение как положительной, так и отрицательной нравственной заповеди, он не только позволяет иногда оставлять ближних без помощи, но разрешает иногда и вредить им в известной мере. Итак, по-види­мому, чтобы установить достаточный принцип деления между двумя областями, необходимо отыскать в праве такой элемент, который совсем не связан с нравственностью, вполне лишен эти­ческого значения. Это как будто достигается через определение права как охраненного или защищенного интереса.

Глава вторая

Определение права в его связи с нравственностью

Слово «интерес» звучит в самом деле как-то поло­жительно и реально, в нем есть что-то даже материалис­тическое, исключающее всякий идеализм и сентименталь­ность. Посмотрим, какую пользу можно извлечь из этих качеств для нашего вопроса.

«Право есть охраненный интерес». Нет ли тут, однако, скрытой тавтологии? Ведь не о всяком здесь интересе гово­рится и не о всяком охранении. Если кто-нибудь свой иму­щественный интерес охранит злостным банкротством или иным мошенничеством, а свой интерес в сфере «свободной любви» защитит посредством отравления своей законной су­пруги, то подобным образом охраненный интерес едва ли будет признан за истинное существо правового начала. В указанном определении, несомненно, имеется в виду лишь интерес правомерный, охраняемый на правовом основании, в силу закона и с помощью (если нужно) законной власти. А если так, то, значит, в этом определении уже присутствует определяемое, что логикой не допускается. Право есть инте­рес, охраненный... правом! Право есть право, idem per idem.

Можно, конечно, не оставляя понятия интереса, избе­жать логической ошибки, видоизменив определение та­ким образом: право есть норма интересов, подлежащих публичному охранению. Но это формальное улучшение ос­тавляет по существу вопрос открытым.

III

Какая норма превращает интерес в право, или какому общему требованию должен удовлетворять интерес, что­бы стать подлежащим обязательному охранению со сто-

роны законной власти? Положим, будучи занят трудной умственной работой, полезной для меня и для других, я в высшей степени заинтересован в том, чтобы досужие посетители не отнимали у меня времени и не прерывали ход моих мыслей. Казалось бы, — вот интерес, вполне достойный стать правом. Однако ни в каком законодатель­стве не существует запрещения отнимать время у кого бы то ни было. Закону нет никакого дела до этого моего инте­реса самого по себе, моему собственному усмотрению пре­доставляется охранять его или не охранять. Но вот я запер свои двери на ключ, и тем не менее какой-нибудь очень решительный посетитель проник ко мне, положим, под­делав ключ или выломав дверь. Тут уже мой интерес пре­вращается в положительное право, и я с успехом обраща­юсь к содействию общественной власти, по закону обязанной охранять мое жилище от насильственных втор­жений. Итак, мой интерес охранен. Какой, однако? Конеч­но, не интерес моей умственной работы, до которого за­конной власти как не было, так и продолжает не быть никакого дела. Ведь я мог запереться и для того, чтобы спокойно спать, или для того, чтобы предаваться прият­ным мечтаниям, или чтобы напиваться водкой без свиде­телей, или чтобы обдумывать в уединении план какого-нибудь адского злодейства, — для закона, охраняющего меня от насильственного вторжения, это решительно все равно. Нельзя же, однако, допустить, что мой интерес на­пиваться водкой или обдумывать чудовищное убийство со­ответствует сам по себе правовой норме и подлежит пра­вовой охране. Ясно, что закон охраняет не какие-нибудь мои интересы, а только один-единственный интерес моей

Глава втог

пая

свободы: в данном случае впускать или не впускать к себе посетителей. Положим, вместо того чтобы запирать свою дверь, я из деликатности или из слабохарактерности ос­тавляю ее открытой, но мои друзья, по мнению которых моя работа должна меня прославить и осчастливить чело­вечество, ввиду столь важного интереса, насильно, про­тив моей воли запирают мои двери перед посетителями или, не спросив меня, гонят их прочь: тут охрана закона обеспечена мне против самих охранителей моего интере­са, т. е. закон обеспечивает за мной свободу не защищать моего интереса! Настолько несомненно, что его собствен­ный интерес и норма его действия есть только огражде­ние моей свободы безотносительно к какому бы то ни было определенному интересу.

Ради этого ограждения свободы закон предоставляет известный простор личной безнравственности. Человек, который заперся, чтобы напиваться водкой, может при этом не пустить к себе людей, имеющих в нем крайнюю нуж­ду; такая двойная безнравственность узаконивается: она есть его субъективное право, охраняемое от всякого пося­гательства правом объективным, или законной властью.

В каких же пределах узаконивается свобода безнравствен­ного поведения, или в каких пределах безнравственность есть право и грех не есть преступление? Почему человек, пьян­ствующий взаперти и отказывающийся удовлетворить нуж­дающихся в нем ближних, —прав, а человек, вламывающий­ся к этому негодяю, — не прав? По-видимому, различие про­сто: первый, при всей своей негодности, сидит спокойно и никого не трогает, тогда как второй производит наступатель­ное насилие. Значит, закон позволяет безнравственность стра-

Определение права в его связи с нравственностью

дательную* и запрещает безнравственность деятельную: за­кон против нападающего, но и этот принцип не может быть последовательно проведен. Существует преступное бездей­ствие: не только врач или полицейский, но и всякий человек обязан по закону, в известных случаях, оказывать помощь ближним, и кто в этих случаях остается в страдательном по­ложении, подлежит законной ответственности. Очевидно, от­ношение между правом и нравственностью слишком слож­но для того, чтобы принцип деления исчерпывался здесь од­ним простым признаком. Попытки установить этот принцип, исходя исключительно из противоположности правовой и нравственной области и пренебрегая их общностью, оказы­ваются неудачными. Остается испробовать обратный путь — от общего к различному.

IV

Слово человеческое на всех языках непреложно свиде­тельствует о коренной внутренней связи между правом и нравственностью. Понятие права и соотносительное с ним понятие обязанности настолько входят в область идей нрав­ственных, что прямо могут служить для их выражения. Всякому понятны и никем не будут оспариваться такие этические утверждения: я сознаю свою обязанность воздерживаться от всего постыдного, или — что то же —

* Разумеется, это различие весьма относительно: твердой гра­ницы между страдательным состоянием и деятельным поступ­ком не существует, не говоря уже о спорной промежуточной области деяний, выражающихся в слове и письме.

Глава вторая

Определение права в его связи с нравственностью

признаю за человеческим достоинством (в моем лице) право на мое уважение; я обязан по мере сил помогать сво­им ближним и служить общему благу, т. е. мои ближние и целое общество имеют право на мою помощь и службу; наконец, я обязан согласовать свою волю с тем, что счи­таю безусловно высшим, или — другими словами — это безусловно высшее имеет право на религиозное отноше­ние с моей стороны (отсюда идея жертвы — главная ос­нова всякого богопочитания).

На всех языках нравственные и юридические понятия выражаются словами или одинаковыми, или производи­мыми от одного корня. Русское «долг», так же, как латин­ское debitum, — откуда французское devoir и английское duty, а равно и немецкое Schuid, Schuldigkeit — имеют и нравственное и правовое значение; 5i%r| и 5ixouom)vr|, jus и justitia так же, как по-русски «право» и «правда», по-немецки Recht и Gerechtigkeit, по-английски right и righteousness, различают эти два значения только пристав­ками (ср. также еврейские цёдек и цедака).

Нет такого нравственного отношения, которое не мог­ло бы быть правильно и общепонятно выражено в терми­нах правовых. Что может быть дальше, по-видимому, от всего юридического, как любовь к врагам? И, однако, если высший нравственный закон обязывает меня любить вра­гов, то ясно, что мои враги имеют право на мою любовь. Если я им отказываю в любви, то я поступаю неправо или несправедливо, нарушаю правду, или нравственный закон. Вот два термина (правда и закон), в которых одинаково воплощается существенное единство юридического и эти­ческого начал. Ибо что такое право, как не выражение прав-

ды и как не содержание закона, а с другой стороны, к тому же понятию правды или справедливости, т. е. к тому, что должно или правильно в смысле этическом и что предпи­сывается нравственным законом, сводятся и все доброде­тели. Тут дело не в случайной одинаковости терминов, а в существенной однородности самих понятий.

Когда мы говорим о нравственном праве и нравствен­ной обязанности, то тем самим упраздняется, с одной сто­роны, всякая мысль о коренной противоположности или несовместимости нравственного и юридического начала, а с другой стороны, указывается и на существенное раз­личие между ними, так как, обозначая какое-нибудь дан­ное право, например право моего врага на мою любовь, как нравственное, мы подразумеваем, что есть право в более узком смысле, которому нравственный характер не принадлежит, как его прямое и ближайшее определение. И в самом деле, если мы возьмем, с одной стороны, мою обязанность любить врагов — с их соответствующим пра­вом на мою любовь, — а с другой стороны возьмем мою обязанность платить в срок по векселю, или мою обязан­ность не убивать и не грабить моих ближних, — при их соответствующем праве не быть убитыми, ограбленными, или обманутыми, — то между этими двумя родами отно­шений, из которых второй принадлежит к праву в тесном или собственном смысле, а первый —к чистой нравствен­ности, очевидна важная разница. Она сводится здесь к трем главным пунктам: 1) Чисто нравственное требование, как,

Глава вторая

Определение права в его связи с нравственностью

например, любви к врагам, есть по существу неограни­ченное или всеобъемлющее, оно предполагает безуслов­ное стремление к нравственному совершенству. Всякое ограничение, принципиально допущенное, противно при­роде нравственной заповеди и подрывает ее достоинство и значение: кто отказывается в принципе от безусловного идеала, тот отказывается от самой нравственности, поки­дает нравственную почву. Напротив, закон собственно правовой, как ясно во всех случаях его применения, по существу ограничен; вместо совершенства он довольству­ется низшей, минимальной степенью нравственного со­стояния, требует лишь фактической задержки известных крайних проявлений злой воли. Но это ясное и общее раз­личие не есть противоречие, способное вести к реальным столкновениям. С нравственной стороны нельзя отрицать, что требуемое законом точное исполнение долговых обя­зательств, воздержание от убийств, грабежей и т. п., пред­ставляет хотя и элементарное, но все-таки добро, а не зло, и что если мы должны любить врагов, то и подавно долж­ны уважать жизнь и имущество всех наших ближних. Не только нет противоречия между нравственным и юриди­ческим законом, но второй предполагается первым: без исполнения меньшего нельзя исполнить большего, кто не способен взойти на низшую ступень, тот тем менее в со­стоянии подняться до высшей; явное и грубое противоре­чие явилось бы именно при расторжении этой естествен­ной связи, — если бы человек, нарушающий уголовные законы, считал себя достигшим нравственного совершен­ства. А с другой стороны, хотя закон юридический не тре­бует высшего нравственного совершенства, но и не отри-

цает его, и, запрещая кому бы то ни было убивать и мо­шенничать, он не может да и не имеет надобности ме­шать кому угодно любить своих врагов; значит, и тут нет никакого противоречия. Итак, по этому первому пункту (который в некоторых нравственных учениях ошибочно принимается за единственно важный) отношение между двумя основными началами практической жизни выража­ется следующим образом: право (то, что требуется юри­дическим законом) есть низший предел или некоторый минимум нравственности, равно для всех обязательный. 2) Из неограниченной сущности чисто нравственных требований вытекает и второе отличие между ними и нор­мами правовыми. А именно: высшие нравственные запо­веди не предписывают заранее никаких внешних опреде­ленных действий, а предоставляют самому идеальному настроению выразиться в соответствующих действиях применительно к данному положению, причем эти дей­ствия сами по себе нравственной цены не имеют и никак не исчерпывают нравственного требования, которое оста­ется бесконечным. Напротив, юридический закон имеет своим предметом реально определенные внешние дей­ствия, совершением или задержанием которых этот закон удовлетворяется вполне. Но и в этой противоположности нет никакого противоречия: нравственное настроение не только не исключает внешних поступков, но естественно в них выражается, хотя и не исчерпывается ими, — а юри­дическое предписание или запрещение определенных дей­ствий предполагает одобрение или осуждение соответству­ющих внутренних состояний. И нравственный и юриди­ческий закон относятся собственно к внутреннему

2 Зак. 41

Глава вторая

существу человека, к его воле, но первый берет эту волю в ее общности и всецелости, а второй лишь в се частичной реализации по отношению к известным внешним фактам, составляющим собственный интерес права, каковы непри­косновенность жизни и имущества всякого человека и т. д. С точки зрения юридической важно именно реальное от­ношение должной воли к этим предметам, выраженное в совершении или задержании известных деяний. Это есть второй существенный признак права, и если оно первона­чально определилось как известный минимум нравствен­ности, то, дополняя это определение, мы можем теперь ска­зать, что право есть требование непременной реализации этого наименьшего нравственного содержания, т. е. суще­ственная цель права есть обеспеченное осуществление в действительности определенного минимального добра, или — что то же — действительное устранение известной доли зла, тогда как интерес собственно нравственный от­носится прямым образом не к внешней реализации добра, а к его внутреннему существованию в сердце человечес­ком. Так как, вообще говоря, небольшое, но действительно осуществленное добро предпочтительнее самого великого и совершенного, но реально не существующего (пословица о журавле и синице), то минимальное, но упроченное на деле содержание добра в области права не есть что-нибудь для нее предосудительное или унизительное.

3) Через это второе различие проистекает и третье. Тре­бование нравственного совершенства как внутреннего со­стояния предполагает свободное или добровольное испол­нение, — всякое принуждение, не только физическое, но и психологическое, здесь по существу дела и нежелательно и

Определение права в его связи с нравственностью 35

невозможно; напротив, внешнее осуществление известно­го закономерного порядка или определенных условий не­которого относительного добра по природе дела вполне допускает прямое или косвенное принуждение, и посколь­ку здесь собственной или ближайшей целью полагается именно реализация, объективное бытие известного блага, например общественной безопасности, постольку прину­дительный характер закона становится необходимостью, так как одним словесным убеждением, очевидно, нельзя сразу прекратить все убийства, обманы и т. д.

VI

Соединяя вместе указанные три признака, мы получа­ем следующее определение права в его объективном от­ношении к нравственности: право есть принудительное требование реализации определенного минимального доб­ра, или такого порядка, который не допускает извест­ных крайних проявлений зла.

Теперь спрашивается: на чем окончательно основано такое требование и совместим ли этот принудительный порядок с порядком чисто нравственным, который, по-видимому, самим существом своим исключает всякое при­нуждение. Если совершенное добро утверждается в созна­нии как безусловный идеал, то не следует ли предоставить каждому свободно реализовать его в меру своих возмож­ностей? Зачем возводить в закон принудительный мини­мум нравственности, когда совесть требует свободно ис­полнять максимум добра? Зачем с угрозой объявлять: не убей, когда следует кротко внушать: не гневайся?

Глава втопс

Здесь субъективное нравственное сознание некоторых принимается за осуществление нравственного отношения между всеми, и формальное условие совершенной нрав­ственности (безусловная свобода) смешивается с содер­жанием всякой нравственности вообще. Не ясно ли, одна­ко, что закон, запрещающий убийство, нисколько не каса­ется тех, кто по совести признает непозволительным не только убивать, но и гневаться, и что, с другой стороны, было бы весьма неуместно предполагать высокую степень свободной добродетели, или ближайшую способность к ней в человеке, решившемся умертвить своих почтенных родителей для завладения их имуществом. Юридический закон относится лишь к тем, кто в состоянии его нарушить. Добро как таковое должно быть безусловно свободно — это вне вопроса. Вопрос только в свободе зла; мы утверж­даем свободу и за ним, но только с некоторыми ограниче­ниями, которые требуются разумом.

Без личной свободы невозможно человеческое достоин­ство и высшее нравственное развитие. Но человек не мо­жет существовать, а следовательно, и развивать свою сво­боду и нравственность, иначе, как в обществе. Итак, тот самый чисто нравственный интерес, который требует лич­ной свободы, он же тем самым требует, чтобы личная сво­бода не противоречила условиям существования общества. Для этого, т. е. для согласования личной свободы с обще­ственным самосохранением, не может служить безуслов­ный идеал нравственного совершенства, поставленный отвлеченно, как цель свободных единичных усилий, ибо он, спасая и совершенствуя признающих его, для не при­знающих его лишен всякого действительного значения, ибо

Определение права в его связи с нравственностью 37

во имя его от них требуют самого большого — любви к врагам, но не могут в самом деле дать им и самого мало­го — хотя бы заставить их воздерживаться от убийств и грабежей. И если прямолинейный моралист скажет: не нужно нам воздержания от злодейств, когда оно не добро­вольно, то он обнаружит только крайний эгоизм, забывая, что его ходульное требование свободной добродетели от убийцы не вернет жизни убитому, да и самому убийце не поможет стать хотя бы только порядочным человеком.

Высокая степень добра в человеке измеряется не столько высотой предъявляемых им требований, сколько его собственными нравственными состояниями. Добро не исчерпывается одним формальным принципом нравствен­ной свободы, или самозаконности, а имеет определенное психологическое содержание, несовместимое, между про­чим, с эгоистическим бесстрастием или равнодушием к страданиям ближних. В полное понятие нравственного добра непременно входит признак альтруизма с требова­нием соответствующего дела, т. е. сочувствие к бедствиям других, побуждающее деятельно избавлять их от зла, а по­тому нравственная обязанность никак не может ограничи­ваться одним сознанием и возвещением совершенного идеала при отрицании реальных условий его достижения. По естественному ходу вещей, который от добрых слов не может измениться, — пока одни стали бы добровольно стремиться к высшему идеалу и совершенствоваться в бесстрастии, другие беспрепятственно упражнялись бы в совершении всевозможных злодейств и, конечно, истре­били бы первых прежде, чем те могли бы действительно достигнуть нравственного совершенства. Да и независи-

Глава вторая

мо от этого, если бы даже люди доброй воли были каким-нибудь чудом охранены от истребления со стороны худ­ших людей, сами эти добрые люди оказались бы, очевид­но, недостаточно добрыми, если бы могли предлагать только хорошие слова своим терзающим друг друга худ­шим собратьям.

Цель нравственного закона та, чтобы человек жив был им, а живет человек только в обществе. Существование же общества зависит не от совершенства некоторых, а от безопасности всех. Эта безопасность, не обеспеченная за­коном, нравственным самим по себе, к которому глухи люди с преобладающими противообщественными инстин­ктами, ограждается законом принудительным, который ощутителен и для них. Отвергать его, ссылаясь на благо­датную силу провидения, долженствующую удерживать и вразумлять злодеев и безумцев, — есть не более как ко­щунство: нечестиво возлагать на Божество то, что может быть сделано хорошей полицией.

Дата добавления: 2015-11-04