Химеры просыпаются ночью (черные сферы) 11 страница

Вспомнилась картинка в учебнике истории: какого-то человека держат над плахой за руки, а он смиренно сложил голову, и палач уже замахнулся. А человек покорно так ожидает. Он наверняка знает, что жить ему осталось две секунды. А что он чувствовал и о чем думал за минуту до того? Когда поднимался по лестнице, когда видел впереди себя кусок пня, на котором – и он ведь это знал наверняка – всего через несколько минут его лишат жизни. Неужели спокойно подходил и не сопротивлялся? Наверное, я бы дрался, царапался и кусался из последних сил. Терять все равно уже нечего.

А те, у подъезда – разве я дрался и сопротивлялся?

Но тогда мне было, что терять. А если б нечего? Но не убили бы они меня, в конце концов. Если б знал точно, что убьют, тогда совсем другое дело.

А если бы всю зарплату у меня отнимали, а я знал, что мне не выжить без нее? Но это ведь все равно, что убить. Или не все равно? Ведь всегда есть шансы и надежда. Всегда надо оставлять человеку шансы и надежду, если хочешь сломить его волю к сопротивлению, потому что тогда ему будет, что терять. А тому, на своей же казни, разве есть, что терять? Хотя, может, он до последнего надеется на помилование. Что вот-вот… что вот в последнюю секунду… Но нет, по истории его все-таки казнили.

Воскресенье. Март - хмурый и ветреный. С самого утра тяжелые тучи, размазанные по краям, быстро бегут, подчиняясь ледяному ветру. Иногда накрапывает мелкий дождь. Лужи между буграми из снежной каши так и норовят поймать тебя в свои ловушки, чтобы домой пришел с сырыми ногами. В такие дни непонятно, что надеть. Оденешься потеплее – промокнешь до нитки; накинешь легкую куртку – промерзнешь до костей.

И все же – как ни крути – воскресное утро. Можно улизнуть на весь день из дома и шататься по городу. Раньше я любил проводить воскресенья дома, особенно в такие тяжелые, пасмурные дни. Тепло, сухо, а что там на улице творится – тебя совершенно не касается. Не нужно выныривать из домашнего уюта в сырость погоды, тащиться в школу…

Это было раньше. Теперь же из дома хотелось наоборот – удрать. Потому что отца нет, но ты с постоянным страхом ждешь топота его тяжелых ботинок; мать или тенью ходит из комнаты в комнату, или начинает причитать; еще хуже, если примется срывать злость на окружающих – то есть, на мне. И тогда достанется за все: и за незакрытый плотно кран, и за прошлонедельную двойку по химии, и невычищенный ковер, и даже обгаженную в младенчестве пеленку. Но больше всех, конечно, доставалось отцу. Самое поразительное, что доставалось ему как раз во время его же отсутствия. В те же редкие моменты, когда он зачем-то появлялся в доме, мать умолкала, тихо сидела в своей комнате (когда-то она была их с отцом общая) и даже почти не плакала. Когда он уходил, потоки слез и стенаний обрушивались в сторону захлопнувшейся двери и на мои уши. Я выучил почти наизусть все немногочисленные варианты криков матери и однажды даже вышел в коридор и начал выкрикивать их вместе с ней, немного опережая. Думал, что после этого она, если и не умолкнет, то несколько призадумается над тем, зачем, собственно, кричать на закрытую дверь. Но – эта попытка не возымела абсолютно никакого действия. Совсем. Мать продолжала вопить точно то же самое, что и всегда. Тогда мне сделалось страшно. Я выбежал на улицу и час простоял у подъезда, обдумывая новую мысль: мать сходит с ума. Даже отсюда слышались ее вскрики. Или мне это только казалось? Тем не менее, домой я вернулся только когда крики утихли. Видимо, она еще целый час орала в полном одиночестве.

И в это сырое мартовское воскресенье я шел привычным маршрутом. Денег немного есть: вытащил из пальто в прихожей. Мать подумает, что просто засунула куда-то и забыла. Финансы не Бог весть, какие (кто-то даже не нагнется, чтобы поднять, если увидит такую сумму на дороге), но все же не с пустыми карманами шататься.

Сколько же раз, оглядываясь по сторонам, с ненавистью и завистью смотря на заляпанные весенней грязью джипы, броские вывески, яркие ларьки, в которых мне доступны были только жвачка или пара пирожков, - сколько же раз я страшно клялся и давал себе обещание, что наступит время, когда у меня все это будет, когда и я смогу войти в блестящие торговые залы и направиться в сторону компьютерного отдела, спросить там насчет новой звуковой карты или какой-нибудь программы; когда и я, вместо того, чтоб с замиранием сердца довольствоваться выставленным продавцом в витрине отрывком из «Двойного удара», нарочито равнодушно поинтересуюсь, не появилось ли чего нового с Ван Даммом; когда и я сяду внутрь своего квадратного джипа, держа в руке Marlboro, смотря на спешащих по раскисшему снегу прохожих.

Порой даже давал себе конкретные сроки: через год у меня будет видеомагнитофон, еще через год – свой компьютер, а потом придется как-то вписываться в местную братву, чтобы в конце концов плюхнуться и в собственный джип.

И не важно, какой целью. Вот через год – «видак». И точка. Через год. Уж каким Макаром я его добуду – не важно. Была однажды мысль: начать писать рассказы и продавать их в какую-нибудь местную газету. И я даже написал три, отправил их в «Вечерку», которую мы выписывали. Один про вампиров, два других – про ветеранов, вернувшихся с вьетнамской войны. Каждый аккуратно переписал в отдельную тетрадь. Хотел даже иллюстрации сделать, но заленился.

Итог - нулевой. На протяжении месяца с трепетом открывал газету и искал в заголовках свои названия. Тщетно. Даже в те дни, когда судьба, казалось, подавала знаки, будто сегодня, именно сегодня опубликуют, - ничего. Хотя, потом прикинул, что, даже если меня будут публиковать в каждом номере, на «видак» я заработаю не раньше, чем через два года. Нет, я не был в курсе гонораров, но просто прикинул примерную сумму. Все равно выходило очень долго. За это время вполне можно было найти какой-нибудь иной способ добычи денег.

Порой я возвращался к прежнему варианту – грабежу. Да, тогда я уже отчетливо понимал: это будет именно грабеж и за него можно вполне поплатиться свободой. Но не верилось, что на самом деле кто-то будет искать сопляка с пачкой перца, тогда как на улице разгуливают братки со стволами. И вообще – меня не поймают. Это кого-то другого могут изобличить, вычислить, но – только не меня, со мной такого произойти не может, я никогда не буду сидеть за прутьями решетки.

Но проходили дни, недели, месяцы. А в карманах по-прежнему не было ни копейки, в первоначальный взнос за видеомагнитофон не пошло ни единой копейки. Случайные вытаскивания (я старательно избегал слово «воровство» даже для себя) денег из карманов пальто были в сумме столь незначительны, что даже на кассету пришлось бы копить месяца три.

Опять прохожу мимо облезлого кирпичного здания с маленькой вывеской «Парус Ltd.», опять смотрю на желтую букву «L» - в нижний ее конец, там, где буква загибается уголком. Так же я смотрел на этот уголок и месяц назад, и полгода, и год, когда вывеска только появилась. И все то же самое. Денег нет, Светки нет, домой желания идти нет, видеомагнитофона нет, надежды на покупку компьютера нет… ничего нет. Что происходит в этой самой «Парус Ltd.», я не знаю и не имею никакого желания узнать. Просто это напоминание о моей нищете. Я почти ненавижу желтую «L».

Сегодняшний маршрут предопределен: сначала книжный магазин, потом тир, а затем – торговый центр. До книжного недалеко, можно за полчаса, а то и меньше, пройти пешком: берегу деньги; с недавних пор почему-то школьные проездные не действуют в период каникул и выходных. Но это ничего, зато потом смогу купить жвачку получше. А вот на рынок сегодня не пойду: там теперь за вход тоже платят. Так что один из способов повышения настроения за счет просмотра этикеток на видеокассетах перекрыт. А там часто еще и отрывки включали. В последний раз со Шварцем было. Ходил по джунглям, испачканный черной краской. А кто-то ведь смотрит такие фильмы каждый день.

В книгах – к знакомому отделу. Там толстый журнал, на одной из страниц которого изученный до последней кнопочки (о назначениях которых только догадываюсь) видеомагнитофон. Здоровенный такой, должно быть, тяжелый. «Электроника ВМ-12». Не сравнить с миниатюрными черными кирпичиками AKAI, Panasonic, Sony, Supra… Но мне бы хоть такой. Только бы кассеты крутил, даже записи никакой не нужно. Да и что записывать-то? А вот сюда кассета засовывается. Потом нажмешь на кнопку – она выезжает назад. Но еще кнопка PLAY, когда ее жмешь, то на телевизоре сначала мельтешение, рябь, а затем вздрагивает картинка. И это как чудо. На экране вдруг не то, что тебе показывают через антенну, а то, что хочешь ты. Немного размыленная картинка, изредка полосы пробегают, переводчик такой гундосый, без эмоций. Все это и создает – видеофильм. Что бы там ни показывали, это – видео. Достаточно одного того, что записано на видеокассете, что через шнур сзади показывает, а не через антенну.

Ну когда же у меня такое будет? Когда же и я увижу и эту рябь, и дрожащую картинку! Что же нужно сделать для того, чтобы было? Много работать и зарабатывать, копить? Тогда я буду уже взрослый, пройдет много времени, наслаждаться жизнью будет некогда. А хочется именно сейчас, пока молодой, пока еще хочется все это иметь. И как мать не поймет, что это здорово – иметь свой «видик»? Неужели и я буду таким – скучным, серым и погруженным по самую макушку в свою каждодневную рутинную работу? И мне не станет интересен ни видеомагнитофон, ни компьютер.

Но есть же родители, которые покупают своим сыновьям все это. И сами с ними смотрят. И вместе в приставки играют – многие рассказывают об этом. И нормально себе живут, не ноют беспрестанно о работе, о задержанной зарплате, не пересчитывают медяки перед выходом в магазин. Они не такие уж богачи, у них нет машины, дачи. Тем не менее – покупают. Должно быть, все дело в интересах. Вот матери до лампочки «Терминатор». Она его не видела и не хочет видеть. И слышать о нем не хочет.

Тогда почему навязывает свое нехотение и мне?

Должно быть, самый кратчайший путь к цели – это и есть через перец и истошные крики вслед.

В городе остался всего один тир. Раньше их было несколько, мы с отцом по выходным заглядывали в ближайший к дому, в виде вагончика без окон. Потом там открыли видеосалон, я даже однажды заглянул туда. Там, где прежде висели мишени, теперь на тумбочке стоял цветной телевизор и маленький «видак» рядом. Напротив – несколько кресел. Из кинотеатра, что ли, вытащили? На стенах – плакаты и календари: RAMBO, The Terminator, The Predator, Jean-Claude Van Damme, еще что-то… в темноте не разобрать. А потом и салон закрылся. Вагончик некоторое время ржавел без дела, но этой осенью возродился с вывеской «ООО Симбиоз». Херши, жвачки, яркие пачечки сигарет, пакетики с картошкой. Иногда появлялись видеокассеты с потертыми этикетками на торцах, и я ходил их читать. После Нового года «Симбиоз» также перестал существовать. Рассказывали, будто хозяина застрелили.

Но один тир остался, с недавнего времени я стал туда захаживать. Там был пистолет – почти как настоящий. Большой и тяжелый. И стрелял пульками. Воздушка-винтовка – это не круто, иное дело – пистолет. Вскидываешь, целишься с вытянутой руки, будто в кино. Понятное дело, что целиться с двух рук удобнее, но не круто.

Уже давно там нет выигрышных игрушек, календариков. Стрелять можно только на интерес. Но все равно здорово. А еще можно представить, что впереди – не жестяной страус, а морда того урода у подъезда. Переломить ствол и заправить туда пульку, вскинуть пистолет и некоторое время думать, что сейчас отплатишь за все свои унижения и страхи. Мысленно приказываешь молиться, снять штаны и нассать в рот другому уроду, а потом – задержать дыхание и нажать на спуск. Хлопок – и страус летит вверх тормашками. Значит, одной сволочью на свете стало меньше. А второй умоляет не убивать, пощадить, ползает в луже на коленях.

- Отрезай себе хозяйство, тогда будешь жить.

- Что?

- Ты глухой? Повторить?

- Что?

- Еще раз скажешь «что?» - и получишь пулю.

- Что?

И он хватается за простреленную руку. Нет, лучше ногу, а то одной рукой отрезать будет неудобно.

- Отрезай, говорю. Вот, бери свою ковырялку. Ей ведь ты хотел меня напугать? Ты зарезать меня хотел, урод? Ну, говори, хотел, да?!

И я сую ему в рот ствол, ломая зажатые зубы. Кровь стекает по подбородку, сопли. Рот у него дрожит и кривится в плаксивой гримасе.

- Режь, говорю, выродок сучий!

Он трясется весь, расстегивает штаны, спускает их, стоя на коленях.

- Тварь!

Я со всего размаху пинаю его в яйца. Он хватается за низ живота и плачет, причитает.

- Чего ревешь, как девчонка? Сейчас он все равно у тебя болеть не будет. Да ты и будешь тогда самой настоящей девчонкой, ха-ха-ха!

Собственно, не важно, отрежет он себе или как, ему все равно не жить. Черный гладкий ствол направлен ему прямо в лоб. Движение пальцем – и для него наступит конец всему. И что он там хотел сегодня утром сшибить денег на водку, чтоб потом на дискаче отплясывать со своей шалавой, и что он там ее полапать собирался потом. Или на тачке покататься и баб поснимать с друганом. Для него уже ничего этого не будет. И он наверняка об этом догадывается, потому что видит своего кореша без половины башки и знает, что для меня убить – ничего не стоит.

Но он все еще надеется, он все еще не верит, что его можно убить. Да, вот другана можно, а его самого – как же, ведь это он, такой единственный и особенный во всей Вселенной. Только у него есть желания, стремления; ведь только он и никто другой способен чувствовать; лишь его родили в этом мире для жизни. И вдруг – такой конец, а он ведь не пожил и не распробовал этой жизни до конца. А должен был. Но он еще недотрахался, не выпил всей водки, сколько хотел, не поносил вдоволь адидасных тряпок и не развел всех лохов на легкие деньги. Так как же он помрет, если не попробовал всех сторон удовольствия? Этого же просто-напросто не может быть, только не с ним.

Разочарую. Да, может. Да, с ним.

И уже кусочек свинца отправлен в ствол, а потом, раскаленный, вонзится в кость, врежется в мозг, необратимо разрушая всю такую тонкую организацию его вшивого существования, переламывая все желания, открытия, удовольствия, страдания, надежды, будущее. Ах, если б они знали, когда полчаса назад подзывали меня к себе, нагло и самоуверенно так:

- Эй, парень, подсоси сюда, базар есть.

Я подошел, уже заранее трепеща, но не от страха, как прежде, но от яростной ненависти, поднимавшейся от желудка, той самой злобной ненависти, что перехватывает горло и спирает дыхание в груди. Они опять за свое, мрази. Сколько их ни стреляй – они никогда не поймут и не переведутся. И твердая сталь ствола в кармане укрепляет эту ненависть.

Двое, как водится, бритые, в кожанках и спортивных штанах. Нет, один только в адидасе, второй в джинсе какой-то мешковатой.

- Братва выпить хочет. Поделись, корешок, с братвой.

- У меня нет ничего.

- Ну не гони, нехорошо, что братва ждет.

- Да мы в долг, - встрял другой, - через год вот тут будь, отдадим, зуб даю.

И тут я вытащил свой аргумент. Они сначала опешили.

- Да ты че быкуешь? – попер спьяну один из них, в «спортиках».

Выстрел – страус затрещал, завертелся.

Пуля летит в раззявленный поганый рот. Так, чтоб зубы в мозги вошли и из затылка вынесло.

Едва заметное движение пальцем – пивная банка опрокинулась, отлетела к стене.

Урод в джинсах плачет и катается от боли. Ему больно, ему ножку больно. А хотел сделать больно мне.

Хлопок, рука дергается от отдачи.

Из пролома во лбу хлещет, заливает лицо. Уже неживое, тело взмахивает руками и валится с колен на спину, остается в таком положении, и искромсанный пах кровит прямо в спущенные трусы.

- Неплохо стреляешь, молоток, - седоволосый дядечка за столом одобрительно прищурился, - стрелок прямо Ворошиловский.

Вошло несколько парней, в кожанках и пуховиках. Еще от дверей от них понесло водкой. Нарочито оглушительно хохотали над какой-то фигней, им одним ведомой.

- Все, малой, пострелял, вали теперь, - оттолкнул меня один, с приплюснутым переломанным носом.

Почему-то ублюдков и отморозков можно всегда узнать по плоским носам, толстым губищам или, напротив, ясным и чистым чертам наглого лица. Это такая красота у них – наглая, бабам очень нравится. Но на то они и телки, чтоб на подобных мразей вестись.

Я попытался пролепетать про то, что заплатил деньги…

- Да вали, блин, пока самого не пристрелили, - вырвали у меня пистолет и чуть не вывихнули пальцы. Другой дал подзатыльник.

Я с надеждой посмотрел на дядьку, но тот сделал вид, что ему пора поправлять мишени, и углубился внутрь своего тира.

И снова, как тогда, у подъезда, в животе разлилось холодное, ослабли ноги. Я повернулся и пошел к выходу. Компания уже не обращала на меня никакого внимания. Хохотали за спиной, матерились. Будто муху прогнали со стола и стали жрать. Я понимал, что теперь вернусь сюда не скоро, что буду бояться встречи с этими гопниками. И деньги только зря потратил. Теперь осталось на одну «Бомбибомку».

Я побрел через ледяной ветер, настроения не было никакого. Можно было еще наведаться в торговый центр, но после недавнего унижения удовольствие от созерцания его зеркальных витрин все равно отравлено.

А ведь у меня в руке был пистолет. Пусть не такой, как в представлениях о казни отморозков у подъезда, пусть не боевой, но ведь пистолет. Я бы мог оттолкнуть этого урода и выстрелить ему в глаз. Вот тогда бы посмотрел, кто сильнее. Будь на моем месте кто-то из этих гопников – наверняка постоял бы за себя, дал в морду, оттолкнул, выстрелил, драться начал… А я – просто пошел. Да еще подзатыльник получил, как малолетка. Они не видели во мне мужчину, я для них ведь и правда – только ребенок, которого можно просто прогнать, чтоб не мешал взрослым веселиться.

Я – трус.

Но что я мог сделать? Один и против пятерых пьяных бугаев. В момент смесили бы. Знай я карате какое-нибудь, вот тогда показал бы им. Но записаться в карате-клуб – деньги нужны, а у матери спрашивать их нечего и пытаться. Заранее знаю ответ:

- Нечего кулаки чесать, пойди-ка лучше делом займись. Матери помоги. Карате ему, шмарате. Троек-двоек нахватал и каратиться теперь собрался. Будешь потом ходить хулиганить, а мне за тебя отвечай. И ни стыда ни совести, ходит только и дерется со всеми подряд. И так мозгов нет, так последние отбивать будут. Иди вон, уроки учи. Что там по математике задали?

А что-то доказывать – бесполезно. Поговорить и все спокойно объяснить – это значит, рассказывать про свои унижения. Стыдно. Да и не поймет. Или еще чего доброго – в милицию заставит с ней вместе идти. Там менты будут надо мной смеяться: молодой мужик, а не может за себя постоять и с мамой по милициям ходит.

Или же запретит на улицу выходить после шести, чтоб опять куда не вляпался.

Даже не знаю, чего больше я желал в то воскресенье: купить видеомагнитофон или пистолет. А компьютер и вовсе лежал за гранью желаний в этой жизни.

Несмотря на окончательно испорченное настроение, в компьютерный отдел я все же заглянул. Там по-прежнему заманчиво белели гладкими боками системные блоки, загадочные миры существовали по ту сторону мониторов.

На одной машине как раз происходила какая-то игра. Но за клавиатурой никого не было, до меня дошло, что это что-то типа демонстрационного ролика. Я некоторое время с раскрытым ртом наблюдал, как герой – маленький человечек с ружьем – прыгает через злобные растения, прижимается к стенам, стреляет в трясущихся от хохота громадных монстров в доспехах.

До волчьего воя в душе захотелось переместиться туда, в тот голубой мир, существовать в нем, между светящихся строчек и значков, среди разноцветных деревьев и водопадов, агрессивных цветов и мультяшных монстров, где никто не обидит, где все не всерьез. Где в любой момент можно выключиться, а, если даже тебя и убьют, вернуться на последнее сохранение или перезапуститься заново. Там всегда есть шанс переиграть ситуацию, а то и просто выйти из игры, если станет совсем страшно. В конце концов, у героя в руках ружье, которым можно уравновесить шансы даже перед самым ужасным монстром.

Между реклам и блестящих стекол витрин ходили люди. Взять бы пулемет – и расчистить себе дорогу. А когда явится вся армия и полиция города, чтоб повязать тебя, сначала попытаться перестрелять их, ну а как не получится – перезапуститься – и вот вновь ты среди нетронутых витрин и ничего не подозревающих людей. Ничего и не было.

Потом потоптался у видеомагнитофонов. Сколько же их тут, на витринах, и в каждом запрятан кусочек той, другой, счастливой жизни. Если б кто знал, как я желал какой-нибудь из этих черных аппаратов! Как один из этих черных прямоугольничков мог бы изменить мою жизнь и подарить столько счастья!.. Наверное, кто-нибудь подарил мне его. А сколько их на витрине стоит – если взять один, то никто и не заметит. И ни у кого не убудет. А на складе и подавно – все коробками до самого потолка забито. Почему никто не может мне выдать хотя бы одну коробку!

И вновь я начал прикидывать, как можно раздобыть один из этих аппаратов. Если потоптаться и выждать, когда кто-нибудь купит…

Потом дошло, что, если выжидать тут и ошиваться несколько дней, то наверняка запомнят. А по приметам могут и вычислить. Я буду уже не безымянный грабитель «в черной шапке и черной куртке», а «вот тот малый, который тут постоянно ходил, что-то высматривал… Волосы у него такие, глаза вот такие, роста такого, родинки вот там-то… Да вот же он, опять сюда приперся. Только с мамашей своей. Опять что-нибудь высматривают».

А матери как объясню про видак?

Впрочем, это все я обдумывл уже не раз и не два. Теперь же подобные мысли приходили скорее по привычке.

На журнальном лотке купил жвачку. «Turbo». Желтую, с синей гоночной машиной. «Kent» - в красном круге с зеленой обводкой. Потратил все остатки денег, но нисколько не жалел. Это ведь тоже входило в обязательную программу сегодняшнего дня.

Даже сквозь упаковку просачивался сладковато-ванильный запах. Интересно, что там за вкладыш? А вдруг новая машина, которой у меня еще нет. И ни у кого нет. Говорят, если собрать все машины, то тебе дадут целый блок жвачки. Да, это мечта – целый блок. Штук сто там, наверное. Мне бы надолго хватило. И я даже представил себе, как держу в руках этот самый блок, как распечатываю его с замиранием дыхания…

Но на самом деле в кармане была всего одна. Я распечатаю ее дома. Не спеша, наслаждаясь моментом. Хоть бы вкладыш новый оказался, а то в последнее время они там пихают одни и те же. Как будто во всем блоке все машины одинаковые.

И еще я загадал: какая машина будет там – такая и у меня появится, когда я вырасту и пойду работать.

На улице моросил снег. Куртка быстро покрылась ледяной коркой, в складках материи скопилось хрупкое крошево рыхлых льдинок. В троллейбусе все стаяло, образовались лужицы. А пока дошел до подъезда – снова замерзло.

У двери мерз щенок, белый, с черно-рыжими пятнами. Сырая шерсть смерзлась в сосульки. Я обошел его, поскользнулся на ледяном пятачке и со всего размаха пребольно ударился копчиком о порог.

- Сволочь собачья! Из-за тебя все, - пинком отбросил завизжавшего зверька в снег, - расселся тут.

Животное беспомощно растопырило лапы, пытаясь подняться. Боль и обида от несправедливости охватила меня. Я подбежал к щенку и ударил его пяткой по голове. Из-под ноги он нелепо задергал лапами, его визг разозлил меня еще больше.

- Сдохни, отродье!

Я схватил обмякшее мокрое тело, вытащил из куртки шнурок и соорудил петлю. Свободный конец привязал к дереву, петлю накинул щенку на шею. Сладкая, непонятная дрожь пробежала в груди. Сейчас он умрет. И он этого еще не знает. Зато знаю я. И я буду его убивать.

- Ты, жалкое и бессмысленное отродье…

Петля захлестнулась не сразу, так что пришлось ее подтянуть у шеи. Щенок зажмурил глаза, некоторое время вздергивал лапами, но не скулил. А мне наоборот – хотелось, чтоб он визжал, тяфкал, хрипел… Но он принял смерть молча. Я стоял и с интересом рассматривал живое существо, которое только что сам убил. Я захотел - и отнял у него жизнь. Как судьба, как бог. Пятнадцать минут назад он чувствовал голод, холод и дрожал, а теперь не чувствует совсем ничего, ему ничего не нужно. Так что в какой-то мере я явился для него спасителем. Все равно замерз бы или растерзали взрослые собаки.

А ведь с людьми так же – осенило меня. Они постоянно страдают, терзаются, бедствуют. Но не у каждого хватит сил прекратить эти мучения. Значит, найдись тот, кто ходил и убивал бомжей, нищих, алкашей, наркоманов, - он оказал бы им величайшую услугу. Заодно и обществу. Как на самом деле все просто. Почему же никто не додумался до этого? В каждом городе открыть расстрельную фирму, которая станет заниматься этим. Некоторые, совсем опустившиеся, граждане, уверен, сами пришли бы туда. Расстреливаться.

Вытянутое тельце щенка покачивалось на усиливавшемся ветру. Стало еще холоднее. Я пошел было домой, но спохватился, вернулся и снял трупик с ветки: вдруг кто-нибудь заметит.

Дома все то же. Скучный белый день, тарахтит холодильник на кухне, сливается вода в туалете, мама спит на диване. Чтобы ее не будить, на цыпочках прошел в свою комнату. Почти с ненавистью посмотрел на свой заваленный тетрадями и книгами стол. Как же скучно жить!

Вспомнил про жвачку, достал из кармана и повертел. Не было абсолютно никакого предвкушения, как прежде. Из головы не выходил повешенный щенок. Холодильник затих. Я начал отколупывать обертку. Показался розовый брикетик. Я отложил его в сторону и стал развертывать вкладыш. И уже по отпечатку на обороте понял: опять не повезло, есть такой. Bugatti, серебристый. Некрасивый и пузатый. Триста двадцать выжимает. Мы даже иногда соревновались вот так по вкладышам: у кого скоростнее машина, будто это была наша личная техника, а не всего лишь на вкладыше от жвачки.

- А у меня больше жмет! Моя твою обгонит.

- А моя твою по грязи обгонит.

- Зато моя вон какая, а у тебя вон какая!

Я оторвался от вкладыша и остановил взгляд на комнате. Нет, я не посмотрел на нее новыми глазами и не увидел ничего нового. Напротив, до ломоты в висках – одно и то же, одно и то же. Идет этот длинный, скучный день и будет продолжаться до вечера, когда нужно будет включать электричество и место скуке уступит щемящая тоска – по чему-то неясному, тому, что могло бы произойти, но так и не свершилось. И теперь уж не случится никогда. И среди этих скучных надвинутых стен не будет никаких перемен. Остается только набраться терпения и ждать. Должно быть, что-нибудь произойдет, но не теперь, не в данный момент и не завтра. Завтра просто начнется новый день – точно такой же, как и вчера, как сегодня…

Но, в конце концов, чего осталось ожидать от этой жизни, которая, как утверждают многие, для меня только началась, в которой, по их же словам, «все впереди». Наверное, не видеомагнитофон и даже не компьютер. Это все хочется прямо сейчас, чтобы не упустить момента, когда можно сесть и насладиться игрой, пока еще имеется вкус к игре; и посмотреть «Двойной удар» - пока хочется посмотреть. Потом, гораздо позднее, уверен – все это у меня будет, все случится. Но захочется ли?

В самом деле, неужели мне когда-то будет тридцать лет? Я прожил уже половину этого срока, при этом добрую половину не помню. А впереди нужно будет прожить еще столько же и все помнить, и постоянно быть – внутри каждого часа, каждого дня. Так неужели же наступит тот День рождения, когда кто-нибудь поздравит меня с – тридцатилетием? Это же практически конец молодости, нужно будет подводить итоги и начинать совсем иную, «настоящую взрослую» жизнь. Иметь машину, квартиру, выбиться в начальники. И это будет? И я стану им, этим скучным и властным начальником? И буду заботиться о заводе, о поставках, подвозах, продажах… Скучно, Господи, как же скучно! И одновременно страшно. Многое из того, что я хочу теперь – уверен – тогда покажется никчемным и наивным. Как сейчас не хочет понять мама моего желания купить «видак», так, должно быть, и я тогда буду равнодушен не только к Ван Дамму, но и ко многим интересным вещам вообще. Какая же скучная, бесцветная жизнь – такая же, как этот день, - ожидает впереди. И что тогда будет интересовать? Неужто лишь доходы, проценты, сырье...

И дети. Они у меня будут? Вовсе не могу себе это представить.

А семья, жена?

Любовь красочна и ярка только теперь, когда боишься подойти к ней, когда ловишь каждую улыбку и каждый случайный взгляд. А тогда – тогда нужно будет жениться. Любовь, наверное, может случиться и тогда, но отчего-то кажется, что это будет такое же бесцветное и запоздалое чувство, как и вся жизнь, которую я опоздал жить. У меня нет и не будет ничего, что я хотел бы иметь сейчас, что раскрасило бы сегодняшний бледный день.

И в который раз я не мог постигнуть всей несправедливости, по которой мои же ровесники – одни играют в приставку, другие катаются с отцом на машине или всей семьей просто идут по магазинам, третьи принесли от друга кассету с новым фильмом… Вместо этого, я вынужден сидеть посреди бесцветного дня и слушать, как храпит на диване мама. Ей уже ничего не надо, ничего не хочется. Она измотана, раздражительна и скучна. И ей не поведаешь о своих мыслях, не поделишься переживаниями, не посоветуешься в трудной ситуации, не обсудишь фильм. И уж конечно никогда не доказать, как важно мне именно теперь подержать в руках джойстик от приставки. Потому что потом – потом это будет просто не интересно. Я никогда не переживу радость от покупки видеомагнитофона, от выбора нового фильма… То, что случится гораздо позже, станет лишь блеклой тенью всего яркого, что могло бы произойти сегодня, но так и не произошло.

Дата добавления: 2015-10-21