тоды всесильны? Если мерить <ущерб>, нанесенный общест-
венности машинным переводом, в чисто престижных единицах
как ущерб чувству некритического благоговения перед именем
ученого XX века, то вполне может оказаться, что и для общест-
венности, и для самих ученых XX века лингвистика сделала
крайне полезное и ценное критическое дело, поставив вопрос о
пределах применимости методов науки. Ведь в самом деле,
лингвистика все эти годы занималась, собственно, <охотой на
ведьм>, изгоняла из лингвистической теории элементы ненауч-
ности, неформализуемости, того самого беса значения, о кото-
ром Лем пишет: <Мы прикидывались, будто вообще не замеча-
ем этой бездны, куда теперь решились заглянуть. Мы говорим
все это, чтобы подготовить читателя к противоборству с загад-
кой, более таинственной, чем Сфинкс, а именно - к борьбе с
проблемой значения, с самой бездонной среди всех бездн> (12,
с. 206). Тяга к математизации лингвистики во многом объясни-
ма, по Лему, как чисто научное стремление <помешать этому
127_______________Язык и предмет истории философии________________
духу проникнуть туда, где прежде всего нужна строгость>, и
математика привлекает именно своей чистотой от смысла, зна-
чения: <Пожалуй, лучше всего это удалось математикам, кото-
рые изгнали беса из своих владений и закрыли за ним врата на
все засовы, декретировав, что все, чем они занимаются, вооб-
ще ничего не <значит> и является попросту некой забавой, иг-
рой в расстановку значков на бумаге, значки же эти ни к чему,
кроме друг друга, отношения не имеют> (там же, с. 208).
Этот языковедческий пуризм, это стремление очистить на-
конец лингвистику от духа ненаучности заметны у всех основа-
телей современной лингвистики. Блумфилд вообще исключал
семантику из лингвистики как особую нелингвистическую дис-
циплину. Ельмслев в своей критике <гуманитарных предрассуд-
ков> более точно фиксирует проблему в оппозициях творчества
и репродукции: <В своей типичной форме гуманитарная тради-
ция отрицает a priori существование постоянного и законность
его поисков. Согласно этой точке зрения общественные явле-
ния в противоположность естественным непериодичны и по
самой этой причине не могут, как это имеет место с естествен-
ными явлениями, быть объектом точного и обобщенного изу-
чения> (5, с. 269). Но, пожалуй, наиболее точно и остро суще-
ство дела вскрыто отцом глоссематики Ульдаллем, который ви-
дит главную опору ненаучности в человеческом тщеславии:
<Мы сталкиваемся прежде всего с человеческим тщеславием.
Если устранить <вещи>, то и человек, который является прежде
всего <вещью> - в действительности даже прототипом любой
<вещи>, - будет также устранен. Нам неприятна даже мысль о
том, что нужно подвергнуться унижению, состоящему в отре-
чении от собственной личности, от собственного аристотелев-
ского призрака, для того чтобы стать просто точкой пересече-
ния абстрактных функций; о том, что общественное достоинст-
во человека должно быть сведено к алгебраической формуле.
Есть что-то унизительное в том, что ты должен подвергнуться
анализу; возможно, именно это чувство, в такой же мере, как и
религиозные предрассудки, препятствовало в течение столь
долгого времени рассечению человеческих трупов. Холодный
анализ человеческого поведения еще больше настораживает,
поскольку он способен вывести на свет многое из того, что
лучше было бы оставить окутанным тьмой> (14, с. 405-406).
Вместе с тем эти изначальные умонастроения, которые фик-
сируются уже у основателей и сохраняются последователями на
М.К.Петров__________________________128
правах ориентиров исследования, дают, нам кажется, ключ к
пониманию ситуации. Если задача сводилась к тому, чтобы до-
казать в исследованиях репродуктивную природу языка и речи,
изъять из этой области <тщеславного> человека как избегаю-
щий контроля и неформализуемый фактор, то смысл проис-
шедшего можно предельно точно выразить самым научным из
научных постулатов: жив, курилка! Не удалось тебя загнать в точ-
ку пересечения абстрактных функций, понять под формой трупа!
Человек в функции творца, способного создавать новое, не-
предсказуемое и неповторимое, оказался неустраним из языка.
Охота за ведьмами смысла, борьба с бесом значения должны,
видимо, пониматься как попытки изгнать человека-творца из
предмета лингвистики, и тот факт, что эти изгоняемые ведьмы
и бесы в любой попытке отхода от текста немедленно материа-
лизуются в фигуру <информанта>, обязанного сделать за лин-
гвиста то, что он собрался делать сам: снимать неопределен-
ность выбора, санкционировать предлагаемые решения, объяс-
нять лингвисту, что он делает, - представляется нам фактом
глубоко симптоматичным, позволяющим объяснить нечто не
только в поведении лингвистов, но и нечто относящееся к
природе языка как средства общения.
В самом деле, интересен не только, да и не столько, пожа-
луй, сам факт скрытого или открытого присутствия источника
знания, информанта в формальных построениях современной
лингвистики, сколько те ситуации и этапы анализа, на которых
он появляется как обязательное условие движения.
Мы видим, что там, где лингвист имеет дело с текстом, ин-
формант ему не нужен. Не нужен он ему и в анализирующе-
синтезирующем теоретическом движении, пока лингвист идет
от текста в системе: изъять из текста формализм и системати-
зировать его в теорию - задача вполне выполнимая для лин-
гвиста-теоретика. Более того, как бы ни ругал лингвистов Тау-
бе за игры, порочащие звание ученого XX века, лингвист-тео-
ретик строго придерживается правил научной игры, совершает
движение по тем же правилам, что и физик-теоретик или хи-
мик-теоретик: каждый из них опирается на факты своей <при-
роды> (текст - природа лингвиста!) и строит систему-теорию
по общим правилам. Ельмслев называет эти правила эмпириче-
ским принципом: <Описание должно быть свободным от про-
тиворечий (самоудовлетворяющим), исчерпывающим и пре-
дельно простым. Требование непротиворечивости предшествует
129_______________Язык и предмет истории философии_________________
требованию исчерпывающего описания. Требование исчерпываю-
щего описания предшествует требованию простоты> (5, с. 272).
А вот дальше происходит нечто с научной точки зрения не-
понятное и мистическое. Связав факты в теорию, физик или
химик могут быть, в отличие от лингвиста-теоретика, спокой-
ны: факты никуда не убегут, всегда выводимы из теории, то
есть обычная научная теория-система действительно задает
узус для наличных фактов, область их репродуктивного воспро-
изводства, и если появляются новые факты (открытия), описа-
ние узуса (теорию) приходится перестраивать, то есть создавать
заново. Репродуктивный, способный к бесконечному повтору
(или к любому числу экспериментальных проверок) характер
научного факта обеспечивает обратимость маневра от фактов к
теории и от теории к фактам. Если даже какой-нибудь физик
или математик занесет в число постулатов действительности
процедур нечто вроде; <Знаки, записанные на бумаге, не поки-
дают ночью занятых мест, и отношения между ними остаются
неизменными, то такое постулирование самоочевидных усло-
вий будет восприниматься по норме щедринских средних зако-
нов: <Ежели бы, например, издать такой закон: всякий да яст>,
то это будет именно образец тех средних законов, к выполне-
нию которых каждый устремляется без малейших мер понужде-
ния. Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы,
которые и без того всеми исполняются? На это отвечу: цель
издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и
стран устроения, другие - для того, чтобы законодатели не
коснели в праздности> (15, с. 56).
Но вся-то соль в том, что в лингвистике такие <средние за-
коны> не имеют силы. В отличие от физика или химика лин-
гвист-теоретик, отправляясь от фактов в теорию, менее всего
расположен возвращаться к тем же фактам. Если бы теория
нужна была лингвисту только для систематизации наличных
фактов, все затруднения устранялись бы сами собой как <сред-
ние законы>. Ничего не стоило бы, например, основываясь на
тексте <Истории одного города>, создать лингвистическую тео-
рию <Истории одного города>, из которой всякий раз с необхо-
димостью вытекала бы и структура, и последовательность глав,
и последовательность предложений в каждой из глав. Но как
раз такая теория, которая удовлетворила бы любого представи-
теля точной науки, лингвиста-теоретика не интересует. Его ин-
тересует не обратимость как таковая, не замкнутое движение:
факты - теория - факты, а нечто совсем иное - трансценден-
тальное движение; наличные факты - теория - новые факты,
то есть если предмет лингвистического интереса перевести на
язык точной науки, то это была бы теория новых, пока еще не
открытых фактов, теория познания опытной науки.
Ясно, что в этом стремлении перебросить формальный мост
между наличным и новым лингвистике ничего не оставалось,
как двигаться по формальным этажам все большей общности и
универсальности, и в любой <порождающей> попытке спуска к
новым фактам она неизбежно встречала персонифицирован-
ный в информанте источник нового знания, <носителя языка>,
без которого, и в этом Блумфилд абсолютно прав, предугадыва-
ние <представляет наибольшие трудности для дескриптивной
лингвистики>, как, впрочем, и для любой формальной дисцип-
лины, вменяющей себе в задачу описывать то, чего пока нет.
Нам такая задача представляется неразрешимой на уровне на-
учно-теоретического описания. И дело здесь не только в кон-
статации плоских истин вроде той, что нельзя научными мето-
дами решать ненаучные задачи, но и в ряде принципиальных
соображений о природе познания, о роли гласности, о месте
человека в познании, которые мы излагаем в другой статье.
При всем том это ретроградное движение современной лин-
гвистики: дистрибуция - анализ по непосредственно состав-
ляющим - порождающие грамматики - трансформационный
анализ, с постоянными попытками осуществить <порождаю-
щий> спуск в область новых фактов, хотя лингвистика и оказы-
вается в конечном счете почти на исходных позициях, - вызы-
вает у историка философии странное чувство чего-то невероят-
но знакомого, похожего. Ведь по существу современная лин-
гвистика прошла в обратном направлении тот путь, которым
шел когда-то Кант, пытаясь обосновать трансцендентальные
свойства формализма именно в такой <перебрасывающей фор-
мальный мост> от наличного к новому постановке вопроса.
В свете этого обстоятельства само попятное лингвистиче-
ское движение получает смысл reculer pour mieux santer, если,
понятно, лингвистике есть куда прыгать. Нам кажется, что, об-
ратив арсенал научных методов на изучение текста и обнару-
жив пригодность этих методов для выявления и систематиза-
ции моментов формальной репродукции при явной их непри-
годности для анализа порождения, лингвистика тем самым ус-
тановила недостаточность предложенного Соссюром членения
речевой деятельности на язык (систему) и речь. Поведение тек-
ста, который поддается сегментации, переводу в систему фор-
мальных универсалий, но не поддается <перерождению> в но-
вые тексты, приводит к заключению, что в речевой деятельно-
сти присутствует на правах определителя и результат общения,
что речевая деятельность отнюдь не представляет из себя, как
это казалось Соссюру, нечто хаотическое и диссоциированное,
а, напротив, выглядит деятельностью предметной, деятельно-
стью во времени, которая направлена на результаты предшест-
вующего общения, то есть предмет лингвистики в целом, если
он взят по основанию речевой деятельности, выглядел бы не
двучленной, а трехчленной структурой: система - речь -
текст, где под текстом мы разумеем целостный результат предше-
ствующего общения, по поводу которого только и возможна речь
как действительная, ограниченная <настоящим> деятельность.
Если Аристотель в <Категориях> начал европейскую логику
и европейскую лингвистику как самостоятельную дисциплину с
постулата: из слов вне связи ни одно ни истинно, ни ложно, то
есть с обоснования предложения как высшей единицы языка,
то современная лингвистика, осознавая причины неудачных
попыток выхода в порождение, должна бы начать прыжок в
новое с постулата: из предложений вне текста и безотноситель-
но к какому-либо из наличных текстов ни одно не образует
факта языка, речевой деятельности. Такой постулат замкнул бы
предмет лингвистики в функциональную целостность и распре-
делил бы роли по составляющим этой целостности, выделив
текст в условие связности, устойчивости, преемственности в
осмысленности общения. По обычаю нашего времени все изо-
бражать в таблицах и рисунках положение можно зафиксиро-
вать блок-схемой, положенной на луч времени, где Т - текст,
С - система, Р - речь:
Т ->С, в С упираются три стрелки,
идущие от Р. Внизу луч времени.
Прошлое слева, настоящее под С, будущее правее.
Рис. 1.
В предельном случае, когда текст берется как совокупность
всех наличных текстов, всей области знания, перед нами бес-
спорный Кант: текст - область опыта, наличного знания, на-
личный на данный момент результат познания; система - вход
в текст, сумма равнообязательных, универсальных, формаль-
ных, чистых правил ввода нового в текст, трансцендентальное,
лишенное содержание, чистое, формальное основание, по ко-
торому осуществляется выход в новое и которое априорно оп-
ределяет форму любого домогающегося включения в текст со-
держания; речь - деятельность индивида по правилам систе-
мы, имеющая целью ввести в текст новый содержательный
элемент и ради этого вынужденная оформлять этот элемент по
универсальным для текста правилам системы. Но такому пре-
дельному условию удовлетворяет разве что грамматика, которая в
любой пользующейся тем или иным языком сфере общения дей-
ствительно играет роль чистой формы, универсального оформите-
ля всего, способного выявиться в речи и войти в текст.
К грамматике вполне можно отнести слова Канта о логиче-
ском формализме вообще: <Знание, вполне сообразное с логи-
ческой формой, т.е. не противоречащее себе, тем не менее мо-
жет противоречить предмету. Итак, один лишь логический
критерий истины, а именно соответствие знания с всеобщими
и формальными законами рассудка и разума, есть, правда,
conditio sine qua поп, стало быть, негативное условие всякой
истины, но дальше этого логика не может идти, и никаким
критерием она не в состоянии обнаружить заблуждение, ка-
сающееся не формы, а содержания> (16, с. 160). Но негатив-
ным-то условием форма остается, и несостоятельный форма-
лизм, нарушающий правила той же грамматики, вообще не мо-
жет входить в какие-то отношения с предметом. Пример Хом-
ского <Идея громко храпит> несостоятелен по предмету, а фра-
за типа <Идею гремит храпу> - вообще не фраза.
Но система входа не только универсальная и для всех тек-
стов данного языка единая грамматика, она еще и целый ряд
правил связи нового (речь) с наличным (текст), что вовлекает
словарь, главным образом текста, в операции постоянных пе-
ределок, обеспечивающих преемственное существование текста
во времени. Здесь, хотя и эти правила априорны по отноше-
нию к речи, сходство с Кантом кончается. Универсалии этого
типа явно причастны к смыслу, не могут рассматриваться <чис-
тыми> формами.
Частным, но крайне интересным и важным результатом уси-
лий лингвистов, оторвавшись от почвы наличных фактов, спус-
титься на землю новых, оказался довольно детальный анализ не-
известных традиционной лингвистике универсалий, касающихся
преемственности, перехода нового в наличное, усвоенное текстом.
Переосмысления в духе априоризма требует и традицион-
ный арсенал лингвистики. Предложение, например, уже не мо-
жет быть понято по содержательному основанию как <закон-
ченная мысль> или <мысль, выраженная словами>*, а должно
пониматься как универсальная априорная форма продукта об-
щения, его канон и <квант>. По объему, составу, типу, структу-
ре предложение подчинено своим <золотым сечениям>, про-
порциям, гармониям, которые позволяют втиснуть в довольно уз-
кий линейный канал связи, где различения могут располагаться
только друг после друга, сложные иерархические структуры.
По Ингве (17), природа членораздельности речи, ее кванто-
вания в целостности, производна от объема оперативной, или
быстродействующей, памяти человека, способной удерживать
единовременно лишь 5-9 размышлений, вынужденной сливать
их в целостность, в единицы более высокого порядка в этих
очень жестких пределах, что придает структурному линейному
потоку речи глубину, не превышающую <глубины памяти>.
Речь представляет из себя как бы одновременное линейно-по-
ступательное шаговое движение по нескольким этажам-уров-
ням, законом которого является переход в единицу-целостность
следующего этажа на участке, не превышающем 7 шагов, то есть,
скажем, в слоге не может быть более 7 букв, в слове более 7 сло-
гов (если оно, конечно, не является самосложным образованием
вроде немецких слов - железнодорожных составов), в членах
предложения (если в них нет глаголов и они не переходят в при-
даточные) не более 7 слов, в предложениях не более 7 членов, в
сложных предложениях не более 7 придаточных (см. рис. 2).
Выхода за эти внешние пределы сложности практически не
происходит. Сам подход к пределам ощущается как тяжеловес-
ность, усложненность, необходимость фрагментации. На участ-
ке слово - предложение основным средством квантования вы-
ступают личные формы глагола, организующие члены предло-
^Лем возвращается к традиционному определению (12, с. 216), и это преждевре-
менное смыкание формы и содержания вынуждает его в конечном счете идти в русле
традиционных представлений об эволюции мысли (там же, с. 381 и далее).
жения в целостность или развертывающие члены предложения
в смысловые единицы - придаточные предложения, входящие
в более емкую целостность - сложное предложение. Законы
квантования в устной речи строже, чем в письменной, где дви-
жение использует вспомогательный арсенал разбиения. Поэто-
му в языках, имеющих письменную традицию, по существу,
выработано два различных канона для устной (1)и письменной
(2) речи, а в английском это различие даже нагружено грамма-
тически: все формы вежливости, условности, нереальности ис-
пользуют ввод в канон устной речи конструкций из канона
письменной. Приводимая ниже таблица показывает эту разли-
чительную тенденцию в канонике речи:
Язык(Тип кан.); Английский(I;II); Русский(I;II); Немецкий(I;II);
Греческий(I;II);
С/Г: 5.22; 8,52; 3.96; 7,2; 5,43; 7,97; 3,7; 5.22;
с/п: 7,69; 18,42; 6,5; 19,1; 7.19; 12.96; 5,95; 25,77;
2 осн.времен.: Н. Н., %:
65; 2,9; 49,7; 21; 69,8; 2; 42,3; 20,3;
2 осн. времен.: П. Н., %: 12,2; 78,7; 6,5; 42; 12,1; 89; 25; 34,7;
Тип предложения: простой, %:
70,6; 40; 70,4; 40; 73; 56,3; 63,5; 15;
Тип предложения: сложный, %:
29,4; 60; 29,6; 60; 27; 43,7; 36,5; 85;
Здесь: С/Г - число слов на личную форму глагола; С/П - среднее
число слов в предложении; Н.Н. - настоящее несовершенное; П.Н.
- прошедшее несовершенное.
При всем том эти отчетливо выявляющиеся в форме двух
канонов (1 и II) <дозирующие> свойства системы входа скрыва-
ют в своих единицах типа С/Г и С/П вопрос о материале, о
том, что же именно квантуется, дозируется. Ответ на этот во-
прос дает закон Ципфа, о котором мы уже упоминали. Если
словоупотребление в тексте имеет четко выраженную ранговую
структуру*, то квантованию и дозированию подвергается в ос-
новном словарь текста и величина С/Г имеет смысл <квоты ци-
тирования>, меры участия наличного в новом. В <Улиссе>
Джойса, например, словарь из 29 899 слов дает в тексте 260 430
словоупотреблений, в среднем 8-9 на слово. И хотя эти нити
преемственности распределены в ранги, слова неравномерно
нагружены связью преемственности - ранговая постоянная
26500, т.е. 10 слов употреблено по 2650 раз, 100 слов - по 265
раз (1, p. 23), - связь наличного с новым очевидна: входящие
в текст предложения опираются (ссылаются) на лексику имею-
щихся уже в тексте предложений.
Новые слова входят в текст по прямой или опосредованной
связи с наличными, в тексте уже представленными, именно
этим, причем на явно формальной основе, приведенный в нача-
ле текст 1 отличается от набора фраз 2, где нет связи между
предложениями на уровне лексики.
Относительно природы связи преемственности в тексте и
возникает основной вопрос современной лингвистики об апри-
орном или апостериорном характере языка-системы. Что каса-
ется грамматической части системы входа, то здесь вопрос бо-
лее или менее ясен: грамматику родного языка люди наследуют
от предшествующих поколений и, независимо от природы ее
происхождения, человек в реальных речевых ситуациях исполь-
зует грамматику как арсенал априорных правил-универсалий.
То же, видимо, можно сказать и относительно правил дозиро-
вания-квантования, в которых слишком уж очевидную роль иг-
рают внешние для процесса оформления смысла обстоятельст-
ва - специфика устройства человеческой памяти (<глубина па-
мяти>) для канона устной речи, специфика фиксации речи, ее
записи, для канона письменной речи. Без учета этих внешних
содержательной стороне обстоятельств разложение канонов
' В частотном списке словаря любого связного текста, если список составлен
по убыванию частоты словоупотребления, сложение слов в ранги (первое - пер-
вый, два следующих - второй и т.д.) дает постоянную для списка величину сло-
воупотребления, ранговую постоянную; для любого слова rif=Const.
М.К.Петров___________________________136
письменной и устной речи выглядело бы мистикой. Но вот от-
носительно выявленной законом Ципфа преемственности сло-
воупотребления могут возникать иллюзии апостериорности, на
которых, нам кажется, и возводился фундамент современной
лингвистики.
В самом деле, сам по себе очевидный факт участия левой
(наличной) лексики в правых (входящих в текст) предложениях
и четко выраженный ранговый характер этого участия могут
быть истолкованы двояко: как неотъемлемое свойство слова
(ранг по природе) или как результат внешнего слову усилия
(ранг по установлению).
В первом, апостериорном случае преемственность текста и
его связность хотя и выглядят достаточно сложно, но при всем
том <вероятностно> в математическом смысле. Мы можем по-
нимать текст как <место событий> - сочетаний слов друг с
другом, предложение - как универсальную форму события.
Мы имеем право мечтать о достаточно репрезентативной вы-
борке, в которой вероятностные свойства слов, их сочетае-
мость с другими словами (дистрибуция) могут выявиться пол-
ностью, и тогда, хотя это и будет сложно, мы в состоянии бу-
дем вывести алгоритмы построения всех наличных и будущих
текстов, то есть Джойс по отношению к <Улиссу> или Чехов по
отношению к нашему тексту 1, которые нужны пока нам на
правах информантов - объектов изучения, есть, в сущности,
ретрансляторы какой-то независимой от них организующей и
упорядочивающей словоупотребление силы. И когда мы, изу-
чив в <пророческих свидетельствах>, в деятельности Чеховых,
джойсов, достоевских, шекспиров выявления этой силы, смо-
жем воспроизводить ее, нам не нужны будут информанты-
ретрансляторы. Вычислительные или еще какие-то машины без
их участия будут писать первоклассные вещи, которые и не
снились авторам гамлетов, улиссов и вообще всех тех <проб пе-
ра> стоящей за ними творческой силы, которым мы придаем
так много значения. Нетрудно заметить, что это ретрансляци-
онное умонастроение не так уж ново, еще Платон говорил ус-
тами Сократа: <Ведь не от умения они это говорят, а благодаря
божественной силе; если бы они благодаря искусству могли хо-
рошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем
прочем; но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает
их своими слугами, божественными вещателями и пророками,
чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка,
137_______________Язык и предмет истории философии________________
говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через
них подает нам свой голос> (Ион, 534 CD).
Во втором, априорном случае преемственность текста и его
связность должны рассматриваться <сотворенными> и <твори-
мыми> людьми без какой-либо предзаданной им программы. За
спиной человека не обнаруживается никаких неподвластных
ему и не зависящих от него творческих сил, информант выгля-
дит творцом, а не ретранслятором, субъектом, а не объектом
изучения. Что же касается продуктов человеческого творчества
- текстов, то это лишь закрепленные и омертвленные в знаке
результаты человеческого общения, заведомо лишенные спо-
собности к каким-либо проявлениям самодеятельности - к
движению, к самоизменению, к развитию. Они могут быть из-
менены, трансформированы, развиты силами человека-творца,
а в речи каждый волей-неволей выступает творцом. Они могут
выявлять в таких процессах навязанного извне изменения
инерционно-пассивные свойства сопротивления: язык-система
и есть <предзнание> об инерционных свойствах текста. Но и
только! Нет и не может быть процедуры логического вывода
любого правого предложения из всей совокупности левых: это
делается <не по правилам>, требует в одном случае Чехова, в
другом - Джойса, в третьем - Достоевского и т.д., причем
обязательно с больших букв.
Иными словами, если в первом, апостериорном, случае мы
рассматриваем миграцию слов, способность их выходить из
связей левых предложений и принимать участие в строительст-
ве правых не только как свойство неопределенной подвижно-
сти или чистой миграционности вообще, но и как свойство со-
хранять в этой подвижности определенность в форме присущей
самим словам или устанавливаемой чем-то (или кем-то) в тексте
вероятности, то во втором, априорном, случае синтез миграцион-
ной способности и определенности в вероятность мы обязаны
рассматривать как акт творения, а саму вероятность, конкретность
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 55 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |