свобода человека «эмансипированного», как ее понимают психопаты. Он должен
превратиться в собаку, если извращенный инстинкт повелевает ему сделаться
собакой. Если же «свободный» человек называется Равашолем и инстинкт повелевает
ему взорвать динамитом дом, то мирному гражданину, покоящемуся
V. Двадцатый век
в нем безмятежным сном, предоставляется свобода взлететь на воздух и затем
упасть на землю в виде кровавого дождя из клочьев мяса и осколков костей.
Прогресс возможен только при интенсивности познавания, а оно вырабатывается
сознанием и суждением, а не инстинктом. Развитие прогресса совпадает
с расширением области сознательного и сокращением области бессознательного,
укреплением воли и ослаблением принудительных импульсов, увеличением личной
ответственности и подавлением ничем не стесняющегося эгоизма. Кто
превращает инстинкт во властелина человека, тот добивается не свободы, а самого
позорного рабства, подчинения рассудка индивида его сумасброднейшим
и саморазрушительнейшим страстям, пылкого человека — безрассудным прихотям
проститутки, порабощения народа несколькими более сильными и деспотическими
личностями. А тот, кто ставит наслаждение выше благопристойности,
принудительные импульсы — выше самообуздания, тот хочет не прогресса,
а возврата к допотопному озверению.
Регресс, одичание — вот настоящий идеал, к которому стремится кучка,
осмеливающаяся говорить о свободе и прогрессе. Она хочет быть представительницей
будущего. Такова одна из главных претензий, одно из средств, при помощи
которых она ловит в свои сети простаков. Но мы уже видели, что она представляет
собой не будущее, а заглохшее, мифическое прошлое. Психопаты шамкают, а не
говорят. Они испускают односложные звуки вместо того, чтобы пользоваться
правильно построенной речью. Их картины напоминают рисунки пачкающих
столы и стены детей. Их музыка похожа на музыку желтолицых Восточной Азии.
Они смешивают все роды искусства и низводят его до первобытных форм. Во всем
у них сквозит атавизм, а нам ведь известно, что атавизм — один из самых верных
признаков вырождения. Ломброзо убедительно доказал, что и многие характеристические
особенности описанного им типа прирожденных преступников составляют
также только атавизм. Легкомысленные критики воображают, что они
придумали очень ловкое опровержение, возражая Ломброзо с самодовольной
улыбкой: «Склонность к преступлению, как вы утверждаете, служит в одно и то же
время признаком вырождения и атавизма. Но эти два понятия в данном случае
исключают друг друга. Вырождение — состояние болезненное; лучшим доказательством
тому служит, что выродившийся тип не размножается, а вымирает.
Атавизм же есть возврат к ранним состояниям, которые не могли быть болезненными,
потому что люди, жившие в те времена, развивались и прогрессировали.
Возврат к прежнему хотя отдаленному, но здоровому состоянию ни в каком
случае не может быть болезнью». Вся эта тирада внушена упорным предрассудком,
что болезнь — состояние, по существу различное от здоровья. Она служит
хорошим примером путаницы, которую слово иногда вызывает в слабом или
невежественном уме. В действительности нет состояния или деятельности организма,
которую можно было бы назвать «здоровьем» или «болезнью». Эти термины
верны, если иметь в виду все условия и задачи организма. Одно и то же состояние
может быть и здоровьем, и болезнью, смотря по времени, когда оно проявляется.
Заячья губа — правильное, нормальное явление у человеческого плода на шестой
неделе его развития. У новорожденного ребенка — это уродство. На первом году
жизни ребенок не может ходить. Почему? Оттого ли, что его ноги слишком слабы?
Вовсе нет. Известные наблюдения доктора Робинсона над 60 новорожденными
детьми выяснили, что дети в состоянии свободно висеть, держась руками за палку,
в течение 30 секунд, что уже предполагает у них такую мускульную силу, которая
сравнительно не уступает силе взрослого человека. Не вследствие слабости ребенок
не может ходить, а потому что его нервная система не научилась согласовать
деятельность различных групп мускулов таким образом, чтобы вызвать
правильное движение; дети еще не умеют «координировать». Неспособность
Вырождение
к координации называется в медицине атаксией. Следовательно, у ребенка атаксия
— естественное и нормальное состояние. Но та же атаксия у взрослого —
тяжелая болезнь и служит главным симптомом воспаления спинного мозга.
Сходство между болезненной атаксией и нормальной атаксией так велико, что
доктор Френкель мог, основываясь на нем, придумать особый способ лечения
этого рода больных, состоящий в том, что их, как детей, учат стоять и ходить.
Итак, мы видим, что одно и то же состояние может быть и болезненным,
и простым возвращением к состоянию, первоначально вполне нормальному, и со
стороны критиков было крайне легкомысленно укорять Ломброзо за то, что он
усматривает в склонности к преступлению вырождение и в то же время атавизм.
Болезненный характер вырождения заключается именно в том, что выродившийся
организм не имеет силы подняться до уровня, достигнутого видом, и раньше или
позже останавливается в своем развитии. Регресс выродившегося субъекта может
достигнуть поразительных размеров. Как в физическом отношении он опускается
до ступени, занимаемой рыбами, суставчатыми животными и даже существами,
еще не дифференцировавшимися в половом отношении, когда у него появляются
расщепы на верхней челюсти, как у жуков с их шестираздельным ртом, шейные
фистулы, как у самых первичных пород рыб с их жаберными дугами, излишние
пальцы на руке (полидактилия), как у рыб с многолучистыми плавательными
перьями, даже волосатость, как у червей, гермафродитизм, как у бесполых
ризоподов, так в психическом отношении он в лучшем случае, будучи «выродившимся
субъектом высшего порядка», возрождает в своем лице тип первобытного
человека каменного периода, а в худшем, будучи идиотом,— тип зверя дочеловеческих
времен.
Вот на что следует постоянно и неослабно обращать внимание людей неопытных
или незнающих. Все прекрасные эпитеты, которые придают себе психопаты,
их подражатели и критики,— ложь и обман. Эти господа представляют собой не
будущее, а далекое прошлое. Они олицетворяют собой не прогресс, а ужаснейшую
реакцию. Они сулят нам не свободу, а рабство. Они не юность и утренняя
заря, а истощенное старчество, непроглядная зимняя ночь, могила и разложение.
Все нормальные и нравственные люди несут священную обязанность — содействовать
охранению и спасению людей, еще не зараженных психопатизмом.
Если каждый будет исполнять свой долг, тогда только умственная эпидемия
может быть локализована. Нельзя ограничиваться простым пожиманием плеч
и презрительной усмешкой. В то время как люди индифферентные утешаются
тем, что ни «один здравомыслящий человек не отнесется серьезно к этой чепухе»,
безумие и преступность делают свое дело и заражают целое поколение.
Мистики, в особенности эготисты и порнографы-реалисты, принадлежат к худшему
разряду врагов общества. Оно должно, безусловно, оградить себя от них.
Тот, кто вместе со мной придерживается мнения, что общество — естественная
органическая форма человеческого сожития, которая одна обеспечивает существование,
процветание и дальнейшее развитие людей, для кого цивилизация — благо,
имеющее цену и заслуживающее охранения, должен неумолимой рукой искоренять
этих антиобщественных гадов. Кто же вместе с Ницше мечтает о «свободно
рыскающем хищном звере», тому мы крикнем: «Вон из цивилизации! Рыскай себе
подальше от нас. Будь хищным зверем в пустыне. Удовлетворяй сам себя.
Расчищай себе дороги, строй себе хижины, одевайся и кормись сам, как можешь.
Наши дороги и дома — не для тебя, наши ткацкие станки работают не для тебя,
наши поля возделываются не для тебя. Весь наш труд исполняется руками людей,
уважающих и ценящих друг друга, помогающих друг другу и обуздывающих свой
эгоизм ради общего блага. Для жадного хищного зверя у нас нет места, и если ты
осмелишься прийти к нам, мы дубинами изобьем тебя до смерти».
V. Двадцатый век
Еще решительнее мы должны сплотиться против отродья, превратившего
порнографию в ремесло. Они не имеют даже права на то сострадание, которое нам
внушают психопаты, как больные существа. Они добровольно выбрали себе свое
унизительное ремесло и исполняют его из корыстолюбия, тщеславия и нерасположения
к труду. Систематическое раздражение похоти наносит тяжелый вред
физическому и психическому здоровью отдельного человека. Общество, состоящее
из чрезмерно раздраженных в половом отношении индивидов, не знающих ни
самообладания, ни благопристойности, идет навстречу верной гибели, ибо оно
слишком тупо и вяло, чтобы выполнять более достойные задачи. Порнограф
зачумляет источники, из которых будут черпать жизнь будущие поколения. Самая
трудная задача цивилизации состоит в том, чтобы обуздать похотливость.
Порнограф хочет лишить нас плода величайших усилий человечества. Мы не
имеем права щадить его.
Полиция нам помочь не может. Прокурор и судья не являются подходящими
защитниками общества против преступлений, совершаемых карандашом и пером.
Они примешивают к своей процедуре слишком большое пристрастие в защите
таких интересов, которые не всегда и не неизбежно совпадают с интересами
образованных и нравственных людей. Полиция так часто заступалась за интересы
привилегированного класса и за глупейшие предрассудки и самое недостойное
низкопоклонство, что человека не всегда позорит, когда она налагает на него свою
карающую руку. Между тем вопрос заключается именно в том, чтобы заклеймить
порнографа бесчестием, а приговором судьи эта цель не всегда достигается.
Осуждение произведений пера, авторы которых желают обогатиться потворствованием
разврату, должно исходить от людей, внушающих к себе полное
доверие своим беспристрастием, непредубежденностью и независимостью. Слово
таких людей не может не производить глубокого впечатления на общество.
В Германии существует уже «Союз для противодействия безнравственности».
К сожалению, эта ассоциация руководствуется в своей деятельности не исключительно
заботой о чистоте нравов толпы, и в особенности молодежи; она
подчиняет свою деятельность и соображениям, которые в глазах большинства
являются предрассудками; она преследует некоторые убеждения еще более, чем
разврат. Свободное слово в религиозных вопросах внушает ей более сильное
отвращение, чем сальность. Вот почему ее деятельность не особенно плодотворна.
Но тем не менее эта ассоциация могла бы служить образцом. Будем следовать
ее примеру, но без ханжества. Это была бы великая и благодарная задача,
например, для нового «общества нравственного оздоровления». Такому обществу
следовало бы принять на себя роль добровольного охранителя народной
нравственности. Порнографы, понятно, попытаются его осмеять; но их насмешки
обратятся против них же самих. Союз, членами которого состояли бы
руководители и учители народа, профессора, писатели, депутаты, судьи, высшие
должностные лица, пользовался бы достаточным влиянием, чтобы подвергать
всякого порнографа остракизму. Такой союз мог бы оценивать всякое художественное
и литературное произведение с точки зрения его целомудрия. Его личный
состав служил бы гарантией, что оценка эта не будет мелочной, слишком
щепетильной и лицемерной. Члены его по своему образованию и эстетическому
вкусу были бы способны разграничивать свободную мысль нравственно здорового
художника и низкий расчет литературного спекулянта. Если такой союз,
к которому примкнули бы лучшие люди страны ввиду плодотворности его
задачи, после серьезного исследования и в полном сознании своей ответственности,
заявил бы о данном человеке: «Он — преступник» или о данном произведении:
«Оно составляет позор для нашей страны»,— то и этот человек,
и это произведение были бы уничтожены. Ни один приличный книгопродавец
Вырождение
не держал бы такой книги, ни одно приличное периодическое издание не проронило
бы о нем ни слова и не стало бы печатать произведений его автора, ни одна
приличная семья не пускала бы в свой дом ошельмованного, и спасительный
страх пред такой участью отучил бы «реалиста» хвастаться постигшим его
приговором за проступок против нравственности, как своего рода отличием.
Психиатры также еще не поняли своей обязанности. Пора им выступить.
Бианки верно замечает: «Мнение, что психиатрия должна быть закрыта для
непосвященных, как своего рода святыня, является предрассудком». Предпринимаемые
психиатрами опыты не исчерпывают их задачи. Она не исчерпывается
и лекциями, которые они при случае читают юристам, или наблюдениями,
о которых они сообщают в специальных органах. Они должны еще обращаться
со своим словом к большинству образованных людей, не занимающихся ни
медициной, ни юриспруденцией. Пусть они в общих журналах и путем общедоступных
лекций знакомят публику с главными выводами психиатрии. Пусть они
указывают ей на помешательство писателей и художников-психопатов и выясняют
ей, что их модные произведения не что иное, как бред, выраженный пером или
кистью. Им, правда, придется повторить только то, что мною здесь сказано; но
этой задачей не следует брезговать. Когда изложенные мною выводы будут
сообщаться публике профессорами и видными специалистами, она скорее примет
их во внимание. Во всех других отраслях медицины уже поняли, что гигиена
важнее терапии и что народное здоровье лучше обеспечивается предупреждением
болезней, чем их лечением. Только психиатр мало заботится в Германии о гигиене
духа. Пора ему и в этом отношении исполнить свое призвание. Такие
деятели, как Модели, Шарко, Маньян, Ломброзо, Тоннини, заинтересовали
публику своих стран темными явлениями умственной жизни и распространили
знания, благодаря которым в этих странах люди, явно страдающие манией
преследования, не могут уже приобрести влияния на сотни тысяч граждан,
имеющих право голоса, хотя, правда, и они не могли помешать широкому
распространению художественных произведений психопатов. Но в Германии ни
один видный психиатр не последовал еще их примеру.
Наиболее действенное лечение болезни века заключается, на мой взгляд,
в следующем: надо указывать на руководящих психопатов и истеричных, как на
больных, срывать личину с подражателей и клеймить их, как врагов общества,
предупреждать публику против лживых начинаний этих паразитов.
Автор этих строк, поставивший себе жизненной задачей бороться против
старых предрассудков, распространять просвещение, защищать свободу индивида
против насилия и традиционной рутины, должен с особенной энергией восстать
против присвоения себе самых дорогих ему лозунгов жалкими проходимцами,
улавливающими ими наивных людей. «Свобода», «прогресс», «истина»
этих господ — не то, что мы разумеем под этими словами. Мы не имеем с этими
господами ничего общего. Они хотят потопить сознание в бессознательном, мы
хотим укрепить и обогатить сознание. Они дорожат разбродом мысли, мы
дорожим вниманием, наблюдением и познанием. Вот чем отличаются истинно
передовые люди от шарлатанов, называющих себя передовыми людьми: кто
проповедует отсутствие дисциплины, тот враг прогресса; кто поклоняется своему
«я», тот враг общества. Главное основание всякой общественной жизни —
любовь к ближнему и готовность нести жертвы, а прогресс является результатом
обуздания зверя в человеке, самообуздания и более тонкого сознания своих
обязанностей, своей ответственности. Эмансипация, которой мы добиваемся,—
эмансипация не страстей, а суждения или, выражаясь громогласным словом
Писания: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить
пришел я, но исполнить».
Современные
французы
I
Бальзак
О Бальзаке все уже сказано. Да еще какими голосами! Его лучшими биографами
являются m-me Сюрвиль, его родная сестра, и Эдмонд Бирэ, этот гений
всех биографических исследований, который умеет так мастерски вывести наружу
малейшую невинную подделку и разобраться во всем, что говорят; затем де
Мирекур, охотно верящий всякой болтовне современников, и известный барон де
Лованжуль, который один так обстоятельно изучил своих героев, как сорок
поколений правоверных арабов не изучили пророка ислама. Суждения о нем
высказаны Сент-Бёвом, Тэном, Эмилем Золя и Полем Флатом. Он весь открывается
перед нами в своей «переписке», а кто хочет видеть его в обыденной жизни,
тому стоит только обратиться к таким авторитетам, как Теофиль Готье и Леон
Гоцлан. Денуартерр, Вердэ и Лемер воздвигли ему памятники еще раньше
Родена, Фальера и Маркэ де Васело. Если вы хотите знать о его сердечных делах,
то Ферри открывает перед нами двери его, конечно, платонического гарема
и выводит некоторых из его одалисок. Хотите ли вы проследить за ним день за
днем во время его путешествия? Понтавис де Гёссей дает нам подробные
сведения о его пребывании в Бретани, а Фрей Фурнье — о его пребывании
в Лиможе. Желаете знать не особенно честное мнение о его литературной
деятельности, не прочитав ни одного из его трехсот томов? Марсель Барьер
с рыцарской любезностью спешит исполнить ваше желание, передав в одной,
и притом небольшой, книге коротко, но ясно содержание всех его романов.
Изучали также отношения Бальзака к медицине (д-р Кабанис) и даже составили
адрес-календарь различных героев бальзаковских романов с подробными указаниями
на их происхождение, личные и семейные дела (Анатоль Цербер и Кристоф:
«Repertoire de la Comedie humaine»). Но я говорю только о самых известных
и популярных книгах, посвященных Бальзаку, и оставляю в стороне тысячу
и одну журнальную статью, трактующую о его литературной деятельности. Что
можно прибавить к такому обширному и всесторонне разработанному труду?
Можно ли надеяться найти на этой ярко освещенной фигуре хотя крошечное
темное пятнышко, просмотренное зоркими глазами стольких знаменитых критиков?
Каждое слово, прибавленное ко всему, что сказано уже о Бальзаке, кажется
мне плеоназмом. Если какой-нибудь позднейший критик и пожелает высказать
впечатление, какое произвел на него Бальзак, то самоуважение его заставит его
по крайней мере быть лаконичным. Краткость есть самое лучшее средство
избавиться от излишнего повторения.
В известном водевиле ревнивый любовник находит в стенном шкафу своей
подруги спрятанного там соперника. На его грозный вопрос неверная подруга
спокойно отвечает: «В шкафу никого нет».— «Но я ведь вижу его»,— бешено
кричит обманутый.— «Ты ошибаешься,— следует ответ,— и если б ты меня
действительно любил, то поверил бы моим словам больше, чем своим глазам».
Современные французы
Так поступает большинство людей. Они верят чужому мнению больше, чем
своим собственным глазам.
Вот еще пример. Всем хорошо известна «Ronde de nuit» Рембрандта. Восемь
поколений любовались этим произведением искусства. Сотни критиков разбирали
его вдоль и поперек. Миллионы знатоков искусства стекались к нему из
всех образованных стран и, стоя перед картиной, делали вид, что восторгаются
ею. И все видели на ней действительно картину ночи, о чем говорила обычная
надпись. Только в последнее время нашлось несколько сомневающихся, которые,
подобно водевильному любовнику, поверили больше своим глазам, чем торжественным
заверениям двух столетий. И эти смельчаки с первого взгляда
заявили, что «Ronde de nuit» есть не что иное, как самый жаркий полдень, что все
предметы: дети, оружие, залиты ярким дневным светом и что нужно быть
совершенно слепым или носить дымчатые очки, чтобы не ослепнуть от солнечного
сияния, исходящего от картины.
Такой же пример представляет собой и Бальзак. В нем с непонятным упорством
хотят видеть реалиста, другого после Стендаля отца натурализма. Об
этом твердят все критики вот уже пятьдесят лет, да и сам Бальзак воображал,
что он наблюдатель, муж науки и естествоиспытатель. «Я доктор социальной
науки»,— говорил он себе. Он хвалился тем, что считал себя учеником Кювье
и Жофруа Сент-Илера, подобно тому как Золя ссылается на Клода Бернара
и Чезаре Ломброзо. Тэн, которого все знают как человека легковерного и «пситоциста
», повторяет это как неоспоримую истину. «Он работает не как художник,
а как ученый: вместо того чтобы рисовать, он разлагает на части, анализирует...
Он следует своему призванию, как физиолог»...
Но неужели возможно, чтобы люди в течение половины столетия могли
верить такому мнению, а не собственным глазам! Бальзак-физиолог! Бальзакреалист!
Бальзак — отец натурализма! Что Бальзак считал себя таковым, еще
неважно. Он считал себя почти всем: за продолжателя Наполеона, за наследника
мага, волшебника и кабалиста, за ученого, за финансиста, поэтому почему же ему
не считать себя и наблюдателем, научным исследователем и точным изобразителем
действительности? Что другие могли так долго разделять это мнение,
служит ясным доказательством того, какую огромную силу имеет уже раз
утвердившиеся мнение.
В сущности же Бальзак был не менее реалист и натуралист, чем Шекспир,
Мильтон или Байрон. Достоинство его произведений заключается не в наблюдательности,
но во внутреннем вдохновении, интуиции. Ведь мы знаем, как он жил.
Где и когда он наблюдал что-нибудь? Он был полон самим собой, в нем самом
заключался для него весь мир, и мира других людей он не замечал. Когда он
бывал в обществе друзей или людей незнакомых, то говорил обыкновенно один,
слушал только самого себя, другим не давал и слова вымолвить или же, если это
были люди высшего круга, прервать которых он не осмеливался, предавался
своим собственным мыслям, и все, что ни говорилось и ни обсуждалось вслух, не
доходило до его души. Когда он садился за работу, то запирался у себя
в кабинете и в течение многих недель не видал ни одного человеческого лица,
даже прислуги, приносившей ему пищу. А когда он не работал? Всем известно,
что он был неутомимым тружеником. Стоит только высчитать время, употребляемое
им на простое переписывание десяти томов, которые вулкан его ума
выбрасывал ежегодно (причем известно, что он имел обыкновение каждую из
своих книг переписывать по три, четыре и даже по пять раз), всем станет ясно,
сколько часов или минут оставалось у него на наблюдение. Действительность
для него не существовала. Единственной действительностью были для него герои
его романов, их страсти, дела, судьба. Если они и производили впечатление
I. Бальзак
живых людей, то только благодаря обману, в который вводит нас сила творческого
гения Бальзака. Слишком трудно избавиться от его чар. Он говорит,
подобно Мефистофелю в «Фаусте», чтобы мы смотрели на наши носы, как на
кисти винограда, и мы действительно считаем их за виноградные кисти и стараемся
как можно скорее срезать их быстрым взмахом ножа. Но в самом ли деле
наши носы похожи на виноградные кисти? Вы этому не верите? Мы видим вместо
носов виноградные кисти, потому что так сумел внушить нам волшебник. Но
постараемся стряхнуть с себя гипноз, наведенный на нас магом-рассказчиком,
разберем, естественны ли и возможны ли отдельные лица, и мы увидим такую
кучу нелепостей, что от смущения закроем глаза и спросим себя: «Неужели
правда, что мы верили таким вздорным сказкам?»
Я не говорю здесь о романах, которые издавна известны всем своим сказочным
содержанием и где все неземное, мир духов, играет главную роль. «Peau de
Chagrin», «Seraphitus Seraphita» и т. п., вероятно, и самый закоренелый болтун не
примет за произведения натуралиста. Я подразумеваю только те рассказы,
которые своей исходной точкой берут действительность. Еще Сент-Бёв сказал,
что положительно невозможно хотя что-нибудь понять о делах барона Нусингена.
Попробуйте составить себе понятие о финансовых операциях, о которых
так витиевато говорит Бальзак в своем «Maison Nucingen»! Кто добьется смысла,
тот может смело гордиться своим остроумием и догадливостью.
Бальзак искал всегда образчики для своего творчества на дне своей души,
но никогда — из окружающей его действительности. Он проходил жизнь,
как лунатик, как бессознательный ребенок. Об этом свидетельствуют его смешные
грезы о богатстве, которыми так безбожно злоупотребляли хитрые и бессовестные
денежные люди. В своем воображении он строил целые горы из
цифр, не имея понятия о самых элементарных правилах счета. Он думал,
что делами можно легко нажить миллионы, а сам терял каждый заработанный
им пфенниг в глупейших спекуляциях, над которыми посмеялся бы самый
простой поденщик. Если бы вместо почитателей он имел хоть одного действительного
друга, который вразумил бы это тридцатилетнее дитя, тогда
бедный великий человек мог бы спокойно жить и творить и не бояться,
что вот придет судебная власть и прервет нить его творческих мечтаний.
Люди, преследовавшие его исполнительными листами, грабили в течение тридцати
лет совершенно неответственное лицо.
В Бальзаке я вижу неоспоримое доказательство того, как мало имеет значения
наблюдательность для творчества. Что может дать нам наблюдение? Слова
и жесты, т. е. фотографию и фонографию. Но это именно меньше всего интересует
нас; они имеют смысл только тогда, когда мы знаем, почему сделаны были
жесты и сказаны были слова, каким страстям они служили, какое состояние души
они обнаруживали. Но последнее не всегда может найти себе выражение в словах
и жестах. Тут важно разъяснение, какое дает автор, потому что он видит людские
поступки в самом тайнике души, там, где они рождаются, а не там, где они
происходят на глазах всех людей. А это место останется навсегда недоступным
как для фотографии, так и для фонографии. Теперь посмотрим, что значит
слово? Часто не говорят того, что думают. Что такое различные явления? Маска,
притворство, комедия. Что доказывает какое-нибудь действие, поступок? Как
часто случай, принуждение, подражание управляют нашей рукой и заставляют
нас делать такие поступки, которые удивляют, пугают нас и даже огорчают!
Поэтому важно только одно: намерение, внутреннее побуждение, а это объяснить
может нам только автор, и то если он поглубже заглянет в свою собственную
душу. Почему знаем мы так мало или, лучше сказать, ничего достоверного
о психологии животных? Потому что мы не можем ни думать, ни чувствовать,
Современные французы
как животные, а простого наблюдения над ними, без разъяснения, без знания
побудительных причин и соединенных с ними представлений, положительно
недостаточно. Если мы лучше понимаем душевные проявления людей, то только
потому, что мы можем по действиям и словам судить о их психических причинах,
и нам легко выводить те или другие заключения, потому что мы по существу все
одинаковы между собой, и притом одинаковы в самом широком философском
смысле. Без этого тождества понимание ближнего было бы немыслимо. Благодаря
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |