В ячейке двоим тесновато. Кажется, чувствуешь биение сердца соседа. Лицо Кочегарова в брызгах воды. Вдумчивые глаза устремлены вперед, на кромку канала, лицом к которому мы теперь оказались. Он совсем близко, до него нет и двухсот метров. Этот участок его — уже передний край немцев.
Сразу за каналом — восточная оконечность уходящей между каналами влево деревни Липки. Еще левее, к западу от нас, болото тянется далеко, но в него с юга врезан мыс, такой же, как тот, по которому мы ползли, острый, с остатками леса. На оконечности мыса виднеется немецкое кладбище, от него над болотом бревенчатая дорога. На мысу, над дорогой, и на бровке канала видны серые бугорки. Это — первая, изогнувшаяся дугой траншея фашистов. Мы действительно заползли к врагу в некий мешок, а «нейтральный» участок канала, пересекающий впереди болото, теперь приходится правее нас.
Можно только догадываться, что враг наблюдает, и кажется странным, как это он не заметил тебя, пока ты полз по болоту... Но тихо... Так тихо вокруг, словно врага и вовсе не существует... Светит благостное, мирное солнце. Листья березового куста девственно зелены. Их немного, этих кустов, на болоте — здесь и там, одинокие, они раскиданы яркими пятнами над болотными травами и лунками черной воды.
Наша ячейка под кустом обложена по полукругу кусками дерна, на них, как и на всей крошечной луговинке вокруг куста, замерли на тонких стебельках полевые цветы. Они дополнительно маскируют нас.
Кочегаров осторожно просовывает ствол винтовки под листву куста, между двумя продолговатыми кусками дерна, заранее заложенными под углом один к другому, чтобы ствол можно было поворачивать вправо и влево.
Таких амбразур у нас две: одна открывает сектор обстрела на канал — на деревню Липки, другая — на мысок с кладбищем.Даже звук отщелкиваемого мною ремешка на футляре бинокля здесь кажется предательски громким. Стрелять должно только наверняка и так, чтобы зоркий враг не заметил ни вспышки, ни легкой дымки пороховых газов. Вот почему мне, новичку, конечно, и не следовало брать с собой винтовку. Стрелять будет только Кочегаров, а мой пистолет, как и наши гранаты, мог бы понадобиться лишь в неожиданном, непредвиденном случае, если б возникла нужда драться с оказавшимся рядом врагом в открытую, дорого продавая свою жизнь. Но на такой случай опытный снайпер Кочегаров и не рассчитывает: все у него должно получиться как надо, только — терпение (или, как говорит он, — «терпление»)!
Уже через десяток минут, зорко наблюдая сам и выслушивая высказываемые шепотом объяснения Кочегарова, я чувствую себя хозяином обстановки. Наш первый ориентир — кусты на канале (два цветущих вопреки войне куста черемухи). До них — сто восемьдесят метров. Второй — дальний ориентир — чуть левее, в шестистах двадцати метрах от нас: разрушенная постройка за вторым (Ново-Ладожским) каналом. Вод Ладоги отсюда не видно. Третий — белый обрушенный кирпичный дом в деревне между каналами: от нас четыреста тридцать метров. Четвертый ориентир — четыреста пятьдесят метров, влево от белого дома начало дороги, ведущей от канала к кладбищу. Пятый — еще левей, одинокая березка на мысу перед кладбищем: пятьсот метров. Движенья в деревне никакого, все укрыто, все — под землей.
Время тянется медленно. Хочется пить, все сильней припекает солнце. Перешептываться больше, кажется, не о чем, да и не нужно. Можно думать, о чем хочешь думать, только не отрывать глаз от горячего в лучах солнца, хоть и примаскированного листьями, бинокля. Но все думы теперь об одном: неужели не появится? Неужели день пройдет зря? Хоть на секунду бы высунулся!
Где покажется он? Там, у мостика через канал, перекинутого в середине Липок? Мостик закрыт сетями с налепленными на них лоскутьями тряпок, и увидеть немца можно только в момент, когда он перебежит дорогу... Или у входа в угловой дзот, врезанный в развалины дома?..
А могут ли они видеть нас? Вокруг меня полевые цветы, они уже поднялись высоко. Кое-где на болоте видны еще несколько таких «островков». Нет, немцу невдомек, что русский солдат может затаиться и укрепиться под самым носом у него, здесь, в болоте!
Тишина. Странная тишина — вдруг почему-то ни с чьей стороны никакой стрельбы. Бывает и так на фронте!.. Гляжу на сочный стебель ромашки — чуть не на полметра в высоту вымахала она, окруженная толпою других, пониже. Как давно я не лежал так, лицом прямо в корни и стебельки душистых июньских трав!..Нижние листья ромашки похожи на саперные лопаточки, сужающиеся в тоненький длинный черенок. Края у этих лопаточек иззубрены. А верхние — узки, острозубы, как тщательно направленная пила. Трубчатые желтые сердцевины цветков, окруженные белыми нежными язычками...»Любит, не любит!..» Кто скажет здесь это таинственное, сладостное слово: «любит»? Здесь люди думают только о смерти — чужой и своей...
А вот третью от моих глаз ромашку обвил полевой вьюнок. Как нежны его бледно-розовые вороночки, — кажется, я чую исходящий от них тонкий миндальный запах! Хитро извиваются цветоножки вокруг ромашкиного стебля... А ведь они душат ромашку. И тут война!
Вдруг... Неужели такая радость?.. Поет соловей! Где он?
...Хви-сшо-ррхви-хвиссч-шор... ти-ти-тью, ти-ти-тью!.. фли-чо-чо-чо... чо-чочо... чр-чу...рцч-рцч, пиу-пиу-пию!..
Даже внимательный к наблюдению за врагом Алексей Кочегаров выдержать этого не может. Поворачивает ко мне лицо, размягченное такой хорошей, почти детской улыбкой, какой я еще у него не видел.
— Ишь ты, голосовик, лешева дудка! Коленца выкручивает! И дробь тебе, и раскат!..
Мы замерли оба и слушаем, вслушиваемся.
Ти-ти-чью-чью-чррц!..
Мне вдруг тесно в груди, а Кочегаров, скинув улыбку, сердито отряхнувшись головою от пенья (нельзя отвлекаться!), прижимается глазом к оптическому прицелу.Где ж ты, певун? На нашем кусте?.. Вот он, на верхней ветке, чуть покачивает ее. Скромен в своем оперенье, весь как будто коричнево-сер. Но нет, в тонах его переливов множество, совсем почти белые два пятна на горлышке и на грудке, брюшко не серое, а скорее рыжеватое, хвост — цвета ржавой болотной воды, а крылья еще темней, будто смазаны йодом. И уж совсем густо-коричнево оперенье спинки!
Никогда так внимательно и подробно не рассматривал я соловья!
Чирк-чирк, — певун поднялся, полетел над болотом, покружился у другого куста, помчался дальше, к вражескому переднему краю. Вместе со мною следя за его полетом, Алексей Кочегаров шепчет:
— Не должен бы ты немцу петь!
И, взглянув мне прямо в глаза, вздыхает:
— Да где ж ей, птахе, в горе нашем-то разобраться!..
И, больше не отрываясь от оптического прицела, сощурясь, укрыв сосредоточенное лицо в траве, лежа в удивительной неподвижности, снайпер Кочегаров терпеливо выискивает себе цель.
Я гляжу в бинокль, сначала вижу только расплывчатые, вставшие зеленой стеной стебли трав. Сквозь них такими же неясными тенями проходят образы людей, умерших от голода в Ленинграде, и вдруг будто видится мне пытаемый медленными зимними пожарами мой родной город, будто слышится свист пикирующих бомбардировщиков... Это длится, быть может, мгновенье, и вот, в «просеке» между травами, в точном фокусе на перекрестье линз, я вижу канал у края Липок («как, должно быть, тонко пахнут там, у немцев, эти два цветущих куста черемухи!»), левее — бугор немецкого переднего края, выдвигающийся в болото, а еще левее «пятый ориентир» — березку, за нею белые кресты на кладбище гитлеровских вояк... Я вспоминаю: на днях — годовщина Отечественной войны. Мой Ленинград все еще в блокаде!
И томительного щемления в сердце нет. В сердце как прежде, — ожесточенность... Я вглядываюсь в белые немецкие кресты и размышляю о том, что ни одного из них не останется, когда наша дивизия продвинется на километр вперед... Когда это будет? На месте, как вкопанные, стоим и мы и немцы — вот уже чуть ли не девять месяцев! Но это будет, будет... А пока — пусть Кочегаров бьет, бьет, бьет лютого врага, не зная пощады. Все правильно. Все справедливо!
...Что-то в Липках привлекло внимание Кочегарова. Он долго всматривался, оторвал взгляд от трубки, потер глаза, вздохнул:
— Ничего... Померещилось, будто фриц, а то — лошадь у них по-за домом стоит. Иногда торбой взмахнет, торба выделится... На что мне по той лошади стрелять? Она уже мне знакомая. Пусть кивает!.. А все ж таки притомительно, но глядеть надо! Иной раз все глаза проглядишь до вечера и — впустую!.. Наше дело напряженья для глаза требует!
И опять прильнул к трубе. Я повел биноклем по переднему краю немцев: все близко, все предметно ясно, вплотную ко мне приближено, каждая хворостина плетней, пересекающих прежние огородные участки между домами, разрушенными, принявшими под свои поваленные стены вражеские блиндажи. И все — безжизненно: ни человека, ни собаки, ни кошки. Нет-нет да и прошелестит, просвистит низко над нашими головами крупнокалиберный снаряд, пущенный издалека, из лесов наших. Да и грохнет посреди деревни разрывом. Взметнутся фонтаном земля, осколки, дым. Раз донеслись пронзительные смертные крики и яростная немецкая ругань. Но никто на поверхности земли не показался.
И вновь по-прежнему. И приятельницы кочегаровской — лошади мне никак не сыскать линзами, она больше не кажет из-за угла разбитого дома своей головы, не взмахивает торбой. Должно быть, отстали от нее оводы, задремала...Все здесь, в здешнем уродстве разрушений и смерти, — буднично, обыденно. Скучна война!
Тишину разрывает сухой, презрительно-равнодушный треск пулеметной очереди... Чей пулемет? Наш? Немецкий? Кочегаров косит глаза из-под низко надвинутой каски направо... А, это немцы из углового дзота бьют вдоль канала. Там, в направлении к нам, не приметно ничего особенного... Тарахтят, тарахтят... Умолкли... Наши не отвечают.
И опять — тишина!
— В Ленинграде бывали вы? — глядя в бинокль опять на канал у края Липок, шепотом спрашиваю я Кочегарова.
— В Москве и в Ленинграде, — всматриваясь туда же, глядя на первый «ориентин», отвечает мне Кочегаров, — я не бывал. В городах был в Барнауле, Новосибирске, Бийске. В Азии был — Семипалый, Алма-Ата, Чимкент, Арысь, Аулие-Ата... Это в отпуск мы, три охотника, ездили путешествовать. И проездили все деньги, ружья и сапоги!.. Помолчим, товарищ майор, давайте!..
...Из-под куста черемухи одним прыжком вырывается человек. Пригибаясь к земле, он быстро-быстро бежит по бровке канала к линии бугорков. Ясно видны его каска, его голубовато-серая куртка. И прежде чем можно подумать, зачем он выскочил и куда бежит, — Кочегаров нажимает на спусковой крючок. Сухой звук — и фигура, ткнувшись головой в землю, замирает.
— Есть! — удовлетворенно, горячим шепотом определяет Кочегаров, и на усталом лице его, прильнувшем к прикладу винтовки, спокойная презрительная улыбка. — Ну, теперь начнет крыть!
Тишина сразу же разорвана яростной трескотней незримого пулемета. Он бьет из-под того бугорка, куда бежал человек. Он захлебывается длинной очередью, и Кочегаров, ткнув меня локтем, беззвучно смеется:
— Видишь, куда берут! Они думают — из опушки!
Действительно: гитлеровцам невдомек, что снайперский выстрел был из бесшумки да с дистанции в сто восемьдесят метров. Они косят огнем надрывающегося пулемета уже давно искрошенные деревья в том направлении, где Кочегаров утром остерегал меня от зеленых смертоносных коробочек. Отсюда до них больше километра... Стучит пулемет, и вслед за его трескотней летят по небу, режут слух воющие тяжелые мины — одна, вторая и третья. И сразу быстрою чередой — три далеких разрыва сзади, и, оглянувшись на мыс, в полукилометре, там, откуда мы вползли в болото, я вижу мелькание разлетающихся ветвей. За первым залпом — несколько следующих, бесцельных. Кочегаров даже не клонит к земле головы, ему понятно по звукам: разрывы ложатся позади нас, не ближе чем в трехстах метрах.В ответ на немецкий огонь по всему переднему краю немцев начинают класть мины наши батальонные минометы. Вдоль канала строчит «максим», перепалка длится минут пятнадцать, фонтаны дымков сливаются в низко плывущий над Липками дым. Но людей словно бы нигде и нет.
Стучат пулеметы, рвутся мины, а снайперу Кочегарову — в эти минуты самое время изощрить наблюдение за противником: не подползет ли кто-нибудь к убитому, не вскроется ли еще огневая точка, не приподнимется ли там, впереди, чья-либо голова?
Но враг опытен. Никаких целей впереди нет.
И снова все тихо...
...Еще через час, после медленного и молчаливого нашего отхода, я с Кочегаровым снова шагаю по пышному лесу. Иду задумавшись, Кочегаров опять мне что-то рассказывает — о том, как ему приходилось бывать в «пререканиях» с немецкими снайперами, и — про последнего, убитого им два дня назад «сто двенадцатого». Но я устал и не слушаю. — Вот такое мое происшествие!.. А сейчас это уже, считать, сто тринадцатый! — заканчивает свой рассказ Кочегаров, и мы продолжаем путь молча. Кочегаров вдруг прерывает молчание:
— Вот с вами приезжал фотограф, меня спросил давеча: на кого существеннее — на зверя или на фрица?
— Ну... И что вы ему ответили?
— Конечно, фриц-то поавторитетней, опасней, — раздумчиво ответствует Кочегаров. — Но, конечно, для Родины приходится! Чем больше убьем их, тем скорее победа... Дело почетное!.. Так я ему, выходит, сказал!...
Глава шестая.
Дожди... Мясной бор... Севастополь....
8-я армия
15 июня — 4 июля 1942 г.
Под Мясным Бором. — Напряженное ожидание. — Ровно год! — Разведчики. — Идут дожди... — Севастополь.
Военные историки в наши дни, изучая архивы Советской Армии, документы германского генерального штаба и высказывания руководителей фашистской Германии, убедились в том, что главной целью Гитлера в летней кампании 1942 года был окончательный разгром Советских Вооруженных Сил и окончание войны в том году. А советское командование планировало начать летнюю кампанию наступательными операциями под Ленинградом, в районе Демянска, на Смоленском направлении и на Харьковском участке фронта. Задача наша состояла в том, чтобы разгромить действовавшие там группировки противника и улучшить оперативное положение наших войск.
Зимние наступательные операции Красной Армии оказались незавершенными, и потому линия фронта к лету была очень извилиста, в ней образовались огромные выступы, угрожавшие и нам и немцам. Такой выступ получился в районе Демянска, где наш Северо-Западный фронт окружил 16-ю немецкую армию, но не смог ее уничтожить, и потому 16-я армия, глубоко вклиненная в расположение наших войск, грозила выйти в тыл частям соседнего, нашего Калининского фронта.
А северо-западнее Новгорода 2-я Ударная армия Ленинградского фронта, врезавшись глубоким клином в 18-ю немецкую армию, стремясь нанести ей губительный для нее удар, сама оказалась охваченной с трех сторон вражескими войсками. Стягивая резервы, гитлеровцы старались ликвидировать наш огромный плацдарм и — пока им это не удавалось — решили даже отложить намеченную ими операцию по захвату Ленинграда. В марте 1942 года гитлеровцам удалось было перерезать коммуникации 2-й Ударной, но она тогда сумела отбросить врага и продолжала вести наступательные бои... Затем здесь у нас положение осложнилось: болота оттаяли, распутица разрушила все временные настильные дороги, снабжение армии стало невозможным, и 14 мая Ставка Верховного Главнокомандующего приказала отвести всю армию на рубеж Волхова. А 30 мая случилась беда: гитлеровцы двумя встречными ударами в основание клина — у Спасской Полисти и у Большого Замошья — отрезали 2-ю Ударную армию от наших основных сил и окружили ее. Здесь произошло неслыханное за всю Отечественную войну, возмутившее всю нашу страну преступление, о котором в наши дни «История Великой Отечественной войны» коротко говорит так:
«...Неблагоприятный исход любанской операции в значительной степени был определен трусостью и бездействием командующего 2-й Ударной армией генерал-майора А. А. Власова, который, боясь ответственности за поражение армии, изменил Родине и добровольно перешел к гитлеровцам...»{77}
Власов командовал этой армией с 6 марта. В январе, в феврале прекрасный вначале успех этой армии был достигнут под командованием других генералов — Г. Г. Соколова (при нем в 1941 году 2-я Ударная была создана из 26-й, находившейся в резерве Главного Командования армии и некоторых частей Волховского, образованного 17 декабря.. фронта) и Н. К. Клыкова, который вел ее в наступление... В армии было множество храбрейших, беззаветно преданных Родине воинов — русских, башкир, татар, чувашей (26-я армия формировалась в Чувашской АССР), казахов и других национальностей. На всю страну прославились под Новгородом три разведчика 225-й стрелковой дивизии--И. С. Герасименко, А. С. Кра-силов и Л. А. Черемнов, закрывшие собой одновременно три вражеских пулеметных дзота. За их подвиг им были посмертно присвоены звания Героев Советского Союза, о них писал стихи Н. Тихонов. Только после войны советский народ узнал о подвиге попавшего в плен в момент окружения бойца одной из частей этой армии — татарского поэта Мусы Джалиля.
Волхов — свидетель: я не струсил, Пылинку жизни моей не берег В содрогающемся под бомбами, Обреченном на смерть кольце... Судьба посмеялась надо мной: Смерть обошла — прошла стороной. Последний миг — и выстрела нет! Мне изменил мой пистолет... — так писал в фашистской тюрьме поэт, позже, в 1944 году, казненный гитлеровцами...
Подвигов, совершенных воинами 2-й Ударной, не перечесть! Нет слов, чтобы высказать негодование всех бойцов, командиров и политработников этой героической армии, которым удалось вырваться из окружения!
Но в неравных боях и от истощения, от голода погибли многие. Целый месяц, до начала июля, части, подразделения, отдельные группы воинов 2-й Ударной с величайшими трудностями выбирались из окружения.
Но и вражеских сил уничтожила она немало: шесть немецких дивизий, стянутых из-под Ленинграда к Волхову, были обескровлены ею, фашистские легионы «Нидерланды» и «Фландрия» разгромлены наголову, в болотах осталось множество вражеской артиллерии, танков, самолетов, десятки тысяч гитлеровцев...
...В июне 1942 года большинство средних и старших командиров как 8-й, так и 54-й армий Ленинградского фронта еще не знали истинного положения и подробностей обстановки, сложившейся под Любанью. Но суть происшедшей там катастрофы была уже многим известна. Подробности стали выясняться после выхода к основным силам остатков окруженных частей...
Под Мясным Бором
...Еще один добрый напор, еще, казалось, немного усилий — и победа будет полной, блистательной!.. Ведь вот совсем уже близко, рукой подать — Болотница, Рамцы, Вериговщина и Монастырская Пустынь... Только взять Любань!.. Какой-нибудь десяток километров до встречи с федюнинцами. Ведь 54-я с таким же напряжением наступает! Встретиться с ними, — значит, вся немецкая группировка будет окружена: десятки тысяч сдадутся в плен, а кто не захочет сдаваться — будет истреблен, до последнего!
Как речная старица, прихотливо вьется линия фронта, — порой не поймешь, где наши, где немцы в этих болотных лесах, набухших от только что стаявшего снега, искрошенных рваным металлом, дымящихся, полусожженных. Любань даже летчики наши опасаются бомбить: не свои ли воины уже там?..
Но получилось все иначе!.. Приказу об отступлении к Волхову сначала никто не хотел поверить. Неужели мы можем быть окружены сами, как нам это угрожало в марте? Но тогда коммуникации удалось восстановить, и приказов об «отходе на исходное положение» не было, и все дрались опять с прежним ожесточением, наступая: вот-вот еще километр, еще два, три — немного их уже оставалось до цели.
А теперь сомнений нет: приказ читали в частях, его слушали молча, угрюмо...
...Две недели усталые, полуголодные войска 2-й Ударной тянулись обратно к Мясному Бору, ожесточенно отбиваясь от наседающих гитлеровцев. Можно было оглохнуть от треска ломающихся, горящих деревьев, от грома и грохота непрерывных бомбежек и артогня, от адской чечетки пулеметных очередей и надрывного хлопанья мин.На каждом шагу под ногой — железо: мины, пулеметные ленты, уже заржавленные немецкие винтовки и автоматы, и диски, и нерасстрелянные патроны, и траки разбитых танков, и цепкое кружево колючей проволоки... Раздавленные, взорванные, разбитые дзоты. Ни деревень, ни дорог, — только обломки утонувших в болоте стланей. И трупы, трупы везде, накопившиеся в лесах и болотах за все пять месяцев непрерывных боев: каски, амуниция, котелки, фляги — все искореженное, простреленное, раздавленное...Никто не знал точно, когда именно армия оказалась отрезанной, окруженной. Об этом узнали потом, а тогда — весь июнь, — натыкаясь повсюду на галдящих, стреляющих гитлеровцев, шли на них, пробиваясь напролом, или всё еще искали где-либо свободный проход. Потерявшие всякую связь с соседями, направлялись кто куда: и к Мясному Бору, и в районы действий 54-й и 8-й армий — в сторону Гайтолова, и в сторону Посадникова Острова, Веняголова, Погостья... Посланные отовсюду в немецкий тыл наши разведчики, разыскивая заблудившиеся там группы, выводили их через линию фронта к нам...
...Одни навеки остались лежать в болотах. Другие — истратившие все боеприпасы, обессиленные, раненые — были захвачены в плен. А третьи, наконец, выходили из окружения — так, как это было в сорок первом году, — мелкими группами, истерзанные голодом и лишениями... А этих вот нескольких человек вывел старший лейтенант Чоботов — и сейчас, раненый, под белой простыней он лежит в госпитале, рядом со своими товарищами... Зеленовато-серые спокойные его глаза загораются гневом, когда он рассказывает о гитлеровцах, и совсем уже бешеной ненавистью закипают, когда кто-нибудь при нем упомянет имя изменника Родины Власова... А ведь как верили этому богатырского сложения генералу, ругателю, прибаутчику, краснословцу! Командующий армией оказался презренным трусом, предал всех, кто, не щадя жизни, шел по его приказу в бой — и в один бой, и в следующий, и во все бои этих месяцев!
Мужественное лицо бывшего донбассовского забойщика Александра Давыдовича Чоботова, опытного лихого кавалериста, бледно. Но оно от волнения покрывается красными пятнами, выделяющиеся скулы, кажется, ходят: глубоко запавшие в орбитах глаза горят мрачным блеском. Он потирает грубоватой ладонью свои торчащие ежиком волосы... Он рассказывает, а те, кто лежат рядом с ним, кого он выводил из окружения и с которыми встретился вновь только здесь, в огромной госпитальной палатке, выверяют на слух каждое его слово, и подтверждают его рассказ, и изредка вставляют свои короткие замечания.
Его 244-й кавалерийский полк 87-й кавдивизии засел в порубленном и разбитом лесу возле Мясного Бора, встречая разрозненные подразделения из 2-й Ударной.
Командир полка полковник Крикунов поставил задачу: «Выйти в район землянок и принимать выходящие части». 19 июня ширина прохода была еще километра три, в этот день полк занял исходное положение. 20 июня Крикунов с комиссаром полка пошел проверить тылы и артиллерийские подразделения. Чоботов остался командовать эскадронами — они давно уже были спешенными: лошади погибли под Новгородом. На НП — в немецком четырехнакатном блиндаже, где находился Чоботов, набилось человек до тридцати командиров: повсюду вокруг рвались снаряды, вся изрытая местность обстреливалась густым минометным и пулеметным огнем. Обстановка была тяжелой.
— Я старался выяснить, кто где находится. Спросил у одного старшего лейтенанта: «Где ваши боевые порядки?» Он: «Трое суток не имею связи... Да и было их там два-три десятка!» У другого, капитана, спросил. Тот: «За узкоколейкой!» Послал я разведку, она там никого не обнаружила. Не знал командирский состав ни черта, впереди не оказалось наших частей, и противник силами до батальона перешел в контратаку в направлении от ручья, пересекающего узкоколейку. Второй, третий наши эскадроны дрогнули, побежали (людей в них уже оставалось мало) группы пехоты неизвестных частей. Положение стало трудным.
В блиндаж не захожу. Увидел: бойцы бегут с искаженными лицами, даже допытаться нельзя, почему и куда бегут! Из средних командиров увидел младшего лейтенанта Зыкова, он бежал впереди. Я приказал Зыкову навести порядок. Зыков сам остановился, опомнились его бойцы, за ними овладели собой другие, и залегли, лицом в тыл, и смотрят на меня, как перепуганные звери. Тут с автоматом на шее, с пистолетом в руке бегал я. Команды мои плохо слышны, потому что артиллерия сильно била, разрывы, и немецкие автоматы косили кругом — трупов много наваливалось. Пришлось выйти вперед, в направлении к противнику, и тут жестами, криками: «Братцы, за мной, вперед!» — подействовал: бойцы, лежа, повернулись лицом в сторону противника. Немцы сквозь чащу видны всюду, метров семидесяти не доходят до наших подбитых и застрявших в болоте танков, бьют из автоматов. Я скомандовал: «Огонь из всех видов оружия!»
Бойцы открыли бешеный огонь, уже после прекратить было нельзя, пока патроны не вышли!.. Тут уже смешно мне стало: противник валится, перебит, а бойцы всё бьют — дух поднялся!
И как раз подходит исправный танк с тыла, подошел вплотную к увязшему танку борт о борт, так, что уже повернуться нельзя — застрял бы. Командир танка открывает люк, видит меня, спрашивает: «Товарищ старший лейтенант, где немцы?» Я ему: «Смотри, ты ж видишь, вот они!» (А они уже назад катятся.) Он попросил меня корректировать: «Товарищ старший лейтенант, вы смотрите, я буду бить, а вы поправляйте!»
Танкист оказался замечательным: термитными — в самую гущу. Немцы сбивались всё больше влево; я подошел к танку, за гусеницу держусь левой рукой, кричу: «Левее!» Он повернул башню и бил всё левее и левее. Ну, после, когда уже стрелки и танк такой огонь дали, я вылез на броню танка и наблюдал стрельбу эту и эту катастрофу для немца, видел, что от немецкого батальона уже никого не осталось, одни трупы.
Один лейтенант подошел с двумя пулеметчиками, спрашивает: «Товарищ старший лейтенант, где пулемет установить?» Я ему: «Ставь на танк! И бей б...!» Он — на броню и чешет!
Противник, очевидно, обнаружил стрельбу танка и этого пулемета, начал бить тяжелыми снарядами по танку. Рвалось кругом много. Я все командовал. А потом одним снарядом он ударил прямо возле танка. Я слетел, закрутился, стал пробовать руки и ноги. Ноги и руки — на месте, но пробиты обе ноги, левая рука и правое плечо; сознание не терял.
Ко мне подползли два бойца, начали тащить. Я им: «Обождать! Товарищи бойцы, стойте, найдите мне кого-нибудь из командиров!» Тут как раз шел политрук Катренко (из третьего эскадрона), я и отдал ему приказание. Он: «Ранен, товарищ старший лейтенант?» — «Ранен. Передайте Воинову, пусть найдет остатки первого эскадрона и командует пока всем полком!» После чего бойцы меня потащили, — я им велел на КП, к командиру группы. Притащили волоком, больно было, но сознания все не терял. Там выскочили из землянки командир и комиссар полка. Я коротко — обстановку. Командир: «Сможешь ли ты доложить обстановку командиру группы (полковнику)?» Я: «Смогу, только лежа!» Полковник вышел, я ему доложил, что было и что положение восстановлено, но, мол, туда нужно сильного командира для руководства. Полковник выслушал меня, приказал сделать перевязку. Уложили на ручную тележку, что ходила по узкоколейке (под бомбежкой, — самолеты беспрестанно бомбили), и когда меня повезли, в двухстах метрах бомба перебила узкоколейку. Но наш начальник санслужбы узнал о моем ранении и выслал встречу, — на руках понесли, и доктор Абросимов сопровождал меня до самой санчасти...
А. Г. Чоботов родился в Ростовской области, на хуторе Чеботовка, Тарасовского района. Он — комсомолец с 1933 года. Семья его находится в оккупации, на Донбассе. Брат Яков — моряк Черноморского флота, другой брат, Федор, воюет в Севастополе. А. Г. Чоботов работал забойщиком на руднике Сорокине, его не раз засыпало углем, к трудностям и опасностям он привычен. До войны был он в 1-м кавкорпусе червонного казачества, потом стал инструктором конного дела в Киевском военном училище связи. Недавно, в разгаре боев, вступил в партию...
Напряженное ожидание
15 июня.
Лес у деревни Городище
На позициях 8-й армии — тишь. Никаких решительно боевых действий, никакой активизации ни с нашей стороны, ни со стороны немцев. Однако в последнее время, когда немцы стали стягивать к нашему участку фронта все больше резервов, стало чувствоваться, что они готовятся к новой отчаянной попытке взять Ленинград. Неясно: предполагают ли они ударить по Ленинграду в лоб или замыслили затянуть наглухо петлю блокады, кинув свои войска на тот участок фронта, который оберегается нашей 8-й армией, то есть полезут сюда, на Жихарево, Лаврове, Кобону, чтоб придавить 8-ю армию к Ладожскому озеру, охватить ее дугой большого радиуса и перервать таким способом всякое сообщение Ленинграда с внешним миром, поддерживаемое ныне через Ладожское озеро.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |