Пять лекций о кураторстве 9 страница

У всей этой традиции site specific-выставок с самого начала существовал оппонент – так называемый White cube («белый куб»). Данный тип выставочного пространства до сих пор не утратил своей авторитетности и нормативности. Речь идет о созданном модернистской культурой белоснежном стерильном пространстве, как бы нивелирующим свои характеристики с тем, чтобы максимально выявить присутствие в нем художественных произведений. Подобный тип пространства корреспондирует с модернистской идеей автономии искусства и представлением о произведении как носителе опыта возвышенного, предназначенного для вдохновенного созерцания в среде, где ничто не должно от него отвлекать. Созданные на Западе в послевоенные годы музеи как раз и реализовали эту идею – просторные функциональные пространства с мягким рассеянным светом и с одной работой на стене создавали атмосферу благоговейного почтения перед произведением и скрытыми за ним трансцендентными смыслами.

Разумеется, подобный тип музейного пространства и метод построения экспозиции – продукт модернистской культуры 1950-х, а потому одинокое произведение, которое висело на пустой стене в стерильном пространстве, в идеале должно было быть полотном Марка Ротко или Барнетта Ньюмана. И все же свой авторитет и парадигматичность White cube сохраняет до сих пор, подобно тому, насколько парадигматичным является для современной архитектуры конструктивистская форма 1920-х годов. Если куратору необходимо, чтобы внимание на выставке было сосредоточено в первую очередь на произведениях и их последовательности, нейтральное выставочное пространство будет для него предпочтительным. А потому бо́льшая часть выставочных площадок последнего времени, которые сегодня чаще всего создаются в пространствах бывших промышленных предприятий, и есть, по сути, все те же White cube.

Однако, насколько неколебимым остается авторитет White cube, настолько же непримиримым – сопротивление ему. По сути, полемика с White cube носит не узкокураторский или эстетический, а мировоззренческий, политический характер. Укорененные в этом типе пространства ценности начинают казаться идеологически сомнительными, реакционными. А потому принято вспоминать, что среди первых выставочных White cube был построенный нацистами мюнхенский «Haus der Kuns». В результате воплощенному во White cube универсализирующему и надперсональному началу противопоставляется валоризация различий и человеческих измерений пространства. Пространство, в котором не стерты черты его уникальности и обжитости, понимается – вслед за Анри Лефевром – как «место», в то время как холодная анонимность White cube отождествляется с глобализироваными «не-местами» аэропортов и корпоративных офисов. В свою очередь феминистская критика в абстрактной и холодной геометрии White cube видит проявление маскулинного, репрессивного, логоцентрического начала, которому противопоставляется тепло домашнего интерьера. Именно здесь, в этом царстве женщины, и должны, как считает историк кураторства Риза Гринберг, осуществляться феминистские проекты. Ведь женщина, в отличие от мужчины, не живет абстракциями, она растворена в жизни, а место искусства, адекватного женской природе, – в жизненном пространстве.[46 - См.: Thinking about Exhibitions (ed. by Reesa Greenberg, Bruce W. Ferguson and Sandy Nairne), Routledge, London, 1996. P. 246–250.] Впрочем, представление о том, что определенные типы выставок или же тематики несовместимы с White cube, разделяют не только феминистки. Так, «Документа XI» Окви Энвейзора, посвященная коллизиям глобализации и претендовавшая на политическую ангажированность, сделала ставку на White cube. В результате многие упрекали ее в этической и политической двусмысленности – ведь язвы современного мира и страдания миллионов эта выставка показала в равнодушном, холодном пространстве.

Противостояние абстрактного пространства пространству органическому воспроизводится в том, как разные кураторы работают с архитекторами выставок. Мне доводилось наблюдать, как на некоторых выставках кураторы были склонны ограничивать свою работу разработкой концепции и подбором произведений, затем их список передавался архитектору с тем, чтобы тот предложил пространственное решение выставки, найдя в нем место работам. Думаю, такой метод выдает подход не куратора, а критика или историка искусства. Разумеется, при создании мегавыставок (а также больших историко-художественных и тематических экспозиций) часто необходима корректировка пространства и, следовательно, строительных работ, в ходе которых дизайнер-архитектор – фигура необходимая и неизбежная. Однако экспозиционные ряды и общую драматургию выстраивает только куратор. Пространственная жизнь экспозиции и есть собственно выставка. А потому она не может быть отдана на откуп даже самому опытному и талантливому архитектору.

Когда же речь идет о выставках актуальных художников, которые создаются куратором в живом диалоге с авторами, производящими для выставки новые работы, неуместность постороннего вмешательства в выставочное пространство становится еще более очевидной. Пространство здесь является частью живой коммуникации и сотворчества. Создаваемые художниками произведения и задаваемые ими пространственные параметры выставки – часть некой (воспользуемся здесь терминологией Бруно Латура) органической акторно-сетевой структуры, которая и есть кураторская выставка. В ходе такой работы пространство обнаруживает собственную многосоставность. Это не только объем реального выставочного зала, в котором осуществляется выставка, не только сами работы, которые, создавая экспозицию, нарезают, разграничивают пространство, – вдобавок это еще и ментальное место, рождаемое в ходе совместной работы художников и куратора, которое является прихотливой совокупностью их индивидуальных, субъективных, воображаемых и биографических топологий. Пространство здесь не существует априорно: оно создается на месте и «по месту». И если ранее мы говорили, что каждый кураторский проект имеет своим результатом создание нового сообщества, то к этому можно добавить, что каждое новое выставочное сообщество есть новое пространство. И это не равнодушная и абстрактная территория, а конкретное, живое и неповторимое место.

Апология органического пространства выставки составляет ядро моей персональной кураторской методологии. Но это справедливо лишь отчасти. Ведь именно это пространство имел в виду Харальд Зееман, когда описывал свой кураторский метод как «структурирование хаоса». О нем говорила Мэри Джейн Джейкоб, замечательный американский куратор, когда объясняла, что выставка создается через «переплетение череды случайностей». В этом случае пространство выставки становится «местом», то есть не просто геометрическим объектом, а уникальным контекстом. Это делает кураторство видом исполнительского искусства. Подобно тому, как никакое средство аудиозаписи не может восполнить опыт живого восприятия исполнения Святослава Рихтера, никакие средства видеозаписи не восполнят опыт живого переживания выставок Харальда Зеемана.

Состав художников

Состав участников выставки, или злополучный list, как его называют на художественном жаргоне, это то, что обычно (особенно в случае подготовки значимых проектов или мегавыставок) привлекает наибольший общественный интерес. Ведь раз куратор – «страж у ворот» системы искусства, многим хочется узнать, кто на этот раз получил шанс на успех, а кто «остался за воротами». История легендарных периодических выставок – это всегда история состава их участников. Так, для «Манифесты», долгие годы бывшей биеннале молодых художников, предметом гордости является то, что почти все дебютировавшие на ее площадке – от Дана Пержовски до Олафура Элиассона, от Яэль Бартаны до Романа Ондака – стали знаковыми фигурами арт-сцены. Говоря иначе, репутация периодического проекта (как и куратора) измеряется, в частности, тем, что он «дал шанс» художникам, в дальнейшем этот шанс оправдавшим.

Впрочем, в отличие от «Манифесты», сделавшей ставку на молодое искусство, многие институции и мегавыставки не склонны к риску – ведь публика, пресса и спонсоры ждут от резонансных выставок громких имен, то есть авторов апробированных и известных. Однако даже по нормативам культурной индустрии «парад звезд» на серьезной выставке будет тактической ошибкой. Приглашать на выставку лишь проверенные имена означает для куратора уклониться от своей миссии «стража у ворот», что чревато разочарованием в его работе. От большой выставки всегда ждут нового, в том числе и новых имен. Поэтому часть интриги любой большой выставки – это возможность оценить меру смелости куратора и присмотреться к тем из художников, в выборе которых обнаруживает себя кураторский риск. Говоря иначе, пропорция нового и уже известного – это то, что всегда учитывает куратор при формировании проекта. Во многом его индивидуальность и репутация строятся на том, в какую сторону он эту пропорцию сдвигает.

Впрочем, «новое» – это не только имена, но и новые регионы, а также сферы художественного и междисциплинарного производства. Так, в 1999 году Харальд Зееман включил в смотр Венецианской биеннале большое количество китайских художников, так что многим эта биеннале запомнилась как «китайская», впервые открывшая для мировой художественной сцены этот регион. В свою очередь последняя «Документа» попыталась сделать ставку на художников с Ближнего Востока – региона, к которому, в силу переживаемого им в последние годы общественного пробуждения (так называемой «арабской весны»), мир сейчас испытывает особый интерес. Кассельская выставка сделала ставку на демонстрацию научно-исследовательской практики, усмотрев в ней признаки эстетической выразительности. А на последней Венецианской биеннале были представлены художники-самоучки, которые не причисляют себя к художественной среде. Иначе говоря, культурная индустрия продолжает искать новизну и связывает достоинства любого проекта с его способностью расширять наши познавательные горизонты, включив в выставочные показы то, что ранее в них не присутствовало. Но нужно признать и следующее: масштабы мировой художественной сцены действительно огромны – современное искусство производится в регионах, которые еще совсем недавно с этим феноменом знакомы не были, а эстетическое сегодня обнаруживается и в тех областях, где раньше его не усматривали. А потому направление поисков куратора, берущегося за новый амбициозный проект, крайне важно в эстетическом, стратегическом и политическом отношении. Куда куратор предполагает направить свое исследование – свой curatorial research? Это то, о чем отборочная комиссия неизменно спрашивает в ходе интервью с кандидатом на руководство большим проектом, желая понять, что нового и неожиданного он хочет привнести в него.

И все же состав участников серьезного проекта подчинен не только логике системы искусства, ее тактическим и стратегическим целям. Состав участников в первую очередь обладает (или, по крайней мере, должен обладать) содержательным смыслом. Каждый художник – носитель индивидуальной поэтики и авторского мира, а поэтому его включение в выставочный организм предопределяет смысловое наполнение проекта. И потому выбор участника всегда соотносится с темой и концепцией выставки. Каждая индивидуальная поэтика вносит значимую интонацию в ее содержание: она может драматизировать его, а может и внести ироническую интонацию. Наконец, сочетание приглашенных авторов друг с другом, их ансамбль задает содержательную композицию проекта. В сущности, зная тему выставки, ее участников и их потенциал, можно дать первую и достаточно точную оценку проекта. Опытный эксперт способен читать список участников выставки как партитуру: ему становится ясно, что это за музыка и какая перед ним пьеса.

Экспозиция и нарратив

Экспозиция и нарратив во многом неразделимы. Построение экспозиционных рядов – это, в сущности, рассказ. В данном случае под нарративом не следует понимать линейное повествование. Борис Эйхенбаум, один из основателей школы формализма в литературоведении, разводил фабулу и сюжет. Фабула – это последовательность событий в истории, которая рассказывается в литературном произведении, в то время как сюжет – это то, как эта история представлена в тексте, как она рассказана. Все это можно отнести и к экспозиционному нарративу. Так, если вновь обратиться к моей выставке «Невозможное сообщество», то посвящена она была деятельности группы «ESCAPE» и пыталась восстановить опыт искусства сообщества 1990-х. Такова была фабула выставки. Однако сюжет ее отказался следовать линейному нарративу, то есть он не последовал за хронологией событий – за эволюцией группы «ESCAPE» или за этапами становления искусства сообщества. Выставочная драматургия строилась, скорее, на сведении работ близких, но в чем-то контрастных: через этот принцип одновременного сопряжения и противопоставления я попытался представить поэтическое и содержательное богатство искусства сообщества, показать группу «ESCAPE» как явление содержательное и многообразное.

Наряду с этим, работая с проектами художников, я обратил внимание, что присущая всем участникам тема человеческой совместности очень часто реализуется через два основных мотива. Во-первых, это создание художниками гетеротопий, то есть пространственных конструкций, воплощающих собой замкнутый мир некоего сообщества. Во-вторых, это тема музицирования: идея человеческого «бытия вместе» представляется здесь через подчинение общей музыкальной теме – совместному пению или исполнению музыкальных произведений. Расположить эти два основных корпуса работ как два самостоятельных тематических раздела было бы отчасти оправданно, но технически довольно сложно. Работы со звуком, будь они расположены рядом, неизбежно мешали бы друг другу, создавая какофонию. Поэтому в выставочной анфиладе залов пришлось располагать такие работы в разных пространствах с тем, чтобы звучание каждой музыкальной работы достигало слуха в тот момент, когда зритель переставал улавливать предыдущую. Аналогично и с громоздкими инсталляциями-гетеротопиями: каждая из них требовала особых пространственных параметров, достичь которых можно было лишь в определенных залах, находившихся в разных концах музея. В результате выставка была выстроена по принципу двух основных лейтмотивов, которые, чередуясь, сопровождали зрителя по мере его следования по экспозиции.

Но обратим внимание: лейтмотив – это форма организации традиционных мифологических текстов, а потому данный прием прекрасно отвечает задачам представления феномена сообщества. Последнее, в отличие, например, от корпорации – это тип общности, который не предполагает иерархического дисциплинарного порядка и не служит производственным целям, а потому не подчиняет своих членов линейному временному ритму. Напротив, сообщество – это общность, пребывающая в горизонтальности равноправия и воспроизводящаяся через ритуалы регулярно повторяющихся встреч. Таким образом, само построение выставки, ее повествовательная структура, основанная на повторении лейтмотивов, оказались адекватны репрезентируемому материалу и тематике проекта. Или, если сказать иначе, как показывать тождественно тому, что показывать – фабула адекватна сюжету. Самое любопытное: восстанавливая в памяти ход работы над проектом, трудно со всей определенностью сказать, что чему предшествовало на практике – технические проблемы, прагматика пространства или поэтический образ, концептуальная составляющая выставки. В реальности все это сопрягалось между собой в живом творческом процессе через осознание реалий пространства и проектов художников и их обыгрывании концептуальным и экспозиционным воображением куратора.

Впрочем, это не значит, что в своей работе я всегда пренебрегал линейным повествованием, то есть следованию сюжета за фабулой. Так, в моих историко-художественных выставках (например, в «Москва – Берлин», посвященной художественной культуре второй половине ХХ века) мы с коллегами предпочитали сохранять элементы исторической хроники. Выставка была разбита на несколько тематических разделов, разворачивание которых соответствовало актуализации данной проблематики в художественной культуре эпохи. Раздел, посвященный теме «возвышенное», появлялся в самом начале выставки и показывал преимущественно материал второй половины 1940-х – 1950-х годов, в то время как раздел, посвященный политическому искусству, появлялся в середине выставочной анфилады, и в основе его лежали произведения второй половины 1960-х – эпохи мировых общественных брожений. Однако внутри каждого раздела появлялись произведения, принадлежащие разным десятилетиям, давая понять, что данные темы волновали художников не только в отдельные исторические моменты, но и на протяжении всего рассматриваемого на выставке периода. Таким образом, синхроническая и диахроническая темпоральности совпадали, то есть в построении нарратива выставки линейность и статика накладывались друг на друга, как накладывались фабула и сюжет. Этот прием позволил явить эпоху в разных ее аспектах – показывая ее динамику и развитие, но также и внутреннюю целостность.

Итак, возможны самые разные подходы к организации экспозиции и ее повествовательной канвы, вплоть до полного изгнания рассказа и превращения выставки в чисто поэтический текст. Но и в этом случае между произведениями должна быть выявлена некая связь – лирическая, ассоциативная, пластически-ритмическая или иная. Смысл перехода от одной работы к другой должен неизбежно сохраняться, потому что без осмысленной связи нет грамматики и синтаксиса, следовательно, нет языка, а значит, и высказывания.

В качестве примера самого экстремального типа выставочного повествования могу привести эксперименты с проектами типа work in progress: выставка заменяется лабораторией, показ работ – общением между художниками и/или кураторами, а стационарная экспозиция – стихийным становлением жизни. Но и в этом случае нарратив сохраняется – он не предшествует выставке, но сопутствует ей, он не рассказывается, а проживается. Как бы то ни было, он все равно присутствует.

Публикация, каталог, дискуссионная программа

Представление о том, что претендующий на значимость выставочный проект должен сопровождаться каталогом и неким научным симпозиумом, стало не подлежащей обсуждению догмой. Однако догму эту хочется поставить под сомнение – не с тем, чтобы ее ниспровергнуть, а с тем, чтобы осознать ее относительность и вариативность. На сегодняшний день производство пухлых каталогов пущено на поток, вызывая невольный протест своим бездумно рутинным характером, необеспеченностью реальными интеллектуальными смыслами.

Своего окончательного утверждения проектный формат «выставка + публикация + симпозиум» получил в дискурсивных выставках 1990-х годов. «Документа Х» Катрин Давид, подводя итоги неоавангарда 1970-х и провозглашая третью волну художественного радикализма 1990-х, подводила одновременно итог и традиции радикальной критической мысли. А потому самостоятельным элементом ее проекта стала «Das Buch» («Книга») – огромный многостраничный тематический том, включавший в себя тексты ключевых интеллектуалов эпохи от Поля Вирильо до Саскии Сассен. Это был не каталог выставки, а именно самостоятельное издание, энциклопедически описывавшее время и ставившее ему диагноз. Еще одной проектной составляющей «Документы Х» стала программа «Сто дней. Сто гостей». В каждый из ста дней экспонирования «Документы» в Касселе проводилась встреча (доклад и дискуссия) с одним из авторитетных интеллектуалов. Следующий куратор «Документы», Окви Энвейзор, продолжив традицию дискурсивной выставки, сделал интеллектуальную программу не сопутствующей выставке, а предшествующей ей. Вся его «Документа XI» была выстроена как «пять платформ», из которых первые четыре были международными симпозиумами, проводившимися в разных частях глобального мира, а пятой стала собственно выставка в Касселе, тематизировавшая на художественном материале опыт первого десятилетия глобализации. В дальнейшем материалы конференций были изданы и вместе с пухлым каталогом выставки образовали единый издательский проект «Документы XI». Эти истории важны как примеры кураторского проекта, в котором интеллектуальная и издательская программы являют собой не приложение к выставке, а составную часть единого экспозиционного процесса.

Отсюда же следует и то, что индивидуальность куратора, его авторская методология и поэтика проявляют себя не только в создании выставки, но и в издательской продукции. В конце концов, сегодня, когда художественная и кураторская практики стали столь интеллектуально емкими, деятельность куратора и редактора сблизились друг с другом как никогда (могу судить об этом не понаслышке, а на основании личного опыта). Если же обратиться к ярким примерам, то к виртуозам каталожных проектов я бы причислил Джермано Челанта, чью кураторскую методологию (вслед за близкими ему художниками «арте повера») отличает склонность мыслить своего рода концептуальными ассамбляжами. Именно так, монтажными блоками, собранными по некоему основному (и каждый раз новому) принципу, он конструирует свои выставки. И именно так он выстраивает свои каталоги. В 1981 году его масштабная выставка «Identité italienne» в Центре Помпиду, посвященная итальянскому искусству начиная с 1959 года, сопровождалась масштабным каталогом, решенным как тотальная хроника, где ключевые события времени – политические, социальные и культурные – получили компетентное освещение в емких статьях, расположенных в хронологическом порядке. Таким образом, историко-художественная задача выставки была исчерпывающе решена публикацией, которая на долгие годы осталась важнейшим источником по истории послевоенной Италии. В свою очередь, каталог Венецианской биеннале 1997 года Челант решил как огромный энциклопедический справочник, где имена художников-участников были представлены в виде неких культурных понятий. Этим художникам, а также некоторым фундаментальным категориям были посвящены статьи, написанные авторитетными авторами (мне выпала честь написать текст о понятии «Катастрофа»). Таким образом мировой форум современного искусства представил не только искусство наших дней, но и встроил его в широкий интеллектуальный горизонт.

В целом же традиция сопровождения выставки каталожным изданием исходно мотивирована эфемерностью выставки. Каталог, как принято говорить, это единственное, что нам остается после закрытия выставки. Таким образом, он выполняет функцию документации, в силу чего многие современные каталожные издания выходят после открытия выставки, так как часто работы создаются художниками in situ, то есть прямо в выставочном пространстве, и завершаются незадолго до вернисажа. Однако в силу повсеместного распространения Интернета документировать выставку бумажной продукцией становится все менее оправданно. Новые подходы к каталожным изданиям подсказывают и изменения, которые протекают сейчас в современной интеллектуальной и информационной индустрии. Эти перемены делают все менее оправданными помпезные издательские и исследовательские проекты (по крайней мере, в тех формах, в каких они бытовали в амбициозных выставках 1990-х годов). С этой точки зрения «Документа» Роджера Бюргеля и Рут Новак стала симптоматичной в своей индифферентности к громоздкому издательскому и дискуссионному сопровождению проекта. Их апология автономии искусства не нуждалась в умозрительных аргументах и комментариях. И именно поэтому попытка вернуться к этим форматам, сделанная куратором последней «Документы» Каролин Кристоф-Бакарджиев многим оправданно показалась имитационной, ностальгирующей по «лучшим временам». Кристоф-Бакарджиев отказалась от поиска новых дискурсивных форматов кураторского проекта. А масштабное издание «Документы XIII», названное «Книга книг» как намеренный или неосознанный отсыл к легендарному «Das Buch», уже не может выполнить функцию интеллектуальной бомбы, которую некогда сыграла «Книга» Катрин Давид. Сегодня подобное издание выполняет роль устоявшегося атрибута большой выставки, фетиша, который, в качестве сувенира, уносит с собой на память зритель. Подобная функция каталога (тоже, кстати, первичная – как и его предназначение быть материальной фиксацией состоявшейся выставки) подталкивает кураторское воображение проектировать его как некий самодостаточный объект, своего рода дизайнерский кунстштюк. И это тоже характерная тенденция последних лет – стимул к приобретению каталога становится зачастую чисто фетишистским: каталог должен быть объектом, провоцирующим жажду обладания.

Могу добавить, что подчас столь же контекстуализированы во времени и форматы дискуссионных событий, сопровождающих выставку. Так, в 1990-е годы крайне популярным стал формат panel discussions, который на русский принято переводить довольно неуклюжим словосочетанием «панельные дискуссии». Речь идет о публичной тематической дискуссии нескольких участников, которые обычно предъявляют короткие тезисы, а затем дебатируют друг с другом и с публикой. В те годы этот реактивный и емкий тип дискутирования был адекватен художественной и общественной атмосфере. Мир – в том числе и мир художественный – стремительно распахнулся, появилось много новых фигур, представляющих новые регионы. Их хотелось увидеть и услышать. Заявили о себе также и новые реалии – от Интернета до радикальных художественных языков и практик, которым надо было дать оперативное определение. При этом формат панельных дискуссий сохраняется и поныне – знаю это точно, так как меня часто приглашают на подобные мероприятия. Однако свою былую эффективность они явно утратили. Реалии и проблемы сегодняшнего дня слишком неоднозначны и комплексны, чтобы быть исчерпанными реактивными репликами и удачными остротами. А потому симптоматично, что сегодня в художественных институциях наибольший интерес вызывают не столько публичные дискуссии или выступления критиков и кураторов, сколько встречи с носителями экспертного знания – философами, социологами, политологами, которые могут не иметь ни малейшего представления о современном художественном процессе. Именно они собирают огромные аудитории. Видимо, искусству сегодня важно разобраться не столько в самом себе, сколько в окружающем его мире.

Впрочем, хочу быть правильно понятым: я отнюдь не ставлю под сомнение, что «дискурсивная выставка» остается авторитетной формой кураторской деятельности, дающей возможность внести максимальный вклад в художественную и интеллектуальную дискуссию наших дней. Повторю еще раз: формы полиграфического и дискуссионного сопровождения выставки оправданны и интересны тогда, когда предстают укорененными в содержании кураторского замысла, когда их отличает та же поэтика, что присуща выставке и другим элементам проекта, и когда сам проект адекватен запросам времени. А потому серьезный кураторский проект может обойтись без интеллектуальных бдений, как может и избежать комментария в виде дискуссионных программ и симпозиумов. Так, в 2010 году молодые кураторы «Манифесты VIII» придали дискуссионной программе учредительный статус. В ходе подготовки проекта они пригласили в Мурсию художников-участников выставки, а также видных интеллектуалов, чтобы в форме Генеральной ассамблеи «учредить выставку», то есть совместно, коллективным решением задать ее тематику и репрезентативные параметры. Приведу еще один не менее выразительный пример пересмотра кураторами устоявшихся практик предъявления проекта. На XI Стамбульской биеннале ее кураторы – женский коллектив WHW, – посвятив свой проект Бертольту Брехту, решили представить его на открытии не тяжеловесным докладом, а в музыкальной форме. Четыре участницы кураторской группы, одетые в костюмы персонажей «Трехгрошовой оперы», изложили программу своей выставки, спев и станцевав ее на сцене.

В заключение я хотел бы в очередной рад сослаться на бельгийского социолога Паскаля Гилена. В одном из своих текстов он отметил, что главное для кураторского проекта – это «хорошая идея» (good idea). Он имел в виду не столько тематическую и концептуальную идею, сколько то, что выставочный проект должен проистекать из некого замысла, содержащего в себе и новые смыслы, и образно-художественный эффект. Хорошая идея – стержень, на который куратор, развивая и обустраивая свой проект, нанизывает все его структурные уровни, – от темы до картинки на обложку каталога. И, самое главное, мы никогда не можем предвидеть, что станет исходным импульсом для «хорошей идеи». Это может быть отвлеченная мысль, подсказанная чтением модного философа, встреча с художником, показать работы которого станет для куратора идеей фикс, это может быть очарованность неким выставочным пространством, подсказавшим и идею выставки, и ее состав. Выдающийся немецкий куратор Юрген Хартен как-то признался мне, что некогда ему довелось увидеть выставку во сне, что отпечаталось в его памяти. Ему понадобилось более десяти лет, чтобы найти возможность воплотить этот сон в действительность.

Между локальным и глобальным

Лекция четвертая

Избежать обсуждения того, как разворачивается кураторская практика в контексте присущей нашему времени диалектики локального и глобального, по всей видимости, невозможно. Этот сюжет стал у нас предметом неослабевающего и даже в чем-то болезненного интереса. Причина достаточно очевидна: данный интерес есть неизменный признак регионов, которые, подобно России, с одной стороны, обладают некой неоспоримой (и для них, и для всего мира) значимостью, а потому не могут в полной мере считаться провинцией, но, с другой стороны, играют в интернациональных процессах отнюдь не ту определяющую роль, на которую им хотелось бы претендовать.

Дата добавления: 2015-11-04