Как мне была противна моя постоянная выставка на брачном рынке! Сколько ненависти и презрения я питала к моему кругу за его жалкое лицемерие! Я вскоре открыла, что деньги были главной силой всех общественных успехов, что самые гордые и родовитые лица на свете легко соберутся под кровлей какого-нибудь вульгарного плебея, которому случится иметь достаточную кассу, чтоб кормить и принимать их.
В качестве примера этого я помню одну женщину, безобразную, косую и увядшую, которая при жизни своего отца до сорока лет имела на карманные расходы около трех полукрон в неделю, и которая после смерти отца, оставившего ей половину состояния, (другая половина отошла к его незаконным детям, о которых она никогда не слыхала, так как он всегда считался образчиком непорочной добродетели) внезапно превратилась в светскую женщину; и ей удалось, благодаря осторожной системе и обильной лести, собрать под свою кровлю многих из высшего общества страны. Некрасивая, увядшая и приближающаяся к пятидесятой весне, без грации, ума и талантов, она благодаря только своей кассе приглашала на свои обеды и вечера владетельных герцогов, и все эти „титулы“, к их стыду, принимали ее приглашения. Я никогда не была в состоянии понять такое добровольное унижение людей истинно высокого рода: ведь не нуждаются же они в еде и увеселениях, так как и то, и другое они имеют в избытке каждый сезон! И мне кажется, они должны показывать лучший пример, чем толпиться на приемах у неинтересной и безобразной выскочки только потому, что у нее есть деньги.
Я ни разу не вошла в ее дом, хотя она имела дерзость приглашать меня; кроме того, я узнала, что она обещала одной из моих знакомых сто гиней, если та убедит меня появиться в ее залах: так как моя слава как „красавицы“, в соединении с моей гордостью и исключительностью, дали бы ее вечерам больший престиж, чем даже королевская особа могла ей дать. Она знала это, и я знала это – и, зная это, я никогда не удостаивала ее чем-либо большим, кроме поклона.
Но, хотя я нашла некоторое удовлетворение, мстя, таким образом, вульгарным выскочкам и общественным контрабандистам, я утомилась монотонностью и пустотой того, что великосветские люди называют „весельем“, и, внезапно заболев нервной лихорадкой, я на несколько недель для перемены воздуха была отправлена на берег моря с моей молоденькой кузиной, которая мне нравилась, потому что она была совсем не похожа на меня. Ее звали Ева Майтланд; ей было только шестнадцать лет, и она была чрезвычайно хрупкая – бедняжка! Она умерла за два месяца до моей свадьбы.
Она и я и прислуживавшая нам девушка поехали в Кромер, и однажды, сидя со мною на скале, она робко спросила, не знаю ли я писательницу по имени Мэвис Клер. Я сказала, что не знаю; тогда она протянула мне книгу, называющуюся „Крылья Психеи“.
– Прочитай – сказала она серьезно. – И ты поймешь, что такое счастье.
Я засмеялась и не поварила ей. Почти все нынешние писатели стараются внушить чувство отвращения к жизни и ненависть к людям. Однако чтобы угодить кузине, я прочла данную ей книгу и, хотя она не осчастливила меня, однако внушила удивление и глубокое уважение к женщине-автору. Я навела на ее счет справки, и узнала, что эта была женщина молодая, хорошенькая с незапятнанной репутацией, коей единственные враги были критики. Это последнее обстоятельство так подняло ее в моих глазах, что я немедленно купила все, что она написала и ее произведения стали для меня в некотором роде убежищем покоя. Ее теории насчет жизни странны, поэтичны, идеальны и красивы.
Хоть мне и не удалось применить их к собственной жизни, желание, чтобы в ее словах была частица правды, поддерживало и утешало меня. И женщина похожа на свое творчество, она тоже странна, поэтична, идеальна и красива. Мне кажется непонятным, что в данную минуту, она находится в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от меня. Я могла бы послать за ней и все ей рассказать. Но она помешала бы мне исполнить мое решение. Она прильнула бы ко мне с чисто женской лаской, поцеловала бы меня и прошептала:
– Нет, Сибилла, нет, вы сама не своя, приходите ко мне и отдохните!
Странная прихоть пришла мне в голову… Я открою окно и позову ее… Она может быть в саду, пожалуй придет ко мне, если она услышит меня и ответит, кто знает? Может быть, мое решение поколеблется, и судьба, примет иное направление.
Ну что же? Я позвала ее! Трижды я послала ее имя „Мэвис“ в теплый солнечный воздух, и только маленькая птица ответила мне.
Мэвис!
Она не придет сегодня, Бог не выберет ее своим посланником. Она не может угадать, не может знать ту драму, которая живет в моем сердце, драма, сильнее, жгучее всех театральных трагедий. Если бы она знала меня такой, как я есть, чтобы она подумала…
Перенесусь к тому времени, когда мной овладела любовь, любовь страстная, сильная, бесконечная! Какая бешеная радость охватила меня, каким безумным восторгом загоралась моя кровь, какие волшебные сны наполнили мой ум!
Какие грезы овладели моим мозгом! Я увидела Лючио, и, казалось, великолепные глаза какого-нибудь великого ангела пролили свет в мою душу! С ним пришел его друг, в присутствии которого его красота только выигрывала – надменный, самодовольный дурак и миллионер Джеффри Темпест – тот, кто купил меня и кто, благодаря покупке, по закону называется моим мужем…»
Тут я приостановился и поднял голову. Казалось, глаза мертвой женщины впились в мое изображение в зеркале, голова слегка упала на грудь, и все лицо до странности напоминало лицо графини Эльтон, когда последний удар паралича поразил ее.
– Подумать, что я любил это! – сказал я громко, указывая пальцем на бледный труп. – Какой я был болван, такой же болван, как все мужчины, посвящающие свою жизнь обладанию женского тела! Если после смерти, была бы иная жизнь, если бы эта тварь имела душу, похожую на ее отравленное тело, то даже черти отвернулись бы от нее, столь она омерзительна!
Электричество замерцало, мертвое лицо как будто улыбнулось, в соседней комнате пробили часы… Я ударов не стал считать, но аккуратно сложив листки рукописи, принялся опять за чтение с удвоенным вниманием.
Глава тридцать шестая
«С того момента, когда я увидала Лючио Риманца, – так продолжалось предсмертное признание Сибиллы, – я отдалась всецело любви. Я слышала о князе еще раньше, от отца, который, как я узнала к своему стыду, занял у него довольно крупную сумму денег. В первый же вечер нашего знакомства, отец откровенно объявил мне, что, наконец, появился случай пристроить меня.
– Выходи за Риманца или за Темпеста, за того, которого тебе удастся поймать, сказал он. – Князь баснословно богат, но он окружен какой-то таинственностью и никто не знает, откуда он приехал, и кто стоит за ним. К тому же он женщин ненавидит – а у Темпеста пять миллионов и он добродушный простак, советую тебе налечь на Темпеста.
Я ничего не ответила и не дала никакого обещания. Вскоре я узнала, что Лючио не намеревался жениться, и пришла к заключению, что он предпочитает быть любовником многих женщин, чем мужем одной. Для меня это не было причиной меньше любить его – я просто решила, что буду одной из тех счастливых, которые сумели возбудить в нем хотя бы мимолетную страсть. Я вышла за Темпеста в надежде, что после свадьбы у меня будет гораздо больше свободы, и, зная, что большинство мужчин предпочитают связь с замужней женщиной всякому другому увлечению, я думала, что Лючио с удовольствием согласится на мои планы. Но я ошиблась, и из этой ошибки проистекают и мое горе, и мое недоумение, и страдание! Я положительно не понимаю, почему человек, любимый мной, любимый так страстно и так беззаветно, презирает и ненавидит меня с такой силой ненависти? В наше время на каждом шагу встречаются женщины, которые помимо законного супруга, имеют любовника, и вся современная литература это поощряет. Так почему же обвиняют меня, находя мои желания преступными? Пока не дошло до публичного скандала, то кому до этого дело? Положительно не понимаю: если бы мы верили в Бога интересующегося нашей нравственностью, это было бы понятно, но говорят, что Бога нет.
Я только что страшно испугалась, мне показалось, что я слышу голос Лючио, зовущего меня. Я прошла через все комнаты, открыла двери на лестницу и прислушалась, но никого не было. Я одна! Я сказала людям, чтобы меня не беспокоили, пока я не позвоню… Но я никогда не позвоню! Внезапно, мне пришла странная мысль, я ведь не знаю кто такой Лючио? Он величает себя князем, и этому я охотно верю, хотя князья так измельчали, что он мог бы свободно и не принадлежать этой отжившей касте… Но из какого королевства он приехал? И какому народу он принадлежит? На эти вопросы Лючио никогда не отвечал.
На минуту перестаю писать, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Как я хороша! С восхищением примечаю глубокий чарующий блеск моих глаз, обрамленных густыми темными ресницами, мягкую окраску щек и губ, милый закругленный подбородок с одной ямочкой, чистые очертания шеи и белоснежной груди, блестящие волны роскошных волос… Все это было дано мне для соблазна мужчин. Однако Лючио, которого я люблю всем моим живым прелестным существом, не находит во мне никакой красоты и отвергает меня с таким презрением, что вся моя душа содрогается от нестерпимой боли. Я стала на колени перед ним, я молила его и поклонялась ему, но всё это напрасно! Вот почему я должна умереть. Он сказал лишь одно, в котором мне послышалась надежда, несмотря на то, что его голос звучал резко, и глаза смотрели жестоко.
– Потерпите, – шепнул он, – мы вскоре встретимся.
Что он хотел этим сказать? Какая у нас может быть встреча? Теперь, когда смерть закрывает дверь жизни и даже любовь была бы бессильна спасти меня…
Окно! Его бездушный золотистый блеск освещал смерть множества несчастных, не омрачаясь даже проходящей тучкой в виде сожаления! Если бы был Бог, я представляю себе Его таким, как солнце: славным, неизменным, чудным, но немилосердным…..
Мне кажется, что я теперь готова; мне больше нечего сказать и прощения я просить не буду. Я такая, какой меня создали: гордая, самовольная, сластолюбивая женщина, не находящая никакого позора в свободной любви, никакого преступления в супружеской неверности. Если я безнравственна, то могу честно сказать, что моя безнравственность поощрялась всеми людьми, окружающими меня. Я вышла замуж, как большинство моих сверстниц, исключительно из-за денег, я любила как большинство женщин моего круга из-за внешней, чисто физической привлекательности и я умираю, как умрут те женщины, никому не веря, ни на кого не надеясь
Я открыла свой ящик с драгоценностями и вынула из него спрятанный мной пузырек яда. Этот яд был дан мне одним из докторов, ухаживавших последние дни за матерью.
– Заприте это лекарство на ключ, – сказал он, – и смотрите, чтобы употребляли его только в виде наружного втирания… В этом пузырьке достаточно яда, чтобы убить десять человек, если они нечаянно проглотят его.
Я смотрю на бутылочку с удивлением, яд бесцветный и его не больше одной чайной ложки … Однако… Он ввергнет меня в вечный мрак и закроет навсегда разнообразные виды вселенной. Такое маленькое средство может совершить так много! Я обвила себе талию подарком Лючио. Чудная змея впилась в меня, как бы имея поручение от него приласкать меня. Ах, если бы я могла поверить столь приятному поручению… Я дрожу, но не от холода и не от страха… Мои нервы разыгрались, это инстинктивное содрогание тела от сознания близости смерти … Как ярко светит через окна солнце! Его бесчувственный золотой взор следил за столькими, умирающими в муках, созданиями без того, чтоб облачко затемнило его лучезарность, как бы выражая этим сожаление!
Из всех разнообразных типов человеческих существ, мне кажется, я ненавижу класс поэтов. Я любила их и верила им; но теперь я знаю, что они – только ткачи лжи, строители воздушных замков, в которых ни одна трепещущая жизнь не может дышать, ни одно усталое сердце не найдет приюта. Любовь – их главный мотив; они или идеализируют, или унижают ее, а о той любви, которую мы, женщины, ищем, у них нет понятия. Они могут только воспевать или животную страсть, или этические невозможности; о взаимной великой симпатии, о нежном охотном терпении, о любящей снисходительности им нечего сказать. Между их преувеличенной эстетикой и разнузданной чувствительностью мой дух был подвергнут пытке и растерзан колесованием… Я думаю, не одна несчастная женщина, разбитая разочарованиями любви, проклинает их, как и я!
Я думаю, что теперь я готова. Больше нечего сказать. Я не ищу для себя оправданий. Я такая, какова я есть – гордая и непокорная женщина, своенравная и чувственная, не видящая дурного в свободной любви и преступления в супружеской неверности, и если я порочна, я могу честно заявить, что мои пороки были поощряемы во мне большинством литературных наставников моего времени. Я вышла замуж, как выходит замуж большинство женщин моего круга, просто из за денег; я любила, как любит большинство женщин моего круга, за внешнюю привлекательность; я умираю, как умрет большинство женщин моего круга, естественно или самоубийством, в совершенном атеизме, радуясь, что нет будущей жизни…
Я уже держала яд в руках, когда услыхала за собой чьи то подкрадывающееся шаги. Я быстро взглянула в зеркало, за мной стояла… моя мать! Ее лицо, бледное и безобразное, как во время последней болезни, ясно отражалось передо мною. Я вскочила, обернулась к ней, но ее уже не было! Я вся дрожу. На лице выступил холодный пот. Машинально я омочила платок в духи и провела его по лбу, чтобы отделаться от отвратительного, душащего меня, чувства дурноты… Как это глупо! Не все ли равно теперь, когда я сейчас умру? Я в привидения не верю, однако поклялась бы, что мать только что была здесь. Это просто оптический обман, вызванный состоянием лихорадочного возбуждения, в котором я нахожусь. Сильные духи на моем платке напоминают мне Париж, я как теперь вижу магазин, где купила их, и приказчика с навощёнными усиками и необъяснимой французской манерой выражать поклонение в то время, как он подает счет. Я даже засмеялась этому воспоминанию, мое лицо приветливо улыбается мне навстречу, глаза блестят со всем огнём молодости, а около губ ямочки то появляются, то исчезают, придавая мне выражение чарующей мягкости. Однако через несколько часов моя красота разрушится, через несколько часов черви будут вылезать из этих самых милых ямочек.
Мне пришла мысль, что мне следовало бы помолиться. Это было бы лицемерно, но общепринято. Чтобы умереть по указаниям моды, надо посвятить несколько минут церкви… Но я молиться не стану. Было бы трусостью с моей стороны, повторять молитву, которую я не повторяла с детства, только чтобы угодить каким-то невидимым и невозможным властям. Я им не верю и думаю, как и Гамлет, что по ту сторону нашей Жизни все безмолвие и тишина.
Я смотрела в каком-то оцепенении на маленький флакон с ядом в моей руке. Он теперь совершенно пуст. Я проглатывала каждую каплю содержавшейся в нем жидкости, я выпила его быстро и решительно, как пьют противное лекарство, не давая себе времени для размышления или колебания. Вкус его едкий и жгущий мне язык, но сейчас я не осознаю болезненного результата. Я буду следить за своим лицом в зеркале, и замечать приближение смерти: это будет, во всяком случае, новое и не лишенное интереса ощущение…
Моя мать здесь – здесь, со мной, в этой комнате! Она бесшумно двигается по ней, делает отчаянные жесты руками и силится говорить. Она выглядит такой, какой она была, умирая, – только более жизненная, более чувствующая. Я ходила за ней, но не могла тронуть ее – она ускользнула от меня. Я звала ее: „Мать! Мать!“ – но ни один звук не был произнесен ее белыми губами. Ее лицо так страшно, что меня охватил ужас, и я упала перед ней на колени, умоляя ее оставить меня; тогда она остановилась в своем движении взад и вперед и улыбнулась!
Что за безобразная это была улыбка!
Я думаю, что я потеряла сознание… так как я нашла себя лежащей на полу. Острая и мучительная боль пробежала по моему телу и заставила меня вскочить на ноги… Я до крови кусала губы, чтоб не закричать от испытываемых страданий и не встревожить дом.
Когда пароксизм прошел, я увидела мою мать, стоявшую почти рядом со мной, безмолвно следившую за мной со странным выражением удивления и раскаяния. Я прошла через нее и возвратилась на этот стул, где я теперь сижу; я теперь спокойнее, и в состоянии постичь, что она – только призрак, фантазия моего собственного мозга; я воображаю, что она здесь, тогда как знаю, что она умерла.
Неописуемые муки сделали из меня на несколько минут корчащееся, стонущее, безмолвное существо. Действительно, эта микстура смертоносна; страдание ужасно… ужасно… Оно свело судорогой каждый член и заставило трепетать каждый нерв.
Взглянув в зеркало на лицо, я вижу, что оно уже изменилось. Оно осунулось и посинело – вся розовая окраска губ исчезла, глаза неестественно двигаются… Около углов рта видны синие знаки, как и на висках, и я замечаю необыкновенно сильное биение вен у горла. Каковы бы ни были мои мучения, теперь нет лекарства – и я решила сидеть здесь и изучать до конца мои черты. „Жница, имя которой Смерть“, наверное, близко, готовая собрать своей рукой скелета мои длинные волосы, как сноп спелого хлеба… мои бедные прекрасные волосы! Как я любила их блестящую волну и расчесывала их, и обвивала их вокруг своих пальцев… И как скоро они будут, подобно плевелам, в черноземе!
Пожирающий огонь пылает в моем мозгу и теле, я вся горю, и во рту у меня пересохло от жажды; я выпила несколько глотков холодной воды, но легче мне не стало. Солнце ярко светит на меня, как открытая печь… Я пробовала встать, чтобы опустить шторы, но не нашла в себе сил подняться. Сильный свет ослеплял меня; серебряные туалетные ящики на моем столе сверкают, как лезвия сабель. Это благодаря могучему усилию воли я в состоянии продолжать писание; моя голова кружится, и что то душит меня за горло…
Минуту тому назад, я думала, что уже умираю. Нестерпимые боли разрывают меня и я позвала бы на помощь, если бы могла… Но голоса больше нет, я могу только шептать… Я повторяю свое имя, „Сибилла“, „Сибилла“, и едва слышу его. Моя мать стоит рядом со мной, она как будто чего-то ждет, мне кажется, что она только что сказала:
– Пойдем, Сибилла! Пойдем к твоему возлюбленному!..
Но меня опять окружила тишина, какое-то бесчувствие овладело моим телом, и боли я не ощущаю, но я вижу свое лицо в зеркало и знаю, что это лицо умершей! Теперь скоро настанет конец, еще несколько тяжелых вздохов и я буду на покое. Я рада этому: этот мир и я, мы никогда не были друзьями, я убеждена, что если бы мы знали до рождения, что такое жизнь, мы никогда бы не захотели жить, но нас не спрашивают.
Безумный страх внезапно охватил меня. Что, если смерть не то, что говорит наука, что если она переход к иной жизни? Неужели я теряю одновременно и разум и храбрость… Откуда явилось это странное сомнение, неожиданно вкравшееся в мой ум… Я начинаю недоумевать… Необъяснимое сознание неизбежного ужаса медленно подкрадывается ко мне… Я физически больше не страдаю, но что-то сильнее физической боли угнетает меня… Описать это чувство я не могу… Я умираю. Я умираю… Я утешаю себя этой мыслью… Через некоторое время я буду слепа, глуха и бесчувственна… Отчего же окружающее меня безмолвие внезапно оглашается странными звуками? Я прислушиваюсь и ясно различаю крик бешенных голосов, отдаленный гул сильного грома…
Моя мать стала ко мне еще ближе, она протягивает мне руку.
О, Бог! Мне надо писать, писать пока еще возможно! Изо всех сил я цепляюсь за тонкую нить, которая придерживает меня еще к земле. О, дайте мне время, раньше чем ввергнуть меня в этот мрак и в это пламя! Я должна, ради других, написать страшную истину, как я вижу ее. Смерти нет, она не существует! И умереть я не могу! Я выхожу из своего тела, я отрываюсь от него постепенно, в непонятной, несказанной пытке. Но я не умираю, меня уносят в какую-то другую жизнь, широкую, неопределенную!.. Я вижу новый мир, полный какими-то темными существами, бестелесными, но все же видимыми! Они приближаются ко мне… Манят меня, я в полном сознании, я слышу, я думаю, я знаю! Смерть – это человеческий сон, выдуманный людьми для утешения, но ее нет, во всей вселенной, существует только жизнь! О, бесконечное несчастье, я не могу умереть! Мое земное тело едва дышит, перо, которое я держу пишет почти без воли моей дрожащей руки, но эти муки – муки рождения, а не смерти! Всеми силами души я борюсь, чтоб не погрузиться в ту черную бездну, которую я вижу перед собой, но моя мать тянет меня с собой, я не могу оттолкнуть ее! Я теперь слышу ее голос, она говорит ясно и смеется, как будто плачет: „Иди, Сибилла! Душа рожденного мной детища, иди встречать своего возлюбленного! Иди и посмотри, кого ты любила! Душа женщины, которую я воспитала, возвращайся туда, откуда ты пришла!“ Я продолжаю бороться, дрожа, я смотрю в темную пустоту, и теперь кругом все крылья огненного цвета; они наполняют пространство, они окружают меня, они гонят меня вперед, они кружатся вокруг меня и колют меня, точно стрелами и градом!..
Позволь мне писать дальше, писать этой мертвой телесной рукой… Еще одно мгновение, страшный Бог!.. Еще одно мгновение, чтобы написать истину, ужасную истину смерти, самая темная тайна которой – жизнь, не известная людям! Я живу! Новая, сильная, стремительная жизненность овладела мной, хотя мое тело почти мертво! Слабая дрожь еще пробегает по нему, и я заставляю его ослабевшую руку писать эти последние слова: я живу! К моему отчаянию и ужасу, к моему сожалению и мучению, я живу! О невыразимое горе этой новой жизни! И Бог, в Котором я сомневаюсь, Бог, Которого меня учили отрицать, этот оскорбленный и поруганный Бог существует! И я могла бы найти Его, если бы хотела, тысяча голосов кричит мне об этом!.. Слишком поздно! Слишком поздно! Багряные крылья бьют меня, эти странные, неясные, безобразные образы окружают меня и двигают вперед… в дальнейшую темноту… среди ветра и огня!.. Послужи мне еще немного, умирающая рука, пока я не уйду… Мой терзаемый дух должен заставить тебя написать то, что нельзя назвать, что земные глаза могут прочесть и что может послужить своевременным предупреждением для земных существ!.. Я знаю, наконец, кого я любила! Кого я избрала, кому я молилась!.. О Господи, будь милосерден!.. Я теперь знаю, кто требует моего поклонения и тянет меня в мир пламени… его имя…»
Тут рукопись прерывалась – недоконченная, недосказанная. После последнего слова было чернильное пятно, как будто кто-то вырвал перо из ее рук, бросил его.
Часы в соседней комнате пробили опять. Я резко встал со своего стула и задрожал, самообладание покидало, меня, и расстроенные нервы брали верх, я искоса посмотрел на мертвую жену, объявившую в каком-то сверхчеловечном умирающем усилии, что она еще живет. Каким-то необъяснимым образом она казалось, писала уже после своей смерти, в безумном желании высказать что-то, чего она все-таки не высказала! Ее окоченелый труп наполнял меня ужасом. Я не смел дотронуться до него, едва смел на него смотреть… Какое– то безумие охватило меня и мне тоже показалось, что яркие крылья толкают меня вперед и вперед, в описанную ею бездну.
Я нервно сжал рукопись в руке… Взгляд упал на пол, где лежал платок пропитанный парижскими духами, о которых мертвая женщина говорила. Я поднял его и положил рядом с ней, на стул где она сидела, продолжая всматриваться в собственное уродство. Блестящие глаза змеи, окружающей ее талию, впились в меня как живые. Холодный пот выступил на моем теле, каждый нерв тревожно бился от страха… Я повернулся и тихими бесшумными шагами направился к двери. Когда я дошел до нее, и поднял тяжёлую портьеру, инстинктивное чувство заставило меня оглянуться на страшное зрелище этой модной красавицы, смертельно бледной и отталкивающе смотревшей на свое смертельно бледное и отталкивающее отражение. Какой бы это был хороший образец для дамского модного журнала!
– Ты говоришь, Сибилла, что ты не умерла? – пробормотал я вполголоса, – не умерла, но живешь! Так если ты живешь, то где же ты, Сибилла?… Где ты?
Тяжелая, многозначительная тишина ответила мне. Свет электрических ламп, падая на труп в его шелковом блестящем одеянии, казался каким-то неестественным… И душистый запах в комнате отзывался чем-то могильным, земляным. Панический страх охватил меня… Я бросился к двери, отодвинул тяжелую занавесь и быстро закрыл от себя ужасный вид умершей женщины, которую при жизни я любил, как любят все сладострастные мужчины Я оставил ее, даже не приложившись на прощание к ее холодному лбу… Мне надо было подумать о самом себе, а она – она ведь умерла.
Глава тридцать седьмая
Я пропускаю подробности общественного удивления и вежливого сочувствия, вызванные внезапной смертью моей жены. На самом деле никто не горевал. Старики недоумевали, и подымая брови и плечи, закуривали лишние папироски и меняли тему разговора, так как она была неприятная и угнетающая. Женщины радовались исчезновению слишком красивой соперницы, а большинство великосветских людей перебирали подробности трагической смерти с каким-то едва скрытым наслаждением. Вообще мало кто сожалеет даже об исчезновении выдающегося человека. Вы можете быть уверены, что если обладаете красотой или умом, общество уже жаждет вашей смерти, и при жизни постарается сделать вас несчастным…
Благодаря моему неизмеримому богатству, все, что касалось самоубийства Сибиллы было улажено чрезвычайно хорошо. Два доктора, (которым я заплатил солидную сумму), засвидетельствовали, что леди Сибилла умерла нечаянно от слишком сильной дозы усыпляющего лекарства. Конечно, такой приговор был в высшей степени порядочный и дал повод мелким журналистам написать статью об опасности усыпляющих средств. Условия закона, порядка и благопристойности были соблюдены мной до щепетильности. Я переплатил достаточно (что было конечно главное) и все остались довольны тем, что заработали этой неожиданной смертью… Своей чрезвычайной роскошью похороны наполнили радостью сердце содержателя бюро похоронных процессий. Садовники тоже ликовали, так как были завалены заказами всевозможных венков. Когда гроб несли к могиле, то его положительно не было видно, до такой степени он был завален цветами, преимущественно розами и лилиями, служащими эмблемой красоты и чистоты умершей. Но между всеми выражениями соболезнования, и карточками с трогательными надписями, не было ни одного искреннего сожаления, ни одного выражения действительного горя. Лорд Эльтон в качестве представителя отцовской скорби был великолепен, но на самом деле я думаю, что он не сожалел о кончине дочери, так как с ее смертью исчезало единственное препятствие к его браку с мисс Чезни. Мне кажется, что Диана Чезни сама грустила, конечно насколько может грустить легкомысленная американка; пожалуй ее грусть была скорее испугом. Смерть Сибиллы потрясла ее своей внезапностью… Вот и все.
Какая огромная разница между неэгоистичной горестью и чувством нервного личного потрясения! Мисс Шарлотта Фицрой приняла известие о смерти племянницы с тем удивительным мужеством, которое часто характеризует религиозных старых дев в известном возрасте. Она оставила свое вязанье и сказала: «Да будет воля Господня!» – и послала за своим любимым духовником. Пастор приехал, остался с ней несколько часов, причем выпил несметное количество крепкого чаю и на следующее утро причастил ее в церкви. После этого, мисс Фицрой вернулась к своему обычному образу жизни, не выказывая ни малейшей грусти. Я, как муж-миллионер, представлял конечно больше интереса для общества, чем все остальные… Вид у меня был крайне пристойный, благодаря портному, который облек меня в безукоризненный траур с ног до головы: в душе, я признавал, что из меня вышел бы великолепный актер, до такой степени я хорошо сыграл роль убитого горем человека! Лючио на похороны не приехал; он прислал мне коротенькую записку, в которой выражал свое сочувствие, прибавив, что я, вероятно, пойму, почему он не решается приехать. Я, конечно, понял и оценил его деликатность по отношению меня и моих чувств… Но как это не покажется странным, я никогда не жаждал его общества как именно в эти дни. После похорон, самые близкие родственники поехали завтракать со мной в Виллосмир и я отлично помню, что пока мы еще сидели за столом, лорд Эльтон рассказал мне весьма скабрезный анекдот. В помещении для прислуги гробовщикам было устроено нечто вроде праздничного банкета; и, приняв все это к сведению, я заключил, что смерть моей жены доставила многим большое удовольствие и наполнила деньгами несколько приготовленных карманов. Своим самоубийством Сибилла не принесла обществу потерю, которую трудно было бы заменить, она была просто бабочкой между другими бабочками. Только ее крылья были пестрее и блестящее. Никто искренно не сожалел о ней. Я ошибаюсь. Мисс Клер горевала искренно, без всякого притворства. Она цветов не присылала, но пришла на похороны и простояла тихо и безмолвно пока зарывали могилу. Потом, когда вся толпа хлынула обратно к воротам кладбища, она подошла к свежеразрытой земле и положила на нее крест из белых лилий, собранных в собственном саду. Я заметил это и решил зайти к ней и все рассказать ей раньше, чем ехать с Лючио на Восток (смерть Сибиллы отложила мое путешествие на каких-нибудь пятнадцать дней).
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |