Сергей Григорьевич Максимов 11 страница

За одним из столиков сидели и пили пиво несколько человек бандитского вида. «Чаерезы» – называли их в городе за принадлежность к воровству и к грабежам. И само это название томских грабителей было связано именно с государственным трактом, по которому завозился из Китая в Россию чай. Современные преемники древних «разбойников-чаерезов» вполголоса что-то обсуждали. Окажись Суровцев в этом трактире один – и не миновать бы ему неприятностей. Сам его вид не вязался с обстановкой заведения. Чего только стоили его форма и оружие.

Александр Александрович и в общении с представителями уголовного мира оказался непосредствен и уверен в себе. И ещё стоило разобраться, кто у кого находился в гостях в этом районе и в этом заведении с дурной славой…

– Ну а что сам-то о своём житье-бытье думаешь? – спросил Соткин.

Суровцев молчал. Ни раньше, ни позже, а именно миновав тридцатилетний рубеж, он впервые испытал состояние, название которого не имеет перевода на иностранные языки. Подавленность. Подавленность от лишившей его сил несправедливости, от осознания своего бессилия перед страшной обыденностью расправы над родными ему людьми. Суровое воинское ремесло сделало из него человека, способного совершать решительные, жестокие, беспощадные поступки и действия. Превратило его в воина, способного вынести любое испытание. Кроме одного – утраты близких и любимых людей. К тому же абсолютно безвинных.

– Ахмат скоро подойдёт? – вопросом на вопрос ответил Суровцев.

– Подойдёт, – неопределённо сказал Соткин. – Как тебе эти господа-товарищи-граждане? – кивнул он на столик, занятый людьми уголовного обличья.

Суровцев только пожал плечами.

– Вот, кстати говоря, бич Божий. Надо только знать, как с ним обращаться, с бичом этим. В нашем деле они люди очень даже полезные бывают. Вот только к оружию, черти, плохо относятся: чистить не чистят, носят как попало. Видишь, карманы топорщатся? Если и за пояс наган заткнут, то непременно на пузе. Ума у них, что ли, не хватает сзади его носить… Правильно я говорю? – улыбаясь, громко спросил Соткин молодого паренька-татарина, обернувшегося к ним лицом.

Парень в ответ улыбнулся. Соткин положил свою сильную ладонь поверх ладони Суровцева. Они встретились взглядами.

– Можешь на меня злиться, Сергей Георгиевич, да только не удержался я… Не поленился, узнал, кто свои каракули под приговором женщинам поставил. У одного из них фамилия больно смешная была… Титькин.

Сергей Георгиевич вытянул свою руку из-под руки Соткина. Мысль о мести была и у него. Но он не стал развивать эту мысль до реальных действий. Во-первых, понимал, что тётушек этим не воскресишь. Во-вторых, он был полностью уверен, что сами тётушки, знай они о таких его мыслях, были бы в ужасе. Но самое главное – он уже понял, что ещё одно убийство не принесёт успокоения ни ему самому, ни душам близких и дорогих ему людей. Хотя, конечно, сразу после получения известия, под горячую руку, он был способен на всё. На всё, на что может быть способен человек с его биографией, с его воинским опытом. Самое любопытное, что и у Соткина, как оказалось, было похожее настроение. Но у Соткина, как он о себе говорил, всё было не как у людей…

– Я, честно говоря, и делать ничего не собирался. Думал, дождусь тебя, там и видно будет. Верил я почему-то, что ты жив. А тут, представь, нэпманы ресторан открыли на перекрёстке Подгорного и Почтамтской. Как в прежние времена, с пальмами, с кабинетами. Медвежатина, лосятина, рябчики… Можно даже девочек заказать… Сижу. Ужинаю. В кабинете соседнем пьянка идёт. Спрашиваю официанта: «Кто шумит?» Отвечает: «ГПУ гуляет». Ну, гуляют да гуляют… Об аресте Марии и Маргариты я от Параскевы уже знал. И фамилию этого Титькина не захочешь так запомнишь… Стал прислушиваться. Слышу, кто-то и говорит: «Ты, Титькин, настоящую контру в глаза никогда не видел. А в том, что двум бывшим дворянкам зубы повышибал, геройства настоящего нет». И Титькин этот… «Они самая опасная контра, – пищит, – у них что ни слово – одна сплошная контрреволюция. И немка хоть не дралась, – говорит, – а русская кусаться давай». Словом у меня аппетит пропал, – закончил часть своего рассказа Соткин.

Он опять налил себе водки. Суровцеву в этот раз даже не предложил. Выпил в который раз в одиночестве. Казалось, что и аппетит теперь у него пропал при воспоминании об этом событии.

– Я от греха подальше, думаю, уйду, – продолжил Александр Александрович. – Официант с этими ещё до революции якшался, – кивнул он в сторону уголовной компании. – Я рассчитался, денег ему сверху положил. Мол, не видел ты меня и всё такое прочее… А в кабинет через щелку заглянул. Посмотрел на этого Титькина… Пьяненький… Кудрявенький… Дохленький такой… С женщинами только ему и воевать. Вышел на улицу. Курю. И тут Титькин следом за мной и выходит. Дурно ему стало. И давай его рвать-полоскать… Раз да ещё раз. Противно смотреть. А на меня он даже и внимания не обращает. Увлёкся… Дождался я, когда он прорыгался. Потом одной рукой его за горлышко взял, другой легонько по головке стукнул. К стеночке рядом аккуратно посадил… Посмотрел-посмотрел и набок его, ухом в его же произведение, положил… Ну и всё… Получилось, то ли сердце остановилось у сердешного, то ли своей блевотиной человек захлебнулся. Хорошо получилось. Жаль только, не сказал ему, за что я его прикончил…

Суровцев молчал. Картина мести, описанная Соткиным, была у него точно перед глазами. А ещё говорят, что месть сладка… Ему по-прежнему было горько. Обыденность и простота, отсутствие всякого пафоса, с которыми Александр Александрович поведал о произошедшем событии, только прибавила ощущение тщетности в усилиях что-то изменить.

Но самое главное и страшное, что он поступил таким образом без долгих раздумий и колебаний. Он вообще думал, по его словам, дождаться сначала Суровцева. Но так получилось. Подвернулся под руку тот, кто мучил, а потом убил дорогих людей, – бывший капитан и сделал, что сделал. Не дожидаясь высшего суда. «Может быть, сами высшие силы и вывели Соткина на этого Титькина в тот вечер… Наверное, так и должно иногда поступать», – подумал Сергей Георгиевич.

– Может быть, выпьешь всё же? – спросил Александр Александрович. – Не могу на тебя смотреть спокойно. Да и мне одному пить не привычно. Ахмат придёт – и тот не пьёт. Он ещё и жизни учит. О чём хоть ты думаешь, ваше превосходительство? – спросил он уже шёпотом.

Суровцев хотел уже ответом увести товарища от истинных своих мыслей… Но думал он о том, что как-то надо устраивать дальнейшую судьбу. Думал он и о золоте… О той его части, которую Соткин спрятал на севере у остяков. И о той, что находилась здесь, в Томске. Но об этом нужно было говорить, дождавшись Ахмата, который всё не приходил и не приходил к назначенному часу. И ради того, чтобы просто что-то сказать, он и сказал:

– Теперь в Томске может появиться переулок имени товарища Титькина…

Неприлично громко Соткин расхохотался. Да так, что присутствующие в трактире вздрогнули. Один из сидящих за соседним столиком серьёзным тоном спросил из полумрака:

– Ты чего это, Сота? Поделись – вместе поржём.

– Да вот фронтовой товарищ рассказал, как по-польски нужно разговаривать, – продолжал смеяться Соткин, – во время войны с поляками научился.

– Пусть и нас научит, – не принял весёлого тона старший мужчина за соседним столом.

– Я быстрей научу. Скажите что-нибудь… Три-четыре слова…

Старший вор кивнул молодому – точно позволил ему сказать. Молодой парень, до этого переглядывавшийся с Соткиным, с готовностью спросил:

– Чего смешного вы тут нашли?

– Го че ного смеш ыв ут шли на! – без запинки исковеркал фразу на польский манер бывший капитан, поделив слова во время произношения пополам. Ещё и посмотрел грозно.

Дружный смех всех присутствующих, за исключением бывшего генерала, был ему ответом.

– Всем ещё пива! Угощаю. Ем вс щёе ва пи! Щаю уго! – крикнул он половому. – Вот и настроение людям поднял, – сказал он на фоне продолжившегося гогота. – Смех смехом, Сергей Георгиевич, а насчёт переименований – это точно, – совершенно серьёзно проговорил капитан. – Похороны начальника томской ЧК Шишкова в двадцатом году сам видел. Там и автомобили, и кони… Там и товарищи по службе, и вдова безутешная, и цветы, и салюты, и войска с воинскими почестями, и трудящиеся массы. Тут тебе и митинг… Только что попа не было, чтоб вечную память пропеть. Пламенный революционер! Мужественный борец! Партиец с дореволюционным прошлым! А сдох-то, прямо скажу, погано… Застрелиться для офицера – дело частное. Для православного – грех великий. А этот застрелился, когда его крестьяне-повстанцы хотели в плен взять… По городовым из подворотни стрелять в девятьсот пятом году у него, суки, революционного мужества хватало. Вместе с женой на охоту, говорят, ходил. А когда понял, говнюк, что несознательный трудовой класс может запросто яйца оторвать, – обделался борец за дело революции и за народное счастье как последний несознательный курокрад. И пулю себе в лоб… Только поэтому, наверное, ничего в его честь и не переименовали.

Александр Александрович не оставлял попыток вывести генерала из его опасного, как он считал, состояния. Выпивать тот по-прежнему отказывался. Оставалось только продолжать шутить в избранной тональности. Он, конечно, чувствовал всю бесполезность своих попыток. Мало того, он видел и понимал, что все его шутки меньше всего подходили для такого собеседника, как Суровцев. Но и характер Соткина был упрямым. Потому он продолжал и продолжал разговор в избранной манере. Ему хотелось хотя бы разговорить генерала. Может быть, даже разозлить, чтобы вывести из состояния, близкого к прострации.

– До сих пор не у кого было спросить… про заплатки на рукавах, – ткнул он пальцем в шеврон, а потом поочерёдно в звезду и кубики у манжет гимнастёрки Суровцева. – Что по нынешней табели сии три кубика и звезда на рукаве означают? Поручик?

– В Красной армии знаки различия строятся по должностному соответствию. В кавалерии один кубик означает – командир взвода. Два – командир эскадрона. Три – командир полка. В моём случае – начальник штаба полка. Два с половиной кубика не предусмотрены. А два уже не соответствуют должности.

– Вот оно как! А говорят в Красной армии, как прежде: «Щёголь – в кавалерии. Лентяй – в артиллерии. А дурак – в пехоте»?

– В конармии говорили… О других армиях – не скажу… Не знаю.

– Это я к тому спросил, что я кругом последний дурак… Как мой боевой друг Егор Жуков отговаривал от военного училища! Может быть, не ранило бы его под Сас-Регеном, так и я не стал бы офицером. Вдвоём, глядишь, и увернулись бы… А меня мало того что в офицерское училище определили, так ещё и в пехотное. Из улан в пехотинцы… Это каким дураком надо было быть, чтоб так опростоволоситься! Где сейчас, интересно, Жуков? Жив? Помнишь Жукова? Кресты наши первые за пленного немецкого полковника помнишь?

– Помню.

– Чует моё сердце, если он воевал, то на стороне красных воевал.

– Ведутся разговоры, что кубики, шпалы и ромбики в форме нового образца будут переноситься с рукавов на петлицы, – проговорил Суровцев.

Соткину действительно удалось невозможное дело – он вытянул генерала из порочного круга змеившихся мыслей, которые могли удавить и саму душу.

– А чего сейчас звания на рукавах? Лучше бы сразу на ширинку шили. На самую суровую нитку, – ринулся Соткин закреплять достигнутый успех. – А что? Вместо двух заплаток – одна. Экономия вышла бы… И петлиц никаких не надо. Хотя – нет. На ширинку нельзя пришивать. Вдруг величина хрена размеру звезды или числу кубиков не соответствует! Хрен он независимо от чинов растёт. Или не растёт. У кого как… Запутал ты меня…

Запутать не запутал, но разозлить – разозлил. Сергей Георгиевич резким движением захватил почти пустую бутылку с водкой. Вторую по счёту, выпиваемую Соткиным за сегодняшний вечер. Резко отставил бутылку в сторону, на край широкого, крупной плахи, стола. Трудно сказать, как стали бы развиваться дальнейшие события, но за спиной Суровцева произошло нечто, что в секунду превратило пьяное лицо Соткина в лицо абсолютно трезвого человека. Даже в полумраке была заметна его бледность. Глаза были сосредоточенно прищурены, как это бывает перед боем. В первую минуту, когда хлопнула входная дверь, Суровцеву даже показалось, что его бывший подчинённый использует какой-то уголовный приём, чтобы отвлечь его внимание, а потом нанести смертельный удар. Сегодняшний рассказ капитана о его расправе с чекистом по фамилии Титькин мог только подтвердить коварство и чудовищную физическую силу капитана. О силе, впрочем, Сергей Георгиевич и без того знал. Соткин сидел лицом к двери. Так когда-то и научил его садиться в помещении сам Суровцев. И сейчас взгляд капитана был устремлён именно к двери.

– Стреляем? – одними губами спросил его бывший генерал.

Соткин отрицательно помотал головой. Вернул на место чуть было не отнятую у него бутылку. Молча вылил в рюмку остатки водки. Залпом выпил. Громко хрустя, опять стал закусывать капустой.

– Не знаю, плакать тебе или радоваться, Сергей Георгиевич. Решай сам. Только смотри не упади, – ещё не закончив жевать, сказал он.

Суровцев медленно повернул голову. Голова закружилась. И он действительно готов был грохнуться с лавки, на которой сидел, прямо на грязный пол. Впервые в жизни он на себе испытал состояние человека, о котором говорят «отнялись ноги». У словоохотливого в этот вечер Соткина точно кончился словарный запас. Он продолжал хрустеть капустой и молчал. При свете керосинок Сергей Георгиевич увидел виновато улыбающегося Ахмата и рядом с ним Асю.

Купеческая дочь и выпускница дореволюционных женских курсов на фоне неряшливой обстановки трактира казалась существом из другого мира. Так оно и было. Послевоенные тенденции на омужичивание женской моды и псевдобуржуазные изыски женских туалетов времени новой экономической политики прошли мимо неё. Узкая чёрная юбка не поднялась выше колен и осталась на уровне щиколоток, охваченных высокой шнуровкой женских ботинок на высоком каблуке. Короткая приталенная курточка выглядела вызывающе при повсеместном отказе от корсетов и в стремлении к цилиндрическим силуэтам в женском платье.

Ася точно подтверждала высказывание известного модельера: «Для того чтобы быть одетой по моде, нужно от неё немного отстать». Она заметно похудела, при этом грудь не потеряла прежний размер. Но волосы, когда-то длинные, густые волосы Аси, были утеряны. Впрочем, короткая стрижка была тоже ей к лицу. Модная шляпка клоше оказалась как нельзя кстати к коротким волосам.

Томск не такой большой город, чтобы ей можно было остаться неузнанной и незамеченной. Стол, занятый уголовниками, живым шепотком отреагировал на появление на их территории жены известного в городе чекиста Железнова. Что, по их мнению, не предвещало ничего хорошего. Суровцев продолжал сидеть, не в силах подняться. Стуча каблучками, Ася обошла стол и села напротив, рядом с Соткиным. Ахмат опустился на лавку рядом с Сергеем Георгиевичем и крепко его обнял. Некоторое время сидели молча.

– Нужно уходить отсюда, – не поздоровавшись, нарушила молчание Ася, – сегодня ночью опять будут облавы.

– Чего уши развесил? – спросил Соткин возникшего из тьмы полового. – Рассчитывай, любезный. Да другим гостям скажи, чтоб ноги уносили.

Суровцев узнавал и не узнавал любимую женщину. Неосознанное желание встречи с ней в реальности вылилось во встречу с малознакомым и, в сущности, с совершенно чужим ему человеком.

Глава 4

Весы миллионеров

год. Декабрь. Москва

Было время, когда Нафталий Аронович Френкель, у которого «не биография, а один большой приключенческий роман», имел все основания полагать, что созданная Максимом Горьким литературная серия «Жизнь замечательных людей» может удостоить его личность своим вниманием. Но, как говорят в Одессе, «А оно ему было надо?».

В книге «Беломорканал» размером с Евангелие его портрет наряду с портретами других чекистов, награждённых орденами Ленина за успешное строительство канала, недвусмысленно дал понять всей стране «кто в доме хозяин». Ну и что? Из восьми человек, удостоенных высшей государственной награды в тридцать третьем году, год тридцать седьмой семеро пережить не смогли. Из чего следовало, что в доме совсем другой хозяин… А что до литературного существования – циничная, беспокойная, в меру артистичная, наглая и грубая, вынужденно чуткая к переменам и при этом трудолюбивая натура Френкеля, когда явно, а когда и незримо, заняла своё достойное место на страницах других произведений.

«О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне “Архипелага”, особая загадка: чем объяснить его странное возвращение в СССР из Турции в 20-е годы? Уже благополучно удрал из России со всеми капиталами при первом дуновении революции; в Турции уже получил обеспеченное, богатое и свободное положение; никогда не имел и тени коммунистических взглядов. И – вернуться? Вернуться, чтобы стать игрушкою ГПУ и Сталина, столько лет отсидеть в заключении и самому, – зато вершить беспощадное подавление заключённых инженеров и уничтожение сотен тысяч “раскулаченных”? Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит, кто может», – написал о Френкеле А.И. Солженицын во втором томе своего исследования «Двести лет вместе».

Феномен Френкеля могли бы объяснить писатели южнорусской школы, одесситы: Исаак Бабель, Валентин Катаев, Евгений Петров, Илья Ильф, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Лев Славин, Александр Козачинский. Всех не перечислить. Они могли бы многое рассказать… Но им тоже «оно было не надо». Есть любопытный факт: в 1918–1920 годах в Одессе находились Алексей Толстой и Иван Бунин. Ни добрым словом, ни одной внятной строчкой великие писатели не обмолвились об этом периоде своей жизни, вводя в недоумение исследователей своего творчества. Разве что в «Окаянных днях» Иван Алексеевич дал сцену общения представителей победившего и поверженного класса. Невольно заподозришь, что у двух классиков русской литературы просто не нашлось слов, чтобы описать то, что творилось в Одессе того времени.

Одесса была тем котлом, в котором варилось варево, закипавшее ещё со времён первой русской революции, когда город вдруг наводнило оружие и стали создаваться «отряды самообороны». Которые в конечном итоге оказались организованными объединениями бандитов-налётчиков и, как сказали бы через сто лет, рэкетиров. Если судить по обаятельным, остроумным, почти беззаботным литературным образам одесситов, начиная от Бени Крика, Фильки-анархиста (Бабеля и Славина), заканчивая Красавчиком и блистательным Бендером (Козачинского, Ильфа и Петрова), то может показаться, что вся одесская жизнь была тазом с вишнёвым вареньем, с которого талантливые писатели только успевали снимать лакомые пенки.

Но если попытаться поднять со дна этого котла реальных прототипов, то фруктовые запахи и краски пропадут, как будто их никогда и не было. И в беззаботной, пленяющей литературной атмосфере южного города появится устойчивый трупный запах. Наверное, действительно, никому этого не надо. Может случиться так, что колоритные личности жизненных прототипов своей реальной тяжестью и значимостью раздавят и размажут обаятельные образы литературных персонажей.

Если книжный Бендер начинал свою мошенническую карьеру с того, что «выдавал грудастого монаха за женщину с бородой», то реальный сын турецкого подданного, лесной король Чёрного моря Френкель совместно с королём одесского уголовного мира Мишкой Япончиком не без успеха выдали банды налётчиков за отряды еврейской самообороны, нуждающиеся в финансовой поддержке населения. И ещё надо разобраться, кто на самом деле был «великий комбинатор».

Была создана особая социально-культурная среда, из которой потом кто только не вышел, начиная от известных музыкантов, поэтов и писателей, до такой же многочисленной плеяды агентов уголовного розыска, работников ЧК-ОГПУ, военачальников, заканчивая официальными и подпольными миллионерами, которые ещё и умудрялись переходить из одного враждебного стана в другой, везде оставаясь своими людьми.

«В Одессе все и всё знают». Вам и сейчас это охотно сообщат. Знать-то они знают, но это совсем не означает, что с вами поделятся своими знаниями. И в этих знаниях, как у Екклизиаста, многие печали… С какой стороны фронта Гражданской войны ни взгляни. Для полноты картины можно кратко сказать только о некоторых выдающихся личностях, также входивших в круг общения Нафталия Френкеля. С Япончиком читателю всё уже понятно. Но был ещё и Лёва Задов – верный помощник Нафталия Ароновича в «делах щекотливых». Он же потом начальник контрразведки у Махно, потом вдруг, с чего бы это, сотрудник ОГПУ. Тут же Григорий Котовский – партнёр по бильярду, затем красный комбриг и претендент на должность начальника Генерального штаба РККА. Тут же Яков Блюмкин – активист «самообороны», потом военачальник, потом чекист, советский разведчик, создатель Гилянской Иранской социалистической республики, отец монгольской революции и доверенное лицо самого Троцкого. Он ещё и исследователь шамбалы. Чем ни ещё один «великий комбинатор»? В этом же ряду замечательных людей человек, имя которого можно называть на выбор. Какое больше нравится… Соломон, Самуил, Зигмунд, Сидней… Первая от рождения его фамилия – Розенблюм, а последняя фамилия аристократичная, английская – Рейли.

После длительной разлуки он навестил историческую родину в феврале 1918 года в составе союзнической миссии полковника Бойля. Вот и в какой, спрашивается, «комиссарской среде» занимался английский разведчик созданием агентурной сети? Работал быстро. Уже в марте уехал из Одессы в Петроград. А в июле, когда Блюмкин стрелял в немецкого посла Мирбаха, он, Рейли, как может догадаться читатель, находился, конечно, в Москве.

Почти официальным прототипом Остапа Бендера, по свидетельству Валентина Катаева, является начальник одесского уголовного розыска Осип Шор. Но Шор так и не смог стать ни миллионером, ни управдомом. И не нужно было пытаться. Ему пришлось безостановочно и постоянно передвигаться по стране, чтоб избежать ареста. А значит, и гибели. Зато арестованному Френкелю удалось переквалифицироваться из миллионеров даже не в управдомы, а в такого высокопоставленного управляющего, что «из окон его кабинета был виден Магадан»… Так тогда говорили в уголовной среде о чекистских и милицейских начальниках. Целая отрасль промышленности под руководством Френкеля, по словам Солженицына, «точно испарилась из системы социализма с его донимающим учетом».

О прототипе подпольного миллионера Корейко отечественное литературоведение умалчивает. Но не только в Одессе знают, что настоящим сыном турецкого подданного, великим комбинатором и подпольным миллионером одновременно был Френкель. И дело даже не в том, что он в разных долях и пропорциях присутствует в персонажах блистательных романов. Ключ в том, что Френкель в жизни был и Бендером, и Корейко, и много кем ещё в одном лице. А ещё все знают, что из реальных исторических персонажей Френкель не только настоящий эрудит, оратор и философ, но и тот, кто ещё смог выжить и пережить большинство своих беспокойных современников.

Кавалер двух орденов Ленина (будет и третий) начальник Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР встречал гостя в кабинете своего заместителя. Долларовый миллионер теперь ворочал миллиардами, если не триллионами рублей. И самое горькое для него было в том, что ни одной копейки из этих денег он не мог потратить без строгого отчёта и по своему усмотрению вне рамок возглавляемого им ведомства. Это были огромные средства. Но средства на многие годы государственные. Большего унижения для человека, привыкшего к деньгам и всегда имевшего дело с деньгами, трудно себе даже вообразить. Но вообразить надо, чтобы хотя бы частично иметь представление о размерах ненависти этого человека к советской власти и лично к Сталину.

– С чем пришли? – спросил Френкель Суровцева, поправляя прямую чёлку под Гитлера. Которую, впрочем, он носил задолго до восхождения политической звезды немецкого фюрера. Как и маленькие гитлеровские усики. Которые после обвинений в тридцать седьмом году в шпионаже в пользу Германии всё же сбрил и больше не отращивал.

– С добром, – также не здороваясь, ответил генерал.

– Добро теперь реквизировано. Хотя кому и вошь – состояние.

– Бывает, что и пуля – средство от головокружения, – нашёлся что ответить Суровцев.

– Приятно беседовать со знающим человеком, – не моргнув глазом, согласился Френкель, вставая и протягивая руку. – Обмельчал собеседник. Шутку воспринимают как намёк. Комплимент как угрозу. Сейчас, чтобы не спровоцировать у человека инфаркт, нельзя даже интересоваться его здоровьем.

– А уж своим-то здоровьем хвастаться – и вовсе верх безумия, – подхватил Сергей Георгиевич, пожимая руку Нафталия Ароновича.

– Мудрый человек… Слышал, что тоже пришлось страдать… Под смертельным приговором, слышал, ходили, – он так и сказал «смертельным приговором». – Чего это я, – вдруг точно спохватился Френкель, – всё спрашиваю и спрашиваю. С детства язык до коленки… За что и страдаю. Слушаю вас. Присаживайтесь…

– Спасибо, – поблагодарил генерал, знавший, что как раз болтливостью его собеседник никогда не отличался. – Запрос мой вы получили. Что ещё спрашивать? Не могу же я у вас спросить, в каком полку служили?

Френкель искренне рассмеялся:

– Хорошая шутка.

Единственный полк, в котором, по слухам, пришлось ему служить, был полк, сформированный из одесских налётчиков для защиты Одессы от петлюровцев. Расстрелянный красными как полк дезертирский, за оставление позиций. Вместе с командиром полка – Япончиком…

Френкель встал, опираясь на тяжёлую трость, прошёл к столу и забрал с него какую-то бумагу. Вернулся к Суровцеву. Не выпуская из рук лист бумаги, проговорил серьёзно:

– Всё просто решилось. Железнова Мария Павловна. Одна тысяча девятнадцатого года рождения. Отец… Мать… Осуждена и так далее… Расконвоирована… Можете получить, – положил он справку на стол. – Хотите, доставим – куда укажете.

– Спасибо, – поблагодарил Суровцев.

– Всегда пожалуйста. Что у нас в Генштабе слышно о создании железнодорожных войск? Или довоюем без реформ?

Суровцев быстро пробежал глазами справку. Аккуратно сложил её и спрятал в нагрудный карман гимнастёрки. Лишь потом ответил:

– Верховный главнокомандующий не является сторонником переподчинения вверенных вам подразделений Наркомату обороны. Как и Наркомату путей сообщения. Что касается практики строительства железных рокад в прифронтовой полосе, подобных той, что вы осуществили под Сталинградом, а теперь в районе курского выступа, то смею вас уверить – ничего подобного в военной истории просто не было. И вряд ли когда-нибудь ещё будет. Генеральный штаб отдаёт себе отчёт в масштабах и в качестве выполненных работ. Потом нам предстоит столкнуться с тем, что европейская железнодорожная колея меньше колеи отечественной. У них она меньше на восемьдесят девять миллиметров. Думается, без работы вашего управления успешно выполнить задачи наступления в Европе будет просто невозможно. Немцы позаботятся о разрушении железнодорожного полотна своих дорог.

– Простые тёплые слова мужественного человека, а сколько радости измученному сердцу, – чуть ли не растроганно проговорил Нафталий Аронович.

Он опять с усилием поднялся. Подошёл к письменному столу. Сделал пометку карандашом на маленьком листке бумаги, который тут же положил в карман гимнастёрки старого образца, с петлицами вместо погон. Руководство его управления вместе со своим начальником точно не спешило переодеваться в новую форму одежды. Приказ НКВД СССР № 130 от 10 марта 1943 года уже регламентировал соотношение прежних специальных званий со званиями новыми. Всегда и ко всему готовый, бригадный инженер Френкель оказался психологически не готов стать генерал-лейтенантом инженерных войск.

– А что, Колчак действительно отложил на чёрный день так много золота, что оно не вмещается даже в чемодан? – вдруг спросил Френкель.

Нельзя сказать, что слова корпусного инженера сильно поразили и удивили генерал-лейтенанта Суровцева. Но такая осведомленность была более чем просто не приятной. Хотя чему удивляться с кругом связей и знакомств этого человека! Да и утечкой информации это нельзя было назвать. Информация циркулировала в замкнутом пространстве НКВД. Было ясно другое: готовясь к встрече, они оба узнали друг о друге всё, что только могли узнать.

Биография Суровцева была сложна и запутанна, но с таким количеством белых пятен, изгибов, перепадов, кардинальных поворотов, какие случались в биографии Френкеля, её нельзя было даже сравнивать. «Сын турецкого подданного» к началу революции имел законченное образование строителя, полученное в Германии. К началу революции и Гражданской войны за его плечами был немалый опыт спекуляций на бирже. А ещё руководство и контроль над контрабандой западного оружия, украинской пшеницы, колумбийского кокаина и русского леса.

Увернувшийся в отличие от своего компаньона Мишки от красноармейской пули, он не задержался на революционном берегу. Но, точно переведя дух на буржуазном турецком берегу, во время НЭПа он снова оказался в России. Чтобы арестовываться. Сидеть в тюрьме и лагере. Приговариваться к расстрелу. Реабилитироваться и снова арестовываться. Чтоб затем уже самому карать и миловать, руководить лагерями, строительством крупнейшего канала и прокладкой железных дорог.

Готовясь к встрече, Суровцев знал, что накануне возвращения Френкеля из Турции с ним вёл долгие переговоры такой «ветеран» отрядов одесской самообороны, как Блюмкин. Что даже породило устойчивое мнение, что якобы Френкеля завербовала советская разведка. Что не могло быть правдой. Потому как, когда человеку за рубежом страны предлагают сотрудничать с разведкой, его и оставляют за границей. И молчат об этом. Что предложил ему убийца немецкого посла Мирбаха, если Френкель не остался в Турции, не поехал ни в Берлин, ни в Париж, а вернулся в Одессу? Что-то же предложил? А если добавить, что в это же время Блюмкин активно контачил с Троцким и с Сиднеем Рейли, то читатель может сам додумать, какие мотивы и какая разведка маячили за спиной Нафталия Ароновича. Только английская разведка и тогда, и теперь столь сильна, что без труда может дотянуться до чужих миллионов даже в швейцарских банках. Конечно, не без помощи еврейской диаспоры.

Дата добавления: 2015-08-28