Похмелья наутро не было. Наруто чувствовал себя донельзя разумным, здоровым и оттого еще больше расстроился.
- Стажа нет, - пояснил Саске, глядя, как он виновато доедает третий бутерброд. – Был бы стаж – блевал бы ты сейчас желчью и жрать не мог вовсе.
Наруто вопросительно посмотрел на него.
- Организм справился – печень здоровая, - нехотя продолжил Саске. – Хочешь, расскажу тебе, как все было?
Он подтянул к себе занятую кусочком огурца крысу и принялся перечислять:
- Духи она так и не сменила… что ты смотришь, как овца на волка? Духи она не сменила, и выжрать не дура. Тебя при хорошем буксире увести можно хоть в бар, хоть в анатомичку.
- Не, - сказал Наруто, вспомнив «Лики смерти».
- Примолкни, - посоветовал Саске, отнимая у крысы огурец. Крыса простестующе выгнулась и отчаянно заработала лапами, добираясь до лакомого куска.
- Не мучай животное, - хмуро сказал Наруто.
- Мое – что хочу, то и делаю, - отрезал Саске. – Осточертеет – башку сверну, и ты мне не указ.
Однако огурец крысе отдал и даже пригладил встопорщившуюся шерстку.
- Пить ты не умеешь, зато умеет она. Ей эти три коктейля – утренний апперетив, а тебя для верности повела на понижение.
- Вот этого я еще вчера не понял…
- Обороты можно повышать, но нельзя понижать. С пива на водку – можно, с водки на пиво – уже нет. Только тебе не водка досталась, а что-то… под кофе.
Наруто только головой покачал. От Саске захочешь – не спрячешься.
- Итог? – спросил Саске и тут же ответил: - Итог: некто считает ее подходящей тебе парой, а та и рада стараться. Продолжать?
- Это не так, - как можно мягче сказал Наруто. – Мама бы не стала…
- Наруто, где и когда я ошибался? – прищурился Саске.
- Глупо же, - с тоской сказал Наруто.
Саске поднялся, крепко прижав столешницу ладонями:
- Итог, - вкрадчиво проговорил он. – Еще раз тебя на кого-то потянет – буду убивать. Не посмотрю: девочка там, мальчик… Я моралью не испорчен. Ты на ногах стоишь плохо, а падаешь больно – это просто меры, во избежание… Думай о других и веди себя прилично.
Хищник показал свой оскал, а разум прильнул к теплому плечу силы, зная, что нужно успокоить. По сильной спине, по напряженным мышцам – ладонью, мягко, медленно. Сатанинские желтые глаза закрылись, круглые лапы улеглись на траву, тяжелая голова опустилась. Говорят, что разум побеждает силу. Говорят, хищника можно приручить.
Наруто думал иначе – хищника нужно любить. Теперь он знал – его просто необходимо любить, ему нужна любовь, ему нужно тепло, просто природой не заложено – отзываться. Только млеть под лаской и изредка огрызаться, потворствуя своей натуре.
Саске, видимо, ждал возражений, поэтому глаза у него чуть удивленные. Но губы – жесткие, с любимым вкусом снежной прохлады – разомкнулись.
Склад помог и на этот раз. Наруто не знал такого дела и такого метания, которое нельзя было бы доверить складу. Склад деловито замкнул его в узкий проход между двумя стеллажами, дал в руки маркер и время в тишине обдумать свое отношение к Саске.
Наруто подписывал коробки, сверяясь с накладными, и неторопливо размышлял, плотно сковывая звенья одной цепи. За Наруто, похерившего свою любовь из-за тяжелого для Саске периода, судьба не даст ломаного гроша, понял он. Судьба – нервная кокетка в невероятных мехах. Требования у нее высокие – идеалистка, фантазерка, большая умница, и жестокость ее – изощренно-оправдана. Учительница с указкой - лазерным прицелом. Чего боишься, то и получишь, рано или поздно она воплотит самый страшный страх, постучит пальчиком по доске и скажет: учись, детка. А в выписанной ей задаче несколько неизвестных переменных и неевклидова геометрия. Место действия – суповая миска. И как решить? И чего она хочет?
Больше всего Наруто боялся потерять Саске, и все свои силы бросал на то, чтобы Саске не нашел повода от него избавиться. Судьба же смахнула с доски наспех нацарапанные каракули и поменяла силу действия и силу противодействия местами. Посмотрела строгим алым глазом: а так? Справишься?
Наруто оказался противодействием, и сам уверенно пошел к разрыву, устав от вечных доказательств никому не нужных теорем.
К усевшейся за учительский стол Судьбе на перемене забежала испуганная и растрепанная Любовь, торопливо зашептала что-то на ухо суровой наставнице, а потом сникла, подобрав юбки, уселась на задние парты и теперь смотрела в затылок Наруто немигающим скорбным взглядом. Мол – за что ж ты так со мной?
Наруто упорно отмалчивался, но пришло время посмотреть ей в глаза – оказаться между двух огней и остаться собой.
Медленно вырисовывая на коробках цифры, Наруто все глубже уходил в создающийся у него в голове мир, и склад услужливо помог в этом – отделил межстеллажье от реальности, запахло не пылью – мелом. Звуки утихли. Боковым зрением Наруто видел долговязую фигурку Судьбы – та небрежно метала пасьянс на желтом полированном столе, а спиной почувствовал легкий вздох Любви.
- Пиши, - приказала Судьба, слюня пальцы. – С-а-с-к-е.
Наруто написал. Вывел на рыхловатом боку коробки зеленым ярким маркером.
- Пункт первый, - провозгласила Судьба менторским тоном и шлепнула Смерть на Звезду.
Пункт первый: Саске не понять.
Любовь за спиной что-то протестующее пискнула, но Судьба посмотрела на нее через тонкие очки.
- Второй пункт, - сухо сказала она, выбирая из колоды Воина и накрывая его Луной.
Второй пункт: Саске причиняет боль.
Любовь за спиной завозилась и окунула лицо в платочек.
- Третий. – Судьба удовлетворенно посмотрела на расклад и уравновесила его Справедливостью.
Третий пункт: Саске не любит.
Наруто поставил точку и сжался – так отчетливо услышал он тихий издевательский смех. Любовь, его союзница, не выдержала и потешалась в открытую.
Судьба по-судейски постучала по столу и повернулась к Наруто.
- Юноша, - проговорила она. – Вы готовы к решению?
- А что будет?.. – спросил Наруто, задыхаясь, - что будет, если я…
- Ваше упрямство наказуемо, - веско огласила Судьба.
Наруто отступил и посмотрел на выведенные им на коробке пункты.
- Все правильно, но чего-то не хватает…
- Юноша, - сказала Судьба.
- Я все это знал и раньше, - уже спокойнее сказал Наруто. – Так почему засомневался именно сейчас? Я знал, какой он, я знал, на что иду, я себя не предавал и его не предавал… Почему засомневался именно сейчас?
Судьба невежливо молчала, собирая свои карты.
- Просто в нем что-то изменилось, и я сбит с толку, - продолжил Наруто. – Я привык к нему – другому, а сейчас в нем много нового.
Судьба защелкнула застежку сумочки.
- Он не стал хуже, - продолжил Наруто, развивая свою мысль, - он стал…
Развернулся, прижавшись спиной к коробкам – сердце заныло, поплыло перед глазами. И встретил взгляд Любви. Любовь тихонько кивнула в ответ.
- Быть не может, - проговорил Наруто, роняя маркер. – Не может этого быть…
Где-то в соседних стеллажах глухо шлепнулась о цементный пол коробка, и все растаяло как дым. Судьба приняла его решение, любовь подсказала верный ответ, и Наруто остался один. Голова кружилась от пыли и запаха спирта – смешанного с зеленой краской.
- Все-таки, похмелье? – спросил Саске, вынырнувший откуда-то из-за стеллажа. Он остановился над Наруто, прижал рукой исписанную коробку и быстро прочел аккуратно выведенные пункты.
- Саске, ты меня любишь, – сказал Наруто.
Саске с интересом наклонил голову:
- Это ты отсюда вывод сделал? – Он постучал пальцем по картонному бежево-зеленому боку.
Сверху посыпалась мелкая пыль.
- У тебя с логикой проблемы, - добавил он. – И не хер мне тут вести летописи. Хочешь написать автобиографию – в сортире полно туалетной бумаги. Замени короб.
- Есть, - радостно отозвался Наруто.
А Саске почему-то вздрогнул.
После всего передуманного и пережитого ссориться больше не хотелось. Наруто даже цель себе поставил – не ввязываться в споры и находить компромиссы. Благие намерения еще никого ни к чему хорошему не приводили, и в этом пришлось убедиться на собственной шкуре. Вечером Наруто вытащил из коробки видеомагнитофон, повозился с проводами – подключил. Саске молча посмотрел на его возню и гордо удалился на кухню, прихватив с собой кактус – он по-прежнему считал, что всему живому место именно там, и Наруто подозревал, что, будь его воля - отправил бы и самого Наруто жить на кухню в стеклянной банке.
Старая кассета мерно зашуршала, разматывая прошлое, которое с таким усердием прятала Шизунэ и Цунадэ. Прошлое было…
…невероятным. Ожившие черты лица, сияющие глаза Минато – так дети смотрят на первый снег, на брызги фонтана или новогодние гирлянды. Золото волос, примятых шлемом, желтый болид, испещренный метками спонсоров. Старт – и нарастающий, почти космический гул – рев настоящей скорости, скорости, в обгон всем ветрам… Дымящиеся шины, рев толпы, бьющиеся живой плотью флаги.
Наруто почти не слушал закадровый голос, рассказывающий о победах и поражениях… Он нервно сцепил пальцы и ждал главного – короткого объяснения Минато, с которого все началось…
Не заметил, как вернулся и присел рядом Саске, хмурый и чем-то недовольный.
Слышал – ветер. Видел – солнце. Чувствовал – горячее железо. А мир плыл вокруг фруктовым многослойным желе, которое бы в брызги – скоростью, чтобы взгляд стал таким же – как ребенок на первый снег…
Саске искоса посмотрел на него – надо же… как ребенок на первый снег…
- … Трехкратный чемпион мира – предел?
- Начало пути.
Куда уходят легенды? Что останавливает того, кто всегда находится в начале пути и не признает вершин?
- Врачи считают, что выход на трассу после полученных травм – самоубийство. Ваше мнение?
- Я гонщик и гонщиком умру.
Не вышло. Споткнулся, зашел в тупик.
Победы, победы, ленты, вспышки фотоаппаратов, софиты и камеры, яркая форма, блики солнца на шлеме…
Поражения – Минато улыбается и пожимает плечами. Поражения его не касаются, его дело – побеждать.
Саске все это было знакомо по статьям в Интернете. Первая часть кассеты ничего нового ему не сообщила, а потом вой двигателей и толпы вдруг оборвался, исчезли синтетические краски и иглы болидов.
Наверное, это тоже был июнь. Листва еще не потемнела, беленые деревца вытянулись вдоль запятнанной солнцем аллеи. Минато тоже в белом – рубашке с широко распахнутым воротом, джинсах.
Саске уловил знакомую линию ключиц и очертания плеч, и его неприятно кольнуло – как будто с покойником спишь…
Голос за кадром был молодым, женским и задавал вопросы неторопливо, обдуманно:
- Ваше решение уйти из гоночного спорта – необходимость или собственное желание?
- Необходимость, - сдержанно ответил Минато и поднял руку, цепляя ладонью нависшую над дорожкой зеленую ветку. – Спустя четыре года я понял, что себе больше не принадлежу.
- Возраст познания истинных целей?
- Наоборот. Пора об истинных целях напросто забыть.
- Фанаты, контракты, грядущий чемпионат… Почему именно сейчас?
- Потому что – надоели, - сказал Минато и странно, криво улыбнулся. Улыбка в мертвых зрачках не отразилась.
- Не боитесь в глазах фанатов превратиться из легенды в позорное пятно?
- А я не про них, - Минато потянул ветку и отломил пушистый лиственный хвост.
- Думаете, легко войдете в роль семьянина?
- Да почему… - Минато прикусил веточку. – Я же не на кресло-качалку под капельницу ухожу. У меня остались связи с кино…
Изображение дрогнуло и сменилось волнистыми серо-белыми линиями. Белый шум ударил по слуху, расцарапывая внимание в кровь.
Наруто вздрогнул, жалобно поднял глаза на Саске.
- Стерта, - сказал Саске. – Это не видак, это кассету подтерли.
- Видишь – это из-за меня, - вымученно-спокойным тоном сказал Наруто, поднимаясь.
- Из-за тебя… - пробормотал Саске, откручивая пластиковую крышку – иначе кассету было не вытащить. – Да он тобой прикрылся…
Наруто замер.
- Ничего удивительного. – Саске приподнялся, укладывая видеомагнитофон в коробку. – Он кураж потерял, выработался. Глаза его видел на предпоследней съемке? Азарта не было. Что-то его сломило раньше, чем пришла пора о тебе заботиться. Я… Наруто, тоже в этом всем покрутился… в детстве. Я не могу ошибиться – он медленно сдавал, просто никто не замечал. А потом просто прикрылся тобой, и легенда ушла достойно.
- Самый проницательный, да? – металлически отчеканил Наруто. – Никто не замечал, а Учиха заметил?
- Потому что я сам… - Саске остановился, не в силах выговорить то, что только что понял.
- Саске, не делай этого, - как можно спокойнее попросил Наруто. – Не говори со мной об этом.
- А то что? – Саске насмешливо прищурился, встал точно напротив Наруто. – А то что? А то ты не выберешься в мир экстрима? Не выработаешь там свою слабую душонку в пару лет? Не заявишь, что уходишь, потому что у тебя дома нуждающийся в любви несчастный ребенок? Не забудь обзавестись таким, и лучше – калекой – чтобы к твоему уходу все было подготовлено! Я даже подскажу, как: вали жрать с Сакурой, вы с ней по-пьяни заделаете.
- Саске!
- Придурок малолетний! – повысил голос Саске, потеряв терпение. – Я говорил: все одинаковые! Это значит: все люди! Нет идеалов, понял? Нет и не будет! Твоего папашу можно уважать только за то, что грамотно вывернулся, а за то, что ты рвешься туда же – я бы ему на ринге снял пару лет жизни! Да у тебя семьи из-за него не было – не заметил? Так раскрой глаза и оглянись – где твоя семья, где твои идеалы?
- Мои – при мне! – огрызнулся Наруто. – А твои – при тебе. Идеальный боец? Идеальный боец – это когда трижды по больному в одной фразе? Без промаха. Сука ты.
Развернулся и вышел, опустив плечи.
***
Звонку Наруто Какаси не удивился, но насторожился. Давно не было его видно, давно, и стали даже забываться его прикосновения и ласка, его привычка скользить кончиком языка по белым линиям шрамов и сияющие желанием глаза, светящиеся в полутьме.
На смену Наруто пришел Тензо – жадный и неторопливый, фетишей не имеющий, и оттого, пожалуй, более пресный.
- Надо увидеться, - напрямик заявил Наруто.
В голосе мраморное ледяное крошево.
- Наруто…
- Мне очень надо с тобой увидеться, - повторил Наруто, опустив голос до приглушенной полуинтимной нотки. – Мне не нужен секс, мне нужен совет.
- А ты им следуешь? – хмыкнул Какаси, ощутив короткую прохладцу разочарования.
- Если будет верный – последую, - упрямо сказал Наруто. – Я нарвался на серьезную разницу… во взглядах. Я понял, что компромисса не будет. Мне хочется Саске убить и выебать. Нет, выебать и убить… Что важнее – семья или те, кого любишь?
- Да уж, - только и смог ответить Какаси.
- Я хочу знать! – Наруто почти кричал – в трубке начало потрескивать. – Мы – для кого? Для своих или для чужих, которых сделали своими? Кому мы больше должны? Кому больше обязаны? Кого обязаны защищать?
- Хорошо, увидимся, - отозвался Какаси. – Как ты вообще?
- Я? Я люблю суку, - мрачно ответил Наруто. – Это… такое… Почему по мне? Почему именно по тому, что для меня важно? Мне похуй на придирки и кактусы – внимания просто не обращаю, но почему он бьет так? В сердце, сука, до комы!
О встрече договорились. Наруто попрощался натянуто, словно чувствуя, что делает что-то не так.
Тензо, дремавший позади Какаси, открыл один глаз:
- Не хвались на рать идучи, - наставительно сказал он. – Советчик. Откуда ты знаешь, что там у пацанов?
- Я знаю, что у Наруто, - сказал Какаси. – Этого мне достаточно.
Тензо давно и незаметно выведал всю историю, умудрившись при этом не нажимать и не давить. Спрашивал коротко, мимолетом и собрал полную картину в кратчайший срок. Своей оценки он прежде не давал, и Какаси считал, что им двигало обычное любопытство.
Но теперь Тензо явно заинтересовался – даже проснулся, что само по себе многое значило.
Он приподнялся, потянулся к пачке сигарет и поставил пепельницу на грудь Какаси.
Закурил, осветив грубовато очерченное лицо короткой вспышкой. Не мигая, проследил за увядающим огоньком зажигалки и сказал задумчиво:
- Я за второго парня… Сделали из бойца черт те что… руки бы пообрывать. Если Наруто вздумается от него сбежать, черкни Саске мой номер.
- Он меня ненавидит, - коротко сказал Какаси. – У меня с ним контактов никаких нет.
Тензо спокойно кивнул, словно иного не ожидал, и рассудил:
- Значит, сам его найду.
- Тебе-то он зачем? – не удержался от вопроса Какаси.
- Говорю же… сделали из бойца черт те что… - Глаза Тензо затуманились понимающей и теплой дымкой.
Глава 28 (Sasuke|Naruto, Sasuke|Kiba, Naruto|Kiba, Kakashi|Itachi, Kakashi|Naruto, Naruto|Sakura, Kakashi|Tenzo, Naruto|Haku, Naruto|Sasuke, Orochimaru|Sasuke, Sasuke|Orochimaru etc.)
Июнь принес мысли о самоубийстве. Это был единственный шанс начать новую жизнь. Лето всегда давалось Саске тяжело, но никогда прежде не показывалось на поверхность то глубокое, скрытое в подсознании настолько, что не имело никакой связи с реальностью.
То, что высчитано в эфемерных граммах, имеет больший вес, чем все мышцы и мясо во главе с мозгом вместе взятые.
Саске не знал того, что знал Сай: он никогда не лежал на узенькой кровати, сжимая пальцами холодные ее кости. Никогда не терзал комковатый сумасшедший матрац в ожидании неизбежного обхода, от которого зависит судьба. Саске не знал несанкционированного – души. Именно так спрашивают внимательные и чересчур здоровые глаза: душа болит? Жмешься на своей аккуратно застеленной койке, боясь, что незаправленный кончик простыни выдаст сумасшествие, тянешь руку к незащищенной грудине – нет… Глаза изучают и повторяют: душа... Болит? Конечно, болит. Она не может по-другому. Она, поселенная в приемлемую коробочку тела, разве вытерпит смятые углы и мокрую грязь? Ей это нужно? Ей, вечной, и знающей, что все еще впереди, лишь стряхни с себя осточертевшее мясо?
У души свои мерки: совесть, чувство вины, понятие слабости – чужды, как же бесконечно чужды… Ей еще жить, ей еще перекидываться, выбирать, отряхиваться от новой грязи и впитывать новый свет.
Подтачивающее Сая - пело тоненьким теплым голоском: освободи, освободи… В Саске оказалось сильнее. Его душа брезгливо отряхнула тонкопалые руки в белых синтетических перчатках… Нет, душа не спасовала, не сдала и не потеряла сознание – потребовала. Умри. Умри, мразь, не мучай меня, не таскай меня за собой грязным мокрым кульком, не томи в драном полиэтилене уставшего мяса. Понять легко – ей, с сомкнутыми теплыми крыльями, не развернуться – коробка кантована, жалка и источена.
А что важнее? Моторика и слаженность мышц или скрытое и всезнающее, выданное на пользование – паре?
Саске не знал того, что знал Сай.
Сай рассказал бы, что плевать душе на тело: ведет она кратчайшим путем к новому, неиспользованному кусочку мяса, красивее и стройнее прежнего. Рассказал бы, как она капризна в подборе новой одежки, и почему имеет на это право – потому что не гниет, как скинутое с плеч нафталиновое пальто.
Сай рассказал бы – право имеет, как имеют право радиоволны выбирать свой приемник…
Рассказал бы, как заглушает все, что наработано мозгом, все, вычерченное стилусом по мягкому и податливому. Рассказал бы – душа же.
Кто задумывался о том, что – переноски же, в один гигабайт весом на фоне бескрайности. Переноски, зараженные вечным вирусом, передаваемым с одной флешки на другую.
Саске задумался – и понял. Услышал. Душе было противно жаться вдоль его заплеванных стен, тело не подошло, и, подтянувшись на тонких запястьях, отчетливо и тихо, она попросила:
- Давай заново.
Тот, кто сумеет противиться своей душе – напишите письмо сатане – выигрыш в вечную лотерею.
Саске противиться своей сути не стал.
Все было понятнее, чем вымоченные в спирте корки. Места условностям не осталось. Саске слушал душу и играл с ней в поддавки.
Рассудок втянулся в эту игру и перестал реагировать на внешние раздражители. В зеркале теперь отражались совершенно пустые глаза, но впечатление было обманчивым – за опустевшим взглядом бесперебойно работала пытливая мысль, примеряющая и отбрасывающая неудачные комбинации одну за одной. Саске понял – можно бесконечно анализировать свою жизнь, искать корень зол и копаться в прошлом, а можно просто обнаружить, что жизнь не удалась. Добравшись до этой коротенькой формулировки, Саске прислушался к себе и понял, что полон желания и сил продолжать жить – но не в этот раз. Эта игра провалилась, потому что персонаж с самого начала качался неправильно. Прокачав силу, не стал воином, прокачав интеллект, не стал его использовать, потому что полагался на нереализованную силу. Замкнутый круг, не подлежащий исправлению.
Две недели, проведенные в мучительном оттаивании, ничего не принесли и лишь окончательно убедили Саске в непоправимости случившегося. Желание оградить Наруто от бестолковой мечты за пару минут превратилось в язвительную болезненную атаку. Саске был уверен – не смотайся тогда Наруто, дело бы кончилось кровью.
Конечно, Наруто не был причиной. Он был лишним подтверждением. Саске хладнокровно распял свои чувства, потыкал в них скальпелем, обнаружил, что ткани души рефлекторно сокращаются, и посмотрел на это с объективной точки зрения. Будущее ничего хорошего не сулило – остановить Наруто не удалось, значит, рано или поздно, душу придется заштопать вкривь и вкось и снова вариться в кислоте своего одиночества. Наруто уйдет, а никто останется и все так же будет обливать себя бензином воспоминаний и чиркать спичкой о коробок.
Дальнейшего развития не предвиделось, а из прошлого Саске вынес лишь код от банковской ячейки, хранящей документы отца. Разум требовал посвятить свою жизнь этому, но баллы повышения были распределены таким образом, что Саске не мог приложить свою руку к расшифровке этих документов.
Темное и безмятежное внутри него посоветовало забыть. Равнодушным ко всему Саске проходил три дня. Обнаруживал себя то на кухне с крысой в руках и кривым отражением в полированном боку кастрюли, то на складе напротив монитора и столбцов цифр. Находил себя ночью в постели с Наруто. Просыпался от поцелуев и тихо дышал в его губы. Наруто, настороженный и весь выцветший – весь, начиная от химической синевы глаз, заканчивая кожей, теперь отливавшей карминным, зеленоватым и нежно-голубым. Наруто, накрывающий его своим телом в жалкой и бесплодной попытке сберечь. Наруто, который ничего не понимал, но не выпускал его из виду, следуя позади шаг в шаг.
Он сказал: не говори со мной об этом…
Саске самому противно было заводить тему об идеалах и родственниках заново. Ему хватало того, что запомнилась та самая ровная линия ключиц, принадлежавшая трупу, и каким-то образом переданная природой другому человеку. Ночами Наруто охотно выгибался, его красивое тело обливалось тьмой, и эти линии ключиц… Саске чувствовал мертвую горечь.
Может, горечь, разбавленная кислым солнцем июня, и разбудила в нем рациональную суть.
Глубина человека измеряется глубиной его возможного падения, и Саске понимал, что вот-вот достигнет дна. Все кошки были серы, но уже рождалась внутри нетерпеливая радость – ожидание, схожее с ожиданием ребенка, которого впервые посадили на поезд одного. Вот-вот появится перрон, вокзальные часы, непременные бархатцы… После долгой и скучной поездки в душном поезде, после надоедливых попутчиков и навязчивых разговоров ни о чем… Выпрыгнуть из вагона, не оборачиваясь, жадно вглядываться в новые лица, ходить по незнакомым улицам, заходить в незнакомые магазины. Не бояться улыбнуться, не бояться быть другим – или собой, черт разберет. Черт разберет.
Саске так увлекался размышлениями по поводу начала новой жизни, что не замечал, что Наруто снова искусал себе губы и следит за ним пристально и неотступно.
Утром Саске шел на работу, чувствуя его за плечом. Переходил дорогу (двустороннее движение, ограничение по скорости шестьдесят километров в час, вероятность удачной смерти около пятидесяти процентов), спускался в метро (скорость движущегося в видимой зоне состава восемьдесят километров в час, большое скопление людей, объект повышенной опасности, вероятность удачной смерти семьдесят пять процентов), пересекал железнодорожный мост (вероятность удачной смерти девяносто три процента, погрешность исчисляется инстинктом самосохранения).
Спокойствие было видимостью, за которой в полную силу развернулась суть, то, что делает удачно слепленное в человеческое тело мясо уникальным существом. Этой сути было плевать на окружающих – у нее было свое дело.
Наруто, хоть ничего и не знал, все же покачнул безупречность задумки.
Он повел Саске в маленький японский ресторанчик, спрятавшийся за коробом метро, и, обхватив обеими руками высокий бокал с бамбуковым зеленым пивом, вдруг сказал:
- Я без тебя не проживу.
Саске пожал плечами. Он думал совершенно о другом, и банальная фраза, словно вычитанная из дешевого бульварного романчика, лишь резанула слух.
- Мы во многом не сходимся, - сказал Наруто, беспомощно глядя куда-то в сторону, - но от этого все становится еще важнее. Я недавно думал – вот если бы я любил Сакуру… Свадьба там, радостная мама, квартира в подарок от тетки. Вечером прогулки по городу. Осенью швыряться листьями. Летом цветы дарить. Зимой одевать заботливый шарфик.
- Весной? – спросил Саске, выждав полминуты.
- Весной?.. Не знаю. Сам что-нибудь предложи.
- Вместе возмущаться над собачьим дерьмом, - сказал Саске. – Солидарность.
Наруто улыбнулся:
- Хотя бы так. Днем сидеть на работе и писать ей в аську: «Соскучился, моя пуся, целую, твой дуся».
- После секса разговаривать на нежные темы. До утра, - добавил Саске, кладя подбородок на согнутую руку.
- Да, - развеселился Наруто. - И есть тертую морковку для потенции.
- Научиться держать убедительный тон, - прищурился Саске. – «Нет, родная, я не видел той задницы в белой мини-юбке!»
- Ты не растолстела, просто шмотки сели.
- Мне никогда не снится порнуха, как ты могла подумать...
- Каждые пять минут – я тебя люблю!
- Я тебя тоже.
Наруто нервным движением коснулся виска и вопросительно взглянул на Саске.
- Что? – спросил Саске и отвернулся. Его волосы отливали черным блеском.
Он решил – Наруто нельзя оставлять одного. Иначе все так и будет – собачье дерьмо, морковка и осенние листья – все во имя обычной и степенной любви.
В задуманном купе поезда придется потесниться. Ему стало легче – сама возможность решать за Наруто доказывала, что он приобрел себе хоть что-то, кроме надоевшего кода, забыть который не удавалось ни при каких обстоятельствах.
Наруто помолчал немного. Зеленые бамбуковые блики отражались в его посветлевших глазах. Потом поднял голову, посмотрел лукаво.
- Саске, давай сменим обстановку на пару дней? Развеешься.
Саске даже не стал задумываться.
- Не против, - сказал он.- Куда угодно.
Наруто подобрался и снова прикусил губу. Розовые лохмотья тонкой кожи налились свежими кровяными стрелками.
- Что с тобой, Учиха? – вдруг спросил он. В голосе прокатилась угрожающая низкая хрипотца, глаза потеряли блеск. – Блядь, ты… да ты просто не в себе. Вторую неделю ты готов на все, что тебе не предложи! Скажу с крыши прыгнуть – спрыгнешь!
Саске с интересом посмотрел в его изменившееся лицо.
- Только что такой ромашкой сидел, - сказал он, разворачивая меню во второй раз. – Классику?
- Да, - устало ответил Наруто. – «Калифорния».
Все вспомнилось, все всплыло – предупреждения Пейна и пророчества Сая, все недомолвки Кибы и слова Сакуры.
Лишил Саске сути бойца.
Навязал ему любовь.
Твое счастье.
Мертвые любви не сопротивляются.
Саске под нефтяной пленкой безразличия, с фиолетовыми зрачками. Саске, потерявший свою целостность, вулканическая крошка, рассыпающаяся в руках. Саске.
Наруто чувствовал его края – ломкие, как сплетенный из паутины лед. Саске старательно завернул в него свои мысли, и больше не возвращался на поверхность. Наруто не знал, что делать – его иллюзии разносило ветром, как обрывки газеты. Любовь не всесильна, думал он. Не свята, и нет в ней воскрешающей силы.
- Наруто, - сказал Саске, выходя из ресторанчика под отцветшее небо. – Ты пойдешь за мной куда угодно?
- Да, - ответил Наруто.
- Пойдем.
***
Крыша девятиэтажного дома (высота сорок пять с половиной метров, вероятность удачной смерти для двоих девяносто девять и пять десятых процента). Возле лифтовой площадки Саске расцепил грубые узлы проржавевшей проволоки. Ржавчина оставила на пальцах бурые пятна, отвратительно пахнущие металлом и кислятиной.
Проволока поддалась, но не до конца – петля провисла, соскользнула вниз, и выкрашенная в грязный голубой решетка со скрипом прогнулась, оставив между перилами щель-зазор.
В лифтовой шахте дрогнуло и загрохотало. Саске быстро и осторожно пробрался на пыльную темную лестницу, умудрившись вывернуться так, что не лязгнул ни один из навесных замков.
Над его головой взвыл сматываемый механизмом трос, спрятанный за обшитой металлом дверью.
Наруто повернулся, протиснулся в щель боком, и на секунду почему-то прикрыл глаза.
Пахло мышами и седыми клочьями пыли. Саске знал этот дом, знал эту лестницу и знал секрет навесных замков – ни один из них, угрожающе-тяжелых, защелкнут не был.
На площадке догнивала связка волнистых от старости журналов, рядом валялась толстая витая ножка давно почившей табуретки. Зеленый столб мусоросборника лоснился пыльным жиром. Шаги гулко отдавались где-то под краповым потолком. Саске поставил ногу на узенькую металлическую ступеньку и обернулся: Наруто присел на корточки перед связкой журналов и вытащил верхний, переломленным пополам серой веревкой.
- Надо же, - вполголоса сказал Наруто. – Девять лет…
Люк, ведущий на крышу, завизжал в три голоса, мелкая поролоновая труха осела на одежде и руках. Саске поморщился, надавил сильнее, и люк не выдержал нажима, сорвался, лопнул. Показался аккуратный ломтик синего.
Толь серебрился под небом, расчерченный на ровные прямоугольники битумной мазью. Будки лифтовых шахт кусковым сахаром громоздились одна за одной, исписанные полустертым маркером. Имена и даты, отголоски и отпечатки чужого и ненужного. Ветер гудел толстыми проводами, антеннами и боковыми лестницами.
Саске не любил крыши за этот искаженный мир одиночества, похожий на сброшенный вниз кусок инопланетных спортивных площадок. Слишком глухо. Слишком тоскливо.
- Я до последнего не верил, что ты ведешь меня на крышу, - вполголоса сказал Наруто.
Саске обернулся и увидел: синее, нестерпимо-синее, как крылья сказочной птицы из детской сказки про спасение мира. Увидел: свободное, запечатанное в прилившей к губам крови, теплое, согревшее кожу золотым и солнечным. Увидел: счастливое, нарисовавшее матовый блеск на уставших веках и розовые волнующиеся пятна у задыхающегося рта. Увидел: разжались пальцы, и выпавший журнал затрепетал, затрещал разноцветными страницами, разметав пыль.
- Нравится?
- Да.
- Странно.
Невысокие бортики пропитались солнцем насквозь. Внизу пестрел разомлевший от жары город, обсыпанный конфетти автомобилей. Гудело упругим ветром и пекло вовсю. Саске мимолетом подумал: это ненадолго.
Присел на раскаленный железный лист, подвернутый потемневшими шляпками гвоздей.
- Наруто.
Наруто наклонился, поднял журнал и подошел неуверенно, осторожно. Он уже не видел ни толя, ни размягченного солнцем битума – он видел небо и шел по нему, по аккуратным перышкам, выстроившимся лесенкой к самому солнцу.
Он вздохнул, усаживаясь рядом. Прохладный, в облепившей торс белой футболке, с чуть потемневшими на кончиках прядями волос.
- Я говорил, что люблю крыши, - замирающим голосом произнес он. – Это – назад в детство, но не в то, которое было, а в то, которое должно было быть.
Потом он нахмурился, сжал в руках журнал.
- Саске… прости, я не смог сказать ничего подходящего, чтобы тебя поддержать. Я подумал… сказать – мне жаль? Глупо. Прими мои соболезнования? Еще хуже. Эти слова придуманы для отдаления, а не для поддержки, поэтому не решился… Тем более, если совсем уж честно – мне не жаль. Я умею переживать за то, что знаю, но я не знаю, как ты жил раньше и как относился к родителям. Не хочу быть неискренним.
Саске отвел глаза от его профиля, выточенного ветром, и крепко обнял за плечо одной рукой.
- Прости, - еще раз повторил Наруто. – Я хочу, чтобы тебе стало легче, но утешения тут будут лишними.
- Мне станет легче, - пообещал Саске.
За его спиной и за спиной Наруто горячо дышала пустота глубиной в сорок пять с половиной метров. Пока Наруто, прижавшись виском к его щеке, разглядывал хрупкие пластинки облаков, повисших над домами, Саске сосредоточенно прислушивался к себе.
Запело-засквозило внутри далеким еще перестуком колес. Поезд приближался… Пока стрелки не переведены, и мозг не дал короткий сигнал – опрокинуться назад, не отпуская чуть влажное теплое плечо, требовалось соблюсти ритуал.
Ритуал заключался в расстановке точек и тире – пунктирных линий неудавшейся жизни. Рассказать Наруто, за что он умрет.
- …раньше аварии на трассах часто заканчивались смертельным исходом, - рассказывал Наруто, перелистывая страницы журнала и прикрывая глаза ладонью – на манер козырька. Солнце совсем распоясалось. – Сейчас в болиде система безопасности идеальная. Воздухозаборник… - Он показал вверх. – Чтобы пилот башкой по асфальту не скреб, если перевернется. Фиксатор шеи… Здесь. – Опять показал.
Показал на загорелой шее, провел ребром ладони…
- И спины. Знаешь, почему раньше бились насмерть, а теперь нет?
У него глаза фанатика.
- Металл, - сказал Наруто. – Теперь используется мягкий металл, который просто сминается в гармошку, а прежде каркасом болида служили такие…- Он задумался. – Пруты. Бронебойные. При столкновении они не сминались, а целехонькими проходили в кабину и вспарывали пилотам кишки. Кстати!
Саске вздрогнул. Гул приближающегося поезда колотился в сердце и где-то рядом, размазывая по рельсам замедлившуюся кровь.
- Ты знаешь, что при авариях на обычных иномарках травмы часто не от самого столкновения, а от подушки безопасности? Ее надо настраивать под человека. Рост, сидение… Иначе она челюсть сломает на хрен.
Солнечный жар превратился в жар раскаленного металла приближающихся вагонов. Саске крепче сжал плечо Наруто, улыбнулся – впервые.
- Ты не знаешь, как я относился к родителям… Чаще всего я называл ее по имени – Микото…
…она сердилась, потому что в безупречной семье политика дети должны называть мать «мамочкой». Или что-то вроде этого.
Саске видел ее – стройную, с тяжелым узлом матовых черных волос. Она сидела перед зеркалом, плотно сжав колени, и вглядывалась в свое отражение. Внимательно, поворачивая голову то влево, то вправо. Нежно касалась скул пуховкой, оставляя на безупречной белой коже прозрачную пудру. Подводила губы натуральной помадой так вдумчиво, словно от этого зависела ее жизнь. Слой за слоем, слой за слоем, потом блеск, слой за слоем… тушью расчесывала и вытягивала ресницы до бесконечности. Тушь пахла карамелью и чернотой. А она наклонялась к зеркалу, рассматривая себя, туманя его поверхность дыханием.
И начинала заново – тени, тушь, пуховка, помада… Стирала только что сделанный макияж, отправляла бежево-черные салфетки в мусорную корзинку. Так она могла проводить целые часы. Но потом поднималась, натягивала шелковые чулки, сквозь которые просвечивали белые икры, поднимала тонкие руки, и длинное платье – обычно черное, - облегало ее талию и грудь, ничего особо не подчеркивая.
Грушевидные жемчужины оттягивали мочки маленьких ушей – Микото морщилась. Проходила сквозь облако дорогого аромата, вздыхала и закрывала флакон духов.
- Мы вернемся поздно, - говорила она, заметив Саске, замершего у дверей.
Страдальчески улыбалась, гладила его по голове тонкими пальцами.
- Мы вернемся поздно, но ты не скучай, ладно?
- А Итачи?
- Итачи сегодня тоже вернется поздно. Папа нашел ему хорошего преподавателя… Ничего, солнышко, ты вырастешь и тоже будешь постоянно занят...
Саске казалось, что этими словами она мстила себе и всему ее миру с пуховками и шелковыми чулками.
- Микото, - звал он.
- Не называй меня так, - устало говорила она. – Что напишут в газетах, если узнают, что в семье Учиха дети называют родителей по именам? Ты можешь повредить репутации папы.
Она всегда так говорила, но Саске не мог звать ее иначе. Он плохо представлял себе, что значит репутация, что газетам нужно от его семьи, но видел ее – красивую, совсем молодую, беззащитную и раненую чем-то до глубины ее неторопливой мягкой души. Может, именно ее отражение она хотела увидеть в зеркале, но видела лишь овальное лицо и чудесные черные глаза.
Иногда вечерами она оставалась дома. Тогда в гостиной накрывался стол, желтый китайский чай томился в хрупких белоснежных чашечках, позвякивал хрусталь светильников. Маленькие пирожные лежали на блюдах розовыми кремовыми грудами.
Саске заходил в гостиную поздороваться с женщинами, получал в ответ благосклонные улыбки помадно-натуральных губ, и тут же уходил.
Ему не повезло – как-то угораздило задержаться в коридоре и услышать отрывок разговора.
- Младшенький не так хорош…
Голос, глубокий и хорошо поставленный. Жена одного из застрявших в стране послов.
- Ему не хватает твоих ресниц. И черты лица грубоваты. А вот старшему твоя красота досталась в полной мере. По-ра-зи-тель-ный!
Она всегда говорила так, театрально разбивая слова на слоги.
Саске замер, ожидая ответа Микото.
- Для мальчика красота не так уж и важна, - ответила Микото.
В ответ раздался смех. Музыкальный и многоголосый.
- Мы-то знаем, что для них важнее, правда?
- Конечно, - сказала Микото.
Она не знала. Воспитанием Итачи занимался Фугаку, а Саске достался ей, но она рассматривала его удивленно, как непонятного зверька, и говорила неуверенно – иди поиграй.
Иногда на нее находила жажда деятельности, она закрывала окна шторами, забиралась на постель Саске и раскрывала какую-нибудь книгу.
- Мифы Древней Греции, - сказочным шепотом начинала она. – Солнышко, это очень интересно, ты будешь слушать?
Саске кивал и прижимался к ее руке. От нее пахло пудрой и прохладным шелком, она распускала волосы, и их кончики щекотали Саске лицо.
Она начинала читать, но вскоре сбивалась, уставала, начинала нервничать.
- Ты что-нибудь понял?
- Да, - говорил Саске. – Я понимаю, правда.
- Я не вижу, - раздраженно говорила она и отбрасывала книжку. – Боже, когда же ты повзрослеешь?
Саске становилось неловко за свой возраст.
После этих попыток сблизиться она бледнела, притягивала Саске к себе и подолгу плакала, уткнувшись лицом в его затылок. Саске молчал и слушал ее всхлипывания.
- Что я с тобой делаю?.. что я тебе дала?.. как мне с тобой быть?..
Саске любил ее, любил эту красивую женщину, любил Микото.
Она нашла выход – пригласила в дом специалиста-психолога и объявила:
- Он поможет нам узнать, на что ты ориентирован, поможет выбрать направление.
Психолог ничего не выявил, потому что Саске обозлился и заперся в своей комнате, не желая участвовать в экспериментах. Микото крикнула через дверь:
- Я стараюсь ради тебя, а тебе на меня наплевать!
Саске улегся на пол и чертил пальцами узор на ковре. Микото обращалась к кому-то взрослому, умному… не к нему.
Другое дело – Итачи. С Итачи можно было играть и разговаривать о понятном, простом. Но Итачи был занят – занят постоянными репетиторами и преподавателями, занят разговорами с отцом, занят в спорт-школе. Занят-занят-занят.
Саске жил ради Микото. Она была рассеянна, часто теряла свои вещи, роняла и била посуду. Саске находил ее пудреницы и часики, убирал осколки – она так расстраивалась своей неуклюжести, что падала на диван без сил и могла разрыдаться. Он выходил с ней гулять и молчал, пока она наслаждалась тишиной в сумрачном парке. Он нес за нее ответственность, но она об этом не знала и старательно сжимала его руку, переходя дорогу, а сама даже не смотрела на светофор. Саске противился этому нажиму, и Микото покорно пережидала красный, потом желтый… а потом брела следом, на зеленый.
Микото пыталась найти в нем родственную душу, но быстро обнаружила, что Саске равнодушен и к музыке, и к искусству. Это озлобило ее – ее, привыкшую вести медленные, полные смысла разговоры о прекрасном, которыми с удовольствием игрались жены политиков.
Момент, когда она начала смешивать себе по пять коктейлей на дню, не заметил Фугаку, занятый новым законопроектом, не заметил Итачи, с утра до ночи копающийся в учебниках.
А Саске застал ее, веселую и нервную, как весенняя ведьма. Микото сидела перед своим зеркалом и красила губы жирным алым, то и дело прикладываясь к высокому тонкому бокалу. На бокале оставались алые следы. Микото обводила глаза зеленым, добавляла сиреневого, потом густо-черного и смеялась тихим загадочным смехом.
У Саске сперло дыхание, и он впервые выдавил:
- Мама…
Она обернулась, и улыбка сползла с тонкого овального лица.
Недопитый коктейль разлился по столику, заливая коробочки с пудрой и тенями, тушь и флакончики духов.
Она впервые плакала искренне, навзрыд, обнимая его, целуя теплыми губами, пачкая краснотой, словно свежей кровью.
- Прости меня, солнышко, - шептала она. – Все неправильно, все пошло не так… Мне за себя страшно, за тебя страшно, за нас страшно…
Утром она влезла в старенькие потертые джинсы, надела легкий свитер и повязала узелком бежевый шелковый шарф.
- Мы уедем, - сказала она, укладывая в сумочку расческу и темные очки. – Я должна поговорить с отцом не-мед-лен-но!
Саске поморщился, узнав привычку жены посла, но был рад видеть Микото такой.
- Это не семья, - бормотала Микото, ища ключи от машины. – Это не семья, а серпентарий! Кому нужны эти законы? Тебе? Мне? Итачи? Мне нужны вы, а я нужна вам. Да где эти ключи?!
Она не нашла ключи. Она поехала на метро. А вечером села в машину Фугаку.
И ее не стало.
- Она была бестолковая, - сказал Саске.
Помедлив, он снял руку с плеча Наруто и порылся в карманах, ища пачку сигарет. Горячий язычок пламени, горячий дым, горячее солнце. Разнылся висок, в горло уперлась надоедливая тошнота.
- Правильно делал, что не лез с утешениями, - пробормотал он. – Я к тебе больше со своими идеями по поводу родителей тоже не лезу. Потому что…
Он помедлил, поморщился – солнце, сползающее по небу плавленым масленым кусочком, мешало. Небо в прорехах облаков – раздражало… Но нужно было потерпеть, рассказать все, что хотел рассказать.
- Потому что: тот, кого любишь, должен быть мертв. - Саске поставил сигарету столбиком, прищурился и посмотрел на миниатюрный ад тлевшего пепла. – Мертвые не бросят... не отвертятся.
Наруто вырвал из журнала страницу и принялся складывать на коленях самолетик, старательно разглаживая уголки. Глаз он не поднимал.
- Мертвых – люби как хочешь. Лепи из них что душе угодно, а живые давят на мозг, потому что имеют собственную волю. Утешение…
Саске заторопился, начал перескакивать с темы на тему – промедление становилось невыносимым и отвратительным, задержка бесила – так бесятся застрявшие в аэропорту пассажиры.
- Утешение строится по схеме, - быстро сказал он. – По двум. Я утешу тебя, потому что так надо, иначе сочтут сволочью, или утешу тебя, потому что сволочь и это скрываю.
- Эксперименты, - со злостью добавил он. – Я их провел… сотни. Мне теперь скучно.
- Над другими? – спокойно спросил Наруто.
Самолетик на его ладони покачнулся, готовясь к взлету.
- Не всегда, - признался Саске. – Начал я с себя…
…и эксперимент был поставлен. На животе еще багровел хирургический шов, будущего уже не было. Статус бездомного щенка не прельщал, денег не имелось, ненависть не пускала домой. Саске искал выход и нашел его. Нужно было провести самоидентификацию и узнать, чего стоил и за что боролся.
В интернет-кафе Саске заплатил последнюю сотку за час поиска и нашел нужное объявление. Некто искал мальчика, согласного и умеющего терпеть боль. Швы и увечья приветствовались. Саске кинул в личку свой номер телефона и вышел из кафе под серое, в древесных разводах, небо.
Пять минут он жадно глотал сырой прохладный воздух, пытаясь остановить подступившую к глазам жаркую горечь. Телефон дернулся в кармане куртки, ветер кинул в лицо морось… Саске прислонился к стене, кирпичной, в грязных подтеках, и быстро ответил на все вопросы, заданные вязковатым вкрадчивым голосом.
Договорились легко, словно тот – тот, ищущий жертву, знал наперед, кто и когда найдет коротенькое его объявление.
Квартира чернела тяжеловесной мебелью и плотно задернутыми шторами. Лампы – пять-шесть круглых паучьих глазок. Запах сладкого, перегретой патоки или восточного воска. Внимание Саске приковала к себе кровать - в холодном шелке могильной плиты.
Он стянул куртку и предупредил мрачно:
- Только на полу.
Он уже тогда понял, что разговаривать много и объясняться искренне – пустая трата времени.
Его трогали липкими пальцами – чересчур мягкие и чуткие подушечки, словно смазанные клеем. Его вылизывали – долго и очень скучно, очень мокро и тошнотворно откровенно. Его шов покусывали длинными зубами, его кожу стянули ожоговым воском, руки свели на спине в неестественный переплет.
Саске умел терпеть боль – думал о своем, изредка отвлекаясь на удовлетворенное шипение у уха. Думал о том, что, уходя из дома на встречу с Цунадэ, не успел убрать книги со стола. Беспорядок… Думал – Какаси тоже так пропихивал свой язык в задницу Итачи, как это сейчас делает Орочимару? Думал – начать курить, что ли?.. Запах слюны стоит отвратительный, словно ее лили на пол ведрами. Такое можно забить только сигаретным дымом.
Потом он лежал, чувствуя внутри твердое и неудобное, что обжигало болью растертый и грубо растянутый анус, и смотрел на валявшиеся под шикарной кроватью черные клубочки носков.
Позже, в душе, он яростно стер с себя следы чужой слюны и спермы, не щадя раскрасневшейся от ожогов кожи, кое-где подернувшейся белыми прозрачными лохмотьями. Умылся и сплюнул в раковину.
Его ждал горький кофе в охряной толстой чашке.
- Или чай? – дружелюбно спросил Орочимару.
Саске мотнул головой и сел.
- А ты не очень-то эмоциональный, - заметил Орочимару.
Саске посмотрел в скуластое длинное лицо и промолчал. Он был эмоциональным, но знать об этом никому отныне не следовало. А потом, глядишь – со временем и избавимся от этого недостатка.
- И хорошо терпишь боль…
Становиться дешевой шлюхой в планы Саске не входило. Чтобы изменить ситуацию в свою сторону требовалось выработать схему действий, а для этого – изучить все реакции сидящего напротив человека.
На это у Саске ушло около месяца. Он вытерпел еще один сеанс подчинения, а потом отказался от таких игр наотрез, наблюдая за последствиями. Последствия были просты – Орочимару приказал покинуть его дом. Именно – покинуть, так вот угрожающе и театрально. Саске с удовольствием покинул, а потом еще пару дней не отвечал на звонки, постигая схему подчинения. Стремящийся унизить сам готов унижаться. За свой кайф, за свою тягу и слабость – любой каприз.
Саске вернулся обратно без предупреждения, пожаловался на отсутствие денег и тут же оказался на полу, не успев даже раздеться. Орочимару бормотал, что он лучший, потому что непокорный, и что никто с ним не сравнится. Саске выждал положенное для возбуждения время, дал ему в зубы, вывернулся и добавил под ребра.
Потаскал за волосы, приложил окровавленным ртом об пол и снова ушел.
На этот раз ждать пришлось долго. Неделю телефон молчал, как проклятый, ночевать пришлось сначала на вокзале, потом у неадекватного, но добродушного душевнобольного с Дамб, актом добровольной помощи избавив его квартиру от сонма каких-то алкашей. Душевнобольной по ночам тянул одну и ту же песню: «Моя загубленная жизнь не вытрет слезы рукавоом!».
Саске не высыпался, песня раздражала до умопомрачения, поэтому пришлось переступить через спортивные кодексы чести и сломать душевнобольному нос. Петь тот перестал и начал улыбаться глуповатой виноватой улыбкой. Саске старательно задушил свою совесть, объяснив ей, что ее прежний владелец сдох, и шла бы она рыдать над его трупом, а новому на нее плевать и всегда будет плевать.
Совесть утихла.
Схема еще не вырисовалась, но уже заработала. Телефон ожил ранним дождливым утром. Саске слез с продавленного жесткого дивана, зажал душевнобольному рот, и согласился на еще одну встречу. Скинул звонок и удивился своему равнодушному тону – не наигранно, нет, и впрямь похер…
Еще две недели Саске потратил на полное приручение. Превозмогал апатичную лень и избивал Орочимару чуть ли не по графику. Приучал к своим правилам – для этого их приходилось выдумывать, - сам не заметил, как втянулся в упорядоченный стройный мир своих же законов.
Глотал черный кофе литрами, доводя себя до тошноты, ходил в туалет и блевал, надеясь выблевать душу.
Позволял себе расслабиться – стягивал запястья Орочимару ремнями и трахал, предварительно заткнув ему рот запомнившимися носками.
- Ты дерьмо, - сказал однажды Орочимару, еле шевеля разбитыми фиолетовыми губами. От улыбки кожа на них растянулась, и коричневые корочки обнажили красноватое мясо. – Ты грязный пидарас.
- Раньше был лучше? – невозмутимо спросил Саске. – Когда под тобой лежал?
Боли он больше не испытывал. Воспоминания о Какаси и Итачи заволокло дымкой ненависти, но она боли не приносила, просто клеймила злостью. Ее не было, но выражение «грязный пидарас» ему не понравилось. От него тянуло дерьмом и немытым минетом. Саске вздрагивал – нечистоплотность и бардак его угнетали, а от этой характеристики помойкой несло за версту. Да и время пришло – выбираться.
Он выбрался. Новая жизнь заключалась в пачке купюр, сжатых металлическим уголком – часть цены за собственную жизнь, выплаченная Орочимару. Всю сумму Саске брать отказался – он уже знал, что вседозволенность развращает, и самостоятельно себя ограничил.
Ограничения – этим он занимался следующие полгода. Снял квартиру в спальном районе, зарекся потакать своим желаниям и принялся выводить себя из беспросветного тумана, следуя правилу – все средства хороши…
- Сейчас ты сидишь и думаешь – какая грязь… - медленно сказал Саске и выкинул окурок третьей по счету сигареты.
Наруто вырвал последний лист и уже автоматически принялся складывать новый самолетик. Костяшки его пальцев побелели, движения замедлились.
Жара спала, небо стало удивительным: прозрачно-лиловый смешался с розовой акварелью. Облака застыли в нем лепестками тигровых лилий, повеяло прохладой. Крыши соседних домов чернели дельфиньими шкурами.
- Из-за тебя я чувствую себя паршиво, - подытожил Саске и снова положил руку на плечо Наруто. – По-хорошему со мной уже не получится.
Саске не хотел объяснять, что значит – «паршиво». Это был чистый страх, концентрированный, густой, как сырая нефть. Саске боялся потерять Наруто. И сам не знал – почему.
Поезд в новую жизнь остановился напротив, поводя лоснящимися боками, отдышался белым паром и распахнул металлическую дверцу тамбура.
Пропасть за спиной ждала, затаив дыхание.
Осталось только потянуть Наруто за собой…
- Подожди-ка, - сказал Наруто, откладывая последний самолетик. Наклонился и старательно закатал штанину. По светлой коже тянулась свежая рыхлая царапина. - Зацепился внизу за проволоку… - он облизнул палец и провел по вспухшей алой полосе.
Ветер, неведомый, словно вытяжка сальвинарина, на секунду ослепил Саске, и жизнь потеряла сознание.
Он увидел – невозможным, опасным способом увидел мир глазами Наруто. Увидел свои руки – его руки, уставшие от разглаживания бесконечных бумажных уголков. Увидел необъятное – вечернее слева и прямо над собой, увидел небо, то, которое уже давно не замечал.
У колена саднило и дергало, пальцы ощутили влажность неглубокой царапины. Саске смог увидеть и почувствовать в секунду – мир другого человека, его усталость и глубокую, признанную любовь. Глазами Наруто – душой Наруто. Ему было тихо, пепельно… Так, как бывает осенним туманным днем, в каплях дрожащей влаги и бумажного шелеста. Больно было, тугими прожилками – так резко и невероятно больно, что он молчал, сомкнув теплые губы, а рядом все так же просился на взлет последний самолетик…
Ветер отхлынул в трубы и дворы, повис на проводах, а Саске смог перевести дыхание и вновь оказался самим собой.
- Не надо… - он отвел руку Наруто. – Я хочу.
Поднялся – железный лист, покрывающий бортик, взвизгнул, - и замер напротив.
Его обмяло малиновым, закатным, вычернило до золы. Присел – ломано, оберегая левый бок, по давно закрепленной и ненужной уже привычке.
Наруто положил ладони ему на затылок и прикрыл глаза. Влажным коротким движением, словно боясь, что обожжет, отравит, Саске провел кончиком языка по солоноватому теплу содранной проволокой кожи – чуть ниже колена, под выступающей твердостью.
Кровь растаяла моментально, но Саске хотел заставить забыться, хотел помочь, размять боль в волокна: вылизывал царапину, обхватив руками бедра Наруто, прижимался лбом, терся щекой, виском, прятал глаза – не мог, не мог показать себя таким, не мог позволить увидеть дрожащую влажную тьму.
Не мог справиться с собой – выстроенным и выверенным, ожесточенным и приученным не жить – выживать, глупо и по-звериному.
Водил по алой полоске сомкнутыми губами – собой давился, горьким, страшным.
Наруто согнулся, проговорил куда-то ему в затылок – тихо, четко, надтреснуто:
- Девочка моя любимая…
Простил.
Невозможно было объяснить – кем являешься, если кругом блок на блоке – стены, скрепленные намертво. Саске почти физически чувствовал их – каждый шов, каждую шероховатость застывшего раствора. Как? Как сказать? Онемел же – навсегда онемел, запечатал себя горечью того самого кофе, онемел от крови и грязи, спрятался… Как?..
Воображаемый поезд издал нетерпеливый насмешливый свист, напоминая о выбранном пути, и Саске сдался:
- Ломай меня.
А Наруто сказал:
- Доверься…
И поезд разочарованно лязгнул стокилограммовыми колесами, снимаясь с места. Сквозь прикрытые веки Саске различил и проплывший мимо номер состава, и туманную равнодушную фигурку где-то на горизонте, медленными движениями потравившую веревочку-проволоку своего паровозика-игрушки.
Наруто поднялся и потянул за собой Саске – глаза у него светились.
- Я с тобой – не поверишь, - навсегда. Если сам не пошлешь, конечно.
Поднял на руки – рывком.
- Не тяжелее коробки.
- Ебнулся, - сказал Саске и свел колени, сжимая его бока. – Коробка… Сука, поставь меня на место.
- Сделаем, - охотно откликнулся Наруто.
Он сделал: подложил теплый локоть под затылок Саске, приник губами к его губам, пальцами отвел расстегнутые молнией осколки воротника. Сделал: чуть нажимал, ища кончик языка, ловил его зубами – и открывал глаза, странно большие, с расширившимся зрачком, обведенным тонким полулунным кольцом. Он не был любовником и человеком, он был естественной успокаивающей силой, не знающей ошибок и промахов. Он не мог нарушить возникшую связь ни одним неловким прикосновением. Камертон – настроенность на того, кого узнаешь даже по дыханию.
Сказать – «доверься», может только тот, кто был задуман тобой давным-давно, может, до рождения, тот, кто был спаян по макетам возникающих смутных видений, по непреодолимым желаниям, по надеждам.
Наруто был задуман для Саске – весь, от обманчиво утомленных век до коротких импульсов тела: по соску кончиками пальцев, почти невредимо, но искрой, почти некасаемо, но нежностью. Трогал так, как слепой трогает выпуклые буквы изданной для него книги – рвано, нащупывая, уверенно. Читая сложенное – для его понимания, предназначенное. Так искал губы – теплым и свободным, так целовал ключицу и шею – верно, медленно. Так ловил ускользающую дрожь, поджимая руки на бедрах, на спине или плечах. Не отказывался, не усмирял – повторял. Изгибался вместе, дышал слаженно, приступами. Тонкими пунктирами мучил, не зная, где остановиться – на локте, смятом потвердевшей кожей, на запястье, упругом и жестком нетронутой натянутостью? Губами – везде. У ускользающего комочка косточки, выше которой разделялись тонким вздрагивающие пальцы.
Там, где Саске отворачивался – под шелковистой полосой затылка, наэлектризованного лаской. Там, где он прятал – белый и густой шрам. Наруто прижимался и видел - он не гладкий, нет, не идеальный, а испещренный поперечными тонкими линиями, зарубками времени.
Мягкие лучи кисти, проходные пути по всем изгибам – от них, откровенных, до мягкого и незащищенного живота, чувствуя себя хилером: нельзя управлять ритмом чужого сердца, не зная его гладкой оболочки.
Наруто знал наизусть – непреднамеренно, как случайный убийца: как поймать выдох, как найти отзывчивое.
Терпкий толь под спиной Саске оставил на коже беглые красноватые следы, вылизанные до нежной белизны, отливавшей сливочным; розовые полоски, вычерченные поясом джинсов – тоже.
Все тело Саске, расслабленное задуманной близостью смерти – снова, назад и к жизни, придерживая обычной, натренированной весом коробок силой.
Саске дышал – поверхностью, не понимая своих легких – как так, как – неровно, глупо и рвано?
А Наруто не давал понять – весом ложился, разводил коленом ноги.
- Девочка.
Руки – свободны. Саске вспоминал матовые оболочки спортивных залов и бил коротко, в цель. Висок – это долгая, пролонгированная, смертельная боль. В искусанные губы – срывая затянувшиеся стрелки розоватого. Глотал стекающую с поцелуев кровь, и никак не мог избавиться: стены, стены, цемент и бетон…
- Ломай меня!
- Девочка. – Наруто вытирал кровь рукой – на предплечье отмазывалось красным, невидимой кистью. – Моя любимая девочка, несчастная девочка…
От боли у него мутнели глаза, и он закрывал их, морщась.
Ладонями согревал бока и мягкие впадинки, обводил по контуру шрам. А потом сжался, согнул плечи, снял замок упершихся в зернистый толь рук – над ним последним факелом зажглось маковым опиумом вечернее солнце.
- Красивый… - с тихим восхищением выговорил Наруто. – Ты даже не понимаешь…
Его совсем растерло – черным и кровавым, от угнетенной синевы глаз, до жестких швов джинсов.
Какой он был… Не видел – не понять. Не видел – не знать, но таким и был, воплощенной фантазией, которая ведет к неизлечимому.
Он первым сказал – больно. Светлые волосы слиплись на лбу во влажные иголки. По уголкам губ растеклись волнистые полосы, чуть ниже скулы тронуло вишневым.
Наруто сказал: больно. Саске раскинул руки и разжал сведенные в кулак пальцы.
- Ломай.
- Целка, - сказал Наруто, вытягивая плечи из рукавов подпаленной кровью футболки. Его губы улыбались – припухше, чуть нервно.
- Ты меня слушал?..
- Ну, - неопределенно ответил Наруто.
Чуть поджался, подводя плечо под колено Саске.
Саске не сказал – больно. Подумал. Сжал зубы в крике. Не смог сдаться слабостью, но Наруто угадал и понял – наклонился, успокоил разбитыми губами – к губам. Его уже увлекло и сдало первобытному, требующему нажима, проникновения.
- Не надо, - почему-то пробормотал он. – Я так говорил… я…
И послал все к черту: выпрямился, уже отводя бедра, раскачивая себя внутри чужого тела.
Толь под Саске вспыхнул обжигающей дерюгой движения.
- Наруто, - предостерегающе сказал он.
- Что? – спросил Наруто. Добавил: - Люблю.
И все.
Как терзало Саске – под жаркой повелительной силой, как терзало Наруто – кто знает?
Вымокли под угасшим солнцем, зализало после прохладным ветром.
Прохлада обняла мелкой дрожью, прошлась по спине томной рукой – Наруто прикрыл своим телом Саске, тянулся вверх, окопным бойцом подтягивался на предплечьях, кусал упругое белеющее плечо до изнеможения.
- Девочка…
Оттачивало наслаждением, доводило до крепкого идеала.
- Повторяешься.
- Надо.
Коротко. Быстро. Наруто не выдержал – согнулся, словно пытаясь избавиться от сумасшедшей тяжести, невидимого давления рока.
- Не могу больше, - шепнул он Саске куда-то под ухо. – Все…
- Сука, - констатировал Саске, но обнял.
Лежать было неудобно – терся под плечами толь, - Саске подложил руку под голову Наруто и расслабился. Он молчал в теплое плечо, мысленно зачеркивая процентное расписание своего неудавшегося поезда.
Наруто смотрел вверх, на высокие своды потемневшего неба, выщербленные бойницами звезд.
- Голова болит, - сказал он.
- Девяносто килограмм, - ответил Саске. – Мой удар на короткой дистанции выбивает девяносто килограмм.
- Сотрясение мозга, - поморщился Наруто.
- Трижды.
- Поэтому тошнит?
- Поэтому.
Теперь даже у самой далекой полоски мира не тлело ни одной искры. Тьма казалась неглаженой поверхностью старого пруда.
- Время… - тихонько сказал Наруто. – Домой, м? И… дашь мне уволиться, Саске? Подпишешь?
Он приподнялся на локте и тревожно заглянул в белеющее бесстрастное лицо.
- Мне это нужно. Время же…
Его не удержать. Для него нет ничего важнее.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |