Уходил я оттуда с пока еще смутным предчувствием чего-то. Чего именно? Не знаю… Во всяком случае, даже в компьютерный отдел я не пошел. Показалось недостойным занятием – сидеть за клавиатурой, тогда как можно ходить по улице с такой вот черной «игрушкой» в кармане. Пусть и газовой. Никто же не знает, что она газовая. И направить дуло прямиком в глаз поддонку, и заставить его униженно просить о пощаде, ползать на коленях и жрать грязный снег вокруг. А потом все равно застрелить. Если б это настоящий ствол был. И это по-настоящему кайфово – смотреть, как урод постыдно молит о прощении, ползает в грязи, но знать, что ты все равно его сейчас лишишь жизни, что он живет последние минуты на этом свете, а совсем скоро станет бесформенным комком в одежде. Но пока он сам этого не знает, он будет молить, унижаться и на что-то надеяться.
Отца дома не было. Мать сказала, что он не появляется вторые сутки. И принялась за старые причитания. Я молча плюхнулся в постель. Не хотелось ничего – только чтобы она заткнулась. Несколько раз я мысленно проорал ей прямо в лицо: «Заткни хайло, дура уродливая!» Но она, конечно, этого не услышала.
***
Они стояли передо мной – жалкие и грязные. И куда только наглость их подевалась? А я навис над ними – такой могущественный и беспощадный, и в руке тяжелел Макаров.
- Раздевайтесь, свиньи, - велел я и едва заметно пошевелил стволом.
- Чего? – не понял один из них.
Вместо ответа я выразительно навел дуло прямо ему в глаз.
Те трое стали медленно стягивать одежду.
- Совсем, все снимайте.
Они теперь стояли совсем голые, прикрываясь дрожащими от холода и ужаса грязными руками.
- Теперь разбейте друг другу морды.
Они стояли.
- Ну!..
Один из них нерешительно стукнул другого. Тот только покачнулся, продолжая прикрывать срам.
Как там это в кино бывает?..
Я без лишних слов спустил курок. Пистолет дернулся, раздался оглушительный хлопок, и из-за дыма впереди перепачканное искаженное лицо быстро упало из поля зрения. Я опустил руку. Голое тело лежало в грязном снегу, а вместо головы – кровавое месиво, по самые плечи месиво. И вокруг кровавым ореолом брызги по снегу.
- Ну что, суки, хотели поживиться? Думали, что пацанчик лох и что «обуть» его можно будет? Что, сволочи?! – я вдруг перешел на крик, - не думали, что сами теперь вот так окажетесь?! А ну рвите друг друга, кто победит, того оставлю в живых!
И они бросились друг на друга.
Тут я подумал, что кто-то из них может броситься и на меня. И точно: один рванулся вперед и опрокинул меня на снег. Удар в голову едва не лишил сознания, я дернулся в сторону, пытаясь высвободиться, но клещи его голых рук держали меня крепко. Сейчас в голову начнут пинать – понял я. И вслед за тем моя голова заболталась из стороны в сторону от мощных пинков. А тело продолжало извиваться в тисках ублюдочных лап. Я отчаянно задергался, замычал, но изо рта не выдавилось ни звука. Противно захрустели ломаемые зубы. Кровь стала заливать нос и горло, я уже не мог дышать. Из последних сил судорожно вдохнул…
… перед глазами возникла не весть откуда взявшаяся материя в цветочек. Только что я лежал избиваемый в грязном снегу – и вот уже лежу в своей постели, уткнувшись лицом в подушку. Было трудно дышать.
Я перевернулся на спину и глубоко вздохнул. Было даже приятно, что это всего только сон. Но и мерзко одновременно: даже во сне я не смог отомстить этим уродам. Я настолько ничтожен, что облажался даже в собственном сне. И пистолета у меня нет и не будет никогда. Я жалок, жалок, ничтожен и жалок. Смешон и нелеп среди всей этой жизни, в которой надо быть жестоким и наглым, чтобы иметь все. И компьютеры, и «видаки», и пистолеты. А я родился у своих ублюдочных родителей, которые даже в себе разобраться не могут. Меня отправил в больницу собственный отец, а мать только и делает, что ноет и ноет, зудит и ноет, а больше она ни на что не способна.
Горькая обида захлестнула горло и выдавила сгусток слез. Я уткнулся в ненавистную подушку и зарыдал. Ну почему, почему у меня все так несправедливо? Чем я заслужил все это? Что я сделал не так? В чем я провинился?
Задребезжал будильник. Надо было в школу. Очередное зимнее утро темнело за шторами. Я приподнялся на постели, утер слезы одеялом и задвигал ногами в ванную.
Бесцветное небо, снизу едва подернутое розовым, по дороге светят фарами машины. Учитель у доски нудно бормочет про какие-то исторические события, свершившиеся в прошлом. Кому какое дело до того, что было не при нас? Все люди, которые участвовали в них, давно умерли, все те дела давно исчерпали себя, а последствия сгладились. А есть это зимнее утро и серое небо, а под ним машины.
Я представил себя, едущего в одной из них. Вон хоть в том квадратном джипе. Вокруг светлая кожа и уютный салон, немного пахнет сигаретами, немного пивом, играет музыка, светлое пятно от фар выхватывает из серого утра дорогу и прохожих. Так хорошо – просто ехать.
А ведь кто-то так и едет сейчас. Этот джип никто не выдумывал, он сейчас на самом деле двигается по улице. И кто-то внутри. И он, а не я ощущает запах пива и тонких сигарет. И он слушает музыку из Pioneer, а не монотонное бормотание у доски. Почему он, а не я! Самое тошное – это понимать, что на самом деле ты никогда не будешь ощущать задницей мягкую кожу кресла джипа, а всю жизнь – твердое дерево. Сначала парты, потом стула, а затем, может быть, и скамьи за решеткой. А потом – и гроба.
Эта новая для меня мысль оглушила. В самом деле, как ни рыпайся – не вырваться из болота, в котором родился. Лягушка может вырваться из своего болота только когда ее схватит цапля. А волки в болото не заглядывают.
Так что толку сидеть за партой и выслушивать бубнеж учителя? Надо становиться волком и грызть всех, кто встанет на пути. Даже охотников. А я и во сне не смог постоять за себя. Я не волк, я даже не лягушка – та хоть мошкару пожирает, но мне не по зубам и самая мало-мальски беспомощная мушка. Где уж перемалывать кости в смертельной драке?..
Был звонок, и я собрал свои вещи в портфель. Гвалт наполнил коридор. Не знаю отчего, но мне вдруг стало просто физически противно находиться вместе с людьми. Смотреть на их носы, шевелящиеся губы, вращающиеся глаза… Захотелось забиться в темный угол и там провести весь остаток дня, чтоб никто не видел, никто не доставал.
Но надо было идти на следующий урок, и я повлекся по коридору. Вечно мигающая лампа в кабинете биологии. Плакат с растерзанным раком. Высокий стол-постамент учителя в конце класса. Исписанные и изрисованные парты.
Оказывается, сегодня я еще был дежурным по классу. С Петькой. Жирный и неповоротливый, он долго копался с веником, пытаясь выудить из-под парты клочок бумаги. Смотря на его толстый зад, обтянутый в спортивные штаны, я представил, как было бы здорово пнуть – прям пыром, прям чтоб попасть носком ботинка в самую дырку. Но вместо этого нужно было идти в туалет и набрать воды для пола.
Пусто и сквозит, среди кафельных стен всегда было неуютно находиться. Прокуренный дух никакой сквозняк уж не выгонит. Я поставил пустое ведро на раковину и смотрел, как с шумом вырывается вода, бьет о железные стенки ведра. Вдруг сильный толчок в спину едва не опрокинул меня вместе с ведром. Я оглянулся. Передо мной, испуганный, стоял пацан лет семи-восьми. Должно быть, поскользнулся на мокром кафеле. Не знаю отчего, но во мне внезапно поднялась досада и ярость при виде этого перепуганного салажонка. Рука, будто сама собой, поднялась – и кулак вошел в нос пацана. Впервые я ощутил живую плоть под костяшками. Удар получился несильным, но пацанчик упал и забарахтался на полу. Во мне возникло возбуждение, которого я еще ни разу не испытывал. Все отступило, будто в туман, осталось только то тело шевелящееся внизу. Нога двинулась вперед и ткнулась в мягкое, внизу захлюпало и заплакало. Это возбудило меня еще больше. Сквозь горячую пелену я видел свои ноги, бившие в беспомощное тело, и ощущение упругой плоти под ударом пьянило.
- Ты что творишь?! – откуда-то издалека раздался голос, меня оттащило в сторону.
Пелена схлынула так же быстро, как и надвинулась. На полу среди бордовых сгустков не двигался тот салага, а цепкие клешни незнакомого старшеклассника до боли впились мне в руки.
Эта боль и отрезвила меня. Но на ногах еще держалось - то ли приятное, то ли мерзкое - ощущение чужого тела – я сам до конца еще не понял, нравится оно мне или нет. Но темные сгустки крови, тускло мерцавшие под электричеством, притягивали взгляд. И внизу живота разливалось щемящее горячее возбуждение. Мощный стояк пробивался даже через штаны. Но державший меня старшеклассник этого не заметил.
- Да пусти уже, - я обмяк в его руках, чтобы показать, что не намерен дальше драться. А потом откачивали салагу водой из-под крана. Как только он открыл глаза, я сразу слинял прочь.
Вечером, вспоминая произошедшее, снова ощутил стояк, не выдержал, вышел в туалет и долго, с небывалым до того наслаждением мастурбировал, восстанавливая в мелочах и ощущения мягкого тела, и темные сгустки крови…
Потом было стыдно и жалко – себя жалко, бедолагу того в туалете жалко. За что я его? Он же не нарочно. Теперь меня бояться будет.
Ну и пусть. Пусть боится. Пусть хоть кто-то меня будет бояться, а не я всех. И другим расскажет, кто я такой.
И еще эти ошметки крови постоянно вставали перед глазами. Темно-бордовые, густые, как сироп; и тусклые блики лампы в них. Встать бы на колени и лизнуть. Погрузить язык внутрь теплой кровяной массы – и держать, держать, чтоб сначала пропитался кровью кончик, потом дальше и дальше – весь язык. Теплая, солоноватая кровь. Такая липкая, когда загустеет, мягкая, приятная…
«Что это со мной? – вдруг меня передернуло, нахлынуло отвращение, - Как я могу думать о таком? Неужели мне это – нравится?»
- Да ты там помер что ли? – послышался голос матери, - не один дома живешь и в туалет ходишь.
От ее слезливых интонаций в который раз захотелось дико завыть и убежать – далеко-далеко, куда угодно, только бы не слышать этого слезливого дребезжащего голоса и не видеть замученную физиономию той, кого принято ласково называть «мамой».
Я выскользнул из ванной и юркнул назад в свой мирок – в свою комнату.
Все из-за отца. Ничего бы этого не было, не «загуляй» он. Только теперь все равно не важно, вернется или нет. Даже лучше, чтоб не возвращался: после больницы этот человек мне стал противен, и да – я его боялся. Боялся порой до расстройства желудка, когда по лестнице слышались шаги, похожие на его. Не верилось, что когда-то я любил этого мужика, что было время – мы вместе читали, играли, занимались фотоделом…
Однажды летом, кажется, я тогда учился классе в пятом, пошли в магазин и купили фотоаппарат, за 15 рублей. Смена 8М. Не знаю, увлекся ли отец фотографией сам или просто захотел меня побаловать, только часа через полтора мы, сидя на диване, увлеченно разбирались с инструкцией. Не совсем знакомые слова «экспозиция», «выдержка», «диафрагма» завораживали. Казалось, что достаточно просто их выучить, чтобы стать настоящим фотографом. Заодно мы купили какую-то тоненькую книжку, по которой сразу же научились заправлять пленку. В розовой инструкции к Смене, впрочем, тоже показывалось, как это сделать, но в книжке как-то нам показалось нагляднее.
- Вот будешь теперь нас с мамой снимать, - сказал отец. А мне не терпелось выбежать на улицу и похвастаться покупкой. Ни у кого из нас до сих пор не было такого – самого настоящего фотоаппарата. Да, теперь я смогу снимать все, что угодно, а потом мои фотографии будут храниться в тех самых толстых альбомах, что в шкафу у мамы, наряду со свадебными снимками и снимками ее молодости.
- А кто же у вас так хорошо фотографирует? – будут спрашивать гости.
- Это вот он, - и мама с гордостью покажет на меня.
И я буду скромно улыбаться, и выслушивать заслуженные похвалы.
Там было все просто, на моем фотоаппарате. На объективе нарисованы человечки, деревья, тучи, солнце… Все очень легко: вот выглянуло солнце – крути объектив на нужный рисунок; снимаешь человека – крути до картинки с человеком. Только пленку не забывай перематывать. Помню, как уже к вечеру отщелкал все 36 кадров пленки. Переснимал всех товарищей во дворе и еще кошкам досталось. Щелчок – и момент зафиксирован «для потомков» - это так Пашка выразился. Просили дать поснимать, я охотно давал, не боялся, что могут поломать. Хотя, там и ломать особенно нечего было: рычажок затвора да кнопка – вот и вся механика. Кажется, я уже в первый день строил из себя настоящего фотографа, кидался направо и налево этими самыми «выдержками», «диафрагмами»…
От приятных воспоминаний тоскливо защемило в груди. Ужасно захотелось, чтобы все вернулось: тот самый летний день во дворе, отец со мной на диване и с новенькой Сменой, мама, посматривающая на нас с ласковым полуприщуром серых глаз…
На следующее утро мы пошли покупать бачок для проявки пленки, проявители, закрепители… Денег на увеличитель не хватило, но отец клятвенно заверил, что скоро купим, так что я смогу печатать собственные фотографии.
Потом мы вместе разбирались с руководством к проявке. Заперлись в ванной с выключенным светом и, упорно сопя, в полной темноте долго пытались намотать на катушку отщелканную пленку. Потом отец сбегал на кухню и принес теплой воды. Мы развели проявитель с фиксажем в каких-то маминых банках, я тоненькой струйкой наливал в бачок. А потом осторожно крутил по стрелке на крышке бачка рукоятку.
Затем фиксаж. Он был какой-то солоноватый (я не преминул попробовать на вкус) и имел необычный запах – будто чего-то закисшего.
Сливали фиксаж в раковину и промывали под краном. Все по инструкции. Что-то черное хлопьями выливалось вместе с водой.
С дрожащими от волнения руками я отвинтил скользкую крышку бачка.
- Ну, давай, что там? – отец тоже был в нетерпении.
И… результат потряс меня. Он был именно потрясающим - по своей ужасности. Пленка, почти абсолютно черная, прилипала витками к самой же себе, кусками лежала отслоившаяся эмульсия… Перовое, что тогда подумал, было: я же обещал друзьям, что подарю им фотографии…
- Ну что же, первый блин – он, как известно, - комом, - невозмутимо изрек отец и похлопал меня по плечу.
А мне было обидно. Как же так: ведь все строго по инструкции…
Думаю, мы тогда влили слишком теплую воду, а я чересчур быстро вращал катушку бачка. К тому же, не хватило опыта наматывания пленки. Позже, потренировавшись на диафильмах, я довольно шустро справлялся с этой задачей. Да и градусник мы приобрели – так что воду стали вливать именно такой температуры, какая требовалась по инструкции.
Все же несколько кадров совершенно чудесным образом выжило. Я с удивлением смотрел на творение своих рук: черные лица, обрамленные белой каймой волос, белые рты и глаза.
- Это так и должно быть, - успокоил отец. - Это ведь негатив. А когда будем печатать, то получим позитив, белое станет черным и наоборот. И получится настоящая фотография.
И мы решили отщелкать еще одну пленку, а потом уж пойти в магазин за увеличителем. Весь остаток дня я с друзьями шатался по городу, выискивая сюжеты для фотографий. Сюжеты как-то не выискивались, так что порой в кадр попадали просто случайные прохожие, машины, собаки, перебегающие дорогу, дома… Я внимательно мерил глазами расстояние до предмета и ставил «метраж» на объективе. И мне казалось, что все прохожие смотрят на меня с уважением: вот идет фотограф.
Домой я летел, окрыленный предвкушением проявки. Но у отца разболелась голова, и он весь вечер пролежал на диване с мокрым полотенцем на лбу. От нечего делать, я стал внимательнее перечитывать книжку по фотографии. Было интересно перечитать про «проводку», я решил, что при ближайшей возможности обязательно попробую так поснимать. Правда, сбивали с толку непонятные цифры. Выдержка… диафрагма… Как все это запомнить? И вообще, зачем запоминать, когда есть, скажем, на объективе солнышко – вот и крути до солнышка.
А еще там были фотоаппараты на картинках – большие, серьезные, со множеством ручек и видоискателем посередине. Встречались даже с двумя объективами. Чтобы сразу две фотографии делать – решил я. И мне даже сделалось неловко что ли - за свою маленькую Смену. Но внутри нее лежала отснятая пленка, с готовыми и самыми настоящими кадрами, которые скоро станут фотографиями, их можно будет показать восхищенным и завидующим друзьям. Почему-то казалось, что мои снимки получатся нисколько не хуже тех, которые я рассматривал в книге. С каким же нетерпением я ожидал окончания вечера, когда у отца перестанет болеть голова! Помню, как то сидел на диване за книгой, то слонялся по комнате, как говорится, не находя себе места.
Но рано или поздно все заканчивается. Конечно, закончился и тот вечер. И наступил сегодняшний. И я сижу в той же самой комнате, освещенной то же самой лампой, что и в тот далекий теплый и уютный вечер. Но как же все изменилось! Почему так все изменяется? Почему, почему я не могу больше прижаться к пушистому свитеру отца, зато начал ненавидеть мать? Почему, почему, почему все произошло именно так? Мы же хорошие люди, мы добрые. Так отчего же все так неустроенно у нас сложилось?!
Мы снова заперлись в ванной. Я дрожащими руками наливал теплый проявитель в бачок, а потом осторожно-осторожно крутил…
- Шабаш! – сказал отец, взглянув на часы, и я аккуратно слил проявитель в раковину.
- Что же, вот это уже недурно, - объявил он, глядя на пленку, на которой уже вполне отчетливо вырисовывались силуэты домов, деревьев и чернолицых людей.
- А когда печатать будем а, пап?
- Ну вот скоро и будем.
- А давай сегодня, а?..
- Нет, сегодня уже поздно в магазин идти. А вот в понедельник как раз…
Я приуныл. В самом деле, сегодня суббота, а фотомагазин откроется лишь в понедельник. Придется ждать сегодня и еще завтра. Долгих два дня! Впрочем, ничего иного все равно не оставалось.
К счастью, у меня была моя книга. И снова я рассматривал фотографии, картинки с фотоаппаратами, перечитывал о процессе проявки пленки и печати на бумаге…
И наконец, случился тот день, когда мы с отцом двинулись в магазин. Ноги сами несли в отдел фототоваров, где на полках ютились красные пачки фотобумаги, а в витринах были разложены аккуратные пакетики с проявителями и фиксажами. Словом, настоящий праздник! А потом разводили на кухне фиксаж, я протирал красный фонарь. Стоял особенный запах – химикалий и новеньких покупок.
- Один, два… - начал считать отец, когда досчитал до десяти, быстро захлопнул красную шторку на увеличителе.
Я заворожено смотрел, как медленно проступают в красном свете – но уже не странные пленочные силуэты, а самые настоящие лица, деревья…
- Пап, ты гений… - прошептал я, и правда чувствуя гордость и за себя, и за своего отца.
Куда, ох куда все ушло? Почему хорошие вещи не могут продолжаться так долго, пока не надоест, зато от плохих будет еще тошнить и тошнить? Когда заканчиваются каникулы – всегда грустно. В последний каникулярный вечер я долго хожу по комнате, не решаясь лечь в постель. Это будто граница, разделяющая время «до» и «после». Положишь голову на подушку – и ты уже в школьном времени, хотя ровно за секунду до того ты был еще внутри таких счастливых и свободных каникул. Хотя ведь дело не в подушке. Можно не спать всю ночь, но каникулы все равно закончатся в семь утра и нужно будет одеваться, и идти в школу.
Но это ровным счетом ничего по сравнению с тем, что порой заканчиваются отношения между близкими людьми. Но они заканчиваются не мгновенно, когда голова опустится на подушку, но медленно-медленно события подводят нас к этому. И можно сотни раз что-то изменить и исправить. Но, видимо, все-таки существует некий рубеж, по преодолению которого разрыв неизбежен. Возможно, даже всего только одно событие, мелкое и ничтожное, такое, как неосторожно брошенный взгляд…
Как много каждый день вертится событий и как угадать то, которое будет решающим?
Наверное, где-то в параллельном измерении существую другой я, у которого сейчас все прекрасно, он сидит с семьей на кухне, пьет чай и рассказывает о прошедшем дне в школе, как это было в прежние времена. И все оттого, что был сделан какой-то мной выбор, совершен другой поступок, который не привел к краху. Но что это за поступок? Это может быть даже простой щелчок пальцами. Вот я совершил этот щелчок – и все, и это существование пошло по другому пути, нежели могло пойти, не сделав я этого. Но тогда сколько же вариантов и реальностей существует?
Я и правда поднял правую руку, внимательно взглянул на пальцы. Щелкну – и окажусь в одном варианте развития событий, не щелкну – продолжу свой путь в настоящем. Но в настоящем плохо, значит, надо переходить на другие рельсы. И я щелкнул. Ничего не произошло. Но сколько же тогда таких переходов мы совершаем каждую секунду и даже не задумываемся об этом…
Тогда мне эти мысли показались интересными и не лишенными здравого смысла. В самом деле: кто может что-то определенное сказать об устройстве пространства и реальности? Но в том, что мы все существуем параллельно, - в этом я не сомневался. Эх, уйти бы вдруг туда, в то измерение, где все у нас прекрасно, где все мы делаем правильные поступки и щелчки совершаем вовремя! Наверняка имеется и какая-то идеальная «ветка событий» (я именно так и назвал – «ветка событий»), эталонная, по которой Судьба или Бог сверяют все прочие ветки. Но тогда есть и противоположная – самая роковая и самая сложная. И другой я, параллельный себе, тоже живу там, и ему сейчас гораздо хуже. У него могут отобрать дом, умереть родители, он может попасть в колонию для несовершеннолетних… Да мало ли что.
А потом мне пришла в голову другая мысль. Наверное, мы все уже жили здесь. Просто когда наступил Конец света, потом все началось заново. И атомы сложились в том же самом порядке, и снова рождался я, и еще много раз буду рождаться. И все это уже на самом деле было, все знакомо, все уже прожито и не раз. Конечно, откуда тогда взяться всем этим «дежа ву»? Порой сидишь в комнате, свет от заходящего солнца падает в окно. И вдруг становится ясно, что однажды ты сидел вот точно так же, и тогда начинаешь усиленно вспоминать, что же будет потом. Но это ощущение быстро пропадает, растворяется в объемном пространстве настоящего. А иногда и вспоминаешь. Что напишешь эту контрольную, которой боялся много недель; что так ничего путного и не получится со Светкой; или что компьютер все-таки купят, но очень не скоро, и он будет не так уж нужен.
Но это состояние не пугает, оно воспринимается вполне естественно, даже как будто необходимое. Иногда ведь человеку надо подсказать, кто он на самом деле в этом мире. А он не «винтик» и не «маленький человек», но один из столпов, на котором держатся все миллиарды реальностей. И выпадет один – распадется, развалится все, вся Вселенная. Рассыплется на атомы, да и сами атомы – на кварки и вообще черт его знает, на какие еще составляющие.
Но что-то тут не так, что-то не срастается. Не может быть, чтоб все зависело от какого-то щелчка пальцами или кивка головой, это же несправедливо, что ничего нельзя исправить осознанно и самому. И вообще, кто распределяет – кому и в какой ветке жить до конца своих дней? Уж не тот ли самый «Бог», который «нас любит», который «все видит»? Ну почему, почему я должен сидеть в своей комнате и тосковать о том, что было, тогда как в это же самое время точно такой же я, должно быть, играю в компьютер, а рядом у телевизора сидит отец, посмеивается над комедией, а мама возится на кухне с пельменями?
Она тоже хороша, не могла удержать его. Какая ж она женщина, если не может привязать к себе мужика? Конечно, от постоянных слез и нытья удрал бы и я, куда глаза глядят. Но нытье у нее началось именно из-за похождений отца. Да все равно могла бы удержать, если б захотела. Просто сидела и смотрела, как он постепенно уходит. Думала, что, если замужем, то все, больше ничего не потребуется.
Мне стало абсолютно ясно, что во всем виноваты именно родители. Ну да, родили, как все говорят, что я им благодарен должен быть за то, что «жизнь подарили». А зачем мне она, такая жизнь? Я ничего не имею, и ничего не предвидится; только теряю, но ничего не нахожу. Почему все складывается именно так, что у других есть все, но они не приложили к этому ни малейшего усилия, а иным даже для того, чтобы получить самую ничтожную подачку от жизни, требуется вырвать себе жилы и вкалывать по двадцать пять часов в сутки? Ответ напрашивается один: родители. А нечего было рожать, если не могут обеспечить новое живое существо всем необходимым. Уж сколько примеров тому… А ведь, пожалуй, и День рождения человек должен отмечать не как самый радостный день в своей жизни, а скорбеть должен…
Я вскочил и снова плюхнулся на стул, ошарашенный своим открытием, таким ясным и единственно верным, что просто невероятно, что никто до меня не подумал точно так же. Это же так просто, как стол перед глазами, как белый потолок над головой. Ст о ит лишь поднять глаза – он тут, висит, низкий, шершавый.
Но все втолкованные истины и правила рушились на глазах, теряли абсолютно всякий смысл. Жизнь теперь ничего не стоила, ровным счетом ничего. Даже лучше было б не родиться, а родившись – как можно быстрее помереть. И я должен всю жизнь люто ненавидеть своих родителей за то… ну да, за то, что они появили меня на свет.
Следовательно, выход только один.
Я медленно вытащил из ящика ножницы, посмотрел на лезвия. Никакой торжественности и даже не грустно, все очень скучно. Обычный такой вечер в семье неудачников, когда один из них, наконец-то, понял, что следует сделать. А лезвия тупые, должно быть, больно это. Жалко себя, жалко маму. И в то же время – я ненавижу ее. Она не заметит меня до утра, хватится только когда придется будить в школу. Так что никто не спасет, и это хорошо, никто не помешает. На самом деле, это надо сделать, это должны сделать все, все неудачники на Земле, чтобы остались только радостные и удавшиеся люди, которым никто не будет портить настроение своим вечным нытьем и вообще – плохим настроением.
Под бледной кожей прорезываются сухожилия, отчетливо видны голубые вены. Твердая сталь уже на запястье. Чего я боюсь больше: конца или только боли?
Я прислушался к себе. Решил, что все-таки боли боюсь больше, именно это и останавливает, не дает надавить посильнее, погрузить лезвие внутрь. А закончить все – нет, не боюсь, совершенно. Даже хочу этого. Я обману того, кто распределил все именно таким образом и назначил мне именно этот путь существования, я не подчинюсь его правилам и вырвусь прежде, чем он распределит что-то еще. Не дам ему управлять мной. Не дам ему управлять мной. Не дам. Не дам. Не дам.
И как-то легко сделалось: я же теперь знаю, что могу все закончить в любой момент, на самом деле – я главнее.
А затем подумалось: нет, я не главнее, боль сильнее меня. Значит, боль – главнее. Только когда мне удастся победить боль, преодолеть страх перед нею, только тогда я стану настоящим хозяином всего. И только тогда никого не будет выше, кто мог бы диктовать правила этой игры. До тех пор, пока кто-то сможет угрожать мне болью, он и будет править надо мною. Как те ублюдки у подъезда, как отец, как… да как кто угодно, кто сможет причинить мне боль.
И надо тренироваться, упражнять свою болеустйчивость. И начать – прямо сегодня, прямо сейчас. Каждый день, проведенный в бездействии, станет днем моего рабства. И в следующий раз, когда кто-то станет делать мне больно, - я буду к тому готов, я буду выше, я буду сам диктовать правила.
Сам не знаю, откуда вдруг накатили все эти мысли. Как озарение. Но на самом деле, все так ясно и очевидно – почему до сих пор я не знал этого?
Я решительно взялся за ножницы снова. Пожалуй, вены резать не стану. По крайней мере, сегодня. Слишком заметно, придется потом объясняться со всеми. Поискал глазами часть тела, постоянно скрытую от чужих глаз. Ага, бедро. То, что нужно.
Сначала несильный укол, через штаны. Ничего, терпимо. И даже не страшно. Потому что знаешь заранее, что глубоко не засадишь. А вот если поглубже, а вот поковырять…
В глазах на секунду потемнело, закружилась голова. Я одернул руку с ножницами и задрал штанину. Красная вмятина с точкой в углублении. Даже крови не выступило, а я уже испугался. Ничего, ничего, это с непривычки. Потом будет легче. Так, еще раз…
Ножницы дрожали в руке, во всем теле разлилась противная слабость, тошнота. Но я раз за разом чертил кончиками лезвий по оголенному бедру. Кое-где на порезах выступила кровь, кожа как-то противно скрипела, будто шкура какая-нибудь. А ведь у человека – та же шкура. И нисколько не отличается от животного. Это так называется – кожа. А на самом деле – все равно – шкура. И ее можно содрать. Интересно, как выглядит человек без своей шкуры? Где-то было прочитано, давно уже, что есть казни такие: сдирать кожу с человека живьем. Вот где настоящая боль, не мои жалкие царапины. Вот бы у себя так – отрезать кусочек и посмотреть, что там, под кожей. Интересно: кожа снимается, как носок, легко или отдирается, потому что приросла?
Я защипнул кусок кожи с руки и потянул. Ничего не понять. Но и мяса, вроде бы, не ощущается. Должно быть, все-таки - как носок. Вот бы посмотреть, каково это. Наверное, надо делать специальные надрезы, чтобы быстрее все было. Только, должно быть, для казни требуется как раз медленнее, жертва должна мучиться и осознавать свою вину.
Или наоборот: снять как можно скорее, чтобы человек повисел без кожи? Как это – быть без кожи, в одном голом мясе и знать, что это последние минуты твоей жизни? Когда кожу назад уже не надеть, не натянуть. Я бы еще каким-нибудь уксусом поливал или солью с перцем. Вот где потеха-то была!
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |