Сергей Григорьевич Максимов 16 страница

Суровцев рассмеялся:

– Я же говорю тебе – пустое… Я тебя даже благодарить, наверное, должен…

– За что?

– Они до сих пор так и ищут генерала Мирка…

– Но почему так получилось?

– Ни одного документа из штаба северной группы и из штаба твоей армии в чужие руки не попало.

– Поясни.

– Мы с капитаном Соткиным уничтожили все бумаги. Все, какие только вместе с армией попали в Томск.

– А я никак не мог в толк взять, почему они документами штаба интересовались… Это скольким же людям вы жизни спасли! – воскликнул Пепеляев.

– Если бы спасли! Скорее, отсрочили гибель. Ты же видишь, что творится вокруг…

– А что творится? Ты что мне прикажешь Тухачевского с Якиром и Уборевичем жалеть или по Ягоде с Гаем плакать? Туда им и дорога, христопродавцам! Мне кажется, справедливость торжествует. Ты представляешь, мой противник по Якутии, Вострецов, пять лет тому назад застрелился в Новочеркасске. Почему-то на кладбище. Офицер, три Георгия до революции. Четыре красных ордена за Гражданскую войну и после… А вот же – не пожилось…

– Я не склонен верить в самоубийства и несчастные случаи с красными командирами. Не замечал я желания сводить счёты с жизнью у начальственного состава РККА. На командных должностях в Красной армии чаще всего природные жизнелюбы, гордецы и оптимисты.

– Стреляются, я тебе говорю. И жизнелюбы, и гордецы. И оптимистов теперь не так много.

– Чёрт с ними, пусть стреляются. На то они и люди революции. Они по роду своей деятельности самоубийцы. Что ты о своей-то судьбе думаешь?

Пепеляев молчал. Точно пытался в который раз за последние годы сформулировать хоть какой-нибудь вывод из своих насколько горьких, настолько и многолетних и бесплодных раздумий.

– Что не надумаю – ничего, Серёжа, путного не выдумывается, – наконец-то проговорил он.

– Я мог бы постараться переправить тебя в Китай. Лучше всего это сделать на Алтае. В прошлом году был там с экспедицией. Со времён Чингисхана там мало что изменилось. Тропа проторённая. Иди – не хочу, – самым серьёзным образом заявил Суровцев.

– А почему сам не уйдёшь?

– Не могу, – честно признался Суровцев.

– Золото держит?

– Держит, – не вдаваясь в подробности, честно признался Сергей Георгиевич. – Тебя-то что держит?

– Мог бы и сам понять. Да и понимаешь ты всё, Серёжа. С твоей-то головой, да и не понимать! Не приди я завтра отметиться в милицию, и уже послезавтра, в Омске, возьмут Аркадия. Ещё через день начнут опять ломать на допросах Михаила. И пошло-поехало до самого Харбина. Если уж генерала они в Париже достали, то мне в Харбине не спрятаться. Не говоря уже о семье… Больше всего на свете я сейчас хотел бы сделаться маленьким, неизвестным и незаметным.

– Не получится. К сожалению для тебя, ты историческая личность. Жить на нелегальном положении или полулегально, как я, ты просто не сможешь и не сумеешь. Мне в восемнадцатом году Деникин так про себя сказал: «Решительно нет способностей к конспирации…» Это и к тебе в полной мере относится…

– Я другого не могу понять: зачем было нужно вычёркивать нас из жизни? Что, мы служили бы отчизне хуже этих тухачевских, якиров и уборевичей с эйдеманами, которых теперь уничтожают за бесполезностью и ненадобностью? – горячо спросил друга Анатолий Николаевич.

Что он мог ему ответить? Ни соглашаться, ни возражать, тем более спорить с другом не хотелось.

– Анатоль, ты себя не сравнивай с ними, – как можно мягче отвечал Суровцев, – мы, если ты забыл, белогвардейцы. Плохие мы или хорошие, но мы чуть ли не единственные в России, кто воспротивился предательству и революционному хаосу, привнесённому в русскую жизнь. Нас если кто-нибудь, когда-нибудь и вспомнит добрым словом так только за это. Да и то лет, наверное, через пятьдесят-шестьдесят. Не раньше.

– Но погоди. Вот и конституцию новую большевики приняли. Вот и выборы в Верховный совет на конец года назначили. Ты же газеты читаешь? Очень толковая и демократичная, я бы сказал, конституция, – никак не желал принимать пессимизм своего товарища Пепеляев.

– Не обольщайся. Именно из-за этой конституции скоро начнётся, и даже уже началась, очередная мясорубка, – по-прежнему сдержанно отвечал Сергей Георгиевич.

– Серёжа, объясни. Я не могу тебя понять.

– Хорошо. Постараюсь… Ответь мне: кто возглавлял Петроградский совет в девятьсот пятом и в семнадцатом годах, во время первой русской революции и после революции второй, накануне октябрьского переворота?

– Откуда же я знаю! – искренне удивился такому вопросу Пепеляев.

– Оба возглавлял Троцкий…

– Вот как! И что?

– Практика революций показала, что советы всегда были и есть самым зримым, самым ярким и действенным инструментом для дестабилизации политической обстановки в государстве, – точно преподаватель прежней Академии Генерального штаба, чеканно проговорил Суровцев. – Жизнь подтвердила, что именно советы являются самым явным проявлением троцкизма, когда несколько человек с хорошо подвешенными языками способны повести народные массы куда угодно. Часто к тем целям, о которых эти массы имеют самое смутное представление. Не понимаешь?

– Не понимаю, – честно признался Пепеляев.

– Поговаривают, что проект основного государственного документа написал Бухарин. Ещё поговаривают, что он сидит сейчас в тюрьме, в связи с именно этой стороной своего творчества. Конституция, которая тебе так понравилась, – это попытка старых революционеров если не захватить, то перекроить и без того мерзкую власть. Заменить одну революционную пакость на очередную другую.

– Из чего, позволь спросить, это следует? – даже обиделся Анатолий Николаевич.

– Из того и следует, что если провести выборы так, как написано в конституции, то первый же состав такого совета может вспомнить и выдвинуть лозунг «Вся власть Советам!». Возможно, и более радикальный вариант: «Советы без коммунистов!». Можно будет услышать всё, что угодно. А потом делай со страной всё, что только пожелается. Уже без призывов и лозунгов. И то что поставили к стенке Тухачевского и компанию, говорит лишь о том, что нынешние верхи в ближайшее время начнут расстреливать всех, кто хотя бы косвенно может иметь отношение к троцкизму и к любой другой оппозиции. Расстреливали же прежде по подозрению… И то что начали с военных – очень логично…

– Так, значит, всё хорошо складывается, – никак не понимал друга Анатолий Николаевич.

– Для нас с тобой, Анатолий, всё очень плохо складывается. Наши с тобой смертные приговоры вынесены нам двадцать лет тому назад. Просто по разным причинам до сих пор они не приведены в исполнение, – назидательно заметил один бывший генерал другому бывшему генералу. – И наши не отменённые приговоры, поверь мне, пожелают исполнить в самое ближайшее время.

– А почему ты считаешь, что Тухачевский со товарищами троцкисты?

– Просто был знаком с двумя процветающими теперь маршалами, с которыми в своё время боролся Троцкий. Один из этих полководцев даже поставил свою подпись под недавним приговором. Это – Будённый. Второй – Ворошилов.

– Откуда ты с ними знаком? – удивился Анатолий Николаевич.

– Ночь впереди – расскажу…

– А что же нам-то делать?

– Когда тебя арестуют, не сразу, но заведи речь о золоте Колчака и назови мою полную фамилию.

– Нет, уволь, – неожиданно разозлился Анатолий Николаевич.

– А я тебе говорю, назови. Может так случиться, что это для тебя шанс уцелеть. По крайней мере, это отсрочит почти неминуемую расправу.

Непритязательные пророчества Суровцева о тридцать седьмом годе медленно и верно стали сбываться. Хотя и ложились они на такой фон, о котором три года тому назад никто просто не мог знать, а в этом году почти никто сразу не придал должного значения. Действительно, ещё пятого декабря тридцать шестого чрезвычайным съездом Советов был принят Основной закон страны – Конституция СССР, сразу названная как «Сталинская конституция» или «Конституция победившего социализма». Это – одно. Второе – на декабрь текущего, тридцать седьмого, года были назначены выборы в Верховный Совет исходя из положений новой конституции. Удивительно то, что примерно так же, как бывший генерал Мирк-Суровцев, думали партийные и советские функционеры.

Объяснять же Иосифу Виссарионовичу Сталину, что такое советы и как строятся в них выборы, было и вовсе излишне. Как объяснять и то, как могут голосовать люди, только что вышедшие из тюрьмы или вернувшиеся из ссылки. Как и за кого будут голосовать на грядущих выборах родные и близкие людей, репрессированных за два десятка лет большевистской власти. А таковых к тридцать седьмому году было более чем достаточно. Как голосовали солдаты-крестьяне, вышедшие из окопов мировой войны, и что они думали о царе и царской власти, до сих пор все знали, помнили и понимали.

А нам, дорогой читатель, будет нелишне вспомнить последний Верховный Совет СССР двенадцатого созыва, избранный Съездом народных депутатов СССР в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году и через два года прекративший свою работу, так получается, вместе с выполненной функцией – развалом СССР. Так что не далеки были от истины старые большевики-коммунисты, когда говорили по этому поводу: «Сталина на вас нет!».

Полгода проект Конституции победившего социализма активно обсуждался. Семьдесят пять миллионов человек участников обсуждения, внесли полтора миллиона предложений, дополнений и поправок, которые публиковались в периодической печати. Но такие предложения, как «разрешить частную собственность» и «ликвидировать колхозы», без всякого обсуждения сразу были сданы в архив под общим заглавием «Враждебные отклики».

С самого начала года к Сталину письменно и устно стали обращаться высокопоставленные секретари из республик, краёв и областей. Они прямо указывали, говорили и писали, что демократическая, бухаринская, а совсем не сталинская конституция и грядущие выборы ведут не просто к ограничению власти партии, а к устранению партийного руководства как такового. Одним из самых активных корреспондентов и ходоков к вождю был кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Роберт Индрикович Эйхе.

Сибирь, как никакое другое место в стране, давала ему чёткое понимание опасной для власти сути происходящих процессов. Коллективизация несколько раз перетасовала сибирское крестьянство выселениями, переселениями и расселениями. Здесь даже счёт шёл не на людей, а на семьи. Индустриализация в свою очередь растолкала спецпереселенцев по старым и нарождающимся промышленным городам и крупным индустриальным центрам. Города и сёла Сибири были переполнены ссыльными всех мастей и всех политических окрасов.

Население прирастало уголовниками, освобождающимися из лагерей, не всегда спешившими возвращаться в Европейскую Россию. Вне городов и сёл легла сеть лагерных пунктов крупнейшей составляющей советской каторжной системы – Сиблага. Здесь можно было ожидать всего чего угодно при малейшем колебании политической системы. «Эти выборы гладко не пройдут. Антисоветские элементы, не выкорчеванные еще троцкистско-бухаринские агенты фашизма, прикрывающиеся флагом социалистической демократии, попытаются проникнуть в органы власти, обмануть бдительность народных масс. Так же проявят активность церковники разных толков, которые начали готовить к выборам своих последователей из наиболее отсталых слоев населения, играя роль повстанца для не разоружившихся врагов Советской власти», – полнились тревогой директивные документы сибирских крайкомов и обкомов.

Сталин охотно принял предложения своего актива по уничтожению остатков «бывших». Оперативный приказ НКВД СССР за номером 00447 июля месяца придал событиям невиданное прежде ускорение, чтобы «с 5 августа 1937 года во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Вот бы покойный Г. Г. Ягода обрадовался! Он ещё год тому назад настоятельно советовал «троцкистов, исключённых из партии в ходе партпроверки, – в лагеря на пять лет, а уличённых в причастности к террору судить и всех расстрелять».

Правительственная телеграмма лета тридцать седьмого придала государственный размах грядущим мероприятиям на местах: «ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел, через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке. Секретарь ЦК И. Сталин».

Параллельно шла подготовка к выборам. В результате проверок только по Западно-Сибирскому краю были отведены кандидатуры двухсот шестидесяти двух председателей и двухсот девяноста девяти секретарей участковых избирательных комиссий. Отстранённых руководителей и членов избирательных комиссий отделы НКВД тут же «брали на карандаш»…

В некоторых районах посчитали, что председателем участковой комиссии должен быть только руководитель агитпункта. Речи о том, что в каком-то избирательном округе у кандидата в депутаты будут соперники по выборам, даже не велось. Кандидатуры, конечно, выдвигались, но проходили тщательный отбор на местах, затем утверждались на самом верху и директивно спускались вниз.

Очень часто кандидат, за которого предстояло голосовать, допустим, на селе, оказывался столичным жителем. У деятельных и любознательных избирателей, интересующихся на предвыборных собраниях «почему он должен голосовать за члена Политбюро (такого-то)?», в свой черёд спрашивали: «А что вы имеете против кандидатуры члена Политбюро (такого-то)?» И тут местный оперуполномоченный НКВД поворачивался лицом к будущему избирателю, играя карандашом в пальцах, в пронзительной тишине ждал ответа…

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы упустил из вида другой аспект партийно-чиновничьих хлопот: недопущение к власти одних – ведёт к усилению и укреплению власти других. Незабвенный Роберт Эйхе, как постоянный член внесудебных троек, поставивший свою подпись на приговорах более пятидесяти тысячам людей, боролся за собственную власть, которая с новой конституцией и новым территориально-административным делением буквально ускользала у него из рук.

Западно-Сибирский край, бывшая Томская губерния, к тому времени обретал новое деление на Томскую, Кемеровскую, Новосибирскую области и Алтайский край. В сухом остатке получалось четыре избирательных округа… Вместо одного подвластного и лично контролируемого. И таких, как Эйхе, по стране были сотни и тысячи. С ними тоже надо было что-то делать. Повышать в должности и приближать – опасно. Понижать – значит создавать новую оппозицию и плодить заговоры на местах. А делать-то и нечего, кроме того как тоже расстрелять…

«Terror», как мы помним, переводится с латыни как «ужас». С большой долей условности, прежний не иссякающий поток репрессий, пользуясь народным языком, можно считать тем, о чём потрясённо и ошеломлённо говорят вполголоса: «Тихий ужас». Громкие процессы, конечно, сделали террор громким.

Тридцать седьмой год, несомненно, был и есть значительным годом в истории советского государства, как завершающий год расправ над бывшими представителями господствующих и чуждых классов. Но он никогда бы не приобрёл зловещего, знакового звучания, не будь в нём военно-партийной и номенклатурной составляющей. И если для людей, отнесённых к категории «бывших», которых осознанно и планомерно изводили всё послереволюционное время, не было большой разницы между годом двадцатым и годом тридцать седьмым, как не было им особой разницы между военным и мирным временем, то образованным революцией новым, господствующим, социально-политическим сообществам было от чего взвыть.

Если после убийства С.М. Кирова Сталин беспощадно расправился с возможными лидерами в партии, то теперь, помимо расправ с «бывшими», изымались из обращения «нынешние»: «переродившиеся», «замаскировавшиеся», «примазавшиеся» и даже «в прошлом заслуженные»… Всякие, особенно те, кто имел опыт революционных переворотов и был способен мыслить категориями смены власти вооружённым путём. И не потому совсем, что это в основном были люди не глупые, талантливые, яркие и успешные, как потом трубила перестроечная, сверх всякой меры либеральная пресса. А потому, что чаще всего это были люди лукавые. Список таковых не нужно было и составлять. Нужно было просто переписать состав троек, чтобы уже в году следующем разобраться и с ними.

А ещё нужно было сбить спесь с ретивых исполнителей-чекистов и вернуть им страх, который к тридцать седьмому году они, надо сказать, порядком подрастеряли. О потерянной совести говорить не приходится. Совесть к тому времени была и могла быть только одной – революционной.

Вещественным воплощением этой совести, рядом с центральными дверями каждого здания, где размещались органы государственной безопасности, со времён ВЧК являлся почтовый ящик. Корреспонденция вынималась по нескольку раз за день. В бытность НКВД были годы, когда эти ящики оказывались постоянно переполненными, и для работы с письмами приходилось выделять отдельных сотрудников аппарата. Нужно было хотя бы как-то отсортировать заявления, анонимные послания, прошения, жалобы, кляузы и откровенные доносы.

Каковы были масштабы подобной работы на уровне областных, краевых управлений и самого наркомата внутренних дел, можно было только догадываться. Вернувшись из Воронежа в Томск, первое, что сделал Суровцев, – отправил по разным адресам письма… В том числе и через такой особый почтовый ящик. Упрекал себя за то, что, понимая неотвратимость новой волны репрессий, он уже опаздывает.

В полуподвальный кабинет для допросов доносился шум сильного дождя. Допрос проходил при свете керосиновых ламп. На томской ТЭЦ в эти дни меняли турбину, и с наступлением сумерек весь город погружался в темноту. Кроме начальника городского отдела на допросе присутствовал незнакомый Суровцеву чекист с четырьмя шпалами в петлицах.

Судя по сухим гимнастёркам, в помещение следственной тюрьмы чекисты прошли по подземному переходу, ещё до революции проложенному между двумя красивыми, высокими, красного кирпича зданиями, выходящими фасадами на бывшую Почтамтскую улицу и Ново-Соборную площадь. Теперь в примечательных домах размещались тюрьма и общежитие для сотрудников томского НКВД. Там же гостиница для приезжих.

Оба сотрудника государственной безопасности недавно вышли из-за стола, о чём свидетельствовал свежий водочный перегар, смешанный с запахом чеснока и копчёного сала. Казалось, что после сытного ужина и настроены они были весьма благодушно.

– Ты что, в самом деле совсем боль не переносишь? – искренне поинтересовался начальник городского отдела НКВД Овчинников, с сожалением повертев рукой отражатель бесполезной без электричества настольной лампы.

Разговаривать Суровцеву не хотелось. Тем более что откровенные разговоры с его стороны были здесь не особо нужны. А что ему нужно было сказать, он уже давно сказал.

– Тебе, по-хорошему, уже или сдохнуть, или разговориться пора, а ты всё чего-то кочевряжишься, – напротив, сегодня был необычайно разговорчив Овчинников. – То подписывать ничего не подписываешь… А то сказки рассказываешь… Давай-ка ещё раз про свои письма…

– Три года тому назад я передал начальнику Томского оперативного сектора НКВД Матвею Мироновичу Подольскому данные о закладках в Томске золота Колчака, – делая ударным каждое слово в предложении, проговорил Сергей Георгиевич. – О чём сообщил в своём письме, которое отправил в Москву на имя наркома внутренних дел Генриха Григорьевича Ягоды.

Он уже понял, что причиной начинающегося допроса является именно появление незнакомого чекиста. Само его присутствие в этом кабинете уже могло говорить о том, что действия Суровцева начали приносить свои плоды…

– Так. И что Подольский тебе сказал? – действительно, скорее для приехавшего из Новосибирска чекиста, чем для себя, поинтересовался Овчинников.

– Приказал помалкивать. О чём в этом году я сообщил вам, а также начальнику краевого управления Дергачу и нынешнему наркому внутренних дел товарищу Ежову.

– Значит, на то намекаешь, что начальник городского отдела Подольский золото к рукам прибрал? Да ещё совместно с врагом народа Ягодой…

Овчинников встал из-за стола, подошёл к Суровцеву. Взял его за лацканы пиджака, поднял со стула. Глядя в глаза подследственному, с демонстративной ненавистью проговорил:

– А что же Подольский тебя, суку, не шлёпнул сразу? Что он тебя, тварь белогвардейская, не вписал тогда в список подпольной офицерской организации? На хера ему живой свидетель тогда нужен? Живой, зачем ты ему сдался?

Он оттолкнул Суровцева на привинченный к полу стул. Вернулся на свой стул за столом.

– На него посмотришь, – обращаясь к приезжему чекисту, говорил Овчинников, – вроде дохловатый на вид. А в руках – куль увесистый… Офицер, ядрёный корень… Говна, видать, в тебе много, – говорил он уже Сергею Георгиевичу. – Ну да выдавим потихоньку… И говно и правду… Всё выдавим… Так что кишки из жопы торчать будут.

– Скажите, пожалуйста, – вежливо обратился к Суровцеву приезжий чекист, – когда вы писали о золоте Колчака начальнику краевого управления Дергачу?

– В июле, – кратко ответил генерал.

– Откуда ты знаешь про оперативный сектор? Откуда ты, падла, знаешь, что Дергач уже не начальник управления? – хлопнув ладонью по столу, в свой черёд спросил начальник городского отдела.

Суровцев не стал отвечать. От него, в общем-то, сейчас и не требовали ответа. Медным звонком, прикреплённым к столу, Овчинников вызвал конвоира. Через несколько секунд тот вошёл.

– Ну смотри, гнида офицерская… Если что-то не сойдётся – я тебя своими руками укувыркаю так, что у тебя глаза местами поменяются, – пообещал он. – Уводи, – приказал он конвоиру.

Несмотря на распухшие от многочисленных «стоек» ноги, Сергей Георгиевич встал самостоятельно, чтобы не подвергать себя лишний раз рывкам и толчкам в спину. Сопровождаемый охранником, сильно хромая, вышел из камеры.

– Ну, что скажешь? – спросил Овчинников своего гостя.

– А что мне говорить? Я тебя слушать сюда приехал. Тебя, а не твоих подследственных, – рассмеялся командировочный, – мне своих хватает. Так что, гражданин Овчинников, колитесь по полной…

– Ты мне тут страхов не нагоняй. Не нагоняй. Я пуганый-перепуганый… Не верю я ему, – кивнув на дверь, признался Овчинников.

– Тебе никто не запрещает ему не верить. А мне так факты давай. Было золото в городе во время обысков у чекистов или нет?

– А у кого из нас дома золота нет? – опять повысил голос представитель принимающей стороны.

– Я о банковских слитках говорю, а не о бабьих побрякушках и не о золотых портсигарах с часами! Даже не о чекане царском…

– Банковских слитков у арестованных чекистов не было, – твёрдо заявил Овчинников, – у других людей слитки в Томске изъяли…

– А какая разница, если слитки из колчаковского золота при Подольском по городу ходили? Значит, было золото. Было. А может так статься, что и сейчас есть.

– Где? – заорал Овчинников.

Приезжий беззвучно, одними губами стал проговаривать где… Вслух сказал другое:

– Твоя забота, Иван Васильевич, где оно может быть… Все тогдашние фигуранты, конечно, давно покойники?

– Кто давно, кто недавно… Какая разница? Ссылки на мёртвых в оперативно-следственной деятельности не могут быть доказательством для следствия и суда. Или забыл?

– Ну так это для суда и следствия… А для внесудебной тройки очень даже пойдёт… Да и не в этом дело… Письма этот белогвардеец писал? Писал. Значит, что? Значит, принято и зафиксировано. Как говорится, контора что? Контора пишет, – сам же и ответил он. – И как ты говоришь, хер бы знал, что твой подопечный написал уже в этом году в Москву. Они же там, в Москве, не понимают, что каждая сибирская деревня свою байку про золото Колчака рассказывает! И они там всерьёз считают, что у нас тут в каждом огороде по колчаковскому кладу зарыто… Ты, кстати, по адресам, которые он якобы указал в письме к Подольскому, ходил?

– Ходил. Даже под землю лазил…

– Ну и что?

– Почти ничего. В одном из этих погребов нашли царский чекан. Один червонец. Но он и до Колчака мог туда попасть. А так – барахло старое, гнилое. Правда, видно, что в последние годы кто-то там шарил.

– Вот видишь… А откуда эти подземные ходы вообще взялись?

– Теперь не узнаешь. После революции надо было хозяев домов трясти. Всех, у кого дома ходы под землю были. А тогда не до этого было. Это сейчас за каждым попиком и купчиком как падлы бегаем, а тогда последний томский полицмейстер, генерал Романов, только подумай, сам в следственную комиссию пришёл. Настоящий генерал… «Что, – говорит, – не арестовываете, сукины дети!». А его даже не допросили как следует. Вообще, ты товар посмотрел? Посмотрел. Берёшь? Или мне оставляешь?

– А почему у него до сих пор дело не оформлено? – взяв со стола уголовное дело Суровцева, спросил новосибирец.

– Вот ты и оформляй, если забираешь его. Начни прямо с фамилии. А то я стал лично разбираться с его прошлым и выяснил, что у него здесь две родственницы жили. Их ещё в двадцатые шлёпнули…

– Ну и что? – не улавливал пока никакой связи родственников арестанта с оформлением следственного дела собеседник.

– А то, что одна из них по фамилии Суровцева, а другая была урождённая Мирк. Фамилия Мирк тебе ничего не говорит?

– По нашим ориентировкам, у Колчака был генерал с такой фамилией, – изумленно вспомнил чекист.

– Так что я тебя поздравляю, Петр Сергеевич, с серьёзной удачей… Забирай… Вези в Новосибирск… И расхлёбывайте это говно дальше сами, – довольный произведённым эффектом, напутствовал гостя Овчинников.

– А что же вы из него до сих пор ничего не выудили и не выколотили? – уже без прежнего оптимизма поинтересовался гость.

– А ты сам теперь попробуешь выколачивать… А если серьёзно, то он действительно малахольный очень… Чуть больно сделаешь – сознание теряет. Со «стойкой» такая же песня… Сутки стоит – потом бабах и падает без сознания. И хоть запинайся – не поднимешь, пока сам не очухается. Любой другой сдох бы – одной заботой было бы меньше. А этого, я тебе прямо скажу, и трогать уже боюсь. Выведешь в расход, а потом такой, как ты, приедет и будет спрашивать: «А не служил ли ты, гражданин Овчинников, в белой армии?»

– Ладно, – примирительно проговорил командированный чекист, – как тебе вообще работается?

– Как всем… Знаешь, как сейчас в районах работают?

– Как?

– А вот так… Придёт домой районный оперуполномоченный и ломает башку, чешет морду… Где сотню-другую контриков взять? Для новой разнарядки опять не хватает… Все заготовки реализованы… Переберёт весь свой оперативный сектор – вроде руководителя подполья нашёл, наметил… На карандаш его… Баба с работы пришла в слезах – бригадир обругал… Вот уже и радость… И этого на карандаш… Заместителя руководителя подполья нашёл. Сосед руки вчера не подал – вот и активный участник кулацкого подполья образовался… Сука…

– М-да, – только и сказал собеседник, разглядывая пустую папку дела.

О «расстрельных делах» репрессированных в то время нужно сказать особо. Такого идеального делопроизводства не встречается ни в какой другой период истории. Начиналось такое дело с постановления об аресте. Далее часто следовал протокол первого, утреннего, допроса, написанный от руки. Ни единой помарки. Тут же машинописный текст этого протокола. В середине – аккуратные выписки из других дел. Поскольку чаще всего речь шла о «контрреволюционной организации», то выписок могло быть много. Завершали «дело» рукописный протокол вечернего допроса и его печатная копия. Подписи. Постановление тройки. Всё. Дальше только справка о приведении приговора в исполнение.

Следователи, которым первыми пришлось заниматься реабилитацией, были поражены и шокированы такой аккуратностью и порядком, царившим в делах, часто без единой помарки. Разгадка в том, о чём говорил Овчинников своему гостю. Дела составлялись заранее. Так и назывались они – «заготовки»… Для этих целей часто привлекались работники ЗАГСа, других государственных учреждений. Вопиющий случай произошёл в Кузбассе… Там позже был выявлен водитель управления, который исполнял обязанности не только делопроизводителя, но и следователя. Грамотный был шофёр. И на все руки мастер. Нужно только добавить, что спустя несколько месяцев «лица, виновные в нарушении социалистической законности, понесли заслуженное наказание»…

И здесь приходится говорить об одной из самых неприятных и секретных тайн репрессий. Вероятно, к расстрелам «врагов» привлекались так называемые «простые коммунисты» из числа партийно-хозяйственного и даже комсомольского актива. Доверие партийной организации скреплялось подпиской о неразглашении, данной органам, а самое главное, в прямом смысле слова, кровью. Данных по этому вопросу у автора, понятно, нет и быть не может, но есть факты инициатив на местах о подобных привлечениях «актива» в годы, предшествующие большому террору. Потому и появилось вот такое личное ощущение…

На улице не утихал начавшийся ещё днём дождь. Из следственной тюрьмы в здание общежития НКВД чекисты возвращались прежним путём – через подземный ход, проложенный между зданиями. Приезжие могли только удивляться и завидовать тому, с каким комфортом смогли обустроить работу и быт томские чекисты. Им можно было ходить на службу даже зимой в летнем обмундировании, только изредка выходя на улицу. В обеденный перерыв, понятно, тоже ходили обедать домой через подземный переход. «Работаем на дому», – самодовольно подшучивали они сами над собой и хвастались перед гостями.

Дата добавления: 2015-08-28