Все данные за то, что последнее предположение более правильно. Немцы сконцентрировали на фронте против нашего участка много пехоты, артиллерии, до трехсот танков. И потому 8-я армия стала деятельно готовиться к обороне. За прошедшие полтора месяца значительно усилилась артиллерийская оснащенность армии; минометы, противотанковые ружья, пехота пополняют армию с каждым днем. Создан второй оборонительный пояс укреплений. Штабы, их отделы, все тыловые учреждения армии оттянуты в более глубокий тыл. Около двух недель назад началась подготовка к оттягиванию второго эшелона еще далее в тыл, 9 июня должна была переезжать в глубь лесов и редакция, а ряд отделов к этому дню провел там подготовительную работу. Но распоряжение о перемене дислокации второго эшелона было отменено, по соображениям мне неизвестным. А подкрепления к нам все подходят, в состав 8-й армии вступил и гвардейский корпус Гагена, снятый с позиций, которые он занимал в 54-й армии...
Во всяком случае, ясно: очень скоро, может быть в самые ближайшие дни, район, занимаемый нашей армией, станет ареною ожесточенных боев, большого сражения за участь Ленинграда, которая, весьма возможно, будет решаться именно здесь...{78}
Потому у всех — напряженность ожидания и мысли о том, все ли сделано для достойной встречи врага, все ли сделано для того, чтоб он раскроил себе лоб, сунувшись на нашу армию? Мы не знаем многого, не знаем, конечно, расчетов командования, — мы, маленькие люди войны, можем судить только на основании собственных наблюдений...
Вот так обстоит дело здесь, в Приладожье. А еще из английской радиосводки нам с неделю назад стало известно, что Гитлер имел свидание с Маннергеймом, — неспроста, конечно, имел его! Наступление, которое хотят начать немцы, будет иметь целью, раздавив нашу армию, сомкнуться с финнами. Другое дело, что из этого у врагов выйдет! Думаю, они будут крепко проучены здесь: ведь мы, конечно, не повторим тех тактических ошибок, какие, примерно в аналогичной обстановке, привели к падению Керчи — событию горестному и печальному, уже имеюще-щему своим последствием новую начавшуюся волну фашистского наступления на Севастополь, о чем Информбюро сообщило впервые 8 июня.Судьба Севастополя крайне волнует всех нас. Стоически обороняющийся уже столько месяцев подряд, выдержит ли он этот новый, последний, жестокий удар? Нам нужно сделать все, чтоб не отдать Севастополя. Нам нужно во что бы то ни стало не допустить господства фашистов в Черном море, к чему могло бы привести падение Севастополя. Нам необходимо не допустить развязывания германских сил, сконцентрированных сейчас на Крымском фронте, не допустить, чтобы они могли быть переброшены, как мощное подкрепление, на направление Харьков — Ростов.
Ближайшие дни покажут нам судьбу Севастополя. Хочется верить, что героизм защитников Севастополя не пропадет зря!..
Общее удовлетворение вызывают сейчас необыкновенные по своей массовости и разрушительности налеты английской авиации на Германию. Начав крушить германские центры промышленности нападениями тысячи самолетов (одновременно!), Англия, безусловно, не остановится. Эффект от бомбежки Кёльна и Эссена очень велик. Эти бомбежки — первая существенная помощь нам, за которой должно последовать открытие союзниками второго фронта. Что может противопоставить тогда общим нашим усилиям Германия? Думаю, уже ничего. Думаю, теперь она побоится даже применить газы и бактериологию, ибо получила бы то же самое сдачи, в десятикратном размере.
Советскому народу, несущему весь груз войны на своих плечах, надо вытерпеть еще недолго, до этой последней, самой решающей битвы. Если б не Советский Союз, если б не беспримерный героизм его населения и Красной Армии, никогда не удалось бы Англии получить ту передышку, какая понадобилась ей, чтоб окрепнуть и создать вступившие теперь в действие воздушные флоты.
Ровно год!
22 июня.
Лес
Итак — год. Откровенно говоря, я все эти дни думал, что утром 22-го могут с новой силой загреметь, загрохотать танки, вся наша армия всколыхнется, чтоб отразить наносимый нам в этот день удар... Да и не только я один думал так — в нашей армии поговаривали об этом многие. Судя по разным признакам, командование тоже учитывало возможность этого... Но вот утро 22-го. Все тихо, так же тихо, как вчера и позавчера, и месяц, и два назад. Весь день вчера шел проливной дождь (мокрый до нитки, я вернулся вчера к ночи из Сирокаски и Городища в лес, где расположена редакция, и сижу мокрый сейчас — негде обсушиться).
А может быть, немцы и начали бы наступать, да помешал дождь?
Нет, не. дождь причиной такой тишины и не забвение Гитлером этого дня. Причина, конечно, другая. Причина — в слабости врага, в том, что он и хотел бы, да не может сегодня ничего предпринять. Обескровленные, измотанные войной, изверившиеся в победе, гитлеровские войска, в количестве безусловно недостаточном для перехода в наступление, сидят вокруг Ленинграда, зарывшись в землю, стремясь только удержать завоеванное, дотянуть до тех дней, когда Гитлеру удастся оттянуть свои войска с других направлений, чтоб сконцентрировать их здесь и в последней, отчаянной попытке рвануться на Ленинград. Но удастся ли Гитлеру где-либо на другом участке фронта нанести нам такой удар, чтоб освободить часть своих войск для подкрепления армий, окопавшихся под Ленинградом?.. Будущее покажет. Думаю, теперь уже нет. Не удастся. Не выйдет. Потому что никакой частичный успех на любом другом участке фронта не даст Гитлеру возможности снять с того участка свои войска, ибо нигде Красная Армия уже не отступит так, как отступала год назад. Красная Армия за этот год стала несломимой, тугой пружиной, сила ее сопротивления лишь увеличивается от нажима на нее, и Гитлер знает: стоит ему ослабить нажим — пружина Красной Армии разовьется столь стремительно, что удара ее не выдержит вся фашистская Германия в целом...
Так оно и будет, конечно. Скоро ли?.. Чувствую, скоро. В сентябре? В октябре? В ноябре?
Ну что ж, подождем! Подождем еще, не жалуясь на тяготы войны, на переносимые нами беды, на усталость, на горькие думы, которыми полон каждый из нас, мыслящих. Подождем и будем держаться. Разве я слышал за все эти месяцы, хотя бы от одного человека, высказывание каких-либо малейших сомнений в том, что победим мы? Положа руку на сердце утверждаю: не слышал. Ни намека. Ни даже молчания, в котором подобный намек остался бы невысказанным... Нет. Налицо — другое: полная, безграничная, беспредельная, неколебимая вера в победу. Чуть ли не каждый день слышишь вокруг разговоры: «Когда мы снова будем в Риге...» — или в Киеве, Одессе, Пскове — любом городе из тех, что оккупированы фашистами. «Сколько трудов придется нам положить на восстановление?..» — говорят люди, и опять следует название того или иного пункта, той или иной территории из числа оккупированных врагом. Короче говоря, тема возвращения в родные, ныне захваченные врагом места, тема восстановления их мирной послевоенной жизни, воссоединения рассеянных ныне родных людей, семейств, товарищеских коллективов не сходит с языка всех окружающих меня здесь, в армии.
Все это говорится без аффектации, без расчета на особое внимание слушающих, — нет, гораздо органичнее: просто, постоянно, как-то интимно, как нечто само собой подразумевающееся.Много дал бы Гитлер, чтоб иметь в своих войсках хоть сотую долю такой органической веры в победу!
Эта разница между духом двух сражающихся сторон сама по себе уже есть наша победа.
Поистине время работает на нас. И само время несет нам победу!
Разведчики
23 июня.
Передний край
Болото, болото... Порубанный, пострелянный березнячок, и прямо на хлюпающем мху — палатка. Командир разведроты горнострелковой бригады — в отсутствии. Его замещает военком — молодой политрук Иван Семенович Семенов. Голова политрука забинтована. Он сидит на краешке нар, перед ним чемодан, заменяющий стол.
— Одиннадцатого, — бормочет он, задержав карандаш на одной из клеточек разграфленной бумаги, — ротой уничтожено шестьдесят фашистов...
И аккуратно вписывает: «60».
— Двенадцатого... И в следующей графе появляется цифра — «30». Тут раздается голос из-за палатки:
— Товарищ военком, разрешите войти?
И, приподняв полог, в палатку протягивается рука:
— Вам письмо!
— Три месяца письма не было! — отрывается от своей работы политрук, внимательными глазами вглядывается в почерк, вертит конверт в руках, откладывает...
— Вы что же? — говорю я, сидя с ним рядом на нарах. — Почему не читаете?
— Ничего... Работу с вами прежде сделаем!
Но в ясных глазах Семенова подавленное желание, и я предлагаю ему не стесняться, прочесть письмо.Семенов неторопливо разрывает конверт, читает письмо, все ниже склоняет голову. Что-то неопределимое происходит с его лицом, за минуту до этого простым и спокойным; он отворачивается, он не хочет, чтоб его видели, но я улавливаю дрожание ресниц; глаза политрука щурятся, в них, опущенных, странный блеск!..
Спросить его или нет?
— Из дома?
— Да... Из... из Ленинграда... — В глазах политрука слезы, голос его срывается, но человек он крепкий, он сдерживается, он говорит через силу спокойно: — Сын умер... Пять лет ему... Двое у меня было... Маленький все болел... А выдержал... А этот богатырь...
Семенов больше ничего не может сказать... Молчит. Резким движением руки вынимает из нагрудного кармана любительскую, бледно отпечатанную фотографию. Разглядываю ее: на скамеечке в цветущем саду простоволосая женщина в белой открытой кофточке; на ее коленях худенький, с капризными губами ребенок. У колена — круглощекий, отменной важности мальчуган. — За Выборгом это... В Антреа... Как раз перед самой войной!
Преувеличенно долго вглядываюсь я в эту карточку:
— А еще есть?
— Нет... Единственная...
Снова мучительная пауза, и я медленно возвращаю фотоснимок политруку, ищу слов ободрения, хочу что-то сказать, и слова не находятся. Семенов понимает это, лицо его опять спокойно.
— Ничего... Это на меня повлиять не может... И... мы, кажется, отвлеклись от темы... Сейчас подборку доделаем...
И быстро-быстро начинает перебирать бумаги, ищет ту, нужную, и нужная бумажка никак не попадается под руку, — он уже раза три дотронулся до нее, но не замечает ее.
— Вот черт! — словно желая оправдаться, сердито бормочет он. — После этого ранения памяти у меня нет!
— Что, наверное, были контужены? — осведомляюсь я.
— Да, и контузило малость, конечно!.. Позавчера... Ничего, осколком мины только зацепило затылок — это пустяк...
Снова ищет бумажку и — неожиданно:
— А мать у меня в плену с июня у немцев! — Наконец выдергивает нужную ему бумажку. — Вот она, а я-то ее ищу... Так вот, в комсомол принято...
И тут опять голос из-за палатки:
— Товарищ военком, вы доложить приказали... Готовы все!
— Ага, готовы... хорошо, я сейчас! — И обращаясь ко мне: — Группа у меня в тыл фашистский уходит... Разрешите?
Я первый раз в этой роте. Выхожу на болотные кочки, смотрю, слушаю... На хлюпающую грязью тропинку торопливо выходят бойцы, строятся в полном боевом снаряжении.
Политрук быстро обходит другие палатки; голос его раздается то здесь, то там:
— А ну, бегом в строй! А где там Кучуков?.. Кучуков! Давайте бегом! А Калинин, что так долго справляется?.. Узоров, строй людей сразу!..
В ватных куртках, с автоматами ППД, с заплечными мешками, со свернутыми плащ-палатками, с гранатами, подвешенными у пояса, бойцы — рослые, дюжие, краснощекие парни — строятся на тропинке, среди тонких белых берез.
— Смирно! — командует старший сержант Узоров.
Семенов обходит шеренгу выстроенных бойцов: десять разведчиков, два приданных из соседнего подразделения сапера.
— Ну как, здоровы все?
— Все! — отвечают бойцы.
— Задача всем ясна?
— Нет! — отвечает один из саперов.
— Почему?
— Не объяснили мне всего!
— Вообще-то вы знаете, что идете в тыл к противнику?
— Знаю.
— Свои обязанности знаете?
— Знаю! Разминировать поля противника, удалить проволочные заграждения, если встретятся. — Правильно! — говорит военком. — Задача — действовать вместе. Они не бросят вас, вы не бросайте их.. Товарищ Узоров, карта, компас, бинокль есть?
— Есть!
— Гранат у кого меньше двух?
— У всех по две!
— Патроны?
— По двести, триста штук!
— Продукты на пять дней у всех есть?
— У всех!
— Оружие проверено?
— Да!
— ППД у всех работают хорошо?
— У всех!
— Плащ-палатки?
— У меня нет! — произносит левофланговый.
— Товарищ Узоров, дать! К выполнению задачи готовы?
— Готовы! — враз отвечают бойцы.
— Я пожелаю только одного: выполнить задачу полностью и с честью! Действуйте вместе, тихо, скрытно, аккуратно, чтоб вы видели все, а вас не видел никто.
И чтоб всем вернуться вместе... Товарищ старшина, выдайте всем дополнительно по две «лимонки».Старшина спешит бегом к складу боеприпасов, а военком продолжает:
— Ну, пожелаю всего хорошего. Не оставим без внимания. Душой болеть будем...
И, медленно обходя строй, жмет руку каждому из бойцов, и один из них говорит.
— Товарищ военком! Прикажите листовок дать — приказ командующего.
— Правильно! — Военком оборачивается к вернувшемуся с гранатами старшине: — Дайте пачку — штук двести!
И отходит на два шага и вновь обращается к строю:
— Действуйте все за одного и один за всех. Ни одного раненого, ни убитого чтоб не было. Убитого я даже не представляю себе!
Бойцы улыбаются:
— Не беспокойтесь, товарищ военком... Не в первый раз!
Еще раз окидывает Семенов веселые, здоровые лица. Все готово. Больше говорить нечего.
— Налево!
Цепочка бойцов уходит, топая по грязи. Цепочка исчезает в белоствольной чаще березок.
И я захожу вместе с политруком в палатку, где на маленькой печурке подогревается остывший в котелке суп...
Идут дожди...
25 июня.
Деревня Сассары
В 8-й армии работает бригада артистов Ленгосэстрады, ныне называемая «Агитбригадой артистов ДКА имени Кирова». В частности, работают артисты Ленинградского цирка Тамара Птицына и Леонид Маслюков. Я видел их одну, неизменную программу раза четыре — в разных воинских частях и подразделениях, и в тылу, и на передовой линии. Работают они честно и всегда с огромным успехом. Миниатюрная, тоненькая, изящная Тамара Птицына не боится в легком трико выступать под проливным дождем. Не боится она и обстрелов, бомбежек... Вместе с партнером Маслюковым неся своими выступлениями радость бойцам, она храбро, с приветливой улыбкой выполняет свой долг. За три месяца эта пара выступала больше ста раз. К ней привыкли в армии, как привыкли и ко всем артистам агитбригады, безотказно и без отдыха работающим на Ленинградском фронте с самого начала войны. В день бомбежки Кобоны, 28 мая, бригада выступала у зенитчиков, возле деревни Шум. После выступления артистов командир батареи сказал им: «Этот сбитый нами самолет я считаю вашим: сбили мы его сразу после вашего концерта, вы так воодушевили людей, что они работали, как никогда прежде!..»
Руководит бригадой Беатриса Абрамовна Велика, с которой я впервые встретился в блиндаже батальона морской пехоты под Белоостровом в ноябре 1941 года. Тогда она руководила другой бригадой.
В зимнюю пору эти артисты обслуживали все участки Ладожской ледовой трассы, в начале войны пережили отступление из Новгорода, чуть не были захвачены немцами в ночь на 8 сентября 1941 года в Шлиссельбурге; теперь, привычные ко всему, закаленные, не унывают в этих лесах и болотах...
30 июня.
Лес у Городища
В политотделе армии я прочел короткое донесение:
«Разведкой старшего сержанта Узорова в тылу противника уничтожено одиннадцать фашистских солдат и один офицер. Захвачены оружие и ценные документы. Потерь в группе
Это те разведчики, которых провожал в тыл врага несколько дней назад политрук Семенов.И вспомнилось мне круглощекое лицо парнишки — того, серьезного, важного мальчугана с бледной фотографической карточки, который, как и тысячи других детей, погиб в Ленинграде от голода... Между живыми глазками мальчугана и прочитанным мною донесением я почуял какую-то, почти неуловимую связь...
Стоит мой лес беззвучен. Чуть слышно ударяются о полог палатки редкие дождевые капли. Собиралась, грохотала громами, но так и прошла стороною гроза. Чистая прохлада дождя сменила жару последней недели, наконец-то наступившего неподдельного лета.
В душе у меня — томление, острое, непроходящее. Последнее время это томление не дает покоя ни ночами — вновь бессонными, ни в дневные часы, когда, преодолевая свое душевное состояние, я работаю.
В окружающем меня мире — тишина. Все та же проклятая тишина ожидания!
1 июля.
Лес у Городища
После ночного дежурства я спал — спал недолго, в своем спальном мешке, разложенном на грязных, вывезенных в лес из деревни воротах, в захламленной палатке.
Сейчас я резал бумагу. Это делаем мы все по очереди, выкатывая огромный рулон на лесную траву. А перед тем изучал карту окрестностей Ленинграда. Я часто всматриваюсь в эту карту, как во всю свою жизнь. Разглядывая печальные мертвые ветви деревьев зимою, всегда представляешь себе ту нежную зелень, какая оживит их весною. Зимняя голизна деревьев — явление законное. Но невероятным нарушением естественных законов природы представляется то, что я читаю теперь в тягостно томящей сознание карте. Стрельна, Урицк, Пушкин на этой подробной карте-»километровке» почти срослись с Ленинградом. А в них стоят орудия врага. Я вижу, как рыжеволосый гитлеровец жирным пальцем водит по черным квадратикам ленинградских кварталов, по белым линиям улиц, выбирая, куда на сей раз пустить залп смертоносных снарядов. От ленивой, преступной его фантазии зависит в эту минуту жизнь тех или иных ленинградцев, существование архитектурных ансамблей. Что выберет он? В какую точку ударит сейчас снаряд? Какие женщины, только что входившие в магазин за пудрой, в женском неугомонном стремлении скрыть от своих друзей и попросту от прохожих следы страшной зимы на своем молодом лице, — какие женщины через минуту погибнут на взрытом асфальте, искромсанные рваным металлом?
Как могло все это случиться? Ведь это же не бред, рожденный мучительными кошмарами, распаленным мозгом умалишенного. Это действительность, день, в котором я живу, та минута, в какую веду эту вот запись моего дневника!..
Сегодня ночью, когда, дежуря, я бродил вокруг палаток, голос диктора разносил над притихшим лесом тяжелые новости очередной сводки: об ожесточенных, но отбитых нами атаках на Севастополь, об уничтоженных на Курском направлении ста пятидесяти танках... Никаких подробностей!
Три дня назад немцы восточнее Курска начали новое наступление. После неудачи майского наступления Юго-Западного фронта и прорыва немецких танков в тыл войск этого фронта, а затем поражения советских войск под Харьковом положение наше на юге весьма тревожно.Каждый следующий день теперь грозит нам потерей Севастополя, сражающегося с поразительным героизмом, но уже разрушенного полностью и, кажется, обреченного...Газетные сообщения скупы, лаконичны. Но если внимательна вглядеться в карту, то захваченный немцами наш плацдарм районе Лозовой и Барвенкова... Северный Донец... Направление на Воронеж....
Словом, летняя кампания Гитлера в этом году началась на юге. И опасность там нарастает!
Севастополь
3 июля.
Лес у Городища
Просыпаюсь. Все мокро — дождь и вчера и ночью. Спать хоть и в мешке, но на шинели, подложенной под бок, было неудобно. Кто-то кусал, — кусают теперь муравьи, комары, клещи и кое-когда появляющиеся (например, в чистом белье, после прачки) вши...
Проснувшись, скручиваю цигарку и смотрю на Всеволода Рождественского. Он спит рядом, под шинелью и одеялом, с нахлобученной на голову, как колпак, пилоткой.
И потом смотрю на фотокорреспондента ТАСС Чертова: он спит на двух сдвинутых рулонах бумаги, подложив под себя истрепанную карту мира, накрывшись шинелью и грязным брезентом, в меховой шапке и сапогах.
Чиркаю спичкой. Курю.
— Да... — пробудившись, произносит Всеволод Рождественский. — Началась агония Севастополя...
Пауза. Долгое молчание. Все курят.
— Да... — говорит Григорий Чертов. — Теперь несколько дней в сводках будут опубликовывать: «Продолжаются уличные бои»...
Пауза. Долгое молчание. Все курят, и Чертов добавляет:
— Летнее наступление Гитлера началось... И снова молчание. И наконец Всеволод:
— Как это бесконечно далеко от наших фанфар предвоенной поры — тридцать седьмого, тридцать восьмого, тридцать девятого года...
Что-то думает и добавляет:
— Песня: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы...»
Чертов:
— За эту песню человек получил орден. Всеволод:
— Эту песню никто впоследствии не мог слышать без болезненного содрогания...
Опять молчание. По тенту палатки стучат капли дождя. И Всеволод говорит:
— Если англичане и будут вытаскивать, то только чтобы всю славу приписать себе.
— Спасти Севастополь, — говорю я, — сейчас могло бы только: или необычайной силы наш удар от Ростова, или налеты тысячи американских самолетов на немцев, штурмующих город...
Всеволод:
— Мы ничего не знаем, что делается в мире. Мировая политика дело темное, разберись в буржуазных душах! Все они одинаковы: друзья и враги!
Разговор о Египте, где англичан бьют. Рассуждаем: если немцы перережут Суэцкий канал, то, быть может, англичане тогда возьмутся за ум, немедленно откроют второй фронт, боясь уже не справиться потом с немцами, ежели те не будут немедленно разбиты на полях Советского Союза.И опять молчание. Всеволод:
— Есть только один несомненный факт. Под Москвою зимой мы немцев остановили, мы сами, — никто нам не помогал. Нужно второе такое же чудо. И тогда наши тайные недоброжелатели станут нашими друзьями.
Чертов:
— Если что?..
— Если мы опять остановим немцев.
Беседуем о несравненном героизме защитников Севастополя. Этот героизм будет вспоминаться столетиями.
Мысли о Севастополе не дают мне покоя все последние дни. Значение Севастополя огромно — может быть, больше Киева и Харькова... Но что еще может спасти чудесный город? Больно представить себе судьбу героев — его защитников, если Севастополь падет. Моряки — разве это не храбрейшие наши люди? Они да летчики, саперы, танкисты...
И опять, опять, опять мысли о Ленинграде и о всех возможных вариантах событий, которые должны наступить здесь: неизменность того, что есть, и приход осени, и вторая зима — такая же? Или попытка немцев задушить город и, собрав все силы, взять его?
Все зависит от положения на других фронтах. Если там в ближайшее время мы гитлеровцев погоним, то они здесь не только не смогут предпринять никакой попытки наступления, но их сравнительно нетрудно будет погнать отсюда наличествующими нашими силами. В противном случае — битва здесь предстоит жесточайшая...
4 июля.
Утро. Лес у Городища
И вот утром сообщение: наши войска оставили Севастополь. Об этом так трудно, так больно думать, что здесь и записывать ничего не могу... За завтраком в столовой — общее молчание. Всякий смех, все «постороннее» воспринимается как нечто чудовищно нетактичное, как резкий удар бича.
Но говорить о Севастополе — всякий понимает — не следует, не следует потому, что любой разговор об этом может только усугубить тяжелое настроение, а дух, дух армии и мой собственный, как одного — пусть мельчайшего — из ее элементов, должен быть бодр.
И потому молчаливы и сосредоточенны все вообще.
4 июля. Вечер.
Деревня Сирокаска. Политотдел армии
Лес у деревни Сирокаски. Шлагбаум при выезде на большую дорогу. Бронемашины и бойцы с них. Столик, срезы березок. День сегодня был жарким.
Сложилось стихотворение, оно начинается строками:
Еще немало роковых пожарищ На нашем, кровью залитом пути... На не грусти, мой дорогой товарищ, За наше горе подвигами мсти!
И заканчивается так:
...Отстроим вновь мы гордый Севастополь, В Одессе наши будут корабли!..
Десять тысяч снарядов легло на участок, занимаемый одной ротой, в Севастополе. Десять тысяч снарядов! Это невозможно даже представить себе! А рота не побежала!
...Севастополь! Остались одни развалины, — об этом сообщает Информбюро. Я знаю этот город, люблю его. Я понимаю все значение его потери. И... больше не могу говорить об этом...
А у нас?.. Из окруженной 2-й Ударной армии всё выходят — прорвавшись с боями или проскользнув сквозь линию фронта — мелкие подразделения и маленькие группы.
С горечью рассказывал мне об их потерях и бедах заместитель начальника политотдела батальонный комиссар Ватолин...
Я решил ехать опять в Ленинград — не могу жить без родного города, в котором и родных-то у меня уже не осталось. Но сам город ощущается мною как живое, бесконечно близкое мне существо...
Выправил в политотделе необходимые документы...
Глава седьмая.
Ленинград в июле
Ладога, Ленинград, 42-я армия
7–19 июля 1942 г.
На тральщике через Ладогу. — Опять в Ленинграде. — На передовых под Лиговом. — Первые впечатления. — У Николая Тихонова. — Встречи. — Дом имени Маяковского. — Настроения. — Еще страницы о «пятачке». — На ленинградских улицах. — К отражению штурма. — Руководящие указания. — Плывем в Кобону.
6 июля. Перед полночью.
Порт Кобона
Пятый пирс. Я — на борту тральщика, полного красноармейцев, направляемых в Ленинград. Это — пополнение: архангельцы, перевозимые туда партия за партией. Стоим у пристани, ждем отправления с девяти часов вечера. Задерживаемся из-за продуктов, получаемых командой парохода.Я сразу в мире ладожских новостей: разговоры о многих тысячах тонн продовольствия и грузов, перевозимых в Ленинград; о четырнадцати бомбардировщиках, недавно совершавших группой налеты на берег озера и уничтоженных в разных местах до единого нашими самолетами и зенитками; о морских минах, сбрасываемых в озеро фашистскими летчиками.Немцы почти каждый день совершают налеты на пароходы и порты. Весь берег — в воронках от авиабомб. На судах постоянно жертвы, главным образом от пулеметных обстрелов штурмовиков. Они чаще всего выскакивают из облаков. Сейчас небо в облаках, с юга надвигается сплошная туча. Справа — небо чисто, но и здесь ходят тучи. Белая ночь. Светло.Гигантские склады продовольствия на берегу. Уголь. Мины. Везде — красноармейцы. Везде — - женщины-работницы, регулировщицы, грузчицы. На пирсе — диспетчеры. Смешение гражданских и военных людей, сухопутных и морских военнослужащих.
План эвакуации Ленинграда — десять тысяч человек в день — выполняется. При мне к пирсу уже подошло два парохода с эвакуированными ленинградцами. Лица не очень истощенные, люди бодры физически, но есть хотят. Груды вещей.
На пристани — мотовоз с платформами. Подвозит пассажиров и вещи на берег и с берега. Пограничник, младший лейтенант, проверяет документы у едущих на ленинградский берег. Не слишком внимательно. Пассажиры едут по купленным в кассе билетам, стоимость билета — четыре рубля.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |