Ваш, (на сколько вы пожелаете),
Лючио Риманец».
Прочитав это письмо, я засмеялся и показал жене, которая не засмеялась. Сибилла прочитала его с таким вниманием, что даже удивила меня; на лице ее выразилась досада.
– Как князь презирает всех нас, – сказала она медленно. – Какая скрытая насмешка в его словах! Вы это заметили?
– Лучио всегда был циником, – сказал я равнодушно, – от него нельзя другого требовать.
– Он будто бы изучил всех женщин, который приезжают к нам, – продолжала Сибилла задумчиво, – он читает их мысли и знает их намерения издалека.
Ее брови сдвинулись, и она погрузилась в раздумье. Я этому не придал особого значения, так как был сильно занят приготовлением к приезду принца.
И как я уже говорил раньше, принц приехал и прошел через всю программу, выдуманную для его развлечения и уехал, вежливо поблагодарив нас за оказанный ему прием. Когда разъехались и остальные гости, и мы опять остались вдвоем с женой, какая-то страшная тишина, и опустошение наступило в доме, словно бесшумные предвестники приближающейся беды.
Сибилла, кажется, ощущала то же, что и я, и хотя мы друг другу не доверяли своих тайн, я видел, что она находилась под таким же тяжелым необъяснимым гнетом, как и я. Она стала чаще отправляться в Коттедж Лилий и возвращалась с этих посещений, как мне казалось, в более мягком настроении, ее голос звучал ласковее, ее глаза были нежнее и задумчивее. Однажды вечером, она внезапно сказала:
– Я начинаю думать, Джеффри, что в жизни есть что-то хорошее, если бы я только могла это понять; к сожалению вы последний человек, могущий помочь мне в этом.
Я сидел в кресле у открытого окна и курил; услыхав ее слова, я быстро обернулся и посмотрел на нее не без чувства удивления и негодования.
– Что вы хотите сказать, Сибилла? – спросил я. – Неужели вы не знаете, что я имею сильнейшее желание видеть вас только с лучшей стороны; многие из ваших идей всегда были мне противны…
– Остановитесь, – проговорила она быстро, и её глаза зловеще засверкали… – Мои идеи были вам противны, говорите вы? Но что сделали вы, вы, мой муж, чтобы изменить их? Разве у вас не те же низкие страсти, как у меня? И разве вы не удовлетворяете их. Что я в вас вижу, с чего я могла бы взять пример? Вы здесь хозяин, и вы высказываете свою власть со всей наглостью, которою только может вам внушить ваше богатство. Вы бодрствуете, пьете и спите; приглашаете ваших знакомых только чтобы удивить их той роскошью, в которой вы живете, читаете и курите, стреляете и ездите верхом, вот и все; вы самый заурядный человек; в вас нет ничего исключительного. Разве вы даете себе труд узнать, что во мне творится? Стараетесь ли вы, силой и трепетом искренней любви, поставить передо мной более благородные цели, чем те, которые сознательно или бессознательно я всосала в себя с самого детства; стараетесь ли вы придвинуть меня, страстную, ошибающуюся женщину, к тому свету, о котором я мечтаю, к свету веры и надежды, в котором я могла бы найти покой? – И, внезапно спрятав голову в подушки кушетки, на которой она сидела, она разразилась потоком неудержимых слез.
Я вынул сигару изо рта и беспомощно посмотрел на нее. Это был послеобеденный час, и вечер стоял мягкий и тихий; я съел много, выпил немало и чувствовал себя вялым, почти сонным.
– Что с вами, Сибилла? – пробормотал я, – у вас должно быть истерика…
Она вскочила с кушетки; слезы ее остановились, как будто ярко вспыхнувшая краска в ее щеках сожгла их, и дико засмеялась.
– Конечно! – воскликнула она, – у меня истерика! И ничего другого! Это объясняет все, что может произойти с женщиной! Женщина не имеет права волноваться… И все излечивается нюхательной солью. У нее горе! Пустяки, разрежьте шнуровку ее корсета! Отчаяние и чувство греховности угнетают ее! Тоже пустяки: смочите ей виски туалетным уксусом! Женщина – игрушка; игрушка, которая может, однако, сломаться; но когда она ломается, отбросьте ее, киньте в сторону; не стоит склеивать столь хрупкую безделицу!
Она остановилась, внезапно задыхаясь и, раньше, чем я мог собрать мысли и найти слово, чтобы ответить eй, высокая тень появилась в отверстии окна и послышался знакомый голос:
– Можно мне воспользоваться правами дружбы и войти без доклада?
Я быстро вскочил.
– Лючио! – воскликнул я, хватая его за руку.
– Нет, Джеффри, – сказал Риманец, отстраняя меня и подходя к Сибилле, которая стояла неподвижно около кушетки. – Леди Сибилла, принимаете ли вы меня?
– Можете ли вы спрашивать об этом? – сказала она с очаровательной улыбкой и голосом, в котором пропали вся жестокость и возбуждение. – Вы более, чем желанны! – Она подала ему обе руки, которые он почтительно поцеловал. – Вы не можете себе представить, как я желала снова вас увидеть!
– Прошу прощения, Джеффри, за мое внезапное появление, – Можете ли вы спрашивать об этом? – сказала она с очаровательной улыбкой и голосом, в котором пропали вся жестокость и возбуждение. – Более, чем желанны! – Она подала ему обе руки, которые он почтительно поцеловал. – Вы не можете себе представить, как я желала снова вас увидеть! обернулся ко мне Лючио, – но отправившись пешком со станции и идя по вашей великолепной аллее, я был так поражен красотой и мирной тишиной этой местности, что решил пройти через сад, в надежде где-нибудь встретить вас… И я был вознагражден. Я застал вас наедине, наслаждающихся обществом один другого, как самая счастливая чета в мире, и если бы я завидовал когда-нибудь земному счастью, то, конечно, завидовал бы вам.
Я быстро посмотрел на князя; он встретил мой взгляд спокойно и непринужденно, и я пришел к заключению, что он не слыхал истеричной вспышки моей жены.
– Вы обедали? – спросил я, подходя к звонку.
– Благодарю вас; да, ваш город угостил меня ужином, состоящим из хлеба, сыра и пива. Изысканные кушанья мне надоели, и поэтому все простое кажется мне вкусным. Вы выглядите очень хорошо, Джеффри; обижу ли я вас, если скажу, что вы потолстели и теперь похожи на настоящего помещика, намеревающегося страдать подагрой по примеру своих предков.
Я улыбнулся, но без особенного удовольствия: никогда не бывает приятно слышать, что вы потолстели в присутствии красивой женщины, на которой вы женаты каких-нибудь три месяца.
– А вот Вы весу не прибавили, – ответил я.
– Нет, – согласился князь, усаживаясь в кресло – излишняя толщина мне кажется прямо бедствием. Я бы хотел, как говорил многоуважаемый Сидней Смит, в жаркие дни сидеть при одних костях, или скорее сделаться бестелесным духом, как Ариель Шекспира, если бы это было возможно и позволено. Но, как вы похорошели от супружеской жизни, леди Сибилла.
Его глаза остановились на ней с восхищением; она покраснела и слегка сконфузилась.
– Когда вы приехали в Англию? – спросила она.
– Вчера; я прибыл на собственной яхте. Вы не знали, Темпест, что у меня яхта, непременно надо покатать вас на ней. У нее быстрый ход, и погода стояла благоприятная.
– Амиэль с вами? – спросил я.
– Нет; я оставил его на яхте. Я могу обойтись без него на один или два дня.
– Как один или два дня? – повторила Сибилла, – но вы не можете нас так скоро покинуть; вы обещались пожить у нас долго.
– Да! – и князь посмотрел на нее все с тем же выражением восхищения в глазах. – Но дорогая леди Сибилла, времена меняются, и я не уверен, что вы и ваш милый муж держитесь тех же желаний, как до вашего свадебного путешествия. Теперь вы, пожалуй, во мне не нуждаетесь?
И он вопросительно посмотрел на нас.
– Не нуждаемся? – воскликнул я. – Я всегда буду нуждаться в вас, Лючио. Вы лучший друг, которого я когда-либо имел и единственный, которым я дорожу. Верьте мне; вот вам моя рука.
Лючио пытливо посмотрел на меня, как бы желая прочитать мои мысли, потом обернулся к моей жене.
– И что говорит леди Сибилла? – спросил он мягким, почти ласковым голосом.
– Леди Сибилла говорит, – сказала она с улыбкой, и легкий румянец заиграл на ее щеках, – что будет горда и счастлива, если вы останетесь в Виллосмиpe, как можно дольше. Она также надеется, что, несмотря на Вашу репутацию ненавистника женщин, – тут Сибилла подняла свои чудные, глаза и прямо посмотрела на Лючио, – вы смилуетесь по отношению вашей хозяйки.
С этими словами и игривым кивком головы, она вышла в сад и остановилась в некотором отдалении от нас. Ее белые одежды заискрились в темном освещении осеннего заката. Лючио вскочил с своего места, посмотрел ей вслед и дружески хлопнул меня по плечу.
– Очаровательная женщина, – произнес он, как-то особенно мягко. – И я буду невежей, если не приму ее приглашения, мой милый Джеффри. Я вел безобразную чертовскую жизнь все это последнее время; пора мне угомониться, честное слово, пора! Мирное созерцание нравственного брака принесет мне пользу. Пошлите за моим багажом, Джеффри. И радуйтесь: я приехал и останусь долго.
Глава двадцать девятая
Последовало мирное время, время тихое, которое всегда предшествует грозе, а в человеческой жизни – несчастью. Но я этого не знал. Я отстранил все беспокоящие меня мысли и забыл все, кроме удовлетворения от возобновленных отношений с моим другом Лючио. Мы гуляли вместе, ездили верхом, проводили большую часть дня один с другим! Но, несмотря на то, что я посвящал своего друга во все, что интересовало меня, я не говорил ему о недостатках, которые я нашел в характере Сибиллы, не из чувства деликатности к своей жене, а просто, потому что знал, что Лючио ответит. Его любовь к насмешкам победит его дружбу, и он обратится ко мне с вопросом: «как, будучи сам несовершенным, я смею требовать совершенства от своей жены?» Но как большинство людей, я находил, что в качестве мужа могу делать все, что мне угодно, могу дойти до уровня животного, если желаю, но все-таки имею право требовать от жены незапятнанной чистоты. Однако я предугадывал, как Лючио отнесется к этому выражению грубого эгоизма, и с каким веселым смехом он встретит мои теории насчет нравственности женщин. Поэтому я и не позволил себе ни малейшего намека на счет моих отношений с женой и в его присутствие обращался с ней с изысканной любовью и уважением, несмотря на то, что Сибилла, кажется, негодовала на меня за эти публичные излияния. В обществе Лючио она была весьма странна, то весела до безумия, то грустна, то разговорчива, то молчалива, однако, никогда она не была, более очаровательной. Но как я был глуп и слеп все это время, как непонятлив! Поглощенный грубыми животными наслаждениями я не признавал тех скрытых сил, которые направляют частную жизнь, как и жизнь народов. Я смотрел на каждый возобновляющийся день почти так, как будто сам сотворил его и считал, что могу провести, как нахожу нужным, не принимая во внимание, что дни лишь белые листки в Божественной хронике, на которых мы ставим свои хорошие или дурные отметки для справедливого счета наших действий в день страшного суда. Если бы кто-нибудь и заикнулся мне об этой истине в то время, я послал бы его к черту, но теперь, когда я вспоминаю эти каждодневные белые листки, на которых я небрежно писал исключительно свое Эго, я дрожу и молюсь, сознавая что мне придется ответить за этот недостойный дневник…
Октябрь медленно и почти незаметно подходил к концу, и деревья приняли великолепные осенние цвета, огненно-красный и золотой. Погода оставалась ясной и теплой, и то, что французские канадцы поэтично называют «Летом всех Святых», дало нам светлые дни и безоблачные лунные вечера. Воздух был такой мягкий, что мы могли всегда пить послеобеденный кофе на террасе, выходящей на луг перед гостиной, и в один из этих отрадных вечеров я был заинтересованным зрителем странной сцены между Лючио и Мэвис Клер – сцены, которую я счел бы невозможной, если б я сам не был ее свидетелем.
Мэвис обедала в Виллосмире, она редко делала нам эту честь; кроме нее было еще несколько гостей. Мы пили кофе дольше обыкновенного, благодаря умному веселому разговору мисс Клер, которую все слушали с необыкновенным вниманием. Но когда полная золотая луна, показалась во всей своей зрелой прелести над верхушками деревьев, моя жена предложила прогулку в парк.
Все радостно согласились, и мы вышли вместе. Потом разделились группами и понемногу побрели в разные стороны. Я очутился один и повернул к дому, чтобы взять портсигар, оставленный мной на столе в библиотеке. Потом вышел из другой двери, прошел через лужайку и направился к реке, расстилавшейся вдали, как серебряная нитка. Я почти дошел до ее берега, когда внезапно услыхал звук голосов: один мужской, тихий и убедительный, другой женский, ласковый, сердечный, почти дрожащий. Я не мог ошибиться, и узнал сразу чудный тембр Лючио и мягкий выговор мисс Клер. Я так был удивлен, что невольно остановился. Неужели Лючио влюбился, подумал я и улыбнулся. Неужели этот ненавистник женщин пойман наконец и укрощен? И кем? Маленькой Мэвис, которая не была красива с обычной точки зрения, но, пожалуй, обладала чем-то другим, чем смогла привлечь горделивую беспокойную душу. Тут я невольно почувствовал что-то вроде ревности: из всех женщин мира Лючио выбрал именно Мэвис? Неужели он мог оставить ее в покое с ее иллюзиями, книгами и цветами? Оставить ее невредимой, под мудрым безучастным взором мраморной Минервы, коей холодно чело никогда не возгоралось приливом страсти? Что-то более сильное, чем любопытство заставило меня прислушаться к разговору, и я неслышно подошел ближе и стал под тенью большого дерева, откуда я мог остаться незамеченным и все видеть. Да, это был Риманец, он стоял неподвижно, со скрещенными руками на груди, и его темные, грустные глаза были устремлены на Мэвис, находящуюся в нескольких шагах и смотревшую на него с выражением не то страха не то очарования.
– Я просил вас, Мэвис Клер, – сказал медленно Лючио, – позволить мне услужить вам. У вас гений, редкое качество в женщине, и я бы хотел увеличить ваши успехи. Я не был бы тем, что я есть, если б я не попробовал убедить вас позволить мне помочь в вашей карьере. Вы небогаты; я мог бы показать вам, как это сделать. У вас великая слава, с чем я согласен, но у вас много врагов и клеветников, которые вечно стараются свергнуть вас с завоеванного вами трона. Я мог бы привести их к вашим ногам и сделать их вашими рабами. С вашей интеллектуальной властью, вашей личной грацией и дарованиями, я мог бы, если б вы позволили, руководить вами, дать вам такую силу влияния, какой ни одна женщина не достигала в этом столетии. Я не хвастун, я могу сделать то, что говорю, и более; и я не прошу с вашей стороны ничего, кроме безотчетного исполнения моих советов. Моим советам нетрудно следовать; многие находят это легким!
Выражение его лица, пока он говорил было чрезвычайно странное: оно было столь болезненно, – несчастно, столь встревожено, что можно было подумать, что предложение, которое он делает, ненавистно ему самому. А он лишь благородно предлагал писательнице добыть для нее славы и богатства! Я ждал с нетерпением ответа Мэвис.
– Вы очень добры, князь, – сказала она после краткого молчания. – Вы очень добры, интересуясь моей участью. Я не понимаю, отчего вы это делаете, для вас я так незначительна. Я, конечно, слышала от мистера Темпеста о вашем несметном богатстве и безграничном влиянии, и я убеждена, что ваши намерения благие, – но до сих пор я не одолжалась ни у кого, никто никогда мне не помогал, я помогала сама себе и предпочитаю продолжать также. Уверяю вас, я ничего не желаю кроме, конечно, спокойной смерти, когда настанет время умирать. Правда, я небогата, но богатства не ищу! Быть окруженной льстецами и нахлебниками, быть любимой за то, что у меня в кармане, а не за то, что у меня в душе, было бы для меня глубоким несчастьем. И я никогда не гналась за силой, разве только за силой заслужить любовь. Уверяю вас, что любовь у меня есть, многие любят мои книги и через них меня. Я чувствую эту любовь, хотя лично с этими людьми не знакома. Однако я так проникнута их симпатией, что невольно плачу им тем же. Их сердца отвечают моему сердцу… и большего я не желаю!
– Вы забываете ваших бесчисленных врагов, – сказал Лючио, угрюмо глядя на нее.
– Нет, я их не забываю; но я им прощаю. Они повредить мне не могут. Пока я сама не унизилась, никто меня не унизит. Моя жизнь раскрыта, и все могут видеть, как я живу и что делаю. Я стараюсь действовать хорошо. Некоторые люди, пожалуй, находят, что я действую плохо, мне это очень жаль и, если только мои ошибки исправимы, я буду рада исправить их. Нельзя жить в мире без врагов, в особенности если вы занимаете какое-нибудь видное положение – люди без врагов, никогда ничего из себя не представляют. Все, которым удается достать хоть маленькое независимое положение, должны ожидать злобную ненависть тех, которые ничего не достигли. Этих последних я жалею от души и, когда они пишут или говорят жестоко обо мне, я знаю, что только сплин и разочарование диктуют им злобу. Они повредить мне не могут, повторяю, я одна могу себе повредить.
Деревья тихо зашелестели, сухой сучек затрещал. И Лючио придвинулся ближе к мисс Клер. Легкая улыбка играла на его лице, улыбка мягкая, придающая сверхъестественный блеск его красивым смуглым чертам.
– Милый философ, – сказал он, – вы судите людей почти так же бесстрастно, как Марк Аврелий. Вы все-таки женщина, и одного не хватает в вашей жизни – величественного спокойного довольства, одного, перед чем философия исчезает и мудрость испаряется… Любви, Мэвис Клер, любви любовника, преданной и страстной, этой любви вам еще не удалось возбудить. Ни одно сердце не бьется на вашем сердце, и нежные руки не обнимают вас, вы одна! Мужчины большей частью боятся вас; так как они сами животные, они предпочитают, чтобы и их подруги были бы животными, и они завидуют вам, вашему проницательному уму, вашей спокойной независимости. Однако, что лучше? Обожание животного человека, или уединение на холодной вершине со звездами в качестве единственных друзей? Подумайте об этом; годы пройдут, и вы состаритесь. С годами ваше одиночество будет еще чувствительнее. Не удивляйтесь моим словам; но верьте мне, когда я говорю, что могу вам дать любовь, не свою любовь, так как я никого не люблю, но я могу привести к вашим ногам самых гордых людей мира, и они униженно будут просить вашей руки. Я предоставлю вам право выбора, и тот, которого вы полюбите, будет вашим мужем… Но что с вами? Отчего вы от меня отшатнулись?
Мэвис Клер действительно отшатнулась и смотрела на Лючио с ужасом…
– Вы пугаете меня, – бормотала она, и при лунном свете я заметил, что она страшно побледнела. – Такие обещания невероятны и невозможны! Вы говорите как будто вы не смертный человек. Я не понимаю вас, князь Риманец, – я никогда никого похожего на вас не встречала, и что-то во мне протестует против вас… Кто вы? И отчего вы говорите так странно? Простите меня, если я кажусь вам неблагодарной… но пойдемте домой… Я уверена, что, очень поздно… И мне холодно… Она задрожала и схватилась за низкую ветку дерева, чтобы устоять на ногах
Риманец остался неподвижен и глядел на нее в упор…
– Вы говорите, что моя жизнь одинока, – продолжила нехотя мисс Клер с какой-то тихой грустью в голосе, – и вы предлагаете любовь и брак, как единственные условия счастья для женщины. Вы, может быть, правы. Я не смею утверждать, что вы не правы. В числе моих знакомых и друзей много замужних женщин, но я не поменялась бы ни с одной из них. Я мечтала о любви, но потому что мои мечты не осуществились, еще не причина унывать. Если Бог желает оставить меня одной, я роптать не буду, и мое уединение далеко не одиночество. Работа хороший товарищ, к тому же у меня книги, цветы, птицы, я никогда не бываю одна. И я не сомневаюсь, что когда-нибудь исполню свой сон любви, если не в этой жизни, то в будущей. Я могу подождать.
И, проговорив последние слова, Мэвис подняла глаза к небесам, где несколько звезд тихо блестели на ее лице было выражение ангельской кротости и спокойствия, и Риманец придвинулся к ней с восторженным блеском в глазах.
– Да, вы можете подождать Мэвис Клер, – сказал он звучным голосом, в котором не слышалось больше ни малейшего оттенка грусти.
– Вы можете подождать. Но скажите мне одно, подумайте минуту, поймете ли вы меня? Можете ли вы вернуться к далекому прошлому, и увидеть в нем мое лицо, не здесь, a в другом мире? Подумайте, видели ли вы меня, когда давно, в сфере красоты и света, когда вы были Ангелом, Мэвис, а я не тем, что я теперь! Как Вы дрожите! Но не бойтесь, я не повредил бы вам за тысячу миров. Вам кажется, что я обезумел, я знаю, но я думаю о прошлом, безвозвратном прошлом, и я наполнен сожалениями, которые жгут мою душу сильнее огня. Итак, ни земное богатство, земная власть, ни земная любовь, не могут прельстить вас, Мэвис, а ведь вы женщина! В таком случае чудо. Вы такое же чудо, как капля неоскверненной росы, которая в своей окружности отражает лазоревое небо, потом впитывается в землю, принося влагу и жизнь тому месту, где она исчезает… Я ничего не могу сделать для вас; вы ничего не хотите, и мои услуги отвергаете! Но так как я не могу помочь вам, то вы должны помочь мне, – и, внезапно упав на колени, Лючио благоговейно взял руку Мэвис и поцеловав ее, – я прошу немного, только чтобы вы помолились за меня. Я знаю, что вообще вы молитесь, так что для вас это не будет затруднением. Вы верите, что Бог внимает вам и, глядя на вас, я тоже этому верю! Только чистая женщина может внушить веру мужчине. Помолитесь за меня, как за существо упавшее, которое стремится к благу, но достичь его не может, которое живет под гнетом наказания и хотело бы проникнуть в рай, но благодаря проклятой воле человека, присуждено к аду. Помолитесь за меня, Мэвис Клер, обещайте мне, что вы помолитесь. Этим вы поднимете меня на одну ступень ближе к славе, которую я утерял.
Я слушал, пораженный удивлением. Мог ли это быть Лючио, насмешливый, беспечный, циничный зубоскал, каким я так хорошо его знал? Был ли это действительно он – преклоненный, как кающийся грешник, опустивший свою гордую голову перед женщиной? Я видел, как Мэвис высвободила свою руку из его и смотрела на него вниз, испуганная, растерянная. Вскоре она заговорила нежным, однако дрожащим голосом:
– Если вы так горячо этого желаете, я обещаю: я буду молиться, чтоб странная и горькая скорбь, по видимому, снедающая вас, удалилась бы из вашей жизни.
– Скорбь! – повторил он, прерывая ее и вскакивая на ноги с жестом, проникнутым страстью. – Женщина, гений, ангел, кто бы вы ни были, не говорите об одной скорби для меня. У меня тысяча тысяч скорбей – нет, миллион миллионов, которые, как пламя, пылают в моем сердце и так глубоко сидят! Гнусные и мерзостные преступления мужчин, низкие обманы и жестокости женщин, бесчеловечная, лютая неблагодарность детей, презрение к добру, мученичество ума, себялюбие, скупость, чувственность человеческой жизни, безобразное кощунство и грех творений по отношению к Творцу – вот они, мои бесконечные скорби! Они держат меня в несчастии и в цепях, когда бы я хотел быть свободным. Они создают ад вокруг меня и бесконечную муку и совращают меня с пути истины, пока я не делаюсь тем, кем не могу назваться ни себе, ни другим. А между тем… вечный Бог мне свидетель… Я не думаю, чтоб я бы так же дурен, как самый дурной человек на земле. Я искушаю, но я не преследую; я предводительствую многими людьми, однако я действую так открыто, что те, кто следует за мной, делают это больше по своему выбору и свободной воле, нежели по моему убеждению.
Лючио приостановился, потом более мягким голосом продолжал:
– Вы, кажется, боитесь меня; но будьте уверены, что никогда у вас не было менее причин для страха. Вы чисты и правдивы; я преклоняюсь перед обоими качествами. Вы не желаете ни моей помощи, ни моих советов и мы сегодня расстанемся с вами навсегда!.. Никогда более Мэвис Клер, никогда, во все мирные дни вашей прекрасной довольной жизни, я не встречусь с вами и не нарушу вашего покоя, клянусь в этом перед небом!
– Но почему? – ласково спросила Мэвис и, подойдя к нему, тронула его руку, – отчего вы говорите с таким безжалостным самобичеванием? Какая темная туча заслонила ваш ум? Ведь в душе вы благородный, и боюсь, что я осудила вас напрасно… Вы должны мне простить… я вам не доверяла…
– И хорошо сделали, что не доверяли, – ответил Лючио и, схватив ее за обе руки, повернул лицом к себе и посмотрел на нее блестящими, как алмазы глазами:
– Ваш инстинкт направил вас верно. Ах, кабы было побольше таких людей, как вы, не доверявших мне и отталкивающих меня! Еще одно слово. Если когда меня не будет, вы нечаянно вспомните обо мне! Подумайте, что я достоин большей жалости, чем голодающий бедняга, ползущий по панели, так как у негра, пожалуй, есть надежда, а у меня ее нет! А когда будете за меня молиться (я требую с вас исполнения этого обещания), то молитесь за того, кто не смеет сам за себя молиться! Вы знаете слова: «не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого?» Сегодня вечером, вы были введены в искушение, хотя вы этого не знали. Ваша чистая душа избавила вас от лукавого. А теперь прощайте! В жизни я вас больше не увижу и в смерти тоже нет; хотя я посещал много смертных одров по приглашению умирающих, однако, на вашем, я присутствовать не буду. Может быть, когда ваша душа будет на границе, разделяющей свет от мрака, вы узнаете кто я, и вы поблагодарите Бога за то, что мы расстались сегодня, как мы расстаемся, навсегда!..
Он выпустил ее руки, и она отшатнулась, бледная испуганная. В темной красоте его лица было что-то сверхъестественное и жуткое. Глубокая тень омрачала его лоб, его глаза блистали, как живой огонь, и на губах блуждала улыбка полунежная и полужестокая. Странное выражение его лица внушило чувство страха даже мне, и я задрожал от холода, хотя воздух был тихий и теплый. Медленно и бесшумно Мэвис удалилась, оглядываясь с какой-то тревогой в грустных глазах, потом ее тонкий облик в белом одеянии исчез между деревьями. Я подождал, не зная, что делать, потом, решив вернуться к дому, если возможно незамеченным, я сделал шаг вперед… Внезапно голос Лючио раздался почти рядом со мной.
– Ну, что же? Вы все подслушали? Отчего же вы не вышли из-за тени этого дерева? Вы видели бы разыгравшуюся комедию более ясно.
Удивленный и сконфуженный, я выступил слегка вперед и пробормотал что-то вроде извинения.
– Вы только что были свидетелем положительно нехудожественной игры, – продолжал князь, зажигая сигару и холодно глядя на меня. – Вы знаете мою теорию, что мужчины и женщины покупаемы за известное количество золота: я хотел испытать мисс Клер. Она отвергла все мои выгодные предложения, как вы слышали, и я мог отретироваться, только упросив ее помолиться за меня! Что я и сделал в высшей степени художественно и драматично, надеюсь, вы не станете отвергать. Женщины с таким мечтательным идеалистическим темпераментом, всегда любят думать, что существуют мужчины, нуждающиеся в их молитвах.
– Но вы казались очень заинтересованным, – прервал я Лючио, досадуя, что меня поймали на «месте преступления».
– Ну, конечно, – ответил он, дружески беря меня под руку. – У меня были зрители. Два строгих критика драматического искусства слушали меня, я обязан был пустить в ход все свое умение.
– Два критика? – повторил я в удивлении.
– С одной стороны вы, с другой леди Сибилла. Леди Сибилла, как все модные красавицы ушла до апофеоза, чтобы не опоздать к ужину.
И князь весело, почти дико рассмеялся, я же чувствовал себя в высшей степени неловко.
– Вы верно ошибаетесь, Лючио, – сказал я, – признаюсь, я подслушал вас и виноват кругом… Но моя жена никогда бы не унизилась до того, чтобы…
– В таком случае это была лесная сильфида с длинным шелковым бриллиантами в волосах. – Пустяки, Джеффри, стоит ли огорчаться? Я покончил с Мэвис Клер, и она со мной. В любви я ей не объяснялся, а просто хотел позабавиться и испытать ее характер, он сильнее, чем я предполагал. Сражение кончено. Она никогда не пойдет моей дорогой, боюсь, что и я никогда не последую ее примеру.
– Честное слово, Лючио, – сказал я в раздражении, – ваше расположение духа с каждым днем делается страннее и непонятнее.
– Не правда ли? – согласился князь, как бы удивляясь самому себе, – вообще я любопытное животное. У меня богатство, и я его не ценю, власть, и я ненавижу ее ответственность. Одним словом, моя судьба меня не удовлетворяет. Но взгляните на огоньки вашего дома, Джеффри. Мы только, что вышли на лужайку перед домом, и здесь ясно виднелись электрические лампочки, освещающие гостиную. – Леди Сибилла там, очаровательная женщина, живет только, чтобы принять вас в свои объятия. Счастливый человек! Кто вам не завидует? Любовь… кто хочет, кто может жить без нее, кроме меня! Кто в Европе (в Японии этот обычай не существует) отказался бы от прелести поцелуя и всех других доказательств истинной любви? И любовь никогда не надоедает и пресыщения нег! Как я желал бы кого-нибудь полюбить.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |