— Вот железная дорога! — крикнул Борисовец. —
Давай ниже!
И самолет, почти приникнув к снежной поляне, скользнул между елок, круто перепрыгнул насыпь, нырнул в нашу лесную просеку, взвился, не задетый ни одной пулей, пошел над лесом, оставив под собой радостно махавших красноармейцев.
Борисовцу казалось, что, провалившись сквозь фюзеляж, он падает, падает. Боль ломала уже все тело. Сил взглянуть на часы уже не было, но Борисовец знал, что до Оломны лететь еще минут семь... Сознание, однако, терялось, — что ж, теперь можно сказать.
— Костя! — разжав зубы и смахнув рукавицей с закушенной губы кровь, наклонился Борисовец к разговорной трубке. — Поверни машину под ноль градусов, до Оломны и так же дальше — прямо к железной дороге, на Шум, и больше не слушай меня, я крепко ранен!
И хоть в глазах темно было, на хвост Борисовец все же оглядывался: «чтобы не долбанули с воздуха!»
Конечно, Борисовец был прав, что молчал о ранении до перехода через линию фронта.
— Как взялся Костя за газ! Шли сто сорок, тут сто сорок пять, сто пятьдесят — дал сто шестьдесят! Машина вся трясется!
«Костя, что ты делаешь?!»
Но Костя, который всегда берег машину, не счел нужным даже ответить, по самую железку нажал от волнения, проскочил Шум (аж до Жихарева догнал!), повернул обратно, сел, обернулся:
«Сашка, что ж с тобой делать?»
И я, в полусознании, ответил:
«Что? Выруливай!»
Семенов дал газ, запрыгал по кочкам, вырулил.
И, опять придя от толчков в сознание, когда Семенов уже приник ко мне лицом к лицу, я пробормотал:
«Костя, в воздухе не угробили, тут угробишь!.. Беги за «санитаркой».И попытался было сам вылезти из самолета... — Много ли крови потерял? — спросил я у Борисовца. — Крови? Целый месяц витаминами кормили, чтобы крови нагнать. Полчаса ведь летели! Оказалось, раздроблена и оторвана пулей одна треть пяточной кости. Был отправлен в лазарет сорок пятого бао, здесь в Шуме, где хирург Иванов сделал операцию. И пролежал здесь три месяца. А в Ленинград ездил — на просвечивание.
— Ох, Костя был мировой хлопец! — закончил сегодня свой рассказ штурман Борисовец. Сказал «был» и замолк. Потому что Костя Семенов на пути в ту же Оломну, в том же месяце, через двенадцать дней — 28 января 1942 года — погиб.{72}
Друзья Константина Семенова
Пилоты и штурманы ввалились в избу ватагой — Мацулевич и Горлов, Миронов и Репин. Последним переступил порог детина огромного роста и прекрасного физического сложения, сероглазый спокойный Алексей Шувалов, только несколько дней назад пришедший в эту эскадрилью, — летчик без самолета, человек незавидной судьбы, неудачливый и потому тоскующий... Но о нем потом. А сейчас я заговорил о Константине Семенове, и откликнулись сразу все, он люб и памятен всем. Занявшись вместе с Мацулевичем и Мироновым пришиваньем к своим гимнастеркам свежих воротничков, первым заговорил Павел Горлов:
— Что ж сказать? Народу гибнет у нас немало. Война! Вот, например, старший лейтенант Омельянович со штурманом младшим лейтенантом Богдановым первого декабря погибли на Ладоге. Семь «мистеров» налетели и сожгли в воздухе. Видели это пограничники на острове Зеленец, и видел летчик-истребитель, который участвовал в бою и тоже был сбит. Он спрыгнул на парашюте и подошел к месту падения сожженного самолета, осмотрел сгоревших людей, узнал по оружию, по нагану, что наши. Выбрал из остатков машины часть обгоревших пакетов, взвалил на спину, побрел к берегу, там доставил
по назначению.
— Ну и что же, что гибнем? А работаем как часы. На Западном фронте родственные нам эскадрильи есть уже гвардейские... А Двадцать шестой полк связи, наземный, который на машинах доставляет нам в Янино корреспонденцию, заявил нам, что постарается раньше нас добиться гвардейского знамени.
— Тебя о Косте Семенове просят сказать, — внушительно заметил Мацулсвич, — а ты нам о соцсоревновании.
— С Костей-то я штурманом еще в сентябре летал!
— Доштурманился до того, что в лес ткнулись!
— А ты никогда в лес не тыкался? — обиделся Горлов и, обернувшись ко мне, заговорил с горячностью: — Туман, непогода с половины озера началась. В Шоссейную мы от Городища летели с пакетами. А когда прошли озеро, туман так сгустился, что хвоста своего мне не видно. Решили мы эту муть обойти, пошли в район Токсова по болотистой полосе, по лощинке, — километров восемь она была. Подходим к Токсову — все тот же туман, а горючего нет, до Ленинграда уже не дотянешься.
Надо выбрать площадку, сесть. Стали снижаться в тумане, наткнулись на сосны — в воздухе. Сразу плоскость отлетела, и мы — вниз! Семенов сломал руку, разбил иижнюю губу, а я повредил грудную клетку и покорябал лицо, эти шрамы у меня с тех пор, да потом к ним еще с тобой добавлял, Мурзинский!.. Ну-ка, Сергей Дмитриевич, или забыл, может, как на Ладоге у тебя горизонт видимости слился со льдом и при развороте ты левой плоскостью в лед врезался?
— Ладно уж, не забыл, — усмехнулся Мурзинский, — пять часов потом шли к деревне Бугры, к своим, шли да ложились, лютому что немцы били из минометов по маяку и по передиему краю наших, что были в лесочке... И почту на себе принесли, и сумки... Ничего я не забываю. Даже что ты тут на Аню мою заглядываешься!
— Такая же она твоя, как и моя, не порочил бы хоть девчонку! И помолчи, а то не стану рассказывать! Я было потерял сознание, очнулся — у меня затек левый глаз (а щека и сейчас нечувствительна). Нас подобрал медсанбат, который находился неподалеку от Токсова. Сразу перевязку и отправили поездом в больницу Мечникова, меня — на носилках. Оттуда в госпиталь на улице Плеханова у Демидова переулка. В этом госпитале я угодил под бомбежку, чуть ис оторвало правую руку. Две бомбы попали в палату, две — в общежитие. Ударили в стену, пробили потолок и взорвались в первом этаже. Я перед тем по тревоге пошел в бомбоубежище, да не дошел — стукнуло, успел только в утолочек присесть — не задело. Сестре на моих глазах дверью голову оторвало. В общежитии трех сестер убило. Одна — военфельдшер второго ранга Дуся, такая хорошая девушка, ночью дежурила и в общежитие пошла отдыхать. А сколько погибло раненых. Это было часов в одиннадцать утра двадцать пятого или двадцать шестого сентября... И сразу нас на ссдьмую Красногвардейскую перевезли, дом двенадцать, мы там долеживали...
— А в лед, двадцать первого февраля врезались мы с ним тоже из-за тумана, — задумчиво добавил Мурзинский. — Переносицу мне тогда и переломило. Месяц лежал здесь в Шуме, думали — менингит! А все же Пашка Горлов меня тогда из обломков вытащил... Как вспомню, всё тебе готов простить, Паша! Пожалуй, танцуй с Аней, если пойдет с тобой. Куда мне с таким переносъем за Анечками ухаживать...
— А ты, Сергей Дмитриевич, не грусти, — сказал Горлов. — Считаться не приходится, время такое — и сами мы клееные, и машины у нас сборные из хлама, что валялся на комендантском аэродроме... Поверите ли, — опять обернулся ко мне Горлов, — компаса врут на двадцать градусов! А между тем срывов выполнения задания не было. Один только раз на два дня задержали секретную корреспонденциго. Ну, это мы с морячками тогда загуляли...
— Как так загуляли? — спросил молча слушавший Репин. — В буквальном смысле?
— Конечно, в буквальном смысле! — усмехнулся Горлов. — В феврале при тридцатипятиградусном морозе мы шли вдвоем — Мурзинский и я. Дошли до озера, — пурга, ничего не видать. Дальше лететь нельзя, решили сесть на озеро, к этим морячкам (они на кораблях в лед вмерзли). Приютили, согрели нас, часовых поставили, и мы там два дня не могли завести машину: как ниже двадцати пяти градусов, то и не заводится! И завели, только когда потеплело! Двадцать седьмого февраля взлетели и перелетели сюда, в Шум, вечером.
— С морячками неплохо! — заметил Борисовец. — Народ гостеприимный!
— А вот правильно, Александр Семенович, ты все только слушаешь, — расскажи, как с Макаровым в октябре ты летал и мотор на середине озера у вас стал отказывать!.. Льда еще не было, Макаров на шприце — давай, давай — дотянул до берега...
— Я ему кричу, — усмехнулся Борисовец: — А ну попробуй на лес! Он взял на лес. Мотор заглох, палка встала, он планирует, машина сыплется комком, он повел ее на болото, оглянулся, смеется: «Посадим!» И в эту минуту машина садится в болото, сквозь сосны, вот смерть в глаза летела!.. Влипли в болото, но ничего не сломали, встала на девяносто градусов, потом наклони-лась на шестьдесят. Макаров кричит: «Вылезай!» А я не могу, труба прижала, сапог разрезала, вишу — руки вниз, голова вверх, Иисусиком. «Доставай!» Он полез, ногу мне вытащил, я в болото и полетел — вот ей-богу, — весь мокрый! Ах ты жизнь лётная! — Борисовец рассмеялся.
Чтоб ты провалилась! И завидуют же ей!.. Ко мне два краснофлотца. А почта у нас секретная. Я за наган: «Стой! Застрелю! Вы кто? Вот я вам, товарищи краснофлотцы, приказываю: доложите комиссару вашему, что машина У-2 терпит аварию, чтоб прислал двадцать пять человек с веревками!..» Ждем. Приходит комиссар с людьми. Краснофлотец докладывает: «Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!» Вытащили машину, откопали, отчистили, перевернули в нормальное положение. Удивительно даже, но винт оказался цел. И, проклятая, завелась, мотор заработал! Но потом заглохла (было заклинение, минут двадцать работал, потом заглох мотор). Туда техники на автомашине приезжали, сменили четвертый цилиндр. Вырубили просеку на расстоянии ста метров, раскорчевали пни, Макаров взлетел... Перед тем нас ночевать пригласили, вина дали, — молодцы краснофлотцы. Вот это был комиссар! И охрану машине поставили... Ну, если рассказывать все истории!.. Вам, товарищ писатель, тут месяц жить тогда!
— А вы все-таки, товарищи, про Костю Семенова расскажите!
— А про Семенова... Про Костю Семенова, — задумчиво повторил штурман звена лейтенант Иван Семенович Миронов, — расскажу я... Из ста четырнадцати моих вылетов расскажу об одном... О том, после которого Костя Семенов уже не летает с нами.
Аккуратный, всегда чисто одетый, всегда спокойный и вежливый, Иван Семенович Миронов молча оглядел присутствующих своими темно-карими глазами. Все с почтительным вниманием приготовились его слушать. Он внушал к себе общее уважение не только своей технической образованностью. Еще в 1932 году окончив автомобильный техникум, он не ограничился им, пошел дальше — через четыре года экстерном, работая на заводе, окончил Ленинградский институт инженеров промышленного транспорта, приобрел специальность инженера-механика, вскоре стал главным инженером «Кранстроя», был им до первого дня войны, а на второй день стал начальником связи 121-й эскадрильи, потому что еще задолго до войны сумел пройти курсы летчиков-наблюдателей... Всех в эскадрилье пленяла его хорошая, интеллигентская благовоспитанность, его спокойная веселая улыбка, открывавшая хорошие зубы, его сдержанность и товарищеская доброжелательность. Опытный, смелый, готовый летать хоть круглые сутки, он, так же как Борисовец, был любим и уважаем всей эскадрильей связи. | Сейчас он не улыбался. Он провел ладонью по темным своим волосам, подумал и тогда только заговорил...
— Двадцать восьмого января день выдался солнечный, а мороз был тридцать пять градусов. В открытой машине лететь, надо сказать, не жарко. Но младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и я получили задание: вылететь из Шума в Оломну, доставить секретный пакет. Вылетели мы в одиннадцать часов дня.
Пролетели всего три-четыре минуты, на нас — со стороны солнца — напали два «мессершмитта — сто девять», немецкие асы-охотники, которые, как я позже узнал, в тот день сбили пять наших «томагавков».
Я сказал — против солнца. Это значит, их не было видно. Мы заметили их только тогда, когда они спикировали на нас. Зашли с двух сторон, при первом же заходе сразу дали пушечные очереди. От самолета полетели щепки, черт его знает, куда попали!
Я Семенову: «Смотри ниже!» Он резко пошел на снижение. Посыпались еще очереди, и самолет был сбит. Мы сковырнулись с высоты метров пятьдесят в болото, в глубокий снег. Машина стукнулась раз, отскочила как мячик, опять стукнулась.
«...Машина сыплется комком»...»Отскочила как мячик»... Это, конечно, шуточный тон! И вообще в рассказах Миронова, да и других летчиков, я иной раз улавливаю такие, диктуемые чувством юмора, подробности, какие могли бы вызвать у неискушенного слушателя сомнение в технической точности описаний. Но ведь у человека любой профессии есть свой язык, иногда очень образный, — и летчики хорошо, с полуслова понимали друг друга, улавливая в таких отступлениях от скрупулезной точности легкий юмор, за которым скрыты истинные чувства человека, не желающего показаться сентиментальным...
— Семенов, — продолжал свой рассказ Миронов, — оказался вниз головой в снегу, а ноги зажаты педалью управления, а я со своей кабиной на боку. Высовываю голову: атакуют или нет? Вижу, зенитки начали бить.
Смотрю: где Семенов? Но и мотора нет. Вижу две ноги. «Костя, Костя!..» Начал ногу тащить. Костя молчит. Когда одну ногу вытащил, вторую попытался вытаскивать — она зажата под моторной рамой, — он закричал: «Замерзаю!» — еще живой был. Все мои попытки вытащить не увенчались успехом, левая рука у меня уже ослабла (а я сразу почувствовал, что мне спину и руку жжет, понял — ранило, и все лицо в крови, — трогаю, трогаю — поцарапаны нос, лоб)...
Я решил оказать ему помощь, добежать километра два до деревни Падрило. Побежал, потом опомнился: где у меня планшет? Вернулся, он валяется в кабине, и осколком перебитый ремень. Взял из Костиной простреленной сумки карты и фотографии, пошел — а снегу по пояс — по территории, где были мины, оставшиеся от немцев. Подвезло, — вижу, у леса след человека, — значит, безопасно. Пошел по этому следу, уже не так проваливаешься, и дальше санный след, и я уже не стал проваливаться.
Только вхожу на край деревни — идут три бойца. Я им сказал: «Необходимо спасти летчика, идемте со мной, его не вытащить». Они: «Вы сами весь в крови! Идите в этот дом, а мы без вас пойдем его вытаскивать».
Там, в этом доме, в Падрило была зенитная точка, командиру ее, сержанту, я сказал: «Захвати санки!» Он взял санки, прикрепил к лыжам и с двумя бойцами вслед за первыми тремя пошел. Я стал звонить по телефону в Шум, Макарову, тогда еще старшему лейтенанту. Звоню, вижу: к месту аварии на посадку пошел наш самолет (это были лейтенант Никитин и штурман Мацулевич, которые всё видели с аэродрома). В том же домике, где телефон, я разделся — мокрый был, просушился, бойцы моим индивидуальным пакетом перевязали раны на руке и на спине — осколочные от снаряда ранения были. Сержант: «У вас унты пробиты и комбинезон!..» Но эти осколки проходом прошли, тела не задели... Портсигар разбит, ремень пробит — в жилетке металл застрял...Привезли Семенова, — он уже мертвым был, ему в голову попало, и всю шею и весь бок залепило осколками.Приехали на машине к моему домику старший лейтенант, ныне капитан, Хомяков с военврачом третьего ранга Кораблевой из сорок пятого бао. Врач меня снова перебинтовала. Привезли в санчасть, оперировали, из руки осколок сразу вынули, а из спины нельзя было: «уперся в позвоночник», — сказал хирург. Оставили временно, а на тридцать пятый день он сам вышел... Самолет Никитина забрал почту, поврежденную, и в тот же день доставил по назначению. — Да! — подавив вздох, произнес Мацулевич, порывисто встал, подошел к патефону, поставил иглу на виток, пустил ее...Штраусовский вальс прорвал воцарившуюся в избе тишину. Все молча и терпеливо, не шелохнувшись, выслушали вальс. Игла выскочила на центр эбонитовой пластинки, взвизгнула. Мацулевич снова встал, скинул мембрану с пластинки и, обращаясь к ветке черемухи, склонившейся над окном и распространяющей пряный запах, сказал:
— А что можно сделать на невооруженной учебной машине при встрече с двумя «мессершмиттами»?..
У-2 и два «мессершмитта»
— Что можно сделать на невооруженной учебной машине при встрече с двумя «мессершмиттами»? Гроб? Ничего подобного!
прервав общую долгую паузу, раздумчиво сказал Иван Семенович Миронов.
— Прежде всего, как это так: невооруженная? Конечно, ни бомбить врага {73}, ни сражаться с его истребителями нам не положено и по штату. Наше дело доставить срочный пакет, сбросить радиостанцию или продукты части, действующей во вражеском тылу, или вот бережно перенести по воздуху какого-нибудь командира, чье донесение может быть передано только из уст в уста... А все прочее, происходящее на воде, в воздухе или на суше, нас не касается, вернее, мы сами не должны касаться его... А вооружение наше — камуфляж, птичья изворотливость и спокойствие. Так?
— Так! — согласился лейтенант Мацулевич. — А только скажи, было у тебя спокойствие, когда ты с елкой в плоскостях на аэродром приехал? Мы смотрим снизу, не понимаем, что за диво, что за машина такая?
— У меня? — засмеялся Миронов. — Это-то я знаю сам, а вот у пилота моего тогдашнего, у лейтенанта Кобешевидзе, спокойствие было. Понимаешь, когда мы наскочили на одинокую елку, верхушка ее отлетела, низ остался стоять на земле, а середина так и поехала, стоя между двумя плоскостями; я думаю: «Ну, гробанулись!» — на сорок пять градусов вправо повернуло нас, крепко рубанул Гриша эту елку плоскостью! Повернулись мы вокруг нее...
...На этот раз я было не поверил Миронову. Но он не шутил, он тут же, очень деловито, вырисовал в моей полевой тетради и эту елку и самолет, а точность его рассказа мне подтвердили другие летчики.
—...Летели мы в тот раз в Шоссейное из Любани, на бреющем полете — метров десять, пятнадцать над болотом. В августе это было...
— В июле это было! — перебил Горлов. — Когда немцы занимали Любань, уже заняли. А наш аэродром в трех километрах был, мы кто на автомашинах утекать стали — в Поречье, к Рыбинской железной дороге, а кто — на самолетах, впрочем задания выполняя... — В Поречье дней восемь стояли мы, — вмешался Мацулевич. — Сорок восьмая армия драпала, а мы дожили до того, что немецкие мотоциклисты уже в Поречье, а мы еще — и самолеты — на аэродроме, а технический состав и прочее на другом конце деревни. Мы ушли вечером, а самолеты уже в четыре часа утра перелетели. И мы с Поречья на Назию, Путилове, Шум — пешком. В Шуме остановились... — В августе это было! — спокойно утвердил Миронов. — К Любани немцы подошли двадцать шестого августа, а вы, лейтенант Горлов, хоть и поправляете меня, а память, извините, у вас неважная... Так вот, сделав разворот на сорок пять градусов, самолет полетел дальше. А Кобешевидзе после удара только усмехнулся и — в трубку мне: «Ваня! Хорошая у нас теперь маскировка?» Я ему: «Гриша, попилотируй как следует, — отвалятся плоскости, так надо садиться, не отвалятся — полетим на аэродром!» Ну, и прилетели, только с перкалием продырявленным да с тремя поломанными нервюрами. Летели, конечно, с креном, но зато «хорошая маскировка»!.. А помните, чей-то чужой У-2 прилетел к нам однажды в Шум с двумя отрезанными плоскостями?
— При мне это было! — заговорил штурман второго звена Репин, до этого не вмешивавшийся в общую беседу. — Это ему отрезали зенитки противника. Прилетел, сделал нормальную посадку. А когда летел, мы смотрели: что такое за самолет? И летчика, представьте себе, не ранило. А почту, находившуюся в горгроте, в пух разбило!..
А вот тут Миронов, конечно, шутит. С двумя отрезанными плоскостями — не прилетают, а гибнут сразу. Но никто и не подумал здесь понимать Миронова буквально, — оторваны были, вероятно, только концы плоскостей. Мне, однако, не хочется прерывать рассказчика, уж очень жива и интересна наша беседа.
Я приглядываюсь к штурману Мурзинского Репину — загорелому, сероглазому, красивому парню с правильными чертами лица. Небольшого роста, торопливый в движениях, он всегда держится скромно, старается услужить товарищам: то папиросы принесет, то сходит на кухню за чайником. Сейчас он сидит в защитной гимнастерке с голубыми петлицами, в синей суконной пилотке и курит — больше всех курит...
— Что такое горгрот? — спрашиваю его.
— Часть фюзеляжа за кабиной, — отвечает Репин и обращается к Шувалову, только несколько дней назад переведенному в эскадрилью связи: — Слушай, Шувалов! Миронову уже надоело об этом рассказывать, я тебе расскажу о нем. Можно, Иван Семенович?
— Давай! — миролюбиво соглашается Миронов.
— Летел он с капитаном Макаровым! — торопливо заговаривает Репин. — Сергеем Михайловичем. Сам спокойный, а Макаров еще в десять раз спокойней его. Пакет срочный, доставка из Янина в Плеханово немедленная. Октябрь. Число, если не ошибаюсь, двадцать второе. Десять утра. Погода пасмурная, облачность —.метров четыреста. Только пересекли озеро, видят: сзади два самолета. В низких облаках их чуть видно. Сначала думали: «миги»...
— Я еще говорю Макарову, — кладет ладонь на плечо Репину Миронов, — смотри, нас «миги» сопровождать будут. А эти, так сказать, «миги» вдруг разворачиваются да заходят с хвоста...
— И ты крикнул ему, — не удерживается Репин: — «Сережа! Не наши!» А он тебе: «Ну давай тогда пристегнемся ремнями!» И спокойно подпускает «мессеров» на триста метров, с этой дистанции те обычно начинают стрелять... Затем сразу — резкий поворот влево со скольжением на плоскость и пикированием метров до четырех над болотом. «Мессеры — сто девятые» с ярко накрашенными крестами, тарахтя пулеметными очередями, пронеслись мимо один за другим: на таком ходу им «не успеть» задержаться... Что ты сказал тогда, Миронов?
— Я сказал в трубку: «Вот так «миги»!» А Макаров — я даже удивился тогда — повернулся ко мне и смеется!
— Он такой. Ему все нипочем! — продолжает Репин. — «Мессеры» стали заходить в лоб. Для лучшего маневра Макаров набрал высоту до ста пятидесяти метров и пошел на таран — для обмана. Только сблизились на дистанцию огня, Макаров ласточкой вниз: резкий разворот, скольжение на крыло и пике. И опять «мессеры» мимо, с длинными очередями...
— Неприятно! — замечает Миронов. — Мы даже головы наклоняли! Макаров опять смеется, кружа на болотной прогалинке между лесом: «Ваня, не задело тебя?» — «Нет, а тебя?» — «И меня — нет! Давай еще раз, смотри — снова заходят!..»
— И так, понимаете, — перебив Миронова, обращается ко мне Репин, — Макаров с Иваном Семеновичем до трех раз, пока не нырнули в глубокий овраг реки Лавы, у Городища, завиляли по оврагу, и «мессеры» их потеряли из виду... Ну, и полетели на аэродром... Так?
— Точно рассказал! — улыбается Миронов. — Так и было. В пути я Макарова спрашиваю: «Неужели никакого ощущения, что смеялся так?» А Макаров отвечает:
«Подожди, когда домой прилетим, тогда, наверное, будет и «ощущение»!..» Ну, и в самом деле, когда стали в Плеханове машину осматривать — шестнадцать пробоин в хвостовом оперении, две — в фюзеляже, между кабинами штурмана и пилота — одна и за кабиной штурмана — одна, в десяти сантиметрах от спины. Была перебита одна стойка разрывной пулей. Сдали мы пакеты, получили новые и пошли обратно в Ленинград... Кто скажет, что мы не выиграли бой? А тут кто-то доказывал: невооруженная!
— Наше дело пакет доставить! — обратился Репин ко мне. — Задание выполнить! И не было случая, чтобы мы не выполнили его!
— Ну, это положим! — степенно возразил Миронов. — Не надо, дорогой Репин, преувеличивать! Бывает, и не выполняем задания...
— А когда это было? — горячо воскликнул Репин. — Не знаю такого случая, если, конечно, возвращались
живыми!
— А я знаю, — хладнокровно произнес Миронов. — Было и со мной такое, а, как видите, я живой. И уж позвольте, напоследок я про этот случай напомню вам.
Все охотно согласились послушать, и вот что «напоследок» рассказал Миронов:
— Девятнадцатого декабря мы получили задание вылететь парой из Янина в Выстав, в распоряжение начальника штаба Пятьдесят четвертой армии генерал-майора Сухомлина. На одной машине вылетели Николай Фролович Никитин, тогда еще младший лейтенант, и я. На второй — младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и вот сидящий здесь с нами Александр Семенович Борисовец... В Выставе нашему экипажу — Никитину и мне — было передано приказание лететь одним самолетом в район деревни Гороховец, где должна была находиться дивизия Грибова, произвести там по садку. Задание у нас было устное: узнать, что делает эта дивизия, имеет ли связь со стрелковой дивизией Крюкова, дать им указание, чтобы стянули в одно место все радиостанции и чтобы начальники штабов от раций не отходили, потому что штаб армии сделает попытку с ними связаться. Ну, и привезти от этих дивизий обстановку...
Летя туда, мы встретили колонну пехоты. Не долетев десяти — пятнадцати километров до Гороховца, увидели внизу другую колонну, двигавшуюся в направлении к Гороховцу. Мы шли на высоте пятьдесят — шестьдесят метров. Заметив нас, колонна сразу залегла в снег, зарылась. Мы с Никитиным подумали: а не противник ли это? Или, может быть, наши от испуга спрятались? Погода была морозная, ясная, была середина дня (мы вылетели из Выстава в тринадцать тридцать), и наши опознавательные знаки пехота отлично видела, и странно нам показалось: что за стремление к скрытности, если свои?.. Чуть дальше на дороге мы увидели двух громадных лосей, один не изволил подняться, второй поднялся, повертел рогами, как бы признав в нас друзей. Мы шли своим курсом...
Подходя к Гороховцу, мы увидели вокруг деревни землянки и окопы, а в самой деревне — движение людей. Чтобы сесть поближе к деревне, мы решили пройти сначала над ней, сделав круг, высмотреть площадку. Только начали делать разворот, из всех землянок по нас — пулеметный и ружейный огонь. Одна из разрывных пуль попала в бензинный бак, сделала дыру с ладонь, — к счастью, в верхней его половине, — бензин не потек, потому что часть бензина уже выработалась, дыра пришлась выше его уровня.
Ну, такая встреча, понимаете сами... Конечно, мы решили, что это не наши, рванулись к лесу. Лететь, пока хватит бензина! Летим, ругаемся, что нам дают неточные сведения. Все же благополучно добрались до Выстава, произнесли там несколько не очень любезных слов.
Через некоторое время приезжает за нами на машине майор из штаба армии, везет на доклад к генерал-майору Сухомлину. Мы докладываем, что задание не выполнено, так как при попытке сесть нас обстреляли немцы. Сухомлин крепко жмет руки: «Я рад, что вы вернулись! Мы уже установили связь, в Гороховце не дивизия Грибова, а немцы!» Вызвал адъютанта: «Вот этих летчиков как следует накормить и доставить обратно в Выстав!»
Через несколько дней мы в газетах читаем, что стрелковые дивизии Грибова и Крюкова зашли в тыл врага и при разгроме немцев в районе совхоза «Красный Октябрь» и Войбокалы нанесли им крепкий удар... Вот вам и вся история. А ты, Репин, утверждаешь, что не бывает у нас невыполнения заданий!.. На войне чего только не бывает!..
Последние три дня с летчиками
31 мая. Вечер.
Шум
Погода великолепная, жаркая, летняя. Луга и леса вокруг зелены яркой, свежей зеленью.
За те несколько дней, что я здесь, летчики-истребители 159-го полка сбили около десятка фашистских самолетов, а сами не потеряли пи одного.
Скучно без газет, их сегодня почему-то нет. По радио — сообщение Информбюро о девяноста тысячах немцев и пятистах немецких танках, уничтоженных на Харьковском направлении, и о пяти тысячах убитых, семидесяти тысячах пропавших без вести бойцах Красной Армии и о четырехстах потерянных нами танках. Какие масштабы событий, происходящих там! Но в чем их суть, пока разобраться трудно!..
1 июня
Сегодня — сообщение Информбюро о налете тысячи американских самолетов на Кёльн и о десяти тысячах тонн бомб, сброшенных ими. Наконец-то и американцы взялись за дело! Если они будут действовать в таких масштабах и дальше, то это существенно отразится на военной промышленности Германии!
2 июня. Полдень.
Шум
Вчера в основном закончил работу с летчиками связи. Договорился: полечу в Ленинград на штурманском месте, с командиром звена летчиком Померанцевым.Старший лейтенант Георгий Дмитриевич Померанцев, пожалуй, лучший пилот эскадрильи. Родился он в 1915 году в Воронежской области, был слесарем-инструментальщиком, потом проучился год на геологическом отделении Воронежского университета, в 1934-м, уйдя в армию, по спецнабору попал в лётную школу, окончил ее, участвовал в финской войне, летал в звене связи 16-й стрелковой дивизии, был награжден орденом Красной Звезды. Опыт у Померанцева огромный. В начале Отечественной войны, вывозя личный состав техников и летчиков с пяти осажденных противником на Карельском перешейке аэродромов, спас больше сорока человек, в напряженные, опасные моменты брал на борт по два человека, перегружая самолет вдвое против дозволенного, — рисковал всем! Вывозил людей в сумерках, под обстрелом. С начала войны, работая в составе 23-й армии, сделал тысячу восемь вылетов — был в воздухе триста сорок один час и сорок семь минут. За это награжден медалью «За отвагу». Перечислить все эпизоды, когда Померанцев «перебарывал свою смерть», — немыслимо. Последнее время летал из Янина, а в 121-й эскадрилье связи летает с 18 мая, но уже совершил сорок девять вылетов (притом, летая из Янина и из Шума, пересек линию фронта двадцать два раза!). На каждые сутки приходится от двух до пяти полетов.Померанцев рассказывал мне о трудностях перелетов в Ленинград. Проходишь в трех километрах от немцев и на высоте два — три — пять метров над поверхностью озера. Ориентироваться на бреющем полете трудно. Скорость — малая, ветерок сносит, летишь над озером минут семь, немцам (особенно когда ветер с севера) хорошо слышен шум мотора, они бьют артиллерией.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |