между собой эпическое и моральное, и автор через короткие промежутки
прерывает свой рассказ, чтобы объяснить читателю его поучительный смысл.
Европейская же прозаическая литература достигла высшего развития. Она
Современные французы
отбросила эти излишние размышления, как ненужные высевки, и воспитала
в читателе более тонкое понимание для того, чтобы он сам догадывался, чему
учит рассказанная история, конечно, если она написана живо и ясно. Поэтому это
шаг не вперед, а назад, если Баррес обременяет свой роман излишними вставками,
которые служат только балластом.
Зато другая черта, смешение современной действительности с вымыслом, не
может назваться атавистической и когданибудь
завоюет себе право гражданственности,
конечно только с известными ограничениями, на которые я укажу
в следующей главе.
И Гёте сплетал вымысл с действительностью, когда рассказывал о себе
и своем времени. Все таланты эпического искусства следовали при исполнении
своих задач этому образцу. Строительными материалами служило для них все,
что они видели вокруг себя, только план постройки они придумывали сами. Из
числа сбившихся с пути можно назвать «Roman a Cle», который остановился на
нехудожественном анекдоте и смешивает интерес Five o'clock'a к сплетням
с разумным интересом к человеческой правде; далее мнимый современно исторический
роман в духе Грегора Самарова, который придает своим карточным
королям и дамам имена современных государей и государственных мужей
и показывает на ярмарках их восковые фигуры наивным зевакам. Конечно,
методические умы находят это смешение действительности с вымыслом излишним.
Они требуют безусловного разделения между историографией и игривым
художественным остроумием. Такое смешение рождает в них чувство недовольства,
потому что при мерцании лунного света, который придает только обманчивый
вид вещественности, они не могут ясно определить, где проходит в ткани
прочная и надежная нить событий. Но все такие возражения против определившегося
у нас вида исторических романов можно оспаривать. Когда Феликс Дан
рассказывает нам отдельные истории готов и франков, Георг Эберс историю
египтян и римлян, когда Вилибальд Алексис развертывает перед нами картины
из времен курфюрста Иоахима II, или короля Фридриха Вильгельма III, или
Наполеона, то что они делают, как не группируют вокруг исторических фигур
вымышленные, а вокруг действительных событий — собственные, придуманные?
То же самое делает и Баррес в своих «Les deracines». Гамбетта и Порталис
личности, конечно, не такие патетичные, как Сезострис, Птолемей или Аларих,
но они во всяком случае вернее изображены, чем те завоеватели и государи,
мумии которых романисты истирают в краску, чтобы нарисовать ею картины их
истории. «Les deracines» есть попытка применить метод исторических романов
к настоящей жизни. Этой формулой обозначены сильная и слабая стороны книги.
Морис Баррес представляет собой странную особенность писателя. У него
нельзя отнять способности выражаться красиво и ясно, хотя некоторое жеманство
и желание пооригинальничать часто портят его рассказ. Но что вселяет к нему
глубокое недоверие, так это отсутствие у него доказательств. В нем нет ничего
искреннего, настоящего, кроме его тщеславия, или, если говорить о нем снисходительно,
честолюбия. Он хочет, чтобы все его видели и слышали, хочет во что
бы то ни стало добиться, чтобы все его уважали. И в этом его право, право
всякого человека, сознающего свое собственное достоинство. Но он стремится
к славе не особенно честными средствами. Если б Алкивиад отрезал только хвост
у своей собаки, то Плутарх не узнал бы ее. Вот Баррес и остановился на
отрезывании хвостов у собак. Ему еще предстоит одержать победу при Абидосе.
До первого своего появления в литературном мире Баррес был денди, интересующимся
всем политическим и эстетическим, иногда очень элегантным, но чаще
всего до невозможности карикатурным. Он щеголял по очереди то декадентством,
то анархизмом, то отрицанием обычаев и законов, то буланжизмом,
VI. «Les deracines» Барреса
антисемитизмом и шовинизмом. Он начал с того, что выступил смелым защитником
необузданного индивидуализма («На глазах варваров»), дошел до с виду
аристократического, а в сущности грубого прославления самой низкой чувственности
(«Сад Беренисы») и до преступного себялюбивого анархизма («Враг
законов») и наконец остановился на безмерной похвале любви к отечеству
в самой ее узкой форме. Ненавидевший общество Саул обратился в Павла, но не
потому ли, что он надеется, что его дорога в Дамаск приведет его в конце
концов ко дворцу Бурбонов? Он, чей субъективизм не знал никаких границ,
в «Les deracines» не признает более за отдельной личностью никаких прав,
а считает ее связанной и строго подвластной служительницей общества. Самодержавный
индивидуум, свободный от всякой обязанности и не имеющий
никакой цели, который становится частью общественного организма, работает
не для себя, а для организма и тотчас же погибает, как только оторвут
его от органической связи.
Таков тезис «Les deracines». Человек есть общественное животное. Только
в своей обычной, природной обстановке он может вполне развиться и принести
плод. Его местные особенности, будь это предрассудки и порочные склонности,
имеют для него огромную цену. Они одни позволяют ему возвыситься до своего
наследственного типа. Но попробуй он сбросить их, тогда он сделается
«deracine», бессильным и бесполезным в жизни, игрушкой всякой случайности.
Этот тезис Баррес применяет к семи молодым лотарингцам, которые
в начале 80х
годов посещали гимназию в Нанси. Они принадлежали к различным
слоям общества. Тут был сын бывшего крепостного, сын дворянина,
владельца земель и крепостных, сын зажиточного купца и сын бедного ремесленника,
которые все, повидимому,
сравнялись духом школьного товарищества.
Профессор философии, целый семестр преподававший в их гимназии,
имел сильное влияние на их умственное развитие, и притом вредное влияние,
как утверждает Баррес. Потому что профессор преподавал им строгую нравственную
философию Канта, совсем не подходящую к французам, и образовывал
их по какойто
общефранцузской, одобренной школьным начальством
модели, что не годилась для лотарингцев. Добросовестный профессор
должен был бы в своем преподавании соображаться с личными потребностями
и семейным положением своих учеников. (Прекрасный практический совет
для общественных школ с классами в пятьдесят и шестьдесят учеников на
одного учителя!) И прежде чем узнать семейное положение воспитанника,
не нужно ли ему ознакомиться еще с общим характером всех лотарингцев?
Он рисковал давать им неудобоваримую пищу. Разве он не мог различить
потребности, которые ему следовало удовлетворить, обычаи, к которым надо
было относиться снисходительно, и ошибки и достоинства, которыми можно
было бы воспользоваться? Положим, что тут не было врожденных идеалов,
что только едва уловимые особенности их характера могли с точностью
определить этих молодых лотарингцев. Если бы пощадили эти естественные
стремления, то как подняли бы самодеятельность и разносторонность народной
силы? Но Бутелье (так звали профессора) отрицает это. «С корнем вырвать
этих детей из их почвы и из того общества, с которым все их связывало,
перенести их от их житейских дел в область отвлеченного разума». Да мог
ли он сделать это, он, у которого не было ни своей почвы, ни своего
общества и, по крайней мере, как он думает, никаких предрассудков?.. У лотарингца
есть своя особенность, которую можно было незаметным образом
сгладить, а не подчеркивать ее. Но школьное начальство не обращает внимания
на эти осязаемые факты французской жизни или не знает их. Их воспитанники
живут в монастырской замкнутости, в духовном созерцании под руководством
Современные французы
великих мужей, приставленных к ним для научного образования, и едва понимают,
что они составляют отдельный народ, что этот народ имеет свою почву и что
дух всякой тесно сплоченной страны должен составлять для ее сынов еще более
живое, более действительное орудие к освобождению, чем сама почва и народ.
Вина Бутелье в том, что он не пожелал заняться исключительно особенностью
французского мышления. Ведь и у нас можно было бы найти некоторую долю
добра, и то, что хвалят в характере других народов, может быть вредным для
нашего темперамента. Введением иностранных правил только вносят беспорядок
в нашей родине, так как нам пригодно только то, что выросло на нашей
собственной почве...
Семь лотарингцев, воспитанные одним профессором в общефранцузском
духе, покидают по окончании гимназического курса Нанси и едут в Париж,
который они хотят завоевать общими силами, хотя идя разными дорогами
и следуя различным призваниям. Один изучает право, другой медицину, третий
вступает на литературное поприще, четвертый делается газетным репортером,
остальные подвизаются на других поприщах, но все связаны обещанием следить
друг за другом и помогать, кто чем может. Однако различие происхождения
скоро дает себя знать. Сыновья более зажиточных родителей идут прямыми
дорогами к цели; другие, бедные, быстро сбиваются с пути, так что даже
товарищи не могут воспрепятствовать этому падению. После всевозможных
приключений, рассказывать которые было бы здесь очень долго, один из них
доходит до убийства с целью ограбления какой-то богатой авантюристки и за то
осужден сложить свою голову на эшафоте; другой, его товарищ по преступлению,
с трудом ускользает от руки палача; из остальных пятерых только двое:
репортер, который сумел обратить на себя внимание ценными сообщениями по
этому интересному делу, и присяжный поверенный, завоевавший себе имя блестящей
защитой казненных товарищей на суде присяжных, составили себе карьеру
из печальной участи товарищей, тогда как остальные трое или отнеслись
равнодушно к судьбе своих товарищей, или же вынесли из всего пережитого то
заключение, что общественная система и система преподавания во Франции
ничего не стоят, потому что из людей, которые в тесном кругу своих могли бы
выйти деятельными и полезными гражданами, она делает банальных честолюбцев,
лишенных всяких нравственных правил и всякой внутренней связи со строем
государственного правления, которое они стараются самым эгоистическим образом
грабить.
Но, развертывая перед нами картину печальной участи семи лотарингцев,
Баррес находит время изображать нам душевное состояние его поколения,
рожденного между Садовой и Седаном, отношения правительствующего класса,
парламент, политиков и прессу в Париже. Картина местами преувеличена,
местами лжива, но в общем жизненна и правдива, а потому и малоутешительна.
Лишенные идеала и твердых убеждений, чуждые, благодаря ограниченным познаниям,
религиозному верованию, враги науки, не умеющей удовлетворить
неразумные и несправедливые претензии, проникнутые презрением к ближним,
боготворящие только самих себя, молодые люди пришли в своих бесплодных
поисках за идеалом и руководителем к тому, что стали восхищаться и поклоняться
Наполеону, который был для них воплощением их собственной человеконенавистнической
мечты: мечты сделаться посредством более сильной воли и свободомнения
властелином света и заплатить миллионами чужих человеческих жизней
за удовлетворение своих собственных аппетитов. Потому что именно в этом,
а не в стремлении к национальной славе и заключается настоящая психология
внезапно пробудившегося в этом поколении почитания памяти Наполеона, в поколении,
преклоняющемся перед властью, всякой властью, перед мечом победи
VI. «Les deracines» Барреса
теля, перед миллионом, перед министерской подписью, дающей простор всем
порокам, всем тщеславным вожделениям. И такое освещение скрытых причин
поведения поступающих на общественную службу современных французов, которое,
между прочим, носит характер циничной исповеди, такое обнаруживание
механизма, посредством которого Третья республика работает и в государственном
управлении, и в народном представительстве, и в прессе, и в финансовых
операциях, придает труду Барреса ценность исторического документа.
Как свидетеля, труд Барреса почтенен и достоин внимания, но как писателя
и мыслителя — он недостаточен. И тем более он недостаточен, что автор
выбирает свои сюжеты из самого центра современной борьбы мыслей; следовательно,
он прекрасно видит, чего требуют теперь от писателя и чего он не может
нам дать. В первом своем романе «На глазах варваров» он коснулся одной из
самых величайших психологических проблем, какую задавал себе когдалибо
психолог: изображения мало еще кому известной первобытной истины, составляющей
основу взаимных человеческих отношений, а именно, что общность чувств
объединяет всех людей, между тем как разность ощущений разделяет их навсегда,
что для каждого индивидуума другой индивидуум, отвечающий ему совершенно
противоположными чувствами, есть и будет всегда варваром, врагом, не
понимающим его чужеземцем. Баррес затронул эту имеющую глубокое значение
проблему, но развить ее не сумел. В «Les deracines» он также обсуждает один из
величайших вопросов нашего времени, но не ясно, не всесторонне, почти не
сознавая всей важности предмета; Баррес утверждает, что человек должен укорениться
в собственной земле для того, чтобы развиться вполне. Он присуждает его
к жизни полипа или растений. Такое воззрение присуще всем консерваторам,
которые высказываются против свободы переселения и даже против свободного
выбора рода деятельности, а стоят за коренную оседлость, за наследственность
призвания и за кастовую замкнутость. По многим серьезным причинам можно
защищать это воззрение, особенно если ответить утвердительно на некоторые
предварительные вопросы, например, существует ли индивидуум для государства,
или же государство для охранения и поощрения индивидуума, смотреть ли на
посредственное, животное довольство толпы или же на возможность свободного
развития исключительных натур как на цель цивилизации и т. д. Но противоположное
воззрение может выставить за себя большие и лучшие доводы. Коренная
оседлость людей приведет только к всеобщему застою или, чего доброго,
к отупению. Подтверждением чего может служить судьба китайцев, индейцев
и людей первой половины средних веков. Передвижение же ускоряет развитие
и прогресс, перенося индивидуума в новую среду, которая заставит его самостоятельно
трудиться и применяться к новым условиям жизни. Свои обратные
стороны имеются и у оседлой и у переселенческой жизни. Человек, постоянно
живущий на одном и том же месте, слишком свыкается с ним и возводит старый
обычай на степень почитаемой им религии, кроме того, он всегда до невозможности
приличен, потому что вся его жизнь проходит на глазах одних и тех же
свидетелей, которые составляют для него его мир. Вылетевший же из гнезда
птенец поневоле принуждает себя к творческой деятельности, но так как эта
деятельность происходит в среде незнакомых, мнением которых он вовсе не
дорожит, то присутствие таких свидетелей не может удержать его от отступления
от закона и обычаев и ему легче всего сбиться с пути. Все, что сказано о перемене
места, может быть отнесено и к перемене слоя общества. Переход из низшего
класса общества в высший — потому что так называемое равенство в демократической
республике есть не что иное, как стремление низших к общественному
возвышению,— имеет как свою хорошую, так и дурную сторону. Но
Баррес, осмелившийся затронуть такой великий социологический вопрос, не
Современные французы
сумел достаточно освежить его. Он высказывает только догматически односторонние
и недоказанные предположения и не видит, или не хочет видеть, какие
важные возражения можно выставить против таких предположений.
Итак, труд Барреса неудовлетворителен, зато он в высшей степени интересен.
Также и мысли и те возражения, какие порождает эта книга, служат
достаточным и надежным мерилом ее значения.
VII
«Лицевая сторона» Франсуа де Ниона
Вплетение современной действительности в поэтическую ткань вымысла
является также преобладающей чертой романа де Ниона. Это интересная личность,
и притом такой писатель, изучение которого принесло бы немалую пользу
юному поколению французских художников. Все черты, характеризующие этих
последних, самым счастливым образом соединяются в нем. Он также много
заимствовал и у предшествовавшего ему поколения и притом обладает редкой
в наше время эклектикой. У Золя он заимствовал его метод изложения. Свои
сюжеты он находит в газетах, оттуда же он берет все новости дня, которые
с удивительным мастерством соединяет и переплетает и уже в законченном виде
подносит читателю. Всякий отдельный анекдот из его романа происходит действительно.
Но подобное сплетение фактов не всегда дает нам картину действительности.
Ведь трудно нанизывать события, отделенные друг от друга временем
и пространством, на нитку одного действия и одной судьбы, если не
возьмется за то рука ищущего правды моралиста, обладающего тонким чутьем
и строгой добросовестностью. Только под таким условием могут быть признаны
права романа из «газетной хроники». Писателю не следует стесняться брать свои
сюжеты из мира действительности, только при вплетении их в роман он должен
сохранить их соразмерность и не показывать на одном и том же перспективном
плане редкое и частое, исключительное и обычное, иначе получится не картина,
а карикатура. Во Франции всем известна история одного хитрого зуава, который
все отпуски из маленького алжирского гарнизона употреблял на то, чтобы
дурачить собирателей и торговцев животными, которых он сам же им поставлял.
В этом искусстве он дошел до изумительной ловкости. Он умел к туловищам
лягушек приделывать хвосты ящериц, сращивать боками дождевых червей и делать
много других уродливых экземпляров. Но шедевром всех его произведений
была крыса с огромным хоботом, которую он выдавал за неизвестную породу из
Сахары. Крыса эта была самая обыкновенная, только из ноздри ее выходил
отрезанный хвост. Хвост был настоящий, и морда крысы была настоящая, но
само животное представляло из себя хитрый обман. Нечто подобное совершается
очень легко, посредством соединения отдельных частей, из которых каждая
самостоятельна сама по себе. Учтивые критики называют это «синтезом»; но
тот, кто не желает делать комплиментов, сравнит это «синтетически» составленное
чудовище с уродливой крысой алжирского зуава.
Как от Золя он заимствовал метод изложения, так у Гонкура он перенял его
искусственный слог, погоню за редким определительным словом, смелое производство
новых слов, короче говоря, то «ecriture artiste», которое сделает современную
французскую прозу посмешищем для недалекого будущего. У Бурже
он заимствовал наивное щегольство специальными выражениями, взятыми из
психологии; у Росни — его притязательные ссылки на естественнонаучные
факты
и понятия; у Анри Лаведана, который сам опирается на Анри Монье,—
VIL «Лицевая сторона» Франсуа де Ниона
свободное развитие фабулы. Лаведан вообще не стесняется в изображении
фабулы. Он подтасовывает в одну и ту же общественную и нравственную среду
отдельные разговорные сценки, нанизанные механически, но далее никакой связи
между собой не имеющие. Франсуа де Нион поступает так же. Он весело
рассказывает приключения небольшого круга людей, знакомых между собой,
встречающихся в одних и тех же салонах, но не имеющих друг на друга никакого
влияния. В таком виде роман не имеет никакого органического единства, никаких
героев, никакой определенной истории развития, никаких ни главных, ни побочных
характерных черт. Такой роман можно сравнить с колонией животных,
тогда как хорошо разделенный на части и тщательно выведенный роман, такой,
каким понимали его великие писатели старого поколения, изображает нам
высшую сущность жизни, органы которой очень живые, но тем не менее несамостоятельные
и, находясь в постоянном взаимодействии, служат одной общей
цели. Первое впечатление, какое производит такой полипообразный роман, это
впечатление чего-то мелкого, беспорядочного, нехудожественного. Только когда
присмотришься поближе, убедишься в правоте этого названия. Роман де Ниона
есть роман из жизни столичного общества. Автор, живший в нем и наблюдавший
его, невольно выбирает эту форму. Бессвязное повествование есть копия анархической
жизни. Люди ходят бок о бок, недоступные в своем холодном эгоизме,
занятые только самими собой, думающие только о себе, преследующие только
собственную выгоду; каждый из них заводит знакомство с соседом только тогда,
когда он желает от него что-нибудь, и остается безучастно-холодным ко всему,
что не служит непосредственно к его пользе или вреду, и так живут эти люди
вместе целые десятки лет, и ни разу судьба одного не преодолела равнодушия
другого, ни разу радость и горе одного не пробудили хотя слабого отголоска
в пустой душе другого, ни разу ни один из них не служил для другого предметом
обогащения или, по бедной мере, предметом разговора за чайным столом. Такие
внутренно вечно одинокие и страшно неподвижные натуры, которые живут
в самом центре водоворота столичной жизни, как дикие звери в лесной глуши,
находим мы и в неорганических романах позднейших писателей, в которых нет
даже и тени симпатии одного лица или группы людей к другой. В подобном
обществе, как и в холодильнике Рауля Пиктета, прекращается всякое химическое
взаимодействие. Там всякое тело становится недействующим. Только по виду
это общество, в действительности же оно поддерживается только законом инерции.
Если я прибавлю еще, что Франсуа де Нион, к сожалению, унаследовал от
своих предшественников смелость долго останавливаться на явлениях нездоровой
эротики и что он разделяет вместе с Эрвье, Абелем Германом и т. п. страсть
к известному роду «rosse», то вполне передам всю родословную его дарований.
Его личные преимущества составляют: в высшей степени развитое воображение,
которое нередко парит над величественными картинами природы, и интенсивность
воззрения; но и одного этого последнего было бы вполне достаточно,
чтобы дать ему место в первом ряду писателей. Некоторые из его поэтических
картин заслуживают занять постоянное место во французской литературе.
Передать вкратце содержание так свободно скомпонованного романа —
задача нелегкая.
Приходится довольствоваться объяснением отдельных групп, которые выступают
одна за другой.
Почти в самом центре романа стоит Гиацинта Грандье, изящное и гордое
созданье, дочь маркиза де Месме, жена банкира-миллионера Грандье. Ее отец —
маркиз, неисправимый игрок, кругом задолжавший, но тем не менее сохранивший
свое общественное положение. Так как после всех его карточных неудач ему
нечего больше оставлять под залог, то он закладывает честное слово, выкупить
Современные французы
которое представляет для него большие затруднения, так что ему грозит даже
позор быть записанным на черную доску своего клуба. Маркиза, его жена,
происходит из богатого купеческого рода, а купцы, по понятиям де Ниона,
равняются обманщикам. Почему он смешивает оба эти понятия, неизвестно, но
причины для того у него, вероятно, существуют. Когда маркиз прокутил солидное
приданое своей жены, то в последней просыпается наследственная купеческая
жилка и она вступает в тайное сношение с двумя сомнительными посредниками
по брачным делам, темными маклерами, только выжимающими у нее деньги,
и вместе с тем негодяями, стоящими одной ногой в тюрьме. Эта благородная
парочка, украшение Сент-Жерменского предместья, удачно сбывает свою дочь
миллионеру Грандье, а тот женится на девушке без приданого, но с большими
претензиями и дорого стоящими родителями из тщеславия, желая породниться
с семьей, вращающейся в высших кругах общества или, вернее сказать, принадлежащей
к «dessus de panier» Сент-Жерменского предместья. Уж такова слабость
богатого банкира. Ему непременно хочется блистать в кругу знатных, хочется
принадлежать к нему, и за это он готов заплатить какие угодно деньги. Он
беспрекословно позволяет ненасытному маркизу обирать себя. Впоследствии он
получает от папы графский титул и оканчивает жизнь как счастливец, который
достиг в жизни всего, чего только желало его сердце.
Бедная Гиацинта, жертва родительской страсти к роскоши и тщеславия
выскочки-мужа, любила, еще будучи молодой девушкой, своего двоюродного
брата, товарища детских игр, барона Жака де Сартин. Она мечтала со всей
искренностью девического сердца стать когда-нибудь его женой. Но вышло
иначе. Осажденная родителями, ослепленная миллионами Грандье, она почти
бессознательно идет под венец с нелюбимым и чуждым ей плебеем, и только
после страшных событий, происшедших в их брачной комнате, ей делается ясно,
как преступно воспользовались ее юной неопытностью. Ею овладевает глубокое
отвращение ко всем людям, особенно к ее мужу и, так как Грандье, удержав при
себе свою возлюбленную и после женитьбы, был настолько неосторожен, что
позволил Гиацинте накрыть себя, последняя пользуется этим предлогом и запирается
у себя. (Мне нет надобности указывать людям, знакомым с литературой,
какую пользу принесло де Ниону чтение «Горнозаводчика» Онэ.) Слишком
гордая для того, чтобы сделаться возлюбленной Жака, она предлагает ему
совершить законный развод и выйти за него замуж. Так и случилось бы, если б,
с одной стороны, родители, которым Грандье прекратил ежемесячную выдачу
денег с того времени, как Гиацинта стала запирать на ночь свою комнату, не
умоляли дочь образумиться и не погубить их, а с другой — Жак не совершил бы
глупости, завязав любовную интрижку с модисткой, которая не могла укрыться
от Гиацинты; наконец, Грандье улыбается счастье, ему удается вынести свою
жену на руках из пожара на благотворительном базаре; она прощается со своими
девическими грезами, мирится с Грандье, дарит вскоре новому графскому дому
Грандье наследника, который еще более упрочивает его положение и снимает со
своих почтенных родителей, по крайней мере на некоторое время, вечные заботы
о деньгах.
Этот Жак де Сартин, один из героев романа и близкий к сердцу автора, есть
тоже интересный субъект. Благородный, как толедский клинок, он в обычной
жизни служит писцом в одном страховом обществе, но скоро покидает эту
службу, так как кредиторы его грозят ему устроить скандал в конторе. Сделавшись
нищим, он старается, несмотря на свою любовь к Гиацинте и связь
с модисткой, поправить свои дела выгодной женитьбой, о чем хлопочет ему одна
посредница, но терпит неудачу, и в конце концов он счастлив тем, что может
зарабатывать свой хлеб журнальной работой, где он описывает светские празд
VIL «Лицевая сторона» Франсуа де Ниона
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |