Сергей Григорьевич Максимов 10 страница

– Мне нужно подумать, – дежурной фразой ответил он Райнеру.

– Я знал, что встречу в вашем лице разумного человека.

Не сказав больше ни слова, гость встал и отправился к выходу. «Вот уж действительно, – подумал Сергей Георгиевич, – ушёл по-английски».

Суровцев кивком головы подозвал Новотроицына. Тот с готовностью встал со своего места, охотно подошёл, присел на стул, который до него занимал англичанин. С собой Николай Павлович принёс рюмку коньяка.

– Ну что, делись театральными впечатлениями. Понравился тебе спектакль? Ты, кстати, узнал человека, с которым я только что разговаривал? – спросил Суровцев Новотроицына.

– Какого из них. Первого или второго?

– Первого.

– Да, – заметно волнуясь, ответил бывший полковник.

– Это теперь представитель английской судостроительной компании. Ты почему, кстати говоря, утаил от меня, что воевал в Испании?

– Меня и без того есть за что повесить, – буркнул Новотроицын.

– Как и меня, к слову сказать, – признался генерал, – но давай к делу… Я тебя слушаю.

– Сюда идти немец, по всему видать, испугался. Тебе всё равно велел отбазарить, что ты награждён рыцарским крестом. Я так понял, за Курск.

Неприлично громко Суровцев рассмеялся. Сам он даже не смог бы объяснить, что больше его рассмешило. То ли забавная в устах бывшего белогвардейского полковника уголовная лексика – следствие общения с «лихими», то ли известие о немецкой награде. Резко оборвал смех:

– Они что, серьёзно считают, что Георгиевский кавалер будет рад немецкой железке траурного вида? Скажи вашему ревизору, пусть лучше Демьянова наградят.

– Наградили. И его и меня тоже. Бронзовыми крестами.

– Тогда мои поздравления вам и мои извинения перед немецким начальством. Но ты всё же скажи ему, что, по моему мнению, вы большего заслуживаете. А если серьёзно, расскажи ему о встрече здесь с Серовым и английским дипломатом.

– Зачем?

– Так нужно. Расскажи всё, что знаешь о Серове. И ещё поговори-ка с немцем о том, что ты сильно устал… Что нервы на пределе… Что хотел бы отдохнуть…

– Я и сам хотел тебя просить, чтобы ты меня определил в какое-нибудь другое место. Меня от уголовников уже тошнит.

– Я подумаю, Николай. А теперь убирайся-ка отсюда подобру-поздорову… Если, конечно, у тебя это получится.

В то время когда происходили эти беседы, на улице, у здания театра, разворачивалась полноценная армейская операция. Из подъехавших грузовиков быстро выпрыгивали солдаты. Отдельной машиной были доставлены проводники со служебными собаками. Офицеры выстраивали оцепление. Два патруля московской комендатуры прошли внутрь помещения. Ещё два патруля совместно с милицией приготовились проверять документы снаружи.

Немецкий ревизор, этот уже знакомый читателю, без особых примет, средних лет мужчина, через широкие стёкла гигантских окон некоторое время наблюдал за событиями, происходившими на улице. Затем медленно направился к гардеробу. Спустился по широкой лестнице, профессионально отметил, что в почти пустом гардеробе присутствуют несколько молодых мужчин далеко не театрального вида.

Неопытный агент повернул бы обратно или заметался, чем сразу себя мог выдать, но этот человек побывал во многих переделках и имел большой опыт всякого рода столкновений и уходов от погони. Под пристальными взглядами переодетых смершевцев он спокойно подошёл к пожилой гардеробщице и, улыбаясь, сказал:

– Мне бы биноклик, если можно…

– А чего сразу не взяли? – посетовала женщина.

– Да не сообразил как-то… С последнего ряда ничего не видать.

– Рубль пятьдесят с вас. Давайте номерок.

Мужчина отдал деньги и номерок. Взамен получил театральный бинокль и клочок бумажки с рукописной пометкой «Бинокль. № 33». Легким поклоном поблагодарил гардеробщицу. Рассеянно улыбаясь, близоруко посмотрел по сторонам и отправился к выходу. За внешним его спокойствием скрывалась целая буря чувств и мыслей. Ему было ясно – так просто выбраться из театра не удастся. На последней ступеньке лестницы, при выходе из полуподвала, путь ему преградили Демьянов и Черепанов.

– Генерал Суровцев приказал мне вывести вас из здания, – сказал немцу помощник Суровцева, – ведите себя спокойно. Следуйте за мной, – тоном приказа добавил он и, повернувшись, быстро пошёл от лестницы через просторный холл.

– Не волнуйтесь, – сказал немцу Демьянов, – это помощник генерала. Кто вы – он не знает. Я же вам говорил, что этот театр не лучшее место для встречи. Генерал предвидел сложности. Идите, время не терпит.

Немецкий агент узнал человека, исполнявшего вместе с Демьяновым роль шафера при венчании генерала. Отреагировал он профессионально быстро. Пронзительный взгляд назад в гардероб, затем, при медленном повороте головы, такой же пронзительный взгляд вокруг. Основным и периферическим зрением он точно снял на кинокамеру всю обстановку вокруг себя. Теперь сказали бы «сканировал»… Ни медленно ни быстро пошёл вслед за Черепановым. Со стороны это выглядело так, как будто человек искал кого-то из знакомых и не нашёл. Потом к нему подошли и предложили поискать не здесь. Он ещё раз просквозил взглядом пространство вокруг себя и точно действительно решил продолжить поиски в другом месте.

Черепанов знал, кого он выводит из театра. Роль его была по-своему даже более сложной, чем у всех участников операции. Ему следовало довершить дело, начатое другими.

– Я выведу вас к служебному выходу. Вашу одежду из зрительского гардероба постараюсь потом выручить. Давайте номерок, или что у вас там, – на ходу говорил он агенту. – Пока переоденетесь в то, что я для вас приготовил…

– А почему именно вы мне помогаете? – как можно беззаботнее поинтересовался ревизор.

– Выполняю приказ, – с недовольным видом ответил Черепанов. – Впредь, если вам приспичит о чем-нибудь просить генерала, обращайтесь через Демьянова ко мне. Помочь вам с устройством ваших семейных дел мог бы и я.

Немец благоразумно молчал. Кивнув вахтёру, сидевшему за столом на вахте служебного входа театра, чекист прошёл в служебный гардероб. Переодевание заняло совсем мало времени. С крайней вешалки снял приготовленные заранее полушубок и шапку-ушанку. Помог гостю одеться.

– Со мной, – сунул он под нос начальнику комендантского патруля и милицейскому офицеру своё удостоверение и неодетый вышел на мороз вслед за своим подопечным.

Подвёл немца к «эмке», стоявшей почти у крыльца. Распахнул дверцу.

– Прими пассажира, – сказал он водителю.

– Куда ехать? – равнодушно спросил из салона шофёр.

– Узнаешь, – грубо ответил Черепанов. – Скажите сами, куда вас отвезти, – вполголоса проговорил он агенту. – Всё. Вперёд, – добавил он и громко захлопнул дверцу автомобиля за пассажиром.

Придя домой, супруги некоторое время молчали.

– Я, кажется, начинаю привыкать к общению с неприятными мне людьми. Ничего не делала, а устала так, что и сил нет раздеться, – присев на стул, произнесла Ангелина.

– Кого ты встретила в буфете? – спросил жену Суровцев.

– Преподавательницу и сокурсника по первому институту. Слышал, как она окрестила наших девчонок из института физкультуры? Мы для неё парашютистки с вёслами… Скульптуру «Девушка с веслом» в парке имени Горького лепили с нашей Верочки Волошиной. Она погибла в сорок первом. Попала в руки к немцам. Зоя Космодемьянская тоже из наших. Почти все воюют или, в крайнем случае, служат. А эти… с белыми билетами и проститутки с биноклями…

Сталин молча выслушал весь доклад Меркулова.

– Из всего перечисленного самым важным Грифон считает реакцию англичанина на его предположение о готовящемся покушении на Гитлера, – закончил начальник НКГБ.

– А вы как считаете? – спросил вождь.

– У меня нет оснований не доверять генералу Суровцеву.

– Вот нам всем и объяснение, когда союзники будут открывать второй фронт, – грузно вставая из-за стола, произнёс вождь. – Как только будет готово покушение на Гитлера. Нам нужно было ждать такого оборота событий, – устало заметил он чекисту. – Грифон правильно сказал: где англичане – там всегда предательство союзнических интересов и заговор. Теперь вы согласны, что с Паулюсом должен был работать этот человек? Гитлера мы спасать, конечно, не будем. Но нам надо точно знать, кем заговорщики собираются подлеца заменить. Представляйте генерала к награде…

Глава 3

Граждане, сдавайте оружие!

год. Октябрь. Томск

Никогда человек не бывает так беззащитен, как в минуты горя. Пока живы родители – мы дети.

Утренний город встретил моросью сибирской осени. Взвесь из микроскопических холодных водяных частиц была подобна туману, который раздражал глаза и как бы размывал очертания окружающих зданий и людей. Этот туман ещё и шуршал особым, едва различимым для уха шорохом. От такой размытости картины и такого звукового её сопровождения всё происходившее вокруг казалось полуфантастическим. Но если люди и предметы, находящиеся дальше десяти шагов, были плохо различимы, то булыжник привокзальной площади под сапогами Суровцева был пронзительно чётким, блестящим и скользким, точно кто-то намазал его салом.

Не было ни извозчиков, ни встречающих. Одни только плохо одетые пассажиры прибывшего поезда, в котором все вагоны были исключительно четвёртого класса. Часть граждан вытекала из здания вокзала. Два других не очень густых людских потока бесшумно обтекали вокзал слева и справа, чтобы на привокзальной площади заново переформироваться в потоки новые. Граждане, не обременённые ручной кладью, вприпрыжку разбегались в разных направлениях от станции Томск-I. Тогда как другие, так называемые мешочники, жались друг к другу и тревожно оглядывались по сторонам. Серые, разного размера мешки, у кого их было и по два на брата, не позволяли идти быстро. Точно гигантские голуби, мешочники, переваливаясь из стороны в сторону, топтались на небольшом пространстве и, похоже, никуда пока не спешили.

Сложный процесс меновой торговли между городом и деревней вступил в заключительную фазу, которая была не менее опасной, чем сами эти рейды в село за продуктами. Часто именно по возвращении мешочники становились жертвами произвола со стороны властей и уголовников. Милиционер в короткой тужурке, увидевший звёзды и кубики на рукавах длинной кавалерийской шинели Суровцева, неуклюже отдал честь, приложив руку к козырьку матерчатого белого шлема, вошедшего в историю под названием «здравствуй-прощай», – одного из летних вариантов будёновки. Поприветствовав милиционера в ответ, Сергей Георгиевич прошёл мимо. Буквально чувствовал милицейский взгляд на кобуре, в которой покоился наградной наган от командования Первой конной армии. Воспользовавшись замешательством постового, мучительно соображавшего, какой должности соответствуют кубики на рукавах уходившего прочь военного, обладатели мешков оживились и вдруг, точно не голуби, а лёгкая и подвижная стая воробьёв, почти мгновенно рассыпались в разные стороны. Милиционеру только и оставалось, что крякнуть от досады. Подобно незадачливому коту, собравшемуся на охоту и упустившему возможную добычу, ему осталось только растерянно крутить в разные стороны усатой головой, не в силах что-то изменить. «Не бежать же за ними, бросив пост! Стрелять нельзя – теперь запрещено. А кричать – не докричишься. И свистеть в свисток – дело бесполезное. Даже смешное. И всё из-за этого, с тремя кубарями на рукавах и с наганом на ремешке», – злился милиционер на давно ушедшего прочь командира Красной армии. Судя по цвету клапанов на шинели и синей окантовке, повторяющей форму красной звезды на шлеме, – кавалериста…

Утро, начавшееся в туманной мороси, и продолжилось точно в каком-то тумане. На двери дома его детства коваными гвоздями была прибита несуразная, крашенная синей краской жестяная вывеска «Томсккомдорраздзор». На голове человекообразного существа, отворившего ему и сообщившего страшную весть, как и у милиционера на вокзале, тоже был шлем «здравствуй-прощай». Такой же лёгкий и матерчатый шлем без ушей, но армейского образца и защитного цвета. Выцветшие, как и головной убор, широкие не по размеру гимнастёрка без подворотничка и галифе мешковато висели на плоском тщедушном теле незнакомца или незнакомки.

Тонкая, давно немытая шея и нечищеные сапоги большого размера ничего не прибавляли и не убавляли в понимании того, кто перед ним стоит. Мужчина не мужчина. Женщина не женщина. Может быть, подросток? Нет. И не подросток. Морось не рассеивалась, и будто сквозь неё проступало морщинистое лицо со следами когда-то перенесённой оспы. Казалось, что из какого-то длинного коридора доносился неприятный, скорее всё же женский, чем мужской, прокуренный, пропитой или же простуженный голос человека неопределённого возраста:

– Так что порешили прежних жиличек, товарищ красный командир. Уж месяц как порешили… И в «Красном знамени» списочек был. Человек, эдак, пятнадцать «контриков» на круг и вышло, – хрипло известили его прямо с порога.

– Кто вы? – медленно приходя в себя, спросил Суровцев.

– Сторожим мы тут. Табачком не угостите? – ёжась от непогоды, ответило странное порождение новой эпохи.

У него, казалось, не было сил даже ответить обычным «не курю». Обыденность, с которой ему только что сообщили о расстреле самых родных и близких ему людей, буквально подавила его, не оставив ни единой, даже малой надежды на какую-либо ошибку в понимании произошедшего.

– За что порешили? – с усилием произнёс он наполненный страшным смыслом глагол.

– Так контра офицерско-монархическая… А вы до кого пришли, товарищ красный командир?

– Здесь ещё жильцы были на первом этаже… Где они?

– Выселили, как чуждых элементов и несознательных приспешников.

– Куда выселили?

– Куда выселяют? На улицу, знамо дело… Куда ещё?

– А пожилая женщина? Здесь женщина из простых проживала…

– Так вам кто нужен-то? – точно раздражаясь непонятливости военного, спросило существо.

Суровцев ничего не ответил. Резко развернулся и пошёл прочь от дома-терема, в одночасье ставшего ему и чужим, и ненавистным одновременно. Едва не выронил из рук вещевой мешок с подарками и продуктами.

– Товарищ красный командир! Товарищ красный командир, – дважды окликнули его. – Вы к Алексеевскому монастырю сходите. Там бабушку вашу я видала, – наконец-то обозначила свою половую принадлежность сторожиха, – при монастыре она отирается… кажись…

Ни поблагодарить, ни сказать что-нибудь в ответ даже сил у него, как и самих слов, просто не нашлось. Образовавшийся в горле комок будто сдерживал заблестевшие в глазах слёзы. Это ощущение горечи и боли в горле было столь сильным и неприятным, что от него становилось дурно.

Вышел к пересечению Белинской улицы с улицей Александровской, которая тоже уже несколько лет как была переименована в улицу Герценовскую. О чём он не знал. Повернув налево, спустя несколько минут оказался у храма Александра Невского, рядом с бывшим исправительным арестантским отделением номер два. Соседство арестантских рот обусловило городское название церкви как «арестантской». В пятнадцатом году здесь венчался его друг Анатолий Пепеляев под слаженное пение знаменитого хора из числа осуждённых, которые под присмотром надзирателя располагались на балконе внутри помещения.

Двери храма были заперты на огромный амбарный замок. Трудно было понять, действует ли церковь или уже закрыта и передана в руки «освобождённого народа» как почти все церкви в стране. Всегда с параллельным изъятием церковных ценностей и с обычным разграблением. Перешёл бывшую Спасскую улицу, с недавнего времени ставшею улицей Советской. В бывшем доме губернатора теперь тоже находилось какое-то учреждение с вывеской. Складывалось впечатление, что во всех более или менее приличных зданиях Томска расположились конторы непонятного назначения.

Прошёл вдоль здания, обогнул его. Бросил взгляд на балкончик. Во время своего посещения Томска будущий император Николай II, говорят, именно отсюда любовался Троицким кафедральным собором. Некрашеные с дореволюционных времён стены храма точно просвечивали сквозь мутную и шуршащую завесу мороси. Величественная громада здания если и не казалась зловещей, то уже напрочь потеряла признаки светлого единения земли и небес. Было видно, что собор обречён на разрушение. Вероятно, русские люди больше не желали прислушиваться к небу. И само небо, не слыша звона колоколов, точно стало выше и дальше. Ещё и наслало эту морось, чтобы не видеть корчи и мучения, на которые сами себя обрекали неразумные земные жители. Суровцеву опять вспомнился Анатоль. Вспомнились морозные рождественские кадетские каникулы и тот день, когда у этих стен, под звон колоколов, при ярком январском солнце он встретился со своим другом в толпе верующих, выходивших из храма. А рядом были тётушки. Его милые, трогательные тётушки, которых больше нет и никогда уже не будет.

Не понял, как оказался в центре просыпающегося города. Со стены здания, в котором размещался когда-то синематограф «Иллюзион», а позже театр для избранной публики «Интимный», на Суровцева с огромного плаката смотрел красноармеец. Одну руку красный воин высоко поднял над головой, другую, большую и мозолистую, протягивал навстречу прохожим. На шапке изображённого военного была пятиконечная звезда с плугом и большим молотом в центре. «Граждане, сдавайте оружие!» – гласила надпись на плакате. Со всех сторон, снизу и с боков, к красноармейцу тянулись худосочные руки граждан с револьверами и пистолетами, с саблями и штыками. Несмотря на очевидный талант, художник был далёк от воинской службы и военного дела. И если красный солдат был нарисован реалистично и рельефно, вероятно с натуры, то изображённое огнестрельное и холодное оружие граждан скорее напоминало пистолетики и сабельки из кадетских и гимназических тетрадок.

Перевёл взгляд на красивое, знакомое с детства, четырёхэтажное здание магазина купца Голованова и вздрогнул от неожиданности. На стене из красного кирпича красовалось писанное на скорую руку название: «Переулок имени товарища И. Нахановича». Переулок, прежде называемый Ямским, стал переулком Нахановича. Сергею Георгиевичу сделалось чуть ли не дурно. Он с ненавистью смотрел на табличку. Точно она была в чём-то виновата.

Впервые об этом человеке он узнал от организаторов томского восстания против советской власти в мае 1918 года. Исай Наханович был председателем первого томского ревтрибунала. В сознании Мирка-Суровцева никак не укладывался смысл такого переименования. То, что в Томске площадь Ново-Соборная стала площадью Революции, ещё можно было понять…

Но почему переулок Нахановича? Даже гибель этого человека несла на себе печать вопиющего ничтожества и бессмысленности. После неудачного белогвардейского восстания весной 1918 года представители советской томской власти не успели даже перевести дух. Томское восстание офицеров провалилось, но уже двадцать восьмого мая восстал Чехословацкий корпус. Вся Транссибирская магистраль оказалась в руках чехов, и единственный выход на неё из Томска, станция Тайга, был в руках контрреволюционеров. Был воскресный день.

Большевистское начальство спешно погрузилось на два парохода и покинуло Томск. На что они рассчитывали, понять сложно. Скорее всего, просто бежали куда глаза глядят. Потому что уже и по рекам можно было доплыть только до тех крупных городов, в которых тоже была свергнута советская власть.

Председатель ревтрибунала накануне выехал в село Заварзино, как говорили, на дачу. Откуда у бывшего беглого ссыльного могла быть дача – неясно. Он вернулся с природы, не подозревая о том, что в городе уже властвует контрреволюция. Да так ничего и не понял, пока мальчишка, чистильщик сапог, не стал показывать на него пальцем и горланить что было мочи: «Наханович! Держи Нахановича!». Когда Наханович прежде чистил у этого татарчонка сапоги, то не упускал случая завести беседу о вреде курения в раннем возрасте. Юный курильщик оказался злопамятен, мстителен и жесток.

Суровцев опять глядел на плакат. Всё что угодно он мог сделать в своём нынешнем состоянии. Но сдавать оружие он сейчас точно не собирался. И это просто счастье, что никто за достаточно долгий путь по городу его не остановил. Что не попался какой-нибудь въедливый милиционер или бдительный чекист. Банальные придирки или неуважительный тон во время проверки документов могли бы стать роковыми поступками для проверяющих его документы людей.

Шёл по мощённому булыжником переулку. По правую руку – здание Сибирского товарищества печатников. И здесь оказалась новая вывеска. «Газета “Красное знамя”» – сообщала надпись. До революции и при белых в доме находилась редакция «Сибирской жизни». Здесь когда-то и трудился наборщиком человек, увековеченный в новом имени переулка. Редактора прежней газеты Адрианова, приятеля его дорогих тётушек, расстреляли в начале марта двадцатого года. «Тётушки, тётушки», – повторялось и повторялось в воспалённом мозгу.

Он опять, уже в другом месте города, переходил улицу Советскую, которая, перестав быть Спасскою, точно уводила от спасения в сторону замусоренного берега речки Ушайки. Стал подниматься в гору. Ноги сами принесли к стенам Богородице-Алексеевской обители. До переименования улицы Монастырской, на которую выходила западная сторона монастыря, руки у властей пока не дошли. Вдруг в какие-то секунды холодная морось превратилась в мелкий тёплый дождик. Точно в небе что-то переключили. Дождь тоже шуршал. Но шуршал иначе. Это уже был тихий, не раздражающий шум. Небесная влага оказалась неожиданно тёплой для октября.

Запах только что испеченного монастырского хлеба был особенно дразнящим во влажном воздухе. При виде вооружённого военного человека монахи, выходившие из главного храма, крестясь, спешили уйти прочь с монастырского двора под защиту толстых стен прилегающих зданий. Суровцев запоздало снял с головы будённовку. Перекрестился на церковь. Затем на часовню Феодора Кузьмича.

Повернулся вправо и тут увидел свою няню. Параскева Фёдоровна шла от трапезной к храму, глядя себе под ноги. Она сильно постарела со времени предыдущей встречи. Точно не выдержав давления последних лет, спина у нянюшки согнулась, и не было теперь решительно никакой силы, чтоб разогнуть её обратно. Со стороны было просто непонятно, как она до сих пор ходит без палки – столь, казалось бы, необходимой для сопротивления земному тяготению или давлению самих небес, которые готовы были и дальше гнуть ей спину, чтоб уже или сломать, или же окончательно пригнуть к земле.

Не дойдя несколько шагов до колодца между трапезной и храмом, пожилая женщина увидела своего воспитанника. Охнув от неожиданности, развела руки в стороны, потом сразу непроизвольно потянула к нему ладони. Суровцев бросился навстречу, точно опасаясь, что она сейчас упадёт, если её не поддержать. Обнял маленькую, не разгибающуюся фигурку. Поцеловал тёплую, пахнущую хлебом щёку, прижал к себе. Голова нянюшки оказалась почти у его живота. Чувствовал грудью, как негромкие рыдания толкаются вместе с её причитаниями ему под сердце:

– Сергей Георгиевич, не суди меня строго, старую. Не уберегла я наших голубушек. Не отвела в тяжкий час от них рук нечестивых, – тоненько голосила женщина. – Прости, батюшка! Христа ради, прости дуру старую, рабу неразумную, дщерь непутную.

«В своём ли она уме? За что её простить? Не понимаю», – путано думал Суровцев. «Как было бы славно сейчас поплакать вместе с ней», – ещё подумалось ему. Но комок горечи в горле стал теперь столь значительным, что перекрывал не только путь слезам и рыданиям, но и самому дыханию. Не находилось и слов. Приходило горькое осознание того, что, кроме нянюшки, не осталось у него на земле ни одного родного и близкого человека. Тётушки, тётушки… Казалось бы, он мог всю жизнь носить в душе обиду на них. Чего только стоила отдача его в кадеты в шестилетнем возрасте! Мокрая от слёз подушка, на которой он тогда засыпал и просыпался… Но детские горести исчезли сами собой. Чувство родства и признательности с годами оказалось куда сильнее детских обид. И сейчас, обнимая нянюшку, он точно держал в руках последнюю живую нить, связывающую его с тётушками по отцовской и материнской линии. С двумя женщинами, немкой и русской, судьбы которых, точно маленький и крепкий узелок, связал когда-то своим рождением он сам.

Не размыкая объятий, он стал покачиваться вместе с Параскевой Фёдоровной из стороны в сторону. В такт покачиванию как-то светло и молитвенно повторяя про себя слова своей колыбельной. Точно возвращая нянюшке всю её ласку и всё её тепло, принятое им от неё в детстве. Подумалось, что это он, а совсем не его няня, сходит с ума. Дождик моросил вокруг, дождик, представлялось ему, моросил и в душе, которая щемяще, но тепло и нежно лелеяла слова грустной народной колыбельной песни. Мелодия звучала внутри него. По беззвучно шевелящимся губам нельзя было и понять, поёт ли он или шепчет слова молитвы. Могло даже показаться, что он просто что-то полоумно бормочет:

На улице дождик землю прибивает.

Землю прибивает. Брат сестру качает.

Ой, люшеньки, люли! Брат сестру качает.

Заоблачному солнцу в тот день так и не удалось пробить и рассеять тучи. Непогода то дождём, то моросью, смешиваясь с шорохом опавшей листвы под ногами, так и шуршала до позднего вечера. Листвы на деревьях становилось всё меньше и меньше. К тому же городские сады и скверы за последние годы оказались почти полностью вырублены.

Вслед за деревьями и заборами, использованными как дрова, исчезли деревянные, дощатые тротуары. Там, где они прежде пролегали. Почти пропали цветники рядом с многочисленными купеческими особняками, украшенными традиционной для Томска резьбой. Казалось, ещё чуть-чуть – и сама эта резьба отправится в печь.

Резные наличники и карнизы домов за послереволюционные годы не подновлялись и не подкрашивались. Имели они теперь неопрятный, облупившийся вид. В самих особняках, часто вместо одной-двух семей или прежних хозяев, ютилось до десятка семей хозяев новых, получивших жильё по разнарядке горсовета. Но на этом уплотнение не заканчивалось.

К семейным жильцам подселяли жильцов одиноких, сооружая перегородки в больших комнатах и приспосабливая под жильё кладовки и другие хозяйственные закутки под лестницами и даже на чердаках. Новые дома не строились. Вместо домов во дворах росли горы помоек. И сейчас, осенью, с этих помоек мыши и тараканы полчищами устремлялись под человеческий кров. Где их в борьбе за тёплое место на зимнее время уже опередили колонии клопов, с которыми не было решительно никакого сладу в условиях коммуналок. И при этом всюду кричащие приметы НЭПа – аляповатые вывески. Только каменные здания из красного кирпича, иногда из кирпича и жёлтого песчаника ещё как-то сохраняли прежний нарядный вид города.

Трактир из числа многих, заново открывшихся при переходе к новой экономической политике, располагался на Московском тракте. Изначально заведение строилось в XIX веке как заведение для ямщиков. Последнее такого рода в городской черте и первое на уходящем вдоль Томи в юго-западном направлении государственном тракте. В этом в течение веков неблагополучном месте Томска, называемом Заисточье, было небезопасно находиться во все времена. Даже если это было днём. Но Соткина это как раз устраивало и не смущало. Лишних глаз и ушей здесь просто не могло быть. Электричества в этот район Томска как не провели до революции, так не проводили и теперь. Освещение трактира составляли керосиновые лампы. По одной на каждом столе. Сейчас они горели только на двух столах.

– Картину там я застал жуткую… Сразу и сообразить не мог, в чём дело, – закусывая капустой водку, вполголоса продолжал свой рассказ Соткин, – кости, черепа обглоданные… Вонь несусветная. Своих покойников чекисты в посёлок вывезли. Там похоронили. А офицеров и каторжан медведям с волками на корм оставили. Вот такой вонючий вышел расклад. С остяками сговорился – обещали схоронить. Они, если обещают, всегда договор выполняют. Всяко-разно судил я и рядил, а ничего лучше не придумал. Посуди сам, Сергей Георгиевич… Даже в тайге за золотом, как говорится, нужен догляд. К староверам с этим не обратишься – прогонят и разговаривать не станут. Да и к ним сейчас кто только не жмётся. Много бывших офицеров там встречал. Народа неприкаянного по тайге шляется до чёрта. Ходят, ходят и понимают, что всю жизнь так не проходишь. Идут к людям. Вот так с остяками я окончательно и завязался. У нас попов и до революции не шибко слушали, теперь и вовсе до подлого звания низвели. А у остяков, вогулов и самоедов до сих пор всё по старым обычаям… Как сказал шаман, так и будет. Хакинен, умный мужик, знал, к кому обратиться можно. Я прикармливаю их как могу. Пушнину когда забираю, рассчитываюсь по самой высокой цене. А золото при них в сохранности. Боятся они его. И правильно делают. В Сибири золотишко всегда было… Нет… Наконечник для стрелы или украшение женское из болотного железа, из камня, даже из кости, они завсегда сладят. Но золото – упаси боже кому-то показать… У меня такое ощущение, что они Майн Рида и Фенимора Купера читали. Историю американских индейцев им повторять не хочется. Так что наши ящики с орденами они не только приняли, но и раскопать никому не дадут – это точно. Интересный они народ. Загадочный. Взять хотя бы то, что на реке живут, а плавать не умеют и не учатся. В воду если кто упал в одиночестве, так тому и быть – в мир вечной охоты отправился…

Суровцев в очередной раз поражался способности Соткина быстро осваиваться и разбираться в любой обстановке. Будь то далёкая Финляндия, где они с ним побывали в девятнадцатом году, будь то неразбериха эвакуации и отступления из Томска в конце того же года. Вот и сейчас, и на томском севере, где Соткин постоянно бывал как уполномоченный заготовительной конторы, и в этом трактире на Московском тракте, он был в своей среде.

Дата добавления: 2015-08-28