Я уставился на нее, пораженной быстротой ее речи и холодностью ее тона после недавнего приступа страсти.
– Вам стоит лишь прочитать последний роман, – продолжала Сибилла с бледной улыбкой, или вообще что-нибудь из современной литературы, и вы убедитесь, что ваши понятия о супружеской добродетели совершенно отжили. В нынешнее время мужчины и женщины свободны, любить кого хотят и как хотят и потому ваш вид оскорбленного мужа не только смешон, но и старомоден. Уверяю вас, я не чувствую ни малейшего укора совести, когда говорю, что люблю Лючио; каждая женщина была бы горда полюбить его; однако, он не может или не хочет меня полюбить, между нами только что разыгралась сцена, вашим присутствием вы придали ей нечто драматическое, но этим вопрос и исчерпывается… Я не думаю, чтобы вы имели повод для развода, но если имеете, так сделайте одолжение, я защищаться не буду!
И она повернулась, как бы желая уйти, я продолжал молча смотреть на нее, не находя слов, чтобы ответить на ее наглость; голос Лючио, мягкий и внушительный внезапно раздался.
– Все это крайне печально, – сказал он, – но я положительно протестую против идеи развода, не только ради ее сиятельства, но ради себя самого… В этом деле я невинен….
– Еще бы! – воскликнул я, хватая его руку. – Вы само благородство, Лючио, и лучшего друга, иметь невозможно. Благодарю вас за храбрость, с которой вы высказывали свое мнение. Я слышал все, ничто не было слишком сильно, не могло быть слишком сильно, чтобы возбудить в этой блудливой женщине сознание своего возмутительного поведения, своей порочной измены.
– Простите меня, – вежливо прервал меня князь – леди Сибилла не изменяла вам, Джеффри, она лишь страдает легким возбуждением нервов! Мыслями она, пожалуй, согрешила, но общество этого не знает, а действиями она чиста, как только что выпавший снег, и с этой точки зрения все будут на нее смотреть!
Его глаза блистали, я встретил его холодный насмешливый взгляд.
– Вы того же мнения как я, Лючио, – воскликнул я хриплым голосом.
– Вы чувствуете, как и я, что порочная мысль женщины также гадка, как порочное деяние. Нет ни малейшего извинения, никакого оправдания для столь жестокой гнусной неблагодарности, – и я повернулся к Сибилле в новом порыве ярости.
– Разве я не избавил вас и всю вашу семью от гнета бедности и долгов? Не покрыты ли вы драгоценностями? Не пользуетесь ли вы большей роскошью и большей свободой, чем любая королева? Неужели вы не признаете никакого долга в отношении меня?
– Я ничего вам не должна, – нагло сказала Сибилла, – я отдала вам то, за что вы платили: мою красоту и социальное положение. Сделка была справедлива…
– Но сколь дорога и горька, – воскликнул я.
– Может быть, но какая бы она не была, вы приняли ее… Вы можете покончить с ней, когда хотите… и закон…
– Закон не даст вам свободы в подобном случае, – вмешался Лючио с сатирической учтивостью. – Конечно, развод возможен на почве несообразности характеров, но стоит ли? Ее милость несчастлива в своих вкусах, вот и все; она избрала меня своим «услужливым кавалером», и я отказался. Ничего больше не остается, как забыть этот неприятный инцидент и попробовать жить в лучшем согласии в будущем.
– Неужели вы думаете, – сказала Сибилла, горделиво поднимая голову и указывая на меня, – неужели вы думаете, что я буду продолжать жить с ним, после того, что произошло сегодня ночью? За кого вы меня принимаете?
– За весьма очаровательную женщину, слегка взбалмошную и нерассудительную, – ответил Лючио с деланной галантностью.
– Леди Сибилла, вы не логичны, как большинство женщин. Вы к добру не поведете, продолжая эту сцену; для нас, бедных мужчин, она неприятна и томительна! Вы знаете, как мы ненавидим сцены! Позвольте мне попросить вас удалиться. Ваш долг повиноваться мужу; молите небеса, чтобы он забыл ваш полночный бред и приписал его какой-нибудь странной болезни скорее, чем злой преднамеренности.
Вместо ответа, Сибилла придвинулась к нему и протянула ему руки.
– Лючио! – воскликнула она. – Лючио, мой дорогой, прощай, спокойной ночи!
Я бросился между ними.
– Перед моим лицом, – закричал я в бешенстве. – Развратница, где ваш стыд?
– Нигде, – ответила она с растерянной улыбкой, – я горжусь тем, что люблю вашего, красивого чудного друга! Посмотрите на него, потом взгляните на себя в зеркало, на себя, ничтожного, бледного, незначительного. Как вы могли подумать, что женщина способна полюбить вас, когда Лючио находился рядом. Отстранитесь! Вы бросаете тень между моим богом и мной!
Когда она говорила последние слова, выражение ее лица было столь странное и неестественное, что я совершенно растерялся и невольно исполнил ее приказание. Сибилла пристально посмотрела на меня.
– Я могу одновременно проститься с вами, – заметила она, – так как никогда больше жить с вами не буду.
– Ни я с вами, – с яростью проговорил я.
– Ни я с вами, ни я с вами, – повторила она, как дитя, заучивая урок, – конечно нет, если я не буду жить с вами, то вы не можете жить со мной, – и она резко засмеялась, потом, повернувшись к Лючио, она бросила ему страстный, молящий взор.
– Прощайте, – сказала она.
Князь посмотрел на нее пытливо, но ничего не ответил. Его глаза при лунном свете блеснули холодно как сталь, и он улыбнулся. Сибилла смотрела на него, с такой напряженной страстью, что, казалось, хотела впитать его душу магнетизмом своего взгляда, но Лючио стоял неподвижно, как статуя презрения и разумного самообладания. Моя скрытая ярость вскипела вновь при виде ее наглой откровенности, и я разразился резким хриплым смехом.
– Силы небесные, – вскричал я, – передо мною прелестная Венера и угрюмый Адонис! Жалко, что нет поэта, чтобы обессмертить столь трогательную сцену. Уйдите, уйдите! – И я в бешенстве повернулся к жене. – Уйдите, если не хотите, чтобы я убил вас. Уйдите. С гордым сознанием, что сотворили зло и несчастье, – столь дорогое женскому сердцу. Вы испортили жизнь и обесчестили имя; больше этого вы сделать не можете! и ваше женское торжество совершено. Уйдите! дал бы Бог, чтобы я никогда более не увидал вашего лица! Отчего, отчего я имел несчастье жениться на вас?
Сибилла не обратила никакого внимания на мои слова.
Продолжая смотреть на Лючио. Тихо отступая, она казалось, скорее чувствовала, чем видела, куда идет. Достигнув винтовой лестницы, она повернулась и медленно пошла наверх. На полпути она обернулась, остановилась и в приливе страсти послала Лючио поцелуи обеими руками… Наконец, последняя тень ее белой одежды исчезла, и мы остались одни, мой друг и я. Лицом к лицу, мы простояли молча, и мне показалось, что в глазах Лючио было выражение бесконечной жалости ко мне. Потом, пока я еще смотрел на него, что-то схватило меня за горло и сдавило мне дыхание, темное красивое лицо князя внезапно запылало, как в огне, пламенный венец окружил его голову, и лунный свет багрово заблестел. В моих ушах раздался шум грома, невидимый музыкант заиграл на старом органе… стараясь победить эти обманчивые ощущения, я невольно протянул руки…
– Лючио, – застонал я, – Лючио, мой друг, мне кажется, что я умираю! Мое сердце разбито.
И с этими словами густой мрак окутал меня… и я упал без чувств…
Глава тридцать вторая
Какое блаженство в абсолютном беспамятстве! Достаточное, чтобы внушить желание такого же беспамятства в смерти. Полное забытье – совершенное разрушение для грешной человеческой души было бы большим милосердием, чем страшный Божеский дар бессмертия. Я, убедившийся в бесспорной истине вечной жизни, вечного возрождения каждого отдельного духа в каждом человеческом существе, смотрю на бесконечную будущность, в которой я обязан играть свою роль, скорее страхом, чем с благодарностью, ибо я зря потратил время и отбросил лучшие случаи жизни, и хотя раскаяние может искупить мои грехи, но путь раскаяния горький и долгий! Легче потерять славу, чем добыть ее! Если бы в ту минуту, когда я понял всю глубину постигшего меня горя, я мог бы умереть той смертью, о которой говорят позитивисты, как это было бы хорошо. Однако мое беспамятство продлилось недолго; когда я пришел в себя, то увидал, что нахожусь в комнате Лючио, одной из самых роскошных, находящихся в Виллосмире, окна была широко раскрыты, и лунный свет беспрепятственно проникал в комнату. С холодным вздохом я вернулся к жизни и сознанию и услыхал какой-то дребезжащий звук… Лючио импровизировал мелодию на мандолине… Я был поражен этим, изумлен, что в то самое время, когда я почти умирал под тяжестью внезапного горя, мой друг мог еще тешиться какими-то забавами! Положим, убеждение, что, когда мы лично страдаем, никто уже не смеет веселиться, распространено между всеми, мы даже требуем, чтобы природа приняла жалостный вид, когда наше я чем-нибудь расстроено, так далеко заходит наше самомнение. Я сделал легкое движение и попытался встать с кресла, в котором полулежал. Лючио, не переставая что-то наигрывать, сказал:
– Не двигайтесь, Джеффри; через несколько минут вы будете опять молодцом. И не мучайтесь напрасно.
– Не мучиться? – повторил я. – Отчего вы не советуете мне не стреляться?
– Потому что, в данную минуту не вижу необходимости в этом совете, – был спокойный ответ, – и даже, если бы была необходимость, не знаю, сказал бы я вам это, так как нахожу, что лучше убиться, чем мучиться. Однако мнения бывают разные. А что касается данного случая, то лучше смотреть на него легко.
– Легко, принять свой позор и бесчестье легко? – и я чуть не вскочил со своего места. – Ваши требования невозможны!
– Мой добрый друг, я не требую больше, чем требуется с сотни мужей нашего круга. Подумайте, ваша жена временно лишилась здравого ума, и стала жертвой экзальтированной болезненной страсти, внушенной исключительно моей внешностью, а не мной, так как меня она не знает. Любовь к красивым чертам нередко встречается между женщинами, но это болезнь и со временем она проходит, как всякая другая болезнь. Бесчестье и позор – слова, неподходящие в данном случае; ничего не было ни сказано, ни сделано при свидетелях, а потому я положительно не понимаю, над чем вы хлопочете? Главная цель общественной жизни состоит в том, чтобы скрыть от взора грубой толпы семейные распри и нечаянные проявления страстей; а наедине вы можете делать что угодно… Вас видит один Бог, и это, конечно не важно. – Лючио приостановился, сыграл какую-то изящную мелодию, потом заговорил опять:
– Вот как надо действовать, Джеффри. В теперешнем удрученном состоянии вашего ума, мои слова кажутся вам неуместными, но иначе действовать с женщинами нельзя, в браке и вне брака. Перед светом и обществом ваша жена, как жена Кесаря, выше подозрений! Только вы и я, мы были свидетелями ее истерического припадка…
– Вы называете это припадком? Но она любит вас! – воскликнул я горячо. – И она любила вас всегда, она в этом призналась, вы сами сказали, что в этом убеждены.
– Да, я всегда знал, что она истерична. Большинство женщин не имеют настоящих чувств и серьезных ощущений, конечно, кроме тщеславия; они не знают, что такое настоящая любовь, а просто жаждут победы и, если это им не удается, то изливают свою досаду в припадках истерики, которая у некоторых делается хронической. Леди Сибилла подвержена им. Теперь выслушайте меня. Я немедленно уеду в Париж, Петербург или Берлин; после того, что случилось, я оставаться у вас не могу; даю вам слово, что отныне я вмешиваться в вашу семейную жизнь не буду… Через несколько дней вы переживете первое чувство досады и научитесь мудрости терпеть случайности брачной жизни.
– Невозможно! Я не расстанусь с вами, – пылко сказал я, – и не стану жить с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!
Лючио приподнял брови в недоумении, потом пожал плечи, как бы желая прекратить слишком трудный спор. Он встал, отложил свою мандолину и подошел ко мне: его высокий, стройный стан бросал длинную тень на освещенный луной вычурный паркет.
– Честное слово, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение, и как поступить, не знаю. Конечно, вы можете получить судебное разрешение на отдельное жительство, но мне кажется, что этот шаг опрометчив после каких-нибудь четырех месяцев брачной жизни. Свет заговорит сразу, а развязывать языки светским сплетникам, по-моему, лишнее! Благоразумнее всего сейчас ничего не решать… поедемте на один день в город; оставьте свою жену размышлять над собственной глупостью и могущими быть последствиями, после чего вам будет легче прийти к какому-нибудь соглашению. А пока, пойдите к себе и засните до утра.
– Мне заснуть не удастся, – сказал я и невольно задрожал. – В той комнате, где она – я остановился и с отчаянием посмотрел на Лючио. – Мне кажется, что я схожу с ума! Мой мозг горит как в огне. Если бы я только мог забыть… забыться. Лючио, если бы вы, мой искренний друг, изменили бы мне, как она, я умер бы. Ваша честь, ваша правда, спасли меня!
Князь улыбнулся какой-то странной циничной улыбкой.
– Пустяки; я добродетелью не отличаюсь, – ответил он. – Если бы красота вашей жены прельстила меня, я конечно, уступил бы ее просьбам, и в этом я поступил бы, как всякий мужчина; она сама это говорила. Но может быть я – сверхчеловек! Во всяком случае, внешняя красота, когда она не наряду с душевной красотой, не производила на меня ни малейшего впечатления, а когда я встречаю обеих, то получается самый неожиданный результат. Я стараюсь узнать, до какой глубины доходит красота и можно ли ей повредить ей или нет? Но как я нахожу ее, так и оставляю!
– Что же мне делать? – спросил я, вяло глядя на вычурные рисунки пола, дрожащие в причудливом освещении луны. – Что вы посоветуете?
– Поезжайте в город со мной, – повторил Риманец. – А жене оставьте записку, объясняющую ваш отъезд. В клубе мы спокойно обсудим, как лучше предотвратить публичный скандал. А пока ложитесь спать; если вы не хотите возвращаться к себе, ложитесь здесь, в соседней комнате.
Я встал, решив беспрекословно повиноваться моему другу; Лючио зорко следил за мной.
– Если я предложу вам снотворное, вы примете его? – спросил он. – Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.
– Я принял бы яд из ваших рук, – ответил я стремительно, – отчего вы мне его не даете? Тогда бы я действительно заснул и забыл эту ужасную ночь.
– К несчастью, вы бы ее не забыли, – ответил Лючио, подходя к туалетному столу; взяв какой-то белый порошок, он распустил его в воде. – Всего ужаснее, именно то, что забвения нет! Выпейте это, – и он протянул мне снотворное, – оно куда полезнее смерти, так как действительно на время парализует сознательные атомы мозга, а смерть лишь освобождает их, дает им более сильную, более упорную жизненность.
Я был слишком поглощен своим горем, чтобы приметить глубокий смысл его слов; машинально взяв предложенный стакан, я выпил его до дна. Лючио открыл дверь в соседнюю комнату.
– Лягте на постель и закройте глаза, – сказал он повелительным голосом. – До утра я даю вам отдых, – и он как-то странно улыбнулся, – отдых от снов и воспоминаний. Погрузитесь в забвение; как бы коротко оно не было, оно сладко, даже для миллионера!
Его насмешливый тон сердил меня, я посмотрел на него с укоризной и пока смотрел, его гордое красивое лицо, бледное как мрамор, внезапно смягчилось, я почувствовал, что Лючио все-таки жалеет меня и, схватив его руку, крепко сжал ее. Потом улегшись на постель, по его совету, я закрыл глаза и почти мгновенно заснул.
Глава тридцать третья
С утром вернулось полное сознание; я с горечью вспомнил все, что случилось, и невольно покорился своей судьбе… Какое-то холодное, мертвое чувство овладело мной, и страдать я не мог. Черствое равнодушие заменило первый порыв отчаяния, и я принял бесповоротное решение: больше не видаться с женой. Никогда более ее красивое лицо, служащее маской для прикрытия лжи, не искусит моего взора, побуждая меня к жалости и прощению, – вот что я решил. Выйдя из комнаты, где я провел ночь, я прошел к себе в кабинет и написал следующее письмо:
«Сибилла.
После унизительной и позорной сцены прошлой ночи, вы должны понять, что всякие отношения между нами прекращены.
Князь Риманец и я, мы едем в Лондон. Вы можете продолжать жить в Виллосмирте, дом принадлежит вам, также, как и половина моего состояния, которую я перевел на ваше имя вдень свадьбы. Это позволит вам продолжать жить с той роскошью, которая кажется вам необходимой для поддержания вашего аристократического положения. Я уже буду путешествовать и приму меры, чтобы никогда более не встречаться с вами, хотя, конечно, ради себя самого, я сделаю все, чтобы предотвратить скандал. Упрекать вас в вашем поведении было бы лишнее, вы потеряли всякий стыд.
Вы унизились вашим признанием порочной страсти к человеку, который вас презирает, который благодаря честности и благородству своего характера, ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, я не могу простить вам вред, который вы причинили мне и позор, которым вы покрыли мое имя. Предоставляю вас суду вашей совести, если у вас она есть, что подлежит сомнению. Такие женщины, как вы, редко страдают угрызениями совести. Более чем вероятно, что вы никогда больше не увидите ни меня, ни человека, которому вы предложили вашу нежеланную любовь, делайте из вашей жизни, что хотите. Ваши действия мне безразличны, и я употреблю все усилия, чтобы забыть даже о вашем существовании…
Ваш муж Джеффри Темпест».
Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал жене через ее горничную. Девушка вернулась и сказала, что отдала письмо, и что ответа нет.
– Ее Сиятельство страдает сильной головной болью и намеревается остаться все утро в своей комнате.
Я выразил столько сожаление, сколько наперсница могла ожидать со стороны недавно женатого мужа, потом отдав приказ Моррису уложить чемодан, я быстро выпил кофе, чувствуя известную неловкость, в присутствии лакеев. Однако, я не хотел, чтобы у них явились какие-либо подозрения. И потому громко объявил, что мой приятель и я, мы вызваны по делам в город, и останемся там на один или два дня, на всякий случай я оставил адрес своего клуба. Я был рад, когда мы, наконец уехали, и живописная, красивая архитектура Виллосмира слилась с горизонтом. Сидя в вагоне, мы мчались быстро вперед, и расстояние между нами и моим имением росло с каждой минутой. Мы долго не прерывали молчания, делая вид, что читаем утренние газеты; наконец я отбросил скучный «Таймс», тяжело вздохнул, откинув голову, закрыл глаза.
– Я ужасно огорчен всем случившимся, – сказал Лючио, мягко и ласково. – Мне кажется, что я один всему виноват. Если бы леди Сибилла меня никогда не видела…
– Тогда бы я ее никогда не видал, – с горечью перебил я. – Я познакомился с ней через вас.
– Правда, – и князь как бы задумался, – мое положение крайне неловкое; я будто виноват, а на самом деле, никто не мог быть невиннее и благонамереннее меня, – он улыбнулся, потом продолжал:
– Право, на вашем месте, я избегнул бы всякого скандала и сплетен, я не говорю о своем невольном участии в этом грустном приключении; мне безразлично, что будут обо мне говорить… но ради вашей жены…
– Ради себя самого я буду молчать, – сказал я резко. – Мне надо подумать о себе. Я намерен путешествовать, как я уже говорил вам сегодня утром.
– Прекрасно; поезжайте в Индию, на охоту тигров, – предложил Лючио, – или в Африку – на слонов! Многие мужья, забытые своими женами, прибегают к этому развлечению, и в данную минуту я могу назвать вам двух или трех очень известных представителей лондонской аристократии, сбежавших от домашнего очага.
И блестящая, загадочная улыбка, озарила его лицо. Я не мог улыбнуться ему в ответ. Я угрюмо смотрел в окно, на голые поля, мимо которых мы летали, на поля лишенные жатвы, унылые и серые, как моя собственная жизнь.
– Пойдем зимовать в Египет, – продолжал князь. – Моя яхта «Пламя», вполне устроена, на ней мы доберемся до Александрии, а потом поплывем по Нилу и забудем, что столь легкомысленные куклы, как женщины, существуют. Это игрушки, с которыми нам следует поиграть, и бросить.
– Египет, Нил? – пробормотал я. Эта мысль привлекала меня. – Да, конечно, отчего бы нет
– Отчего бы нет! – повторил Лючио. – Мое предложение, кажется, пришлось вам по вкусу. Вы должны ознакомиться со страной старых богов, где жила моя принцесса и губила души мужчин; может быть, мы найдем останки ее последней жертвы, кто знает?
Я ничего не ответил, воспоминание отвратительного насекомого, в которое, как Лючио упорно уверял, переселилась душа развратной женщины, было мне неприятно. Мне почему-то казалось, что между этой гадиной и моей женой было какое то соотношение. Я обрадовался, когда поезд остановился в Лондоне; мы взяли извозчика и сразу окунулись в шумную городскую жизнь. Суета торговли, крик газетных мальчишек и кондукторов, вся эта суматоха была мне приятна, мы позавтракали в «Савое», забавляясь странностями модных франтов, увидали молодого человека, страдающего от безмерно высокого и туго накрахмаленного воротника, легкомысленную женщину с фальшивыми волосами и накрашенными бровями, старавшуюся подражать кокотке, даму преклонных лет, страдающую высокими каблуками и воображающую, что никто не замечает ее обильных форм, красавца семидесяти лет, жаждущего казаться молодыми стремящегося, как остальная молодежь прицепиться к хвосту хорошеньких замужних дам; эти презренные единицы презренного общества проходили перед нами, как паяцы в балагане, вызывая в нас не то смех, не то чувство омерзения. Пока мы еще допивали вино, зашел одинокий господин и сел к столу рядом с нашим, у него была книга, которую он раскрыл, как только заказал завтрак, и принялся читать с видимым вниманием. Я узнал обложку книги «Разности» Мэвис Клер…. Глаза мои заволоклись туманом, я чувствовал слезы в горле, я видел светлое лицо, серьезные глаза и нежную улыбку Мэвис – эту женщину, носящую лавровый венец и держащую лилии чистоты и мира. Увы, эти лилии! Они были для меня
Коварные и странные цветы.
Они чисты, как скипетр серафима,
Как светлый жезл меж ангельских перстов,
Но эта сила запаха цветов
Неуловима и непостижима.
Я прикрыл глаза рукой и почувствовал, что Лючио на меня смотрит… Через несколько минут как бы прочитав мои мысли, он сказал:
– Судя по впечатлению, которое вполне невинные женщины производят на ум даже скверного человека, очень странно, что их очень так мало.
Я ничего не ответил.
– В наше время, – продолжал князь, – масса женщин, как курицы в курятнике, закудахтали о своих правах. Их высшие права и высшая привилегия в том, чтобы направлять и охранять души мужчин. Но в большинстве случаев они это право отвергают. Аристократки, даже женщины королевской семьи, поручают своих детей наемным лицам из низшего сословия и потом удивляются, что эти дети делаются или мошенниками или – идиотами. Если я был бы государственным контролером, я обязал бы каждую мать кормить и воспитывать своих детей самой, за исключением, конечно, болезненных женщин, для коих я потребовал бы свидетельства не менее двух врачей. В противном случае мать была бы подвержена тюремному заключению с тяжелой работой. Благодаря этой системе, матери живо бы образумились. Лень, эгоизм, злость и расточительность женщин заставляют мужчин быть такими ничтожными, как они есть.
Я взглянул на князя.
– Дьявол вмешался в это дело, – с горечью сказал я. – Если женщины были бы нравственны, мужчины отказались бы от них. Взгляните вокруг себя. Сколько мужчин выбирают себе в жены заведомо развратных женщин, не обращая никакого внимания на невинных, как например на Мэвис Клер.
– А вы думали о МэвисКлер? – быстро перебил меня Лючио. Но кто из нас мужчин достоин выиграть столь редкий приз? Мэвис не жаждет замужества, а любовь у нее есть; весь мир любит ее.
– Да, но это безличная любовь, – ответил я, – она не дает ей ту защиту, которая подобает ей и в которой она нуждается…
– Не хотите ли вы сделаться ее возлюбленным? – спросил он с легкой улыбкой. – Боюсь, что вы потерпите неудачу!
– Я! Ее возлюбленным! Великий Боже! – воскликнул я, и кровь прилила к моему лицу от одной только мысли. – Что за нелепая идея!
– Вы правы: она нелепа, – сказал он, все еще улыбаясь. – Это все равно, как если б я предложил вам украсть святую чашу из церкви – с той разницей, что вам могло бы удасться сбежать с чашей, потому что она только церковное имущество, но вам никогда не удалось бы получить Мэвис Клер, так как она принадлежит Богу.
Я нетерпеливо задвигался и выглянул в окно, около которого мы сидели, и посмотрел на желтую полосу текущей внизу Темзы.
– Красота с мужской точки зрения, – невозмутимо продолжал Лючио, – просто хорошее мясо – и ничего более. Мясо, красиво и кругло облегавшее всегда неизящный скелет, мясо деликатно окрашенное и мягкое на ощупь, мясо в изрядном количестве на соответствующих местах, вот все, что требуется! К несчастью, тело подлежит всяким невзгодам, болезнь портит его, неблагоприятный климат пагубно на него влияет, старость морщит, и смерть разрушает его; несмотря на это ничего другого не требуют при выборе прекрасного пола. Всякий фат шестидесяти лет, молодецки гуляя по Пикадилли и притворяясь, что ему не больше тридцати, требует, как Шейлок, свой фунт или несколько фунтов молодого мяса. В этом желании нет ничего ни возвышенного, ни интеллектуального; однако оно существует, и благодаря этому развратные певицы кафе-«шантанов» частенько делаются матерями нашей будущей аристократии.
При этих словах мы встали, так как кончили завтрак и направились в клуб. Тут мы уселись в укромный уголок и приступили к решению наших проектов на будущее. Я не стал долго размышлять; все части света были для меня безразличны, и мне было положительно все равно, куда ехать. Однако в посещении незнакомого для меня Египта, все же было что-то привлекательное, притягивающее, так что я согласился на просьбу Лючио поехать с ним и там «прозимовать».
– Мы будем избегать общества, – сказал князь. – Хорошо воспитанные модные люди, бросающие пустые бутылки шампанского в Сфинкса, не будут иметь честь нашего знакомства. И в Каире слишком много модных куколок. Старый Нил не лишен прелести, а ленивая роскошь «Дагобеи» успокоит ваши издерганные нервы. Я предлагаю покинуть Англию через неделю.
Я согласился и, пока Лючио писал письма, готовясь к нашему путешествию, я просмотрел газеты. В них не было ничего интересного… Я еще проглядывал скучные столбцы «Пэлл Мэлл газеты» и Лючио еще писал, когда вошел мальчик с телеграммой.
– Мистер Темпест?
– Да. – Я схватил желтый конверт и, быстро разорвав его, прочел написанные слова, с трудом усваивая их значение. Содержание телеграммы было следующее: «Возвратитесь немедленно, случилось нечто страшное. Боюсь действовать без вас. Мэвис Клер».
Какой-то странный холод повеял на меня, и телеграмма выпала из моих рук. Лючио поднял, прочитал ее, потом обратился ко мне:
– Конечно, вы должны ехать. Вы можете еще успеть на поезд, который уходит в 4.40.
– А вы? – прошептал я. В горле у меня пересохло, и я говорил с трудом.
– Я останусь в «Гранд Отеле» и буду ждать известий. Не теряйте времени. Мэвис Клер не взяла бы на себя ответственность этой депеши без основательной причины.
– Что вы думаете? Что вы предполагаете?… – начал я.
Лючио остановил меня:
– Ничего я не думаю, и ничего мне не кажется. Советую вам ехать немедленно. Пойдемте.
И, раньше, чем я мог одуматься, князь вывел меня в переднюю клуба, одел, дал шляпу и велел кликнуть извозчика. Мы, кажется, даже не простились друг с другом; ошеломленный внезапным известием из дома, который я покинул в то же утро, как думал, навсегда, я почти не сознавал, что делаю и куда еду, пока не очутился в поезде, везущем меня с возможной быстротой назад в Виллосмир. Мрак приближающейся ночи окружил меня, и сердце ныло от предчувствия непредвиденной беды. Что-то страшное случилось! Но что? Каким образом Мэвис Клер телеграфировала мне? Эти, и бесконечные другие вопросы мучили мой ум, и я боялся прийти к какому-либо заключению. Приехав на знакомую станцию, я нанял извозчика, так как никто не дожидался меня и остановился у своего дома, когда короткий вечер уже сменился ночью. Глухой осенний ветер жалобно выл между деревьями, как заблудившаяся страждущая душа, ни одной звезды не было видно на черном своде далекого неба.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |