нечего удивляться тому лестному мнению, какое он имел о себе и о котором
он писал так:
«22 января. Думаю, что могу служить образцом добросовестного писателя,
который твердо держится своих убеждений и презирает деньги. Смею утверждать,
что я почти один из современных писателей мог бы, сохранив уважение
к своему имени, еще лет десять писать хорошие или плохие, но дорого оплачиваемые
романы; не написал же я их из боязни, что они будут далеко уступать
прежним!»
«18 февраля. Я много читал, прежде чем сделаться писателем, и очень мало
впоследствии. Я читаю только те книги, которые служат мне источниками для
моих работ. И я часто спрашиваю себя, не происходит ли моя оригинальность от
того, что я отказался от чтения. Я не принадлежу к числу писателей, которые
пишут не по воспоминаниям, а от себя, по вдохновению».
Вот образчики глубоких мыслей, написанных им по вдохновению:
«29 января. Вчера говорили о недавно умершей почти столетней парижанке,
которая помнит то время, когда на бульварах видели едва ли не через каждые
четверть часа проезжающий экипаж».
«28 февраля. Сегодня вечером у Роденбха говорили о вальсе. Я того мнения,
что вальс танцуют преимущественно те народы, которые привыкли кататься на
коньках. Француженки во время вальса держат голову прямо. Голландки и женщины
стран, где процветает катанье на коньках, наклоняют голову и корпус, как
человек, который бежит по льду».
«13 марта. Благодеяния современного государственного правления Франции:
то вас обкрадывают, то убивают, то взрывают динамитом».
«29 апреля. Наблюдатели должны бы были привыкнуть узнавать переодетых
полицейских по их шагам, по этим спокойным, равномерным шагам, свойственным
всем блюстителям порядка».
«30 июня. Есть что-то особенное в женщине, которая вас любит и которая
между тем вам не жена и не возлюбленная; когда вы идете с ней рядом, то
случайное сталкивание ее плеча с вашим не напоминает ли вам ласкающуюся
кошку?»
«1 сентября. Сегодня на выставке женского труда я, как часовой, долго
простоял перед стеклянным шкафом, в котором заключались»...
Современные французы
Но нет, того, что там заключалось, сказать нельзя, а жаль, потому что
невозможно хорошо узнать душу этого «образца добросовестного писателя», не
прочитав тех бесстыдно восторженных выражений, которые он применяет к некоторым
вещам и их употреблению. Вообще это одна из сторон его характера,
о которой нужно еще упомянуть, но останавливаться на которой не следует. Все
чувственное интересует и влечет его к себе с непреодолимой силой. Когда он
о нем говорит, а делает он это очень часто, то в крайне грубых и циничных
выражениях. Настоящий джентльмен, поклонник «редких ощущений» этот почтенный
старец!
«20 января. Во время чтения «Мещанского романа» Фюретьера я был
несказанно удивлен оригинальностью его определения романа: роман, по его
мнению, есть не что иное, как поэтическое произведение, написанное прозой».
«29 июля. В сладкой дремоте послеобеденного сна чистка аллей производит
на меня впечатление расчесывания волос сломанным беззубым гребешком».
Вот образцы мыслей писателя, сделавшегося, по милости Рожера Маркса,
школьным классиком, который хвалится своей оригинальностью и торжественно
объясняет ее тем, что он больше ничего не читает.
Он заносит в свой «Дневник» не только свои собственные гениальные
выдумки, но и все хвалебные речи, которые произносят в честь его парижские
знаменитости. Так, он пишет 3 октября: «Да, я хотел собрать в моем
«Дневнике» все, достойное внимания и что пропадает незамеченным в разговорах
». Далее, 20 мая он пишет: «Есть еще одно, что меня занимает,
радует и воодушевляет: разговор с друзьями-писателями, немного возбужденными
выпитым за обедом вином».
Посмотрим теперь, что так занимает, радует и воодушевляет его:
«7 февраля. Г-жа Форэнь (жена чертежника) поведала мне, что она, ради
кухни, увлеклась рисованием; она приготовляет лапшу так, как никто; она
научилась даже приготовлять паштеты из гусиных печенок с корочкой, на
которой она яичным желтком, сболтанным не знаю с чем, рисует цветы и листья:
художественное произведение кулинарного искусства».
«28 февраля. Стевенс говорил в одном углу гостиной о том, как ужасно
накачивает себя Курбэ пивом и водкой; он за один вечер осушил тридцать
стаканов пива, да кроме того еще выпил бутылку полынного, куда вместо воды
влил белого вина».
«1 мая. Приходил ко мне Пуанктевен, сияющий от изобретенных им трех
или четырех прилагательных, и приветствовал меня следующей речью: «изображение
креста знаменует в человеке четыре главных направления ума на компасе
человеческой судьбы». (Говорят, что Пуанктевен сыграл со старым Гонкуром
непристойную шутку, но вряд ли это так. Пуанктевен человек, способный
серьезно произнести подобную фразу, а Гонкур — серьезно поверить ей.)
«12 июня. Жан Лорэн сказал нам, что столовый напиток, который он
обыкновенно употреблял за ужином, приготовляется теперь у них дома из
бегенового и солодкового корней с примесью чего-то освежающего и очищающего
кровь, название которого я забыл».
«2 апреля. Наш любезный доктор Мартин действительно деликатный господин.
Я слышал, как он говорит о женщинах, старых книгах и кухне, и пришел
к убеждению, что это прекраснейший человек».
Но нельзя по разговорам, приведенным Гонкуром, судить о говорящих. Они
не ответственны за все то, что вздумается великому писателю занести в свой
«Дневник». В течение нескольких часов, во время оживленной беседы за столом
или в уютном уголке гостиной, заходила речь о многом. Но Гонкур слышит
только то, что говорится о «женщинах и кухне». Все же другое ускользает от
III. Эдмон де Гонкур
него. Он или не слышит, или если слышит, то не понимает. Мы имеем к тому
классического свидетеля. В предыдущем томе своего «Дневника» он выводит на
сцену Ренана и влагает в его уста такие невозможные глупости, что даже этот
всегда кроткий и иронизирующий философ теряет свое хладнокровие и с несвойственным
ему возмущением опровергает возведенную на него Гонкуром клевету.
Там, где Гонкур говорит о своих вкусах, о своих мечтах и своих идеалах, он
изливает всю свою душу.
«26 мая. Вся моя жизнь прошла в изыскании оригинальных украшений
наружного вида арены, где она проходит. Один день нравилось мне одно, на
другой — другое. На прошедшей неделе я занят был покупкой шелка, который
женщины XVIII столетия употребляли для своих платьев, и делал из них переплеты
на книги того времени; кроме того, я увлекался и другими мелкими изобретениями,
о которых другие и не думают. Да вообще во всем, что презирается не
художественными натурами, я выказал столько же творческой фантазии, сколько
и в моих книгах».
«26 октября. Моя заветная мечта устроить у себя галерею наподобие огромного
передвижного hall'я на С.-Лазарском вокзале, с рядами книг по столам,
а в середине расставить стеклянные шкафы, куда бы я прятал всякие редкие
безделушки. Балкон вдоль всего фасада составлял бы первый этаж и был бы
покрыт тремя рядами рисунков; второй балкон заменял бы собой второй этаж
и был бы вплоть до потолка задрапирован материей XVIII века. Там бы
я работал, ел и спал, а внизу я устроил бы у себя зимний сад, наполнил бы его
самыми красивыми, вечнозелеными растениями, а в середине я поместил бы
изображение «четырех частей света» из белого камня работы Карно».
«10 декабря. Это новое освещение: газ, петролеум, электричество с его
белым, сухим светом, как грубо оно в сравнении с мягким молочным светом
свеч. И как XVIII век умел хорошо освещать свои темные ночи, какие изящные
тоны набрасывал на женские лица, заставляя их тонуть в рассеянных лучах
вечернего освещения и в волнах светло-палевых драпировок, где весь свет
поглощался светлым тоном материи».
Да, много еще подобных нелепостей можно было бы выписать из «Дневника
» Гонкура: ребяческий восторг, с каким он всякий сказанный ему комплимент
тщательно хранил для всемирной истории; огромную важность, которую он
придает своим книгам, раздаче ролей в его произведениях, их первым представлениям,
его последовательным провалам на сцене, исполинским медведям, которых
он заставлял товарищей навязывать себе; но я полагаю, что всего вышесказанного
вполне достаточно. Оно составляет полный «инвентарь души», как
сказала бы г-жа фон Сутнер. Эта душа, обрисовавшаяся собственными словами
ее обладателя, не способна ни на одну мысль, которая возвысилась бы над
нравственным уровнем болтливой портнихи. Вкус его нисколько не отличается
от вкуса модистки, а литературный кругозор от кругозора библиотечного служителя
с провинциальными манерами. Весь его мир заключается в его собственных
книгах и его безделушках. Он не понимает, что человечество может иметь другие
интересы, чем чтение его книг. Столетие для него зеркало, в котором отражается
только одно его лицо. И не думайте, что это было только тогда, когда человек
достиг семидесятитрехлетнего возраста. Первый том его «Дневника» обнаруживает
ту же самую душу, что и девятый. Ограниченность его творческого воображения,
его ребячество в мыслях и чувствах, страшное самообольщение — все это
не старческие явления, но сущность его натуры. В сорок лет он был таким же,
каким был и в семьдесят, т. е. постоянным воплощением тщеславия, вечным
повторением одних и тех же слащавых и напыщенных слов, нарядная вывеска
для старьевщика, собирающего разные женские украшения XVIII века.
Современные французы
Этот великий человек как писатель может служить живым укором всему
миру. Георг Брандес, этот тонкий знаток современной литературы, телеграфировал
ему к его празднику: «Все скандинавские писатели присоединятся ко мне,
когда я скажу: «слава писателю, первому проложившему путь!» Гонкур проложил
путь к бессмысленной болтовне, которая теперь называется «ecriture artiste».
Вот все, что он сделал. Книги его послужат памятником глубокого непонимания
великого времени, позорным образцом литературы, источниками которой является
не мыслящий разум, не тонко чувствующее сердце, а самообольщающаяся
глупость.
IV
Анатоль Франс
Анатоль Франс уже академик, но тем не менее сохранил всю свежесть своего
обширного и редкого таланта. Я не знаю, кто бы из здравствующих французов,
пишущих на пользу и удовольствие своих современников, мог бы оспаривать
у него пальму первенства. Если молодежь и не признает его единогласно своим
учителем, то только потому, что он еще недостаточно нагрузился нравственным
балластом. Без этой тяжести человек все кажется ненадежным, и более осторожные
неохотно доверяют ему. Быть может, он и добьется внимания и даже
одобрения, но уважения никогда.
Анатоля Франса называют учеником и наследником Ренана, но, помоему,
лучше сказать, его наследником в доле; это было бы вернее.
По числу наследников (диадохов) измеряют прежде всего степень величия
многих героев. Духовное имущество Ренана было чрезвычайно обширно и разнообразно.
Как ученого, его можно сравнивать с немногими, как писателя —
ни с кем. Как исследователь, он добросовестно и прилежно отыскивал точную
истину мелких событий, доступных человеческому разуму и составляющих складочный
товар ученых. Как мыслитель, он отказывался давать определенный
ответ на какойнибудь
из основных вопросов, которые чуть заметно вырисовываются
по ту сторону видимого, кроме того, он находил эгоистическое удовольствие
в том, чтобы развивать и защищать самые противоречивые возможности.
Были люди, которые отрицали в нем всякое убеждение, и действительно трудно
доказать по его сочинениям, насколько несправедливы были эти отрицатели. Он
был всегда защитником, но никогда не участвующей стороной. То, что он
защищал, никогда не касалось его лично. Когда он, доказывая и убеждая,
выступал на защиту какогонибудь
мнения, всем казалось, что он внутренне
смеется. Скрытое сознание, что всякая истина есть только призрак, всякое
решение неосновательно, что умственный мир не имеет полюсов и потому нет
для него надежного компаса, придает чтото
дьявольское этой высокой душе.
Люди благочестивые не ошибались, когда ощущали, что от него исходит серный
запах. Мышление Ренана похоже на пурпуровую краску, которая окрашивает
в чудный цвет все, на что только попадает, и все безошибочно разрешает.
Анатоль Франс пытался подражать ему, и это часто ему удавалось. Гастон
Парис, оба Дармштетера были последователями Ренана по филологии и критике.
Ледран тоже желает быть участником в экзегетическом и историкорелигиозном
наследии Ренана. Но Анатоль Франс счастливее всех, так как к нему перешло
художественное наследство учителя. У него одного находили мы ту же тонкую,
изящную, переваливающуюся всеми цветами прозу, его наводящий ужас скептицизм
и неприятную улыбку сфинкса.
IV. Анатоль Франс
Но, понятно, есть разница между учителем и учеником. Ренан говорит
о судьбе человечества, о добре и зле, о сути и цели жизни, об устройстве
и неустройстве мира, доказывает с шутливым искусством, которое подчас бывает
страшно, что все может происходить так или иначе, что, в сущности, все
равно, произошло ли это так, или иначе, и что вовсе неразумно волноваться
оттого, что произошло так, а не иначе; и все это он делает со своей всегда
неизменно спокойной и довольной улыбкой.
И в этом его величие. Это дьявольское высокомерие, вызывающее небо и ад
на суд своего ума, желающее овладеть обоими и, в случае неудачи, грозящее
одним мановением руки уничтожить то и другое. Анатоль Франс не достигает
такой высоты. Он летает гораздо ниже. Он применяет высшую судейскую власть
Ренана к маленьким, совсем маленьким процессам преходящего. Он говорит
о тщете мирского тщеславия, погони за роскошью и чинами, желания выслужиться
перед сильными мира сего и обратить на себя их благосклонное внимание.
Ведь не особенно трудно, но зато интересно при всяком удобном или
неудобном случае произнести малоутешительное слово Проповедника: «Суета
сует!» — адскую надпись, более беспощадную и страшную, чем девять стихов
Данте. Также не представляет никакого труда похвалиться, что в нравственном
отношении стоишь выше всех искателей орденов и титулов и что смеешься над
борцами за существование, над идиллиями салонного ротозейства и трагедиями
тщеславия. И к таким-то неизменным и скоропреходящим предметам Анатоль
Франс применяет высокоблагородную методу Ренана.
Возьмем из ряда его произведений одно, которое лучше всего может дать
нам понятие о характере направления писателя.
«L'orme du Mail» («Под вязом на городском гулянье») по форме своей такое
образцовое произведение, какие и богатая литература выпускает не ежегодно
и даже не каждые пять лет. Определить, какого рода это произведение, очень
трудно. Сам Анатоль Франс называет его «Современной историей», но оно
написано не по образцу наших романов. Он рассказывает события, а не событие.
В нем мы знакомимся с людьми и полным развитием их жизни, но так, как
знакомится путешественник с общественной жизнью маленького городка, в котором
он случайно остановился на несколько дней. Мы видим, чем они интересуются,
и находим все это мелким и ничтожным, так как оно не касается нас лично,
и предугадываем ход некоторых событий, начало и конец которых для нас почти
всегда неизвестны и всегда безразличны. Педант причислит, пожалуй, книгу
Анатоля Франса к тому ряду смелых, но неопределенных произведений, которые
от «Характеров» Теофраста, «Диалогов» Люциана и «Характеров» Лабрюйера
ведут к «Сценам из народной жизни» Анри Монье. Но «L'orme du Mail» стоит
выше всех типов и образцов, потому что люди там человечнее, события правдоподобнее
и впечатление оно производит не грубой преднамеренностью, не
скоморошеством, не замысловатостью и не искажением, а лукавством, скрытым
под самой невинной маской.
Анатоль Франс рисует нам общество одного из самых типичных главных
департаментов Франции. Прежде всего кардинала-архиепископа, невежду и ханжу,
пурпур которого прикрывается разумом льстивого слуги; затем префекта,
сторонника евреев, желающего и удержаться на месте, и сохранить себя во
мнении высшего общества; председателя суда, который, еще в бытность свою
присяжным, замечен был в какой-то мошеннической проделке и теперь отличается
знанием закона и умением играть на бильярде; ректора семинарии, знатока
римского богословия, умеющего приятно соединить ненависть к свету с завистью
и тщеславием; профессора риторики той же семинарии, проныру, который
шел на все компромиссы с совестью, чтобы только добиться епископства;
Современные французы
дивизионного генерала, человека грубого и недалекого; профессора философского
факультета, которому как преподавательская жизнь, так и семейная принесла
немало разочарований и который, желая отомстить за свою внутреннюю
горечь, возненавидел мир и людей.
Чтобы получить понятие о гениальном искусстве, с каким Анатоль Франс
рисует свои портреты, будет вполне достаточно нескольких приведенных мною
ниже черт, но чтобы насладиться его тонкой проницательностью и изяществом,
нужно прочесть всю книгу от начала до конца, потому что в этом произведении
все так тщательно и искусно соединено, каждый штрих так ласкает взор, что
невольно увлекаешься и с жадностью читаешь все до конца.
Кардинал-архиепископ Шарло «уже из принципа не поддержал бы искания
епископства ректором семинарии, аббатом Лантэнь, потому что заранее предугадывал
его неудачу». Его преосвященство неохотно становился на сторону
побежденного. Но, с другой стороны, он не мог прямо отказать аббату Лантэню,
потому что его почитали все как человека добродетельного, ученого и красноречивого.
Кардинал же Шарло, сильно заботившийся о том, чтобы примирить
различные мнения, считался, однако, с мнением благородных людей.
Аббат Гюнтрель, противник аббата Лантэня, как лицо духовное, отличался
строгими правилами. Одним из этих правил было: «избегать, по возможности,
ссор и не подвергать истину насмешкам неверных». И так как эта осторожность
совпадала со склонностью его характера, то он тщательно соблюдал ее.
Аббат Лантэнь говорит профессору Бержере, доказывающему на основании
исторических данных, что св. Екатерины никогда не существовало: «Это еще не
достоверно, но если б случайно и нашлись исторические данные, то их легко
опровергнуть богословским доказательством. Это доказательство вытекает из
чудесного явления святой, о котором рассказал ее духовный отец и которое было
торжественно признано папой. Ведь и логика говорит нам, что истины научного
свойства стоят позади истин высшего разряда».
Префект Вормс-Клавелэн «был не из легковерных. Он смотрел на религии
только как на способы управления. Он не наследовал никакой веры от своих
родителей, чуждых всякому верованию. Ум его нигде не мог найти себе пищи
и вследствие этого остался пустым, бесцветным и свободным. Ради метафизического
бессилия и врожденной страсти действовать и обладать, он придерживался
более осязательных истин и воображал себя позитивистом. Так как раньше он
обыкновенно пил пиво в пивных Монмартра с химиками, любил с ними рассуждать
о политике, то в нем невольно сохранилось уважение к естественным
методам, которые он со своей стороны расхваливал в масонских ложах. Ему
нравилось прикрывать свои политические интриги и административные уловки
красивой мантией экспериментальной социологии. И он ставил науку тем выше,
чем полезнее она была для него».
Вот некоторые изречения префекта: «Мы не можем терпеть, когда говорят,
что республика падает в грязь. Согласен, что произошло немало событий,
достойных сожаления. Необходимы некоторые изменения, а именно в народном
представительстве; но система правления еще настолько, слава Богу, сильна, что
я могу ее поддержать». «Этот аббат Лантэнь проникнут самым предосудительным
суеверием. Он сердит на меня. В чем он упрекает меня? Разве я не
достаточно терпеливый и свободомыслящий? Разве я не закрыл себе глаза в то
время, когда монахи и сестры повсюду вернулись в свои монастыри и школы?
Потому что если мы и строго соблюдаем самые существенные законы республики,
зато мы едва ли когда-нибудь применяем их».
Вормс-Клавелэн был свидетелем различных дел, разыгравшихся на почве
подкупа, «которые старались всячески потушить, но те разгорались с новой
IV. Анатоль Франс
силой к большому вреду парламента и высших властей. И эта комедия,
казавшаяся ему всегда естественной, внушила ему глубокое чувство снисходительности,
которую он старался передать всем, с кем он только входил
в соприкосновение. Один сенатор и два депутата находились под судебным
следствием. Самые влиятельные лица партии: инженеры, финансовые тузы были
заключены в тюрьму, другие бежали. При таком положении вещей с него
достаточно было привязанности населения к республиканскому образу правления,
и он не требовал от него ни рвения, ни уважения, которые самому
ему казались отжившими чувствами, пустыми звуками давно прошедшего времени.
И настроение народа оказалось действительно настолько благоприятным,
что оба депутата, запутанные во многих финансовых историях
и преследуемые судом, продолжали сохранять свое влияние на избирательные
округи».
Аббат Гюнтрель очень нравился г-же Вормс-Клавелэн, которая «видела
в нем и душу, и лицо, и манеры тех торговок на улице Батиньоль и площади
Клиши, которыми окружена была Наэми Кобленц в то трудное время, когда
она подросла и начала увядать в темном углу судейской своего отца, стряпчего
Исаака, среди арестов и полицейских домашних обысков. Одна из таких
торговок, мадам Вашери, очень полюбившая ее, сосватала ее за молодого,
деятельного и подававшего большие надежды доктора права, Теодора ВормсКлавелэн.
Он нашел ее серьезной и практичной в жизни и женился на ней
после рождения ее дочери Жанны. Аббат Гюнтрель очень напоминал ей
мадам Вашери. Тот же взгляд, тот же голос, те же движения. Это-то сходство
и внушило мадам Вормс-Клавелэн неожиданное чувство любви; впрочем, она
всегда считала католическое духовенство одной из самых сильных властей
мира сего».
Профессор Бержере «не был счастлив и не получил ни одного знака отличия.
Впрочем, правда и то, что он презирал все внешние почести. Но он чувствовал,
что было бы гораздо интереснее презирать их уже после получения их».
Прокурор Кассиньоль серьезно уверяет: «За всю мою долгую судейскую
практику я не помню ни одной судебной ошибки».
Когда сенат потребовал разрешения на судебное преследование сенатора
Лапра-Тёле и других сенаторов, то набожная супруга его дала обещание поставить
две свечки перед изображением св. Антония в ее приходской церкви, чтобы
вымолить у этого святого благополучный исход в деле ее мужа. И действительно,
молитва ее была услышана. В руках одного из приближенных, Гамбетты,
находились мелкие бумаги Лапра-Тёле, фотографии с которых он сумел вовремя
послать министру юстиции. В знак благодарности мадам Лапра-Тёле поместила
на стене церкви мраморную доску со следующей, сочиненной самим уважаемым
пастором, надписью: «Св. Антонию от благодарной верующей женщины за
неожиданную помощь».
Сам сенатор говорит при одном случае: «Что касается меня, то я могу
верить только в добро. Куда бы я ни обернулся, везде я вижу только добродетель
и честность»...
О председателе суда, Пелу, человеке сомнительной честности, сохранившем
себе репутацию плохого адвоката и нотариуса, один из злых критиков говорит
так: «Это очень остроумный человек, который измеряет расстояние между своим
креслом и скамьей подсудимых».
И таковы все 336 страниц. Весь часовой механизм французского общества
разбирается спокойно и умелыми руками, причем показывается жалкое состояние
колес, проржавленной пружины, поддельных рубинов. Никогда еще не было
возведено столько странных обвинений против государства, правления и власть
Современные французы
имущих людей во Франции, как в этой юмористически рассказанной правдивой
истории одного из главных департаментов. Все гнило, низко и смотрит кандидатами
на галеры, если только верить увлекательному остроумию Анатоля
Франса: духовенство, войско, судейская власть, правители, наука, торговля
и промышленность. Люди всех сословий и полов — мошенники, лицемерие
которых прикрывает только их ничтожество. А раз поверив, невольно приходишь
к заключению, не особенно благоприятному для Анатоля Франса. Если
изображение не верно, то спрашивается, какого имени заслуживает человек,
втоптавший таким образом в грязь свой народ и свою родину? Если же верно, то
как назвать его за то, что он может изображать подобное состояние в шутливонеодобрительном
тоне и с лукавым подмигиванием глаз?
Таким образом, книга, долженствовавшая давать только одно высокое
эстетическое наслаждение, оставляет, по окончании чтения, глубокое чувство
досады. Почему? Потому что единственное художественное средство, которым
воспользовался Анатоль Франс, есть ирония. На нем, как на художнике-писателе,
легче всего определить границу, в какой можно пользоваться этим орудием.
Ничто так не нравится читателю, как ирония, тонкая, правдивая, а не грубая
и откровенная, потому что, делая ему комплименты за его ум и догадливость,
она как бы вступает с ним в тайный союз и делает его сообщником иронизирующего;
это есть тайный язык, доступный только людям одинакового понимания.
Понятно, что я не могу оценить всей прелести изречения старого судьи: «За всю
мою долгую судейскую практику я не помню ни одной судебной ошибки»,
потому что не разделяю мнения Анатоля Франса, будто всякий судья убежден
в своей непогрешимости, будто он не допускает, чтобы учиненный по закону
приговор мог быть ошибочным, и что он вечно стоит на том, что всякий
гильотинированный не прав, даже и тогда, когда докучливым журналистам
и другим нарушителям мира удается доказать, что действительно гильотировали
невинного. Но первое впечатление иронии, которая есть не что иное, как нервный
смех щекотливого тщеславия, быстро тупеет, и тогда остается второе: откровенное
сожаление вместе с иронизирующим.
Для того чтобы мастерски владеть проникающей, изящной и эстетически
совершенной иронией, нужно быть тонким наблюдателем, умной головой и человеком
холодным и беспристрастным. Ведь всем известно, что спокойный и холодный
тон производит более жестокие разрушения, чем самые страшные пламенные
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |