Сергей Григорьевич Максимов 12 страница

И не на этот ли факт обратили внимание новоиспечённого миллионера, когда подталкивали в сторону советской России, в которой существующая власть опять нуждалась в революционной корректировке. Где опять требовались люди, способные наладить приём оружия и надёжный канал нелегального вывоза из страны ценностей. Да и просто хлеба… НЭП к тому же позволял наладить производство собственной контрабанды прямо на одесской Арнаутской улице, чтобы не тратиться на расходы по доставке.

При всех различиях была в биографиях Френкеля и Суровцева одна общая похожая доминанта. Точно так, как заграничные миллионы Френкеля делали бессмысленным и расточительным его расстрел, отечественные миллионы спрятанного колчаковского золота сохранили жизнь Суровцеву. В случае их смертей обрывалась сама нить к немалым ценностям. А так всегда оставался шанс получить к ним доступ.

Френкель не был бы Френкелем, если бы прошёл мимо хотя бы смутных и непроверенных слухов о каком-либо золоте. А тут золото, которое кто только ни искал в прошедшие годы.

– Я ещё до революции был миллионером, как вы, наверное, знаете, – точно оправдывался Нафталий Аронович. – Можете спросить у товарища Сталина, если мне не верите. Ответьте мне как миллионер миллионеру. Не жалко отдавать?

– Как можно жалеть то, что никогда мне не принадлежало? – искренне удивился Суровцев.

– И вы мне предлагаете верить, что при здравом уме вы искренне служите абсолютно провальной идее всеобщего счастья и благоденствия? С вашей-то биографией… Не смешите мой баритон.

«Действительно, смешного мало», – подумал про себя Сергей Георгиевич.

– Видите ли, Нафталий Аронович. Я до революции был не миллионером, а офицером. Контрразведки, – неторопливо добавил он. – Можете тоже спросить… Зачем беспокоить товарища Сталина? Спросите у товарища Берии… Контрразведчиком я и остался. Поэтому я богаче многих в понимании логики событий прошлого. А уж логика контрабандиста-миллионера не бог весть какая тайна… Я имею объяснение многих, необъяснимых другим, и фактов, и ваших поступков, с ними связанных.

– Говорите прямо, что вы имеете в виду.

– Например, караваны кораблей с оружием, отправленные в Россию накануне первой русской революции. Я разумею, то оружие, которым в девятьсот пятом году вооружились сначала одесские налётчики, а потом и другие движущие силы революции по городам и весям империи. Мы-то с вами знаем, что некоторые пароходы с оружием садились на мель не только в финских шхерах, но и в одесских лиманах. Или взять хотя бы мотивы вашего возвращения из буржуазной Турции в страну победившего социализма… Оставить миллионы и поехать в край государственных пайков и туманного будущего… Ну что это такое?

– Согласен. Вернуться в Россию – глупость чистейшей пробы. Чрезвычайная глупость. Но потянуло в места детства и милой юности…

– Человек, который без труда переумножает в уме семизначные цифры, не подвержен ни приступам глупости, ни тем более поэтическим порывам. Сдаётся мне, что на вашем возвращении настояли те силы, которые в своё время помогли вам разбогатеть на поставках в страну оружия и кокаина. Ещё и пригрозили, наверное, что отнимут всё нажитое, если ослушаетесь. Но, как бывший белогвардеец, я не собираюсь ни с кем делиться своими прозрениями.

– Да и правда, никто не оценит…

– Это вы правильно изволили заметить. Но, согласитесь, что-то есть в этой большевистской идее!.. Жить честно и без денег.

«Он ещё и издевается», – разозлился Френкель.

– Честно и без денег можно жить только в тюрьме, – тоном, не терпящим возражения, заявил начальник Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР.

Едва Суровцев вышел, как на пороге кабинета возник заместитель Френкеля со своим секретарём.

– Слышали, – скорее утверждал, чем предположил Нафталий Аронович.

Если настоящий хозяин кабинета, заместитель начальника управления, предпочёл промолчать, то второй вошедший оказался не столь сдержанным:

– Товарищ бригадный инженер, Нафталий Аронович, скажите только слово…

– И что? – со сталью в голосе перебил его Френкель.

– И этот человек не станет вас донимать своими визитами, – ответил молодой человек.

– Пошёл вон! – заорал на него во всё горло Френкель.

Сломя голову молодой человек бросился прочь из помещения. А вслед ему уже летела тяжёлая трость начальника управления, которая с немалым грохотом ударилась о спешно закрытые двери.

– Подними, – уже спокойным голосом приказал Нафталий Аронович заместителю и указал на валявшуюся на полу трость.

– Нафталий Аронович, мальчик искренне вас обожает.

– Кем он тебе приходится?

– Яша мне племянник. По-своему, он гениален…

– Ты кому другому рассказывай о гениальности еврейских племянников. А когда будешь в очередной раз рассуждать о врождённой мудрости нашего бедного народа, держи в памяти светлый образ этого идиота. Убери его куда подальше! Если хочешь взять поближе. Пусть займётся чем-нибудь отвлечённым. Пусть пишет статьи о русской литературе или просто бездельничает, а здесь чтоб я больше его не видел.

– Я подумаю…

– В этой стране вот уже лет десять, как за нас всех думают другие. Здесь давно есть кому и решать, и думать. А если здесь живыми и здоровыми объявились дореволюционные контрразведчики, со своими зубами и при старорежимных погонах, то для подпольных миллионеров, со вставными челюстями и с ромбами в петлицах, опять наступают тяжёлые времена. Этот визит – очень дурной знак… Очень неприятный человек. И человек опасный.

– Да что в нём такое опасное, что оно портит настроение порядочным людям? – искренне удивился зам.

– Ты когда-нибудь держал в руках хотя бы килограмм золота? – думая о своём, спросил Нафталий Аронович.

– Килограмм не килограмм, но держал. Тяжёлое…

– Не держал, – поставил диагноз самонадеянности и лжи своему заместителю начальник управления.

– Почему?

– Если бы держал, то знал бы, что в тот момент, когда ты взял в руки хороший кусок золота, – ты другой человек. Я знал сильных и очень умных людей, но стоило им просто подержать в руках банковский слиток – у них пропадала и сила, и ум, и воля. Кажется, что сама душа, как моча у висельника, вот-вот вытечет через штаны. Были такие, кто потел как свинья перед закланьем, кто сознание терял… Почти у всех ноги становились ватными. Руки тряслись. Глаза закатывались. У этого генерала, – ткнул он пальцем в дверь, – с золотом в руках волнения всегда будет меньше, чем у тебя с полными горстями своего говна. Я на вокзал, – добавил он и, опираясь на трость, отправился к выходу.

– А мне что делать? – спросил заместитель.

– Джека Лондона читать…

Нафталий Аронович действительно отправился на вокзал к своему вагону, в котором он чувствовал себя куда спокойнее и безопаснее, чем в любом другом месте. Его рабочие кабинеты были разбросаны по всей огромной стране от Москвы до Владивостока. Но работать в них он не любил. И в этом вопросе был прилежным продолжателем традиций Троцкого с его бронированным штабом на колёсах.

Куда и зачем выехал Френкель, где он в данный момент находится, не всегда мог быстро узнать даже Сталин. Что неизменно выводило вождя из себя. И за что постоянно получали нагоняй и нарком Берия, и секретарь вождя Поскрёбышев. Точно так, как зэк из тесной камеры рвётся на этап, Френкель рвался за пределы городов на необъятные просторы страны. А постоянная боязнь нового ареста подобно катализатору усиливала его тягу к быстрому, не подконтрольному никому передвижению. Во время войны в быт военных и чекистов прочно вошло понятие «тревожный чемодан». В нём, как правило, хранилась полевая форма, предметы личной гигиены и небольшой набор продуктов сухого пайка.

Всё, что позволяло быстро собраться и выехать на фронт по тревоге. Отсюда и название чемодана. Был такой и у Нафталия Ароновича. Но его отличали некоторые специфические особенности. Во-первых, он был большего размера, чем обычный средний чемодан. Во-вторых, набор вещей, от зимней генеральской папахи до шерстяных носков, был исключительно утеплённый даже для холодного времени года. Запас продуктов был рассчитан больше, чем на три дня. И самое главное, на дне этого чемодана всегда лежал Уголовный кодекс последней редакции. Даже после войны и после выхода в 1947 году на пенсию по состоянию здоровья персональный пенсионер и орденоносец хранил под кроватью заветный чемодан. До самой смерти в тысяча девятьсот шестидесятом году.

Глава 5

Я выбираю тишину

год. Май, декабрь. Западная Сибирь

Точно так, как научная интеллигенция раздражается от очередного упоминания об изобретении вечного двигателя, сибирские чекисты нервничали от любого упоминания о золоте Колчака. Начальник Томского оперативного сектора ОГПУ, а затем начальник городского отдела НКВД Матвей Миронович Подольский не был исключением. Но если нервозность учёных при возникновении вопроса о вечном двигателе оставалось нервозностью и только, то вопрос о золоте Колчака почти всегда таил для чекистов смертельную опасность. Это золото время от времени проявляло себя с самой неожиданной стороны, проявляясь в самый неподходящий момент. Так произошло и сейчас.

Только закончили громкое дело о военно-монархической организации в Томске и обмыли награды, как пришлось заниматься чисткой в своих рядах. Сначала жена одного, затем и другого сотрудника сдали в пункт приёмки золота царские золотые червонцы. В экономический отдел краевого управления НКВД ушла сводка. И уже через несколько дней на стол начальника Томского отдела лёг приказ о проведении служебного расследования. Новосибирск прямо спрашивал: «Не из золотого ли эшелона эти червонцы?»

– Паша, ты в Томске с девятнадцатого года. Скажи мне, существует золото Колчака или это байка чистой воды? – спросил Подольский Железнова.

Железнов, облачённый в элегантный гражданский костюм серого цвета, внешне совсем не был похож на революционного матроса, каким он когда-то был. Не походил он и на чекиста, которым являлся по должности. Годы, прожитые с Асей, сказались на нём благотворно. Он бросил пить и курить. От этого выглядел моложе своих лет. Заочно окончил институт и получил востребованную специальность инженера железнодорожного транспорта, которая пришлась кстати в системе Главного управления лагерей. Семья теперь жила на два дома. Одна квартира была в Томске, другая в посёлке Асино, где силами заключенных велись работы по строительству железной дороги.

– Матвей Миронович, мы с женой в театр собрались, – попытался уйти от разговора Железнов.

– Подождёт твой театр! – повысил голос Подольский.

В гостиную вошла Ася. Вечернее бархатное платье облегало её стройную фигуру. Озабоченный служебными вопросами Подольский непроизвольно упёрся взглядом в украшения на хозяйке дома. Все они были серебряными. И маленькие серёжки в ушах, и цепочка поверх платья на груди, и красивый браслетик на запястье, и скромное колечко на мизинце. «Всё из серебра. Никакого золота», – профессионально отметил чекист.

– Добрый вечер, Матвей Миронович, – поздоровалась хозяйка.

– Здравствуйте, Ася Тимофеевна.

– Павел, оставайся дома. И прими гостя как следует. Я стол на кухне вам накрыла. Мы с Машей сходим на премьеру вдвоём. Он, Матвей Миронович, театр терпеть не может. Так что вы невольно избавили его от необходимой муки.

Железнов, действительно ненавидевший театр, в другой раз был бы рад такому повороту событий, но и беседа с начальником городского отдела НКВД не прельщала его большим количеством положительных эмоций.

– Мы идём? – заглянув в гостиную, спросила пятнадцатилетняя дочь Павла и Аси – Мария.

– Идём, дорогая, – ответила за двоих Ася.

– Не иначе как на бывшего князя Голицына решили посмотреть? – с иронией поинтересовался Подольский. – Что-то опять развелось у нас бывших князей да княгинь… Шихматов-Ширинский, Урусова-Голицына, Волхонский с Волхонской…

– Голицын давно не князь. Он актёр Алвегов и никто больше, – жестко ответила Ася.

– Алвегов очень хороший актёр, – добавила из-за спины матери Мария.

– А мы, дураки, не понимаем, что Алвегов – это сокращённое Александр Владимирович Голицын, – рассмеялся Подольский.

– Идём, – жёстко сказала дочери Ася и, не прощаясь с гостем, вышла из комнаты. Слышно было, как через несколько секунд хлопнула входная дверь.

– Завидую я тебе, Железнов, – сидя за обеденным столом на кухне и закусывая водку сыром, говорил Подольский.

– Мы живём в такое время, когда никому завидовать нельзя, – парировал Павел Иванович.

– А вот это ты правильно говоришь, – согласился Подольский. – Однако жена у тебя, на зависть всем нам, не только красавица, но и умница. Ни одной золотой побрякушки на ней нет. А ведь должны бы быть… Сколько через наши руки золота проходило! Ты запретил носить или сама догадалась?

– Золото, что я домой в гражданскую и в двадцатые приносил, она, не поверишь, выбрасывала. В окно…

– Серьёзно? Слушай, действительно умница. Недаром ты её именем целый населённый пункт назвал. Красиво получилось. Поэтично, я бы сказал. Была Ксеньевка, деревня задрипанная, а теперь рабочий посёлок Асино… Деревню в честь великой княгини назвали, а мы её в город почти переименовали. В честь жены чекиста переименовали…

– А что не добавил, что ещё и в честь купеческой дочери?

– Да ладно ты… Так что ты о золоте Колчака думаешь-то? – вернулся к главной теме Подольский.

– А тут думай не думай – всё равно любое упоминание об этом золоте значит одно – смерть. Часто мучительная смерть…

– Как это? – удивился Подольский.

– А вот так… Если знаешь что-то об этом – почему молчал до сих пор? Если ничего не знаешь – чего языком треплешь? А если у тебя золото нашли – то почему это не золото Колчака? А если при аресте и обыске золота нет, то куда ты его дел? В глаза, в глаза смотреть, гражданин Подольский! – мрачно пошутил Павел Иванович.

– Лихо это у тебя получается! – наливая в стакан водку, серьёзно сказал Подольский.

– Это не у меня, Матвей Миронович. Это у нас.

– А что делать? – выпив водку, спросил начальник городского отдела.

– Гасить на корню все слухи о золоте Колчака как провокаторские и контрреволюционные. Вот что делать.

– У меня такое подозрение, что нынешний Торгсин – самая настоящая и провокация, и контрреволюция, и диверсия против советской власти. Это ещё хлеще НЭПа будет. И всё как всегда из-за баб… Они, дуры, даже не подозревают, что наш экономический отдел фиксирует всю приёмку золота. Одной новую шубу захотелось из торгсиновского магазина, другая и вовсе на чулки капроновые повелась… Сучки недоделанные… И всё за царские червонцы. А умишком своим куриным сообразить не могут, что царский чекан на руках, по нынешним временам, самая страшная улика и прямое доказательство укрывательства и заговора. Как думаешь, новая чистка у нас будет?

– Думаю, что будет. И не малая чистка, и ещё не одна…

– Но почему? За что? Мы же не по своей воле свой процент с конфискованного золота раньше брали!

– Ты ещё скажи, что во время Гражданской войны нам сам товарищ Троцкий разрешил его брать…

Помолчали, размышляя каждый о своём.

– Слушай, а у вас, в ГУЛАГе, как обстановка?

– У нас ещё забавнее. До тебя не доводили наши требования?

– Какие требования?

– Значит, не доводили. Хотя, скорее, эти вопросы в центре решаются. Большая масса специалистов там сосредоточена.

– Каких ещё специалистов?

– Квалифицированных. Или ты думаешь, что заводы и железные дороги строят только рабочие? В лагерях инженеры нужны, технологи, бухгалтеры, нормировщики, в конце-то концов. Тебя вот актёр Алвегов, смотрю, раздражает. А что делать, когда актёры из рабочих и крестьян слова коверкают, а по сцене и вовсе ходят как в штаны наложили?

– Вон оно как оборачивается? А мы-то всё повторяем, что они пыль лагерная… Мне на днях один уголовный сказал, кто мы такие…

– И кто мы?

– Да и повторить-то неприлично. Уел, покойник… Два дня прошло как сказал, а вот же забыть не могу. «Перхоть, – говорит, – вы подзалупная… Пук из жопы – вам цена…»

Цены были разные… Пайковые, государственные, коммерческие и торгсиновские… Пайковые цены существовали только на бумаге и, как правило, количество и качество продуктов пайка зависело от занимаемой должности получателя, но никак не от цен на продукты.

Паёк на двенадцать рублей рабочего и чиновника иногда отличался так, как может отличаться автомобиль от своего макета. А двенадцать рублей в золоте – были уже другой песней.

Цены государственные были самыми низкими, но приобретать по ним товары и продукты можно было только на основании карточек. Или же без карточек, но то, что не пользовалось никаким спросом. Карточная система предполагала ещё и замещение дефицитных товаров и продуктов не дефицитными.

Коммерческие цены, последний отголосок капитализма и НЭПа, были самыми высокими. Отпускались по ним любые товары, но только за немалые деньги. И, наконец, цены были торгсиновские… Какое место в этой шкале цен они занимали, сказать теперь сложно. Нельзя сказать, что они назначались с потолка. Скорее их можно было бы назвать именно рыночными. В течение пяти лет всё торгсиновское ценообразование точно специально выстраивалось таким образом, чтобы не мытьём, так катаньем изъять у населения золото.

Само объединение по торговле с иностранцами, получившее в истории название Торгсин, появилось на свет 18 июня 1930 года. Первоначально Торгсин занимался продажей антиквариата иностранным туристам, снабжал иностранных моряков в советских портах, но уже в декабре того же года стал торговать с иностранцами, работающими в стране на постоянной основе. Таких набиралось немало.

Взять хотя бы золотодобывающую отрасль, когда частично, а когда целиком принадлежавшую зарубежным компаниям. Не прошло и полгода существования организации, созданной для иностранцев, как механизм, созданный для пополнения золотовалютных запасов страны, перекинул свою деятельность на собственное население.

Утекающие за границу реки русской пшеницы оставляли голодной страну и всё же не приносили казне достаточного количества золотовалютных резервов. В начале января 1931 года Торгсин получил всесоюзный статус, в середине июля того же года он вовсю торговал за монеты царской чеканки, именуемые «чеканом», а в декабре стал продавать товары в обмен на бытовое золото. Вслед за золотом стали принимать платину, серебро и драгоценные камни. В 1933 году неожиданно для работников Торгсина опять пошёл «чекан». «В тот год, именно в тот год безлошадный и голодный, – писал Виктор Астафьев, – появились на зимнике – ледовой енисейской дороге – мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену, в Торгсин. Вероятно, в этот период торгсиновской истории из семей пропали ордена Российской империи, содержавшие в своём составе золото и серебро».

А ещё в том году исследователями отмечена самая высокая смертность в местах заключения – пятнадцать целых две десятых процента от общей численности заключённых. Тогда как ежегодные статистические отчёты санитарных отделов ГУЛАГа (1932–1940 годы) по тридцать шестому, тридцать девятому и сороковому годам называют соответственно: два целых сорок три десятых, три целых восемьдесят три сотых и три целых сорок семь сотых процента умерших. Автору неизвестен процент смертности в лагерях тридцать седьмого и тридцать восьмого годов. Но вряд ли он сильно отличался от самого «бессмертного» тысяча девятьсот тридцать шестого года [1].

В Томске пункт Торгсина находился в универмаге номер один и занимал примерно третью часть всей торговой площади. И если около прилавков универсального магазина покупателей было не так много, то в торгсиновском пространстве приёмки и контроля царили толчея и неутихающий ропот, выливающийся время от времени в ругань и скандалы.

– Тише, бабы, все уедем! – кричал Соткин, выбираясь из начала длинной очереди, состоявшей в основном из женщин. Тут же он влез в начало очереди другой, такой же длинной и к другому окошечку. Над головой он держал номерной ярлык, подтверждающий факт сдачи им ценностей и почему-то называвшийся в народе «собачкой». В другой руке у него были две из трёх квитанций, которые приёмщик ценностей против существующих правил доверил ему, тогда как должен был отдавать их контролёру собственноручно. Одну из выписанных квитанций Соткин уже оставил у приёмщика. Из-за тесноты пространства две очереди к окошечкам с надписями «Приёмка» и «Контроль» ещё и перепутались. И если крестьяне и крестьянки с узелками, которые они прижимали к груди, с настороженным удивлением, молча смотрели на пронырливого городского мужика, то городские жительницы продолжали хором на него кричать:

– Куда милиция смотрит!

– Вы, гражданин, опять без очереди лезете!

– Где ваша сознательность, товарищ?

– Успокойтесь, граждане. Это скользящий пробирер, – наконец-то разъясняла хорошо одетая дама из числа постоянных посетительниц Торгсина.

– Ничего не значит. Пусть стоит на общих основаниях, – не желая примириться, возражала ей другая женщина.

– А вам ещё раз объясняю, – спокойно продолжила женщина интеллигентного вида, – товарищ сдаёт не своё золото, а золото, которое сам принял у населения.

Соткин между тем уже выходил из двери рядом с окошечком контролёра. Без «собачки», но с оставшейся квитанцией и в сопровождении самого контролёра. Всеобщее раздражение от длительного стояния в очереди было готово опять обрушиться на Александра Александровича с новой силой, но ловкий Соткин опередил события:

– Граждане женщины, товарищи мужики, вы почему в двух очередях сразу стоите? – строго поинтересовался он. – Вас, наверное, на улицу нужно выгонять, чтоб вы порядок соблюдали.

Дело было сделано. Очередь точно сразу забыла о нём и принялась заново выяснять, кто за кем и в какой очереди стоит. А Александр Александрович уже шагал к третьему окошечку с надписью «Касса». Здесь сопровождавший его контролёр под расписку сдал полученную от Соткина последнюю, третью, копию квитанции о сдаче ценностей, а Соткин получил долгожданные денежные средства.

Первоначально это были боны, затем товарные ордера, их ещё называли «тоты», а теперь после многочисленных случаев подделки того и другого это была пометка в именной товарной книжке, именуемой «заборной». От слова «забрать». С этой заборной книжкой, состоящей из отрывных талонов, можно было наконец отправиться к прилавкам и совершить покупки. После чего уже кассир магазина срезал талоны на сумму приобретённых покупок.

Но и этим дело не заканчивалось. Ещё один контролёр должен был сверить ассортимент приобретённых товаров с выписанным продавцом чеком и проверить правильность заполнения «заборной книжки». И за всей этой многоступенчатой процедурой бдительно наблюдал сотрудник уголовного розыска. Иногда внедрённый в число работников приёмки, иногда прикреплённый к пункту на какое-то короткое время. Ещё существовала и вовсе секретная часть, которая передавала сведения о покупателях в экономический отдел ОГПУ-НКВД. Перевозку золота с периферии в центр осуществлял фельдъегерский корпус ОГПУ-НКВД.

– Морока, – сказал Соткин Суровцеву, когда они через десять минут встретились на берегу Томи у пристани.

Они оказались почти одинаково одеты. Оба в армейских бриджах, заправленных в качественные, из отличной кожи сапоги. Оба в темных пиджаках поверх светлых рубашек и при кепках, получивших название «восьмиклинка» из-за того, что верх кепи был скроен из восьми клиньев материи.

– Спасибо, Саша, – принимая чемодан, поблагодарил Сергей Георгиевич.

Чемодан, который силач Соткин нёс с лёгкостью, оказался очень тяжёлым.

– Надоело мне это всё хуже горькой редьки, – присев на речном откосе и закурив папиросу, признался Соткин, глядя на недавно освободившуюся ото льда реку.

– Я тебе сколько раз говорил, уходи за кордон, – сказал ему Суровцев.

– Не могу. Да и куда я пойду? Только что в Америку сбежать. На Финляндию я в девятнадцатом году посмотрел. Чего ждать в Европе, мне понятно. В Китай? Поговорил с приехавшими оттуда да на китайцев посмотрел, из которых здесь дивизию формировали, – ещё хуже тоска одолела.

Под «приехавшими оттуда» Александр Александрович подразумевал бывших советских служащих КВЖД, вернувшихся на родину и сразу же высланных в Томск как лица неблагонадёжные. Кстати, они первоначально стали одними из первых, кто понёс в Торгсин валюту и личные сбережения. Китайская же дивизия была сформирована в Томске из китайцев, которых после Гражданской войны было в России столько, что их хватило на несколько крупных военных соединений. Эти воинские соединения вступили в гражданскую войну в Китае на стороне Чан Кайши, главным военным советником у которого был легендарный Василий Блюхер. И, что любопытно, плечом к плечу с китайскими революционерами воевали бывшие белогвардейцы. И что уж совсем не укладывалось в голове – военные советники РККА, находящиеся в тех же рядах, носили белогвардейские погоны. Чтобы не отличаться от других русских. Но это уже другая история.

– А чего сам, по совести говоря, не сдёрнешь отсюда? – спросил Соткин. – Или та же любовная рана свербит?

Прежде Соткин никогда даже не коснулся бы этой темы, но нынешнее одинаково равное, и в сущности бесправное, положение их уравняло. Суровцев, со своей стороны, тоже изменился. Поинтересуйся Соткин прежде его «любовной раной», и он нашёлся бы, что сказать ему в ответ. Теперь же не было ни желания, ни сил говорить на эту тему.

Никаких связей с Асей у него не было. И если во время его работы в артели глухонемых он ещё иногда виделся с ней, то сразу, как стал выезжать в научные экспедиции, по возвращении из них в Томск избегал всяческих встреч с бывшей невестой. И причина была отнюдь не в том что он не испытывал к ней прежних чувств. И совсем не в том, что муж Аси, Павел Железнов, был работником ЧК-ОГПУ-НКВД, что было во всех отношениях опасно. Дело было в самой Асе. Уходить от законного мужа она, как понял Суровцев, не собиралась, а против любовных отношений с замужней женщиной восстала сама цельная личность Суровцева. Делить любимую с кем-то другим он просто не мог. Ещё и упрекал себя в слабости своих чувств.

– Молчите, ваше превосходительство. Да и правда, оно лучше молчать, когда сказать нечего. Генералу Пепеляеву мой привет и поклон… Скажите, чем богат, тем и рад, – кивнув на чемодан с припасами, сказал Соткин.

– Передам.

Суровцев собирался ехать в Омск, чтобы после встречи с Аркадием Пепеляевым отправиться к месту ссылки своего друга генерала Анатолия Пепеляева, у которого истекал десятилетний срок заключения в ярославской тюрьме.

– Расскажи ему, как мы с тобой тут чистку среди чекистов провели. Хотя, ваше превосходительство, надо быть экономными. Не то чтобы мне казённого золота жалко, но нечего червонцами направо-налево бросаться. Пятирублёвки надо использовать. Две-три монетки – и будет с них… И пусть глотки друг другу грызут…

– Нет, – возразил Суровцев, – экономить на личной безопасности мы не будем.

– Как скажешь, – с лёгкостью согласился Соткин. – А ещё скажи по совести, ты веришь, что это золото ещё потребуется для дела? Нет, не для того, чтобы чекистские грядки прополоть! А для большого дела?

– Нет, конечно.

– Спасибо, что правду сказал. Я тоже не верю. А ещё вот что я думаю… Нас с тобой рано или поздно за задницу возьмут. Вопрос только времени. Я хочу в тюрьму сесть, если почувствую, что чекисты ко мне руки потянули. Я с блатными в последние годы много якшался и должен тебе сказать, что среди них есть очень и очень умные головы.

– Кто бы сомневался.

– Так вот что они говорят… За колючей проволокой сейчас нужда в образованных… Грамотеи в тюрьме понадобились. Говорят, я бы, при моём характере, там сразу через бригадирство в учётчики, из учётчиков в нормировщики… Словом, в гору пошёл бы… И через месяц, глядишь, где-нибудь уже в производственном отделе сидел бы. А то и как вольнонаёмный в отделе снабжения…

Сама мысль о том, что в тюрьме можно теперь сделать карьеру, показалась Суровцеву чудовищной. Он с недоумением смотрел на Соткина, точно хотел понять: не шутит ли он? Но, уже неплохо зная характер товарища, понял, что это – очередной пример его оригинального мышления. Позже сказали бы «нестандартного мышления»… И оно, это мышление, ещё имело и многовековую традицию, которая в жизни многих народов воплотилась в афористичную истину о том, что проще всего спрятать труп на кладбище. В тюрьме, наверное, можно было спрятаться от расстрела. А ещё, понял он, направление мыслей друга и товарища совпадает с потоком его собственных размышлений.

– Ты прав, – согласился генерал, – мы, действительно, не можем гарантированно уберечься от арестов. В этой связи имей в виду, что если сложится совсем безнадёжная ситуация, ты можешь сказать на допросе обо мне. Это первое. Второе – это то, что смело укажи два подземелья, где, по твоим сведениям, я складировал золото. Это, скажешь, старый подземный ход от бывшей городской управы к Университетской роще. И подземелье, вход в которое находится в подвале дома купца Ненашева.

– Ну хорошо. Допустим, сказал. А ты что будешь говорить?

– Я скажу, что оно там было, но пропало… И предложу им объяснение, как это могло случиться…

– Интересно и как это так случилось, что оно там было и пропало?

– Чекисты сами и стащили… Например…

Некоторое время Соткин молчал и думал. Наконец произнёс:

– Не знаю, как это у тебя может получиться. Но принимаю на веру. А ты обо мне, если припрёт, что-то тоже будешь говорить? Правильно я понимаю?

Дата добавления: 2015-08-28