— Хочется знать все и о боях за Москву. Там, на Волоколамском, на Можайском, на Малоярославецком направлениях, по-прежнему кипит гигантская по масштабам и напряженности битва, о которой можно судить по множеству эпизодов, описываемых в газетах...
И все-таки, все-таки жизнь в Ленинграде идет нормально, своим чередом... Театр Ленинского комсомола поставил комедию Гольдони «Забавный случай». Недавно была премьера, афиши висят на стенах, голодные зрители, в шубах, презирая обстрелы и бомбежки, ходят на этот спектакль. Звучит симфонический оркестр в захолоделом зале филармонии.
В Доме имени Маяковского — в клубе писателей — «сегодня был «Устный альманах № 1». Собрание отметило, что преобладающее большинство ленинградских писателей находится в рядах действующих Красной Армии и Флота, сражаясь с врагом как оружием слова, так и непосредственно боевым оружием. Собрание почтило вставанием память тех членов своей семьи — писателей и поэтов, которые погибли в боях за Родину.
Свои произведения читали Ольга Берггольц, Н. Браун, В. Кетлинская, А. Тарасенков и другие. Всеволод Вишневский выступил с большой речью, сказал ее хорошо. Тут же была организована выставка многих десятков книг и брошюр, выпущенных писателями за время войны. Я был на этом собрании, беседовал с Вишневским, с другими писателями и с теми журналистами, военными корреспондентами, которые пришли сюда, на этот редкий в наши дни, большой литературный вечер.
16 ноября
Так вот — о Тэшабое Адилове, который ранен, доставлен в Ленинград и лежит в госпитале...
Сорок восемь суток Тэшабой пробыл на Невском «пятачке» — сорок восемь суток сплошных, почти непрерывных боев.
Широким полукружием, высокой грядой окаймили «пятачок» трупы врагов. Немало и наших людей полегло на этом злосчастном, но необходимом для Ленинграда клочке напоенной кровью земли.
Все новые и новые подкрепления бросали фашисты на «пятачок», стремясь любой ценой вернуть его, сбросить наших воинов в реку. Но едва гитлеровцам удавалось приблизиться к нашим траншеям, защитники «пятачка» поднимались в контратаку, забрасывали врага гранатами, кололи штыком, по дымящимся воронкам от наших мин и снарядов преследуя уцелевших гитлеровцев, гнали их обратно в изувеченный, окаймляющий «пятачок» лес. Новые груды вражеских трупов заносил снег, к следующим суткам из леса выдвигались новые гитлеровские части и спьяна, так же как их предшественники, лезли на «пятачок». И все повторялось сначала.
Каждый раз Тэшабой был в передней цепи, обуянный ненавистью стрелял, колол, рубил, швырял за гранатой гранату. Некогда было спать, некогда отдохнуть и некогда думать ни о чем, кроме очередной атаки. Дважды Тэшабой был ранен — осколком мины в ногу и пулей в плечо — и не захотел покидать товарищей.
Справа, у кромки леса, серым холмиком высился вражеский блиндаж. Оттуда неизменно бил станковый пулемет. Прямые попадания мин и снарядов этот блиндаж выдерживал,, в нем было, вероятно, не меньше восьми накатов. Веря в бесстрашие и ловкость Тэшабоя Адилова, командир сказал ему:
— Так вот, товарищ Адилов, дело-то сложное, нужны охотничьи сноровка и нюх. Это дело можете выполнить только вы...
К этому времени Тэшабой уже успел подружиться с красноармейцем Ахмадановым. Тот в Средней Азии, так же как и Тэшабой, умело, часами выслеживал горных козлов. Ахмаданов попросился в помощь новому другу.
Ночью, с гранатами и бутылками горючей жидкости, завернутыми в войлок, они выбрались вдвоем из траншеи и поползли по полю, еще с вечера основательно обработанному нашими минометами и полевыми орудиями. Группа саперов пропустила друзей в подготовленный втайне от противника проход. Каждый бугорок, каждая кочка, рытвинка и воронка служили Тэшабою и его другу укрытием. Они подобрались к противнику на тридцать метров. Вспыхнула осветительная ракета, но Адилов и Ахмаданов отлежались в воронке, притворившись убитыми. Гитлеровские наблюдатели не заметили их. Ракета погасла. Друзья быстро, ловко, как ящерицы, проползли к блиндажу. Забросали его гранатами и, вслед взрывам, ворвались в него сами. Возле станкового пулемета еще истекали кровью убитые гитлеровцы. Тэшабой приказал Ахмаданову снять с пулемета замок, а сам облил блиндаж горючей жидкостью. Отбежав от блиндажа, друзья швырнули в него последние бутылки и, пока занималось пламя и на переднем крае длился переполох, успели отползти достаточно далеко. Переваливаясь из воронки в воронку, укрываясь от поздновато посланных им вслед пуль, друзья, избежав опасности, благополучно вернулись в траншею... А наши минометчики не дали врагу тушить блиндаж...
...Лес впереди маячил по-прежнему. Еще через несколько дней решено было узнать, по какой же дороге подводят немцы свои подкрепления, сколько их, откуда их гонят? Нужно было прокрасться обходом в лес, подобраться к передней вражеской траншее и, добыв контрольного пленного, перебежать с ним через нейтральную зону. С группой разведки пошел и Адилов.
Всю ночь пробирались разведчики обходом по болоту и лесу. Перед рассветом подошли к неприятельской траншее с тыла. Подкрались вплотную, ошеломили автоматчиков неожиданным: «Руки вверх!» Гитлеровцы, должно быть полагая, что окружены, в испуге побросали свои автоматы, подняли руки. Пока разведчики держали немцев на прицеле, один из этих немцев — унтер — кинулся было вдоль траншеи бежать. Тэшабой рванулся за ним, нагнал, тот, споткнувшись, упал, Тэшабой схватился с ним, поборол, избил, а затем помог подоспевшим товарищам связать его.
Операция закончилась удачно, разведчики вернулись, приволокли «языка» на командный пункт батальона.
А еще через несколько дней капитан Миньков, командир батальона, в разгар атаки был ранен в ногу осколком снаряда. Тэшабой, не отстававший от капитана, бросился к нему на помощь, перевязал капитана. Молча обвил его руки вокруг своей шеи, поднял, потащил его. У первой канавки опустил, прилег отдохнуть и сам. Но едва привстал, чтобы снова поднять капитана, был ранен двумя пулями вражеского стрелка — в плечо и в спину. Оба ранения показались Тэшабою легкими, он заторопился, понес капитана полубегом. Но здесь стали рваться снаряды, один лег близко. Тэшабой упал, заслонив собой капитана. Осколок пронзил Тэшабою ногу, и капитан Миньков уже почти в беспамятстве прошептал:
— Оставь меня... Ранен ты... прощай... ползи... ползи сам!..
Тэшабой ползком поволок капитана дальше и все-таки вытащил его из зоны огня. И нашел еще в себе силы дотянуться с ним до пункта первой помощи и сказать нужные слова подбежавшей санитарке. И только тогда — на два часа — потерял сознание...
Так кончились для Тэшабоя Адилова сорок восьмые сутки на «пятачке». Так началось пребывание в госпитале, в Лесном, на окраине Ленинграда...
Хочу здесь же сообщить читателю, что после полутора месяцев пребывания в госпитале Тэшабой Адилов снова отправился на передний край, на этот раз в 43-ю стрелковую дивизию, к противотанковому рву, против Красного Бора. Здесь он стал одним из прославленных снайперов 55-й армии Ленинградского фронта. Получая повышения в званиях, к 1943 году Адилов стал лейтенантом, инструктором школы снайперов.
Невский «пятачок» в зиму 1941–1942 годов и позже, с сентября 1942 года до прорыва блокады, был участком, пожалуй, самых кровопролитных боев под Ленинградом.
Вот что сказано только о боях октября 1941 года, когда Тэшабой Адилов находился на «пятачке» {34}:
«Для содействия успеху наступления войск на Мгинском направлении командование фронта решило нанести удар по Мге с тыла войсками Невской оперативной группы, занимавшей плацдарм на левом берегу Невы, в районе Невской Дубровки. Для этой цели из личного состава различных частей и соединений флота был создан отряд переправы. На 2800 различных шлюпках и 51 моторном катере, под непрерывным обстрелом противника, отряд переправил на левый берег Невы около 16 тысяч солдат и офицеров, 128 орудий, боеприпасы, танки, большое количество продовольствия и вывез около 6 тысяч раненых. Тяжелая техника перевозилась на плотиках из соединенных шлюпок и понтонов. Огневое содействие наступлению частей Невской оперативной группы оказывал отряд кораблей реки Невы, усиленный тремя эскадренными миноносцами, а также железнодорожные батареи и артиллерия береговой обороны...»
Добавлю: к «пятачку» были доставлены на автомашинах, в частности, шлюпки и яхты из Ленинградского яхтклуба...
17 ноября
Подтвержденные множеством наблюдаемых фактов, размышления о психологии советского человека приводят меня к убеждению, что в психологическом отношении наш народ вступил во вторую фазу Отечественной войны.
Кем советский человек был до начала войны? Он был воспитанным в миролюбии. Он строил свободно свою страну, свою жизнь, дом, семью. Он имел все свое, нажитое свободным социалистическим трудом. Он не мог и представить себе, что все это будет у него отнято. А когда его предупреждали о такой возможности, он допускал ее только логическими умозаключениями, чисто теоретически. До глубин его самосознания такое допущение не доходило, существа не затрагивало, так как он не верил, что это может произойти в действительности. Мы знали, конечно, что существует на земном шаре страна Германия, в которой Гитлером возрождены худшие времена средневековья. Мы допускали, что рано или поздно коричневая чума фашизма ринется и на нас. Но советский человек — гуманный, воспитанный для мирной жизни строитель социализма — не мог себе представить во всей реальности те чудовищные ужасы, какие гитлеровский режим несет с собою на завоеванные им земли. «Варварство? Зверства?.. Да полно! — рассуждали мы. — В наш век этого ведь уже не бывает!..»
На нашу страну вероломно напали. Готовый ее защищать, знающий, что никогда, ни за что не согласится жить иначе, чем жил до сих пор, советский человек не сразу понял всю глубину того, что случилось.
Оказалось, что идет не простая война, а война не на жизнь, а на смерть. Весь народ был призван партией к единоустремлению и тем самым — к отрешению от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства. Но смысл происходящего не сразу дошел до сознания каждого из двух сотен миллионов людей.
Наши люди, с величайшей готовностью пошедшие воевать, исполняя свой воинский долг, внутренне еще жили прежними, мирными представлениями своими о жизни. Советскому человеку казалось: «Вот в моей жизни временное обстоятельство: война. Сделаю всё. Если надо — умру, защищая Родину. Если останусь жив, то с победой вернусь домой».
Всем казалось: «Я иду на войну» — то есть куда-то вдаль от родного дома. «Я вернусь домой с войны» — то есть откуда-то издалека. Оказалось не так. Не человек пришел на войну и к войне, а она прикатилась к нему, захватила быт, интересы, семью — все как будто оставленное им временно, когда он уходил совершать свой ратный подвиг. Война залила кровью его дом и самую его душу.
И советский человек удивился.
Он защищался мужественно, героически, но ему приходилось отступать под напором врага, и он каждый день удивлялся: зверствам, перешедшим из области воображения в реальность, его окружающую; своему отступлению...
Вот обо всем этом был у меня разговор и с теми тремя молодыми, горячо рассуждавшими командирами, с которыми позавчера я провел половину вечера в Доме имени Маяковского. Все трое они, выздоравливающие после ранений, получили отпуск из госпиталя. Звали они друг друга Коля, Сережа и Юрий, и мне даже не запомнились их фамилии, но содержание разговора запомнилось хорошо.
— Зависело это не от меня, — говорил мне младший лейтенант-танкист, которого звали Колей, хмурый, исхудалый, бледный, со свежими следами ожогов на шее и на всей левой половине лица. — Я свое дело делал, на своем Т-26 воевал как надо. Но получалось так свыше меня: отступали по приказу и вместо быстрой победы над ненавистным врагом доотступались до самого Тосно, пока меня вместе с моей устарелой машиной термитным не ковырнуло. Ни черта мы к войне готовы не были!
Другой — лейтенант, с эмблемой инженерных войск на петлицах, широколицый, загорелый, кряжистый, — возразил ему:
— Не согласен! Мы не были застигнуты войной врасплох ни политически, ни материально.
— Политически — пожалуй. А материально... Ну что ты говоришь? — вспылил танкист. — Разве с Т-26 можно было встречать Германию? А дивизии народного ополчения — с лопатами на немецкие танки шли. Бутылки с горючей смесью — скажите пожалуйста, техника! А где у нас автоматы? И сейчас только на специальные роты едва наскребаем!
— Я имею в виду материальную базу, — спокойно ответил кряжистый Сережа, оказавшийся понтонером, а по гражданской специальности техником-гидравликом. — Под материальной базой я подразумеваю способность нашей индустрии быстро наладить производство любой современной техники. Вот не успели наши заводы из Ленинграда эвакуировать, а они на Урале уже работают, да еще как!.. Образцы современной техники к началу войны у нас были, а сейчас ее на поля боев пустить можем?
— Можем-то можем, а где ты видел ее?
— Ну, положим, кое-что видел!.. Эрэсы на Невской Дубровке видел. А еще до этого... Когда немцы всей громадой от твоего Тосно по Московскому шоссе лезли на Колпино, знаешь, кто их ровно сутки перед Ям-Ижорским рубежом удерживал — всю их силищу? Мы!
— А ты кто? Танк КВ?
— Вот именно! Пять танков КВ, да горстка нас, понтонеров, да одна стрелковая рота. Сутки! Против всей Германии!.. Мост через Ижорку взорвал командир заградроты, наш старший лейтенант Гуляницкий. Артиллерия, пулеметы из колпинских дотов и бронеколпаков помогли. Так пройти немцам и не дали! Навсегда их остановили! Повернули они тогда на Саблино, к Неве, на Отрадное, на Восьмую ГЭС. Туда и вышли седьмого сентября, Ленинград блокировали, а в Колпино не вошли!
— Ну, спасибо, что хоть в Колпино не вошли! А было б у нас там не пять, а пятьсот КВ, как думаешь, где бы сейчас немцы были?.. Вся беда в том, что образцы современного вооружения у нас были — и КВ, и «тридцатьчетверки», а серийный выпуск... Вот ты у него спроси!
И танкист небрежным кивком адресовал своего друга к третьему моему собеседнику, Юрию, пилоту «Петлякова-2», сбитому в августе возле Мги.
Тот взглянул на меня своими небесной голубизны глазами, упрямо тряхнул копною льняных волос, чудом уцелевших в госпитале, потер левую руку, не разгибающуюся в локтевом суставе, где рукав гимнастерки туго обтягивал еще не снятую повязку, и сказал мягко:
— О «пешках» моих говорить нечего. Самолет — классный. Скорость только на семьдесят километров меньше «мессера», а ведь тот не бомбардировщик, а истребитель! И вооружение у меня прекрасное, и даже спинка сиденья позади бронированная. Из двух моторов на одном куда хочешь вытяну! Да вот нету их, экземпляры их поступают к нам поштучно, на вес золота — чуть не миллион экземплярчик стоит. Хорош всем, только горит здорово... Я-то понимаю, почему он горит: в его металл немцы насовали магния! Запас дюралюминия поставлен нам еще до войны — и кем? Понимать надо: немцами! А вот у их «хейнкелей» металл не горит, я сам пробовал!.. Но это разговор между нами, а вот я об «удивлении» скажу!.. С первого дня войны мы действительно удивлялись! Все больше городов родной земли захватывал враг. Все больше изуверствовал. А я человек — ну, как бы сказать — нежный, люблю, например, стихи Сергея Есенина, сам на пего, говорят, похож!
— И пьешь, как он? — не удержался танкист.
— Этого нам нельзя! — серьезно и без обиды ответил на шутку Юрий. — Невероятным казалось нам, что падет Минск, что вступит немец в середочку Украины и Белоруссии, что падет Псков, затем — что враг подкатится к Ленинграду, что падет Киев... Ведь и вам, товарищ майор, конечно, не верилось?
Вопрос относился ко мне {35}. Юрий очень серьезно взглянул на меня.
Да, подумал я, ступенями боли шло отступление героически сражающейся Красной Армии, а человек все удивлялся и спрашивал себя: что происходит? И я заговорил о том, что в первый момент войны существо советского человека еще не перестроилось на военный лад, ибо сознание, что ты сам и есть «элемент войны», ее «атом», еще не родилось в нем. Когда враг осадил Ленинград, взял Киев, Харьков, Донбасс, под грохот бомбежек родного города, под треск горящих изб родных сел, под скудное осадное питание, под тоску по гибнущей рядом или по разлученной семье, под угрозой решающих ударов врага советский человек понял... Он понял, что никто ничего не даст ему свыше. Не даст Сталин, не даст Красная Армия, потому что и она стоит не над государством, не как нечто отдельно существующее от народа — то есть и от этого человека, от него самого, — способное его защитить или не суметь защитить.
Не даст сосед — потому что сосед так же устроен, как и он сам, и ничем не отличается от него.
Напротив: что все погибнет, если надеяться на других, на какую-то защиту свыше, извне...
Горький вкус всевозможных лишений и бед помог ему понять это. Разрушенные дома и города помогли ему понять это. Жертвы, окружающие его, обиды и оскорбления, нанесенные ему, как и всему народу, помогли ему понять это.
Поняв это, можно было либо растеряться и испугаться, впасть в панику, почувствовав себя слабым, либо преисполниться беспредельными мужеством и решимостью, почувствовав себя сильным.
Во Франции произошло первое. Оттого там были и паника, и предательство, и слабость, и отсутствие единения, погубившие страну мужественного, но не воспитанного в коммунистических убеждениях народа, к тому же преданного и проданного мерзавцами, стоявшими у руля государственного корабля.
У нас — второе, и именно потому, что каждый помнил: он человек новый, высшего порядка, советский, социалистический, борец за правду и справедливость, которому нельзя испугаться, который должен показать пример всему миру, всем народам мира... Это сознание своей ведущей, первенствующей роли вкоренилось в каждом за двадцать четыре года социалистической революции, обусловило и определило все существо каждого советского гражданина.
И, поняв, он сказал себе:
«Да ведь я же сам и есть — Правительство; я — Красная Армия; я — Родина. Я, способный сейчас пожертвовать всем — домом, семьей, привычным бытом, довоенным образом мыслей, интересами, не относящимися прямо к войне, самой жизнью, — я и есть элемент Отечественной войны, сила победы, организующая ее, проявляющая инициативу, ум, смелость, мужество, решительность, небывалый в веках героизм... Я сам!
— Я сам!
А раз так, значит, от меня зависят честь и свобода моей Родины, города, дома моего, семьи, творческого труда, всего, что составляет мое личное существование. Для этого надо: сегодня, стиснув зубы, — ни шагу назад! Вытерпеть все самое трудное и тяжелое, мужественно и безбоязненно выстоять, чтобы завтра, сдавив горло врагу, швырнуть его наземь и двинуться, облегченно вздохнув, вперед!..»
И огромная воля, удесятеренная чувством мести к врагу, который принес столько зла лично мне — - то есть Родине! — и который мог бы погубить все мое личное — то есть Родину! — огромная воля окрылила меня, окрылила каждого советского человека.
Обо всем этом мы говорили там, вчетвером, в уголке тускло освещенной, холодной комнаты. Но не только там и не только вчетвером! Об этом же разговаривают наши командиры в блиндажах на переднем крае, в штабных землянках, в дотах, на аэродромах и на кораблях. А я только суммирую мысли, собранные по крохам.
Да, теперь мы психологически вооружены, как никогда прежде. Вот почему мы едины и несокрушимы. Мы ведем войну за себя и ведем ее сами. Партия организует, направляет нас — - миллионы рек, слившихся в один исполинский, мощный поток, уничтожающий уже испуганного, уже падающего духом врага. И момент, когда наше психологическое вооружение осуществилось, стал моментом вступления советского человека во вторую фазу войны. А так как таких советских людей — многие десятки миллионов, то это и есть решение дела войны.
Вторая фаза войны — это во всех своих чертах открывшееся перед нами лицо зависящей от каждого из нас грядущей Победы! И это само по себе уже есть начало победы... А окончательная победа придет тогда, когда мы вступим в третью фазу войны. Когда выношенное нами в сердцах, в мыслях, в делах, что обусловят нашу несокрушимую мощь, в личной изобретательности и инициативе каждого, выношенное, как ребенок в утробе матери, наступление родится на свет, когда стремление миллионов людей двинуться наконец вперед, ломая хребет врагу, по короткому слову приказа: «Вперед!» — превратится в осуществленное движение вперед всех наших армий... Когда, подавленные духом, фашистские орды отхлынут и покатятся вспять и мы устремимся по их дымному следу, уничтожая всех, кто не захочет нам сдаться в плен. И ни один не уйдет от нас!..
18 ноября. 7 часов 20 минут вечера
Все как всегда — пишу во время бомбежки города.
Последние дни враг безумствует, подвергая город многочасовым бомбежкам во все время суток, кроме, пожалуй, немногих дневных часов, когда светло и наши летчики нагоняют на этих шакалов тьмы страх. Несколько последних ночей были звездными, враг изощрялся особенно, но и в облачные, туманные ночи он не уменьшает своих налетов, и разница только в том, что в такие ночи он сбрасывает бомбы куда попало. Вчера, кроме всего прочего, он сбрасывал на парашютах ослепительно яркие осветительные ракеты, от которых было светло как днем, пока, медленно снижаясь, они плыли над городом. После вчерашнего вечернего налета, когда в числе других районов была забросана бомбами моя Петроградская сторона, я выходил смотреть на огромный пожар между больницей Эрисмана и улицей Скороходова. Впрочем, таких пожаров, когда языки пламени лижут все небо, качаясь из стороны в сторону, я за последние дни видел уже немало.
Сколько бомб, фугасных, зажигательных, комбинированных, замедленного действия, за последние дни сброшено на город — и не счесть. Разрушений в городе все больше и больше.
Когда, падая с летящего самолета, одна за другой, бомбы разрываются чередой, нарастающей по силе звука и дрожанию дома, и думаешь — окончилась ли эта очередь на самом громком разрыве или еще секунда — будет новый, еще более громкий, и еще один, и для меня решающий, — сердце, конечно, замирает... Но вот очередь разрывов обрывается — последняя бомба разорвалась где-то в двух-трех кварталах от меня, дом мой стоит, и сам я тот же, кем был за минуту, — нарастание нервного напряжения кончается, и, после короткой паузы, продолжаешь делать то дело, от которого тебя эта досадная помеха на минуту-две отвлекла: пишешь следующую строку, либо снова уходишь в сон, либо допиваешь глоток недопитого чая, либо продолжаешь разговор с окружающими. Все просто и буднично. Это — наш быт!
Кстати, насчет обедов в Союзе писателей... До сих пор там не требовалось предъявления продовольственных карточек, обед давался как дополнение к ним. Сегодня и впредь обед отпускается только с вырезкой талонов. Это практически значит: питание писателей уменьшилось вдвое. Вот почему, до вчерашнего дня, пообедав в союзе, я приходил домой и съедал еще суп дома с каким-либо прибавлением, а сегодня сижу неукротимо голодный, выпив по возвращении домой только два стакана суррогатного кофе без сахара и без крошки хлеба.
Не так давно, когда отец просил меня отдать нашу собаку Мушку в какую-либо воинскую часть, так как кормить дома собаку нечем, я сказал: «Погоди, еще, может быть, она пригодится для еды нам самим». Отец возмутился тогда: «Нет уж, любимую-то собаку я ни при каких обстоятельствах есть не стану!..» Но вот прошло несколько дней. Вчера вечером, вернувшись из бомбоубежища, отец говорит мне:
— Я сговорился с одним человеком... Он берется за голову и ноги собаки разделать ее тушу...
И мы оба глядели на умно посматривающую на нас, не понимающую, почему ее морят голодом, зырянскую лайку, размышляя о том, сколько вкусных котлет выйдет из нее в тот день, когда понадобится этот резерв, который, конечно, никому теперь отдавать не следует.
Рядом с домом, где живет брат, пала лошадь. Случилось это ночью. Утром милиционер обнаружил на снегу только половину лошади, вторую половину кто-то и куда-то уволок. По следам милиционер нашел эту половину. Оказалось, студенты из расположенного поблизости общежития. Милиционер не дал им попользоваться добычей.
Конина — предмет вожделений каждого. Разговоры: где бы достать? Но достать, видимо, невозможно.
С каждым днем все мучительнее мысли о том, как помочь с питанием моим близким. Никто из них не жалуется, но все страдают и уже явно чахнут от голода.
Мы делимся, кто чем может. Я — частью своей, первой категории, карточки; отец приносит из училища то крошечную порцию манной каши, то два-три кусочка сахара; Людмила Федоровна привезла с Боровой граммов 300 оставшейся там муки, тетка добавляет в еду изобретаемые ею суррогаты... И если несколько человек, живущих в квартире отца, могут хоть как-нибудь помогать друг другу, то с питанием Натальи Ивановны, живущей одиноко и далеко от нас, дело обстоит хуже. Она питается исключительно тем, что дается на карточку второй категории. Это — полтораста граммов хлеба в день и суп в столовой госпиталя, выдаваемый теперь по крупяным талонам. Больше за день решительно ничего, кроме черного кофе с остатками сахара — то, что мне удалось дать ей. Она ослабла и исхудала необычайно, работая при таком питании по двенадцати часов в день. Дня три назад ей, как канцелярскому работнику, вольнонаемному и не включенному (как военнослужащие госпиталя) в котловое довольствие, уменьшили рабочий день до девяти часов, но и это уже не может сохранить ее силы надолго. Наталья Ивановна переносит все стоически, мужественно, но убеждена в том, что при таком питании физических сил у нее может хватить не больше чем на месяц.
По ночам просыпаюсь от ощущения голода. А ведь я питаюсь значительно лучше, чем, скажем, Наталья Ивановна!
Все это — общее положение в Ленинграде. Враг и строит, конечно, свои расчеты на удушении города голодом, физическим и психическим изнурением, на создании полной подавленности духа ленинградского населения... А наша задача: выдержать, вытерпеть, противостоять врагу силой воли и силой духа, мужеством, преданностью своей Родине, честью и гордостью за охраняемые нами свободу и независимость. Мы терпим и ждем, ждем, когда наша Красная Армия порвет сжимающую нам горло петлю блокады.
Придирчиво проверяя себя, могу сказать, что владею собой неплохо. Всюду и везде, где бы ни находился, с кем бы ни разговаривал, стараюсь своей бодростью, спокойным, даже веселым тоном, убежденностью в конечной победе влить б окружающих тот же дух твердости, каким преисполнен сам. В этом вижу мой долг и мою задачу. В этом ощущаю и мою гордость перед самим собой. И презираю нытиков, слабохарактерных людей, поддающихся унынию и тем самым способствующих врагу.
Но я не слеп. И, разговаривая с самим собою, спрашиваю себя: что будет дальше, если продовольственное положение города не улучшится? Физическая природа даже самого сильного духом человека требует определенного количества калорий для поддержания его существования. Голод, страшный, всеобщий голод, ведет за собою смерть. Этого предела допускать нельзя.
Радио возвестило сегодня о положении дела с обменом нотами между Америкой и Финляндией. Америка требует от Финляндии прекращения войны. Правительство Финляндии, зажатое между колен секущей его Германии, виляет, крутит и подличает, пытаясь вывернуться всяческими инсинуациями. Хэлл потребовал ответа, прямого и точного: намерена ли Финляндия прекратить войну и отозвать от советских границ войска? Все эти переговоры ведутся уже давно и, к сожалению, темпами, не соответствующими степени ухудшения продовольственного положения в Ленинграде... Уверен: мир Финляндия с нами не заключит, не сможет противостоять оккупировавшему ее фактически Гитлеру. И смысл переговоров практически в том, что Англия, основываясь на отказе Финляндии от предложений США, начнет войну на Севере — на норвежско-мурманской линии. И это, конечно, явится для нас помощью. Но достаточно ли своевременной, чтобы уберечь Ленинград от крайней степени голода, если мы сами в ближайшее время не сможем прорвать блокаду?
А потому все помыслы: не рассчитывая на англо-американских дядей, самим сделать в ближайшие же дни все, чтобы эту блокаду прорвать. Всякие недодуманность, недоделанность и промедление в этом единственно важном деле были бы гибельны для Ленинграда. Все ли сделано для того, чтобы петлю сорвать? Все ли делается?
Порой кажется: еще не все. Бои под Мгой идут яростные. Но еще много в городе военных сил, не брошенных пока на прорыв блокады. Надо их бросить все — -прежде чем голод удушит нас! Надо разорвать кольцо любой ценой, любыми жертвами, хотя бы десятками тысяч человеческих жизней, — во имя спасения трех миллионов!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |