На днях к нам вернулась из эвакуации одна представительница детдома номер шестьдесят три, для которой хранилось двадцать пять пакетов, — мы ей выдали их.
Смертность среди эвакуированных теперь очень невелика — один-два случая в день. Прежде всего заботимся мы о безродных детях, ловим, отправляем в детский приемник, организованный при нашем пункте, — это ряд домов, выделенных в Лаврове, — дезинфицируем, подкармливаем и отправляем в глубь страны «Ь первым же проходящим детдомом.
Каждый эвакуирующийся получает у нас кроме пятисот граммов хлеба следующий паек: сто граммов шоколада, двести пять граммов сгущенного молока, двести пятьдесят — печенья, двести — сыра. Для детдомов даем дополнительно, как резерв до Тихвина, по одному килограмму белого хлеба. Поезд туда идет четыре с половиной — пять часов, — значит, в среднем через шесть часов там снова выдается пятьсот граммов хлеба, горячее питание и сухой паек.
Усталым, почти механическим голосом, то шагая по территории эвакопункта, то присаживаясь на какой-нибудь ящик, Гаврилов излагает подробности, приводит разные случаи. Узнаю о том, как старается пункт соединить разделившиеся семьи, как некая Коновалова прибыла сюда из Борисовой Гривы, а детей и вещи оставила там. Забродин снесся по телефону; узнав, что пятнадцатилетние и шестнадцатилетние дети уже возвращены в Ленинград, отправили мать обратно.Попадаются люди забывчивые, рассеянные.
— На дороге — гражданка, торопливо бежит к кабине грузовика, дважды упала. «Куда вы?..» — «Я на поезд, в Лаврове, ходила за цветами и отстала от поезда!» Хочу вернуть ее, но она бежит в противоположном направлении и кричит мне: «Вы дурак, Лаврове — там!..» Силой усадил ее в машину, привез в Лаврово...
К Гаврилову идет женщина, разговаривает сама с собой, несет пять буханок хлеба, большую кастрюлю с кашей и что-то еще. Подходит, гневно глядит на Гаврилова и четырежды повторяет:
— Перевесьте мне хлеб!..
— В чем дело, гражданка?
— Сволочи! Сначала не кормят, не кормят, потом дадут сразу так много, что не донести!
Мы оба успокаиваем женщину, она, обессиленная, садится на траву, плачет...
Поодаль присаживаются две другие женщины, одна сует другой свою миску:
— Слушай, я отдохну, потом доем, потом тебе посуду дам!..
— Не хватает на всех посуды! — словно извиняясь передо мной, роняет Гаврилов, и мы идем дальше...
Сегодня в эвакопункт привезли пять тонн хлеба, семь тонн колбасы. Хлебный расход такой — каждодневный.
Тысяча восемьсот ремесленников приехали в Кобону. А всего сегодня доставлено сюда около одиннадцати тысяч человек...
В диспетчерской
На следующий день, по приезде в Лаврова, я заболел и больше недели пролежал в палатке армейского полевого передвижного госпиталя в деревне Дусьево. Меня трепали жестокие приступы неведомо где схваченной малярии. Выписавшись из госпиталя, на попутном грузовике я выехал обратно в Лаврова. Ехал через деревни Колосарь и Ручьи, мокрыми лесами, полями, по непролазной грязи и — вдоль реки Лавы, полной рыбачьих судов, заведенных из Ладожского озера...
30 июля. Утро
И вот я снова в двухэтажном доме эвакопункта. Добродушный крепыш в морской форме Гаврилов встретил меня приветливо и гостеприимно. Он теперь — начальник эвакопункта.
Сижу на скамье в комнате диспетчера. К окошечку подходят дряхлые старухи, растерянные женщины.
Длинно, иные со слезами, невразумительно объясняя все свои несчастья, взывают к сочувствию, просят содействия. Некая Бисерова отстала в Ленинграде от своей матери, теперь не может ее найти, сидит здесь третьи сутки. Вот пример хлопот, какие она доставила эвакопункту.
Заместитель председателя Ленсовета Шеховцев, находящийся здесь, дал распоряжение диспетчеру эвакопункта Лаврова сообщить диспетчеру эвакопункта Кобоны, а тому связаться с западным берегом — Борисовой Гривой, чтобы выяснили местонахождение матери: а) по ее ленинградскому адресу, б) по ленинградскому месту службы отца Бисеровой, в) по всем помещениям станции Борисова Грива.
И все это узнать — к утру!
Приходит другая — Хая Борисовна Коган. Потеряла после высадки на этом берегу свою сестру Сарру Борисовну. Посадочные талоны — у той, питательные — у этой... Диспетчер посылает человека искать потерявшуюся среди выгружающихся пассажиров только что прибывшей из Кобоны «вертушки» — узкоколейного поезда, подвозящего теперь здесь пассажиров к месту посадки в эшелон. Эта узкоколейка проложена в самые последние дни.А ведь с западного на восточный берег Ладоги ежесуточно прибывает в среднем по десять тысяч эвакуирующихся и каждому что-нибудь нужно!
...Моросит дождь. Вокруг домов на зеленом лугу «пасутся», рассеявшись как пестрые цветы, маленькие дети «домов малютки», эвакуируемые из Ленинграда. Их сегодня тысяча, повезут их отдельным эшелоном. Каждый «дом малютки» отличается от другого цветом шапочек: голубые, красные, синие, белые...Ив траве они в самом деле как цветы. На рукаве у каждого ребенка нашита тряпочка, на которой химическим карандашом — имя, фамилия, город назначения, номер детдома...
И опять подходят женщины к окошечку диспетчерской. И жалуются, и плачут. Эта — потеряла своих родителей, которым по семьдесят лет, оставила их без документов, без вещей, без питания; та — потеряла продовольственную карточку и ревет, и требует еды, и грозится: «Вот брошу ребенка и наложу на себя руки!» — и это явно вызов, и она, может быть, даже врет. Но диспетчер отвечает спокойно: «Обратитесь к начальнику эвакопункта!» И звонит по телефону, и записывает фамилии потерявшихся, и вся эта карусель у оконца продолжается непрерывно.
—...У вас по пять узлов, — кричит одна, — таких, что собака не перескочит, а у нас — ничего!
—...Товарищ диспетчер! Их привезли сюда! — вбегает уже радостная, только что плакавшая женщина, потерявшая было своих родителей. И убегает...
А диспетчер так же спокойно вычеркивает фамилии «семидесятилетних родителей», которых только что занес в список разыскиваемых...
30 июля. Вечер
Беседую с инженером Макарьевым, заместителем Гаврилова, и с пожилой коммунисткой Татьяной Семеновной Алексеевой, старшим комендантом пункта. Они рассказывают, как партийная организация добивалась от рабочих и служащих вежливости, отзывчивости в отношении к каждому эвакуируемому человеку («чтоб никакого «отпихнизма» не было!»),
— Работники у нас неплохие, но нервы нужны нам крепкие!..Выхожу, встречаюсь с возвращающимся в диспетчерскую Гавриловым, который лег спать в три часа ночи, а встал в семь, интересуюсь, как он провел свой рабочий день... — А вот так: обошел все объекты, поглядел, что делается в диспетчерской, пошел с утра на блок питания. Товар приготовлен заранее? Как расфасовка? Сколько расфасовки? Завернули ли продукты в бумагу? Почему мало? Бумаги нет?.. А почему сегодня колбаса открыта? Ведь мухи!.. Закройте!..Позвонил на посадочную площадку: пришла ли «вертушка»?
«С пирса в вагонах — сюда, давайте двадцать пять вагонов на питательный блок!»
Мы взяли на себя обязательство — выгружать двадцать пять вагонов за тридцать минут. У нас всего восемнадцать женщин-дружинниц для этого, и их командир взвода Петр Иванович Жердин.Сходил в тупик. Провел совещание с диспетчерами. Ушел наблюдать за погрузкой детского эшелона (я специально отправил санитарную машину, чтоб детей возить).
В семь часов тридцать минут вечера эшелон с детьми ушел, — смотрел... На душе легче становится, когда с детишками эшелон уйдет... Знаете, немецкая авиация!
— А были случаи?
— Пока не было ничего. Но ведь черт ее знает, такое скопление народу... Сейчас взрослых в эшелон грузить будем.
Вагон в южном направлении пойдет — с больными. Остальные теплушки — на Алтай. Эвакуируемые теперь все больше на Алтай стремятся, в южном направлении уже почти не едут — на юге там дела наши плохи!.. — Боятся ехать туда?
— А конечно! Как бы не угодить к немцам!.. Принять эшелон под взрослое население — значит подготовить лошадей; перебросить груз тех, кто не может таскать. Это проверить нетрудно. Погрузить, отправить эшелон. Людей у нас не хватает... Сейчас пойду опять проверить питательный блок. — А сколько всего за зиму и лето людей вывезено?
— Тысяч четыреста! Зимой при мне на пункте Лав-:;рово из пятнадцати тысяч двухсот умерло триста... Ц В Жихареве зимой из двенадцати тысяч пятисот умерла тысяча...
Связной Володя Пачкин
31 июля
Вчера поздно вечером наблюдал за погрузкою эшелона № 64. Грузились по сорок человек в теплушку, и до потолка вещей, так что люди едва умещались, сидя на вещах, уже без возможности шевельнуться. Набивались в теплушки с криками, нервными ссорами, руганью. Поток вещей казался бесконечным. Вагонов в эшелоне было больше шестидесяти. Погода была отвратной — лил дождь, как льет он и сегодня. Эшелон этот отправился в 8.30 утра...
Сегодня к Гаврилову подбежал парнишка лет пятнадцати. Когда он приближался, Гаврилов сказал мне:
— Вон, глядите, бежит, — связной у меня мировой! Побеседуйте с ним, интересный мальчик! Хныкал, когда приехал сюда, голодный был. Ехал к «тетке на Алтай». А куда на Алтай — Алтай большой, — не знал. Ну и решили мы его связным сделать. Сразу повеселел. И такой живой! Здоровый парнишка, грудь колесом. Только обутки у него нет — босиком бегает... Тебе чего, Володя?
Мальчик подбегает, просит у Гаврилова нож, чтобы резать бумагу для пропусков.
Гаврилов сует ему свой перочинный нож, уходит.
Я присаживаюсь на пенек. Мальчик стоит передо мной, — глаза черные, один глаз слезится. Лицо здоровое, неистощенное. В кепке, в ватном, с меховым воротником, пальто.
— Фамилия твоя как?
— Пачкин.
— А имя?
— Владимир Григорьевич.
— Где жил?
— На Васильевском острове, пятнадцатая линия, дом двадцать два!
Разговаривает деловито, по-взрослому. Отец работал на «Севкабеле», а мать на фабрике Урицкого.
— А ты ехал сюда один?
— Один.
— А родители где у тебя?
— Убили их.
— В Ленинграде?
— Ну да, при обстреле, снарядом.
— А ты как уцелел?
— А меня не было дома.
— Когда это было?
— Двадцать седьмого, того месяца... А я сюда — двадцать второго, вот теперь приехал.
— Ты голодал зимой?
— А что мне голодать, когда брат — подводником. У меня и сахар был. Еще когда с бомбежки Бадаевских складов... Подобрал!
Брат Володи — подводник, краснофлотец, лежит в больнице Мечникова, в третий раз ранен — миной, в морской пехоте. Сестра была, семнадцатилетняя девушка, Таисия, умерла с голоду зимой. Володя учился, перешел было в шестой класс... Решил ехать к тетке, она эвакуировалась на Алтай «в том году еще». Двинулся в Борисову Гриву, на тамбуре «зайцем» в поезде, а там хотел «кругом Ладожское озеро обойти».
— Раз озеро, думаю, обойти можно. Километров двадцать прошел — там военные и стреляют ужас!.. Ну, нельзя пройти, комендант один задержал, и отвезли — на машине — обратно в Борисову Гриву. (А на пароходе вначале не поехал, потому что не пустили — документов не было.) Я их спрашиваю: «А разве Ладожское озеро у немца, что ли?..» Они смеются. А я: «Интересно туда бы попасть! Он бы мне показал, этот немец, или я ему!»
Володя произнес это по-детски задиристо.
— А потом?
— А я на катер сел. Мне сказали — поезжай в глубь страны, там устроишься. Тут пришел, заявление подал, и взяли связным. Сапоги-то были у меня. На хлеб сменял, в Борисовой Гриве... за буханку хлеба; военный, он сам предложил: сапоги на хлеб сменяешь? И с радостью взял.
Шубенку Володе Пачкину здесь дали. Он был только в штанах да в рубашке.
— В пальто выехал, да тоже на хлеб сменял. Мне не до этого было, только как бы из Ленинграда выбраться... Это пальто дали здесь.
— Где?
— А в санчасти. Завтра или послезавтра сапоги дадут и рубашку новую.
Володя рассказывает, что с ним был и другой мальчик, его товарищ.
— А второй где? Устроился?
— Да разве тот больной устроится? Он от собаки колбасу тухлую отнял, прогнал собаку и сам стал есть... Заразится где-нибудь и сдохнет!
— Из Ленинграда вместе?
— Нет, там, в Борисовой Гриве, пристал... Познакомились...
— Как же ты на катер устроился?
— А я в милицию пошел. Они прогоняли, прогоняли меня, я сказал: «Не пойду, и все! Устраивайте меня как хотите!..» Меня начальник милиции на пристань привел!..
Открытие навигации
Когда невский, а потом и ладожский лед растаял, Нева на изломанных, шуршащих льдинах пронесла через город следы зимних боев.
Невская вода растворила в себе пятна смерзшейся крови, поглотила обломки разбомбленных и расстрелянных автомашин и оружия, обрывки изорванных острым металлом русских овчинных полушубков и каски гитлеровцев, смытые с берега Московской Дубровки; разметала шпангоуты изрешеченных пулями десантных лодок, вмерзших в лед у штурмованного нашими воинами «пятачка».
Ледовой Ладожской трассы, действовавшей сто пятьдесят два дня, больше не существовало.
Тогда эстафету жизни на Ладоге подхватил самый разнокалиберный, самый пестрый в истории судоходства водный транспорт.
Я уже мельком упоминал о пароходе «Гидротехник», который 22 мая первым пробился сквозь льды к восточному берегу. Здесь место сказать о нем чуть подробней.
Этот дерзкий, маленький буксировщик не имел никаких средств самозащиты. И его капитан П. С. Майоров, и команда хорошо знали, на что идут, понимали, чем им грозит первый же налет вражеской авиации. Налет на едва пробившийся, затираемый торосистыми льдами одинокий пароход казался тем более неизбежным, что над ним в начале рейса долго кружил немецкий разведчик. Он улетел восвояси, и, конечно, даже название этого пароходика немецкому командованию сразу стало известно. Но, по непонятным причинам, гитлеровцы не сочли нужным выслать свои бомбардировщики для легкого уничтожения парохода. «Гидротехник» пришел в Кобону и на следующий день благополучно вернулся в Осиновец с тяжело нагруженной баржей.По пути, проложенному «Гидротехником», 24 мая сквозь льды двинулся старенький пароход «Арзамас», работавший до войны переправщиком с берега на берег Невы в Шлиссельбурге{88}. «Арзамас» тянул за собой баржу с заводским оборудованием. Гитлеровцы, очевидно уразумев, что может значить для них начавшееся на Ладоге движение судов, выслали для бомбежки «Арзамаса» четверку пикирующих бомбардировщиков. Едва самолеты вошли в пике, «Арзамас» встретил их огнем зенитных пулеметов, поставленных на его палубе. Один из бомбардировщиков, поврежденный огнем зенитки, ушел, дымя; три других атаковали пароходик с трех сторон. «Арзамас» продолжал отстреливаться, хотя бомбы рвались у самых его бортов. Бой прекратили четыре подоспевших на помощь наших истребителя. Четырнадцать из восемнадцати человек экипажа «Арзамаса» оказались ранеными и убитыми. Раненный в самом начале бомбежки, капитан В. И. Маркелов, не оставив штурвала, довел свой избитый осколками, искалеченный, полузатопленный пароход и баржу до порта Кобона.
28 мая в Кобону и в Осиновец пришли боевые корабли из Новой Ладоги, открыв навигацию по девяностокилометровой «большой трассе».Так навигация на Ладожском озере началась. А затем, почти полтора месяца, озерные караваны и порты Ладоги подвергались ожесточенным бомбежкам по нескольку раз в сутки. Были дни, когда в групповые налеты немцы высылали по пятьдесят и даже по восемьдесят бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. Но перевозки по Ладоге день ото дня увеличивались. В июле бомбежки вдруг прекратились, их не было до самого конца августа: надо полагать, что немцы перекинули главные силы своей авиации на юг, где размах боевых операций достиг крайнего напряжения. В этот период Ленинградский фронт, на Урицком и Колпинском участках обороны, повел наступательные бои, привлекшие к себе всю наличную авиацию немцев, и у них, по-видимому, не хватало сил для развития боевых действий на Ладоге.
Канальные пароходы
«Большому кораблю большое плавание» — гласит народная поговорка. Но здесь, на Ладоге, большое плавание предстояло и пароходам-малюткам. Их капиталы и их команды никогда не знали даже легкой речной волны. В распоряжении капитанов не бывало ни карт, ни даже биноклей, и никогда не пользовались они компасами: на этих пароходиках не было компасов. Эти маломощные, по сто — сто пятьдесят сил, буксирные пароходики водили за собой одну, редко две небольшие деревянные баржи по двум узким и тишайшим каналам Мариинской системы — Старо-Ладожскому, проложенному еще при Петре Первом, и, главным образом, по такому же, более позднему Ново-Ладожскому каналу. Оба канала и построены были для того, чтобы избавить местных приладожских водников от волн и ветров бурливого озера. Пароходики-малютки назывались «канальными», их не пускали даже в воды быстрой и еще недавно порожистой реки Волхов: как бы не перевернулись, как бы не выбросило их с баржей или без баржи на берег.
Их, этих канальных пароходиков, было два десятка, когда пришел приказ: любыми и всеми средствами обеспечить открывающуюся на Ладожском озере навигацию 1942 года.
Конечно, не одним только канальным пароходикам выпала такая высокая и трудная честь: уже с ранней весны для той же цели были мобилизованы все средства водного транспорта, строилась в Ленинграде сотня крошечных плашкоутов-тендеров с автомобильными моторами, а на Сясьстрое и на западном берегу Ладоги — большие деревянные и металлические баржи. К ладожским перевозкам готовились все наличные невские и озерные пароходы, а также транспорты, катера, тральщики и другие суда Ладожской военной флотилии.
Но канальным пароходикам от всей этой мощной помощи было ничуть не легче: им предстояло работать наравне с «настоящими» пароходами в озере. Любая волна способна опрокинуть и задавить тихоходную, не приспособленную к борьбе с ветрами малютку. Им, ничем не вооруженным, предстояло испытывать на себе весь ужас страшных бомбежек с воздуха и артиллерийских обстрелов. Им надлежало таскать за собой на буксире огромные, тяжело груженные озерные баржи, проводить их между мелями восточного берега и каменными грядами западного. Им... но о том, что именно должны были они испытать, рассказ впереди.
А пока следует оказать, что команды этих канальных пароходиков, никогда не испытывавших даже маленькой качки, никак не могли называть себя моряками, ощущали все признаки «морской болезни», если кому-либо прежде приходилось на больших пароходах пересекать озеро, едучи по своим служебным или семейным делам в Ленинград. Они не были и солдатами, — занимаясь своей «канальной» работой, они до сих пор не участвовали непосредственно и в Отечественной войне. Были среди них разные люди, иные издавна пристрастились к выпивкам, другие ничуть не отличались храбростью, третьи привыкли плавать на своих малютках вместе с женами и детьми. Так уж с дедовских времен повелось!
Но их прежней жизни пришел конец в июне 1942 года, когда пароходики были, по приказу Северо-Западного речного пароходства, впервые в истории выведены из каналов в глубокие воды Ладожского озера и ошвартованы у берегов Черна-Сатамской губы — в бухте Кареджи, против маяка Кареджи, которому теперь не следовало светить слишком ярко со своего похожего на боб островка, чтобы не привлечь внимания вражеской авиации...
Как плавать по этому чертову озеру? Как в нем, темном и непонятном, ориентироваться?
Через каждые четыре с половиной мили на водной трассе были установлены светящиеся бакены, но в пасмурную погоду эти тусклые светилки скрывались из виду, и о правильном курсе капитаны могли только гадать... С тоскою следя за воздухом, они вначале не умели даже отличать по контурам немецкие бомбовозы от наших, не знали, как применяться к ветрам, не могли учитывать дрейфа своих пароходов и барж — не представляли себе, несет ли их на свой, на немецкий или на финский берег?
Но все это было только вначале. Скажу сразу: за всю навигацию ни один из этих легких и увертливых пароходиков, за сотни сделанных ими рейсов, от штормов на озере не погиб (погибший «Узбекистан» был разбомблен фашистами), хотя большинство из них, простреленных, изуродованных, побитых о камни, так или иначе выбыло из строя. Казавшееся невозможным стало возможным, когда, забыв про «морскую болезнь», презрев все трудности и опасности, обретя опыт, «канальники» стали подлинными, закаленными в штормах и боях моряками. На каждую буксируемую баржу было установлено по одному пулемету, с расчетом из краснофлотцев, но сами пароходики оставались невооруженными.
Многие «канальники» — капитаны и члены команд — погибли, убитые осколками авиабомб и снарядов, но дело свое о»и сделали, и героизм, проявленный ими, для всех несомненен. Те, кто боялись, что их пароходик перевернется, стали без колебаний выходить в любую, даже семибалльную волну; все, став суровыми и спокойными при любых обстоятельствах, выполнили свой воинский долг...
Первый рейс нового капитана
Несколько озерных пароходов и крупных барж были поставлены на «большое плечо» — на длинные рейсы между только что построенным портом Осиновец, на западном берегу озера, и Новой Ладогой. Канальные пароходики — на короткие, пятнадцатимильные рейсы для транспортировки других барж через Шлиссельбургскую губу, между западным берегом и Кобоной (а позже и Лавровом). Самые маломощные буксиры поставлены на рейдовые работы в портах того и другого берега.
В числе транзитных оказался и канальный пароходик «Батурин». Его капитаном в июне был назначен приехавший на Ладогу Рубен Мирзоевич Бархударов. У него был диплом капитана, он был старым, опытным каспийским моряком, случайно в дни войны оказавшимся в Ленинграде и многие месяцы голодавшим там. Команда недоверчиво приняла неизвестно откуда взявшегося нового капитана. Здесь люди знали друг друга десятками лет.
Из диспетчерской на пароход принесли приказ: забуксировать две баржи с продовольствием для ленинградцев и следовать на западный берег. Дул юго-западный ветер силой до пяти баллов. В озере была легкая зыбь. Узнав о предстоящем отходе, команда стала заметно волноваться.
Помощник спустился в каюту к Бархударову, который там раскладывал свои вещи, и спросил:
— Товарищ капитан, мы получили приказ идти на тот берег. Дует сильный ветер. Что делать?
— Идти в рейс! — лаконично ответил Бархударов. — А не кувырнет нас?
— Нет! — так же кратко ответил капитан-помощник промолчал и вышел на палубу. Пароход «Батурин», взяв две баржи на буксир, отошел от пирса. Покачивало. Свободная от вахты команда собралась на палубе, выжидающе посматривая на небо, где могли появиться немецкие самолеты, и на усиливающиеся озерные волны.
Громко, чтобы слышала вся команда, капитан сказал:
— Товарищ помощник! Ваша вахта — вы и ведите пароход до места, а я пойду спать. В случае появления самолетов разбудите меня.
И, обратившись к вахтенному матросу, добавил:
— Стойте на носу и смотрите назад, на небо. А помощник капитана будет смотреть вперед. Так скорее увидите самолет!
И ушел вниз. Команда была ошеломлена, — казалось, что капитан рехнулся: «угробит и пароход и нас!»
Но, постояв часа полтора на палубе, люди разошлись. Остался на носу только вахтенный матрос. Рейс оказался благополучным.
В порту, на коротком митинге, капитан сказал:
— Я плаваю по морям уже тридцать лет. Вначале меня укачивало больше, чем кого-либо из вас, а вот привык — никакой шторм на меня не действует. И вы привыкнете!.. А жизнью вашей я дорожу так же, как и своей. И я за все отвечаю!..
Через два часа «Батурин» получил от диспетчера приказание следовать с одной баржей обратно на восточный берег. Ветер теперь дул с севера и усилился до семи баллов. Однако команда отнеслась к приказанию уже спокойнее.
Когда пароход с баржей обогнул мыс, защищающий рейд от наката волн, и вышел в озеро, зыбь начала быстро увеличиваться. Пароход шел против волн, они обрушивались на палубу. Послышались звуки, характерные для всех «неаккуратных.» судов во всех морях: хлопанье дверей, стук незакрепленного инвентаря, скрип ослабших снастей.
Помощник механика Игнатьев выскочил из машинного отделения на палубу, нервно закричал:
— Капитан! На вахте стоять некому, всю команду укачало.
— А вас не укачало? — спокойно спросил Бархударов.
— Пока нет...
— Ну вот видите, какой вы молодец! — улыбаясь сказал капитан. — Из вас выйдет хороший моряк. Становитесь вместо кочегара!
Спускаясь в машину, Игнатьев пробурчал:
— Что за ленинградский черт попал к нам? Кто только его прислал!..
Зыбь и ветер настолько усилились, что «Батурин» потерял ход и, почти стоя на месте, глубоко нырял носом в пропасти между волн, а задравшаяся высоко корма дрожала от бешеного вращения винта вхолостую. Зеленый от качки помощник, стоя рядом с капитаном в рубке, непрерывно «травил» на палубу. Слабым голосом он спросил:
— Капитан, скажи правду, нас не кувырнет?
— Правду говоря, — нет, а если соврать, то да! — ответил капитан.
Тот ничего не понял, приступ морской болезни снова заставил его высунуть голову из рубки. С кормы крик-кули:
— Лопнула оттяжка буксирного устройства! Теперь идти дальше было рискованно — буксир мог
вырвать все это «устройство», пароход потерял бы баржу, и если б даже поймал ее, то буксир некуда было бы закрепить, унесенную баржу выкинуло бы на камни. Необходимо было поворачивать к берегу. Выждав наката самой большой волны, после которой обычно следуют маленькие, капитан быстро повернул пароход, сказав помощнику:
— Вот теперь, при малейшей оплошности, может кувырнуть! Буксир дергает нас назад, не давая нам вывернуться, а волны обрушиваются на борт. Тут все дело в периодичности. Если период крупных волн совпадет с периодом максимального крена судна и дерганьем буксира, то нас обязательно кувырнет!
Помощник капитана, в недавнем прошлом кочегар, ухватился за стойку. Он ничего не понял в этих «периодах». Он только испугался, услышав: «обязательно кувырнет»... Но пароход уже повернул и плавно пошел к тихой бухте, слегка покачиваясь на попутных волнах.
— Вы теперь испытали настоящий шторм! — обратился капитан к бледной от качки команде, когда «Батурин» с баржей вошли в бухту. — Как видите, все обошлось! Вы теперь стали молодыми моряками, и уже не вам бояться ветров.
...В июле и августе штормов почти не было. Изредка в ясный, солнечный день в небесах появлялся немецкий разведчик, описывая круги над пирсами. Наши зенитки открывали огонь с берега и судов, разведчик удалялся... Когда в конце августа начались свирепые бомбежки, а потом и тяжелые штормы, все были уже опытными, хладнокровными моряками, сдружившимися со своим капитаном, и беспрекословно, в любых сложнейших и опаснейших обстоятельствах подчинявшимися ему.
К тому времени работа по ладожским перевозкам была уже хорошо налаженной. В пассажирские перевозки включились сотня тендеров и множество мотоботов, построенных в Ленинграде, на верфях побережья Ладоги, и присланных вместе с командами речниками Мологи, Камы, Северной Двины и других рек. Эти юркие суда отходили от пирсов каждые пять — десять минут, они шли вереницами, между ними шли крупные озерные пароходы, военные катера, на помощь к ним при каждой опасности готовы были подойти канонерские лодки, в небесах патрулировали эскадрильи наших истребителей... Беспрерывный конвейер судов доставлял раненых воинов Ленинградского фронта и эвакуируемое ленинградское население с западного берега от пунктов Морьё, Осиновец, Малая Каботажная к восточному берегу в Кареджи, Кобону, Лаврово. Обратными рейсами армада судов доставляла Ленинграду и Ленинградскому фронту все, что было им нужно, все, что скапливалось на гигантских складах восточного берега.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |