Теперь, по крайней мере в последние годы, ничто не угрожает здешнему глубокому покою...
Бродят по заливным лугам овцы и породистые английские коровы, а рядом с ними — пасется на безлюдье огромное стадо диких перелетных гусей... Ночью бывают заморозки, и трава даже под солнцем не сразу отходит от инея... Ягоды шиповника, алеющие на облетающих кустах, размякают от мороза, и даже не успевшая дозреть красная замерзшая ежевика становится мягкой и вовсе не кислой на вкус.
Иногда выходит солнце: и вязы шумят, зеленеет низкая луговая травка...
Развалины ухоженные, опрятные: хорошо здесь. Величественно. Редкие дубы, выросшие за века на просторе монастыря, достигли огромных размеров, а на одном сохранившемся каменном остове, который тысячу лет назад был краеуголь-
ным камнем могучего монастырского храма, выросло причудливое тисовое дерево и оплело его корнями всплошную...
Тис растет медленно, и этому дереву-кусту, наверняка проросшему из занесенного в каменную щель семечка, тоже много веков... Дерево росло на камнях и поэтому разветвилось на несколько вечнозеленых стволов, и замшелые камни оплетены его мощными коричневыми корнями, что Лаокоон змеями: не дерево, а произведение искусства... Багряные грозди мерцают в его мягкой раскидистой хвое...
Да и все здесь — произведение искусства, созданное Временем. Гармония и соразмерность царствуют среди этих развалин, и возникает здесь щемящее осеннее чувство ностальгии по прошлому. И во всем чувствуются завершенность, свойственная всякому законченному произведению искусства.
Но что есть искусство, если не соразмерное обрамление жизни? Посмотри на мир хотя бы через сложенные кольцом пальцы, и эта круглая картинка, отделенная от Единства бытия, уже будет отвечать категориям искусства — сюжету и композиции...
Поэтому искусство — это всегда ограничение, отчуждение части от единого целого; это всего лишь фокус зрения, и все истинно прекрасное в нем — это отзвук твоей души на Красоту Единства, на которую искусство только намекает, но заменить которую оно не в состоянии...
Стая диких гусей вскидывается на крыло, слышно истовое хлопанье крыльев — и вот, уходят они звенящим клином в свои небеса, в последний раз отражаясь в зеркальной осенней старице... Клики гусиные — как звон колокольный. И снова тишина, еле слышное журчание прозрачной речки, несущей оброненные прибрежными кустами золотистые листья...
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Прекрасное безлюдье, где царствует только Единство. Англиканская миссионерская школа, расположенная за блистательными купами вязов и кленов в огромном ухоженном особняке, редко подает признаки жизни, да и туристов на развалинах Веверлейского аббатства бывает не так уж много...
Единство взяло свое: развалины вписались в него, как в картину великого художника, изобразившего христианство Последних Времен.
И чувство, которое возникает здесь, — это чувство благодарности за благодать Единства, слившего воедино и древнюю каменную кладку храма и живую древесную плоть тисового дерева, посеянного влажным и свежим ветром вечной осени... Ничто здесь не стоит особняком, но сосуществует в красоте Единства.
И эта красота Единства спасает мир, брат.
Кстати, из моих слов, что ставший на три года моим домом Исламабад стоит на отшибе и словно бы выпадает в библейские измерения, кое-кто, наверно, заключил, что Исламабад этот от времени — безнадежно отстал.
Действительно, его деревянные постройки стоят на окраине Тилфорда по крайней мере со времен последней войны; эти длинные строения — ровесники многочисленным бетонным дотам, тут и там разбросанным по всей округе. Англичане ждали в этих местах немецкой высадки и готовились всерьез. Эти полуразвалившиеся доты уже давно заросли диким кустарником и ежевикой, оплетены хмелем и прочими вьющимися растениями; они пусты. Кроме одного, стоящего в Тилфорде у самого моста: в нем некто предприимчивый держит все лето бычков, которые пасутся и нагуливают вес в речной низине, а под осень матереют и свирепеют так, что мимо них по общественной тропке и пройти нельзя...
Но если и сам Тилфорд кажется отстранившимся от безумия времени, то Исламабад от времени вообще не зависит. Не зависит потому, что люди, живущие здесь, довольствуются только самым необходимым. Эти двадцать семей, что живут здесь, полностью посвятили себя служению Общине и получают весьма и весьма скромное ежемесячное содержание, с которым, однако, обращаются очень умело и ни в чем важном не чувствуют нужды, хотя это Общинное пособие в западных странах не достигает даже пособия по безработице32.
При естественной экономии и отсутствии суетных трат из этих невеликих денег выкраиваются средства даже на путешествия — в Индию, например...
Поэтому когда я говорю, что Исламабад живет вне времени, я имею в виду, что время над ним не властно. Цель, ради которой существует на земле эта деревушка и вся Община — выше и сильнее времени.
Разве что постройки все чаще нуждаются в починке, но вины нашей Общины в этом нет. Консервативный Совет графства в этой стране Местных Советов не позволяет в округе никаких перестроек и никакого строительства, во всяком случае не разрешает этого Общине... Что ж, деревянные жилища Исламабада все более сливаются в Единстве с осенним
32 Могут подумать, что это преувеличение. На просторах России почему-то сложилось мнение, что западная заграница — это воистину рай земной, где можно прекрасно жить на пособие по безработице. Это — нарочитая ложь, и пособие по безработице — это нищенские и унизительные деньги. Общинное пособие совсем невелико и покрывает только самые насущные нужды, но когда человек не тратится на развлечения, на которые у него нет времени, а также на спиртное и прочее тому подобное, он может даже откладывать деньги, что я знаю на собственном опыте. А простые и чистые удовольствия — всегда недороги.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
пространством, все более тесно врастают в окружающий ландшафт, в гармонию лесов, холмов, небольших полей и перегороженных лугов южной Англии...
И вал безумствующего времени, своим шумом так напоминающий свистящий шелест шин на шоссе, останавливается у древесных границ Исламабада и — с шипеньем и урчанием — откатывается прочь...
Время властно над людьми и заставляет их страдать, но оно не властно над Общиной. К тому же для того, чтобы быть причастным ко времени, далеко не обязательно быть втянутым в его жестокие игры. Страдания, которые причиняются людям эпохой Последних Времен, ощущаются в Исламабаде сердцем, а не карманом, как во всей остальной округе.
Это всего лишь местная география, и очень небольшое отношение имеет она к предрассветной молитве. Осень, вечная английская осень: холодно, ветрено, сыро...
Мы выходили из мечети в моросящий туман и расходились каждый по своим делам, но не тотчас. Азим уходил в пекарню, где во времена всемирных Ахмадийских встреч пекутся на тысячи людей лепешки, но это бывает летом, в конце июля, а тогда была переходящая в зиму осень, и он жил в пекарне, согреваясь возле раскаленных спиралей газового калорифера и готовя крутой чай с молоком, на который постоянно зазывал меня после заутрени.
Испив с ним чаю во взаимном молчании, я уходил к своему компьютеру, хранившему мой ежедневный труд, но прежде, чем включить его, некоторое время сидел за столом, глядел в широкое окно, за которым в настающем свете шелестела под моросящим дождем желтая плакучая ива, и пытался услышать в себе мир и тишину...
Это не всегда удавалось, и я думал, слышит ли мир и тишину в себе он, мой брат по Общине, так искренне, в таких откровенных рыданиях молившийся только что рядом со мною? Я не мог расспросить его — я не знал его языка.
Такие, как он, библейские люди возникают здесь, в Англии, так же таинственно и неслышно, как вставали они рядом со мной на молитве в мечети Божественного Луча во Франк-фурте-на-Майне или в мюнхенской мечети Обетованного Мессии, или на краю света, в уже знакомой тебе мечети Божественного Руководства под Сиднеем, среди невзрачных и просторных, испещренных солнечными пятнами австралийских рощ, населенных стайками волнистых попугайчиков и белых какаду и непугаными кроликами, которых видимо-невидимо было и вокруг Исламабада, в английских частных лесах, поросших изумрудным мхом и колониальными магнолиями...
Это и неважно, где они молятся. Они — люди Аллаха, которые знают главное — они знают, что Аллах сотворил людей, чтобы служили они Ему.
Всякий человек в нашей Общине служит Ему по-своему, в меру своих средств и талантов. Община ведь многообразна, как сама жизнь. Есть в ней бедняки и миллионеры, писатели и кибернетики, художники и физики; есть государственные деятели, одетые в строгие, европейского покроя костюмы с дорогими шелковыми галстуками, поскольку это им необходимо по роду их деятельности.
Необходимость и достаточность — это определяющие категории ислама. В Общине нет нищих и побирающихся — так много работы, так много еще нужно сделать, так не хватает людей! — но каждый нищ в духе, несмотря на дороговизну европейского костюма или одеяние дервиша...
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Пакистанские, индийские ахмади, это странные по европейским меркам люди... Они волей-неволей странствуют по миру и молятся в тех местах и в тех Общинных мечетях, которые промыслом судьбы становятся для них ближними к Аллаху.
Это духовные дервиши, люди гонимой Общины, их часто преследуют на родине и в других странах презревшего веротерпимость мусульманского мира, но что они могут поделать, от чего отказаться? Ведь они знают Истину и знают, что Истиной надо делиться, и поэтому возникают то в Европе, то в обеих Америках, то в Африке, то в Австралии, то на островах Океании, как библейские видения, вновь и в который раз зовущие людей к Богу.
Ведь чтобы поделиться Истиной — не обязательны слова.
Они и одеты по-библейски, в просторные одежды и шали, подобные той, которой укутывался Иисус (мир ему). Эти одежды не стесняют движений во время молитвы, и такая серая или черная пастушеская шаль уберегает их от вечного пронизываг ющего холода мирской пустыни, настигающего их и на горных тропах Кашмира, и на лондонской улице Пиккадилли.
И когда они, эти библейские люди, плачут рядом со мною и наедине с Аллахом, я вспоминаю Гефсиманию и думаю, как же на самом деле выглядел Иисус? Уж, верно, не был он так лубочно красив и не так уж походил на «белого человека».
Что же за заслуга полюбить красивое? Люби не близкого тебе, люби — ближнего, не это ли говорил он? Уже и поэтому не мог он быть миловидным. Свет исходил от него и преображал его внешнюю некрасивость.
Свет исходит от них, от этих библейских людей. Можно не веровать в то, во что они веруют, но нельзя не поражаться силе их веры, подтвержденной рыданиями в пустынной заутрен-
ней тьме. Ведь они — истинные наследники Ветхого Завета, потому что твердо знают, что Священный Коран есть венец Библейского Закона и Библейской Традиции, и они спешат творить добро так, как понимают его, — как служение...
Ведь сказал Обетованный Мессия, в приход которого они веруют:
Воистину, зло даже размером с зернышко — наказуемо. Времени осталось совсем мало, и цель вашей жизни еще не исполнена. Идите быстрее, ведь вечер уже близок... Выказывайте беспокойство и глубокую озабоченность, чтобы разум ваш обрел покой. Кричите, плачьте от боли, снова и снова, чтобы рука Его протянулась и обняла вас...
Они плакали рядом со мною... В своих библейских одеждах, пришедшие из Индии или Пакистана, кутающиеся в иисусовы шали от промозглого холода, дождя и тумана...
Когда Молитва свершается в молчании — ветер ветхозаветной пустыни бьется о деревянные стены мечети, и тихий свет исходит от лиц, залитых слезами.
И слезы эти мерцают, как звезды над шатром праотца Авраама.
Каждый тогда читает свою молитву, свою суру из Священного Корана, и я не знаю, какие именно слова читают они...
Но я иногда прочитываю вот эти:
Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного.
Скажи: О вы, которые не веруете!
Я не поклоняюсь тому, чему поклоняетесь вы,
и вы не поклоняетесь тому, чему поклоняюсь я,
и не буду я поклоняться тому, чему поклоняетесь вы,
и не будете вы поклоняться тому, чему я поклоняюсь.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Для вас — ваша вера, и для меня — моя вера.33
Скажите же мне те, кто слышит: кто плачет рядом с вами? Ведь кто-то же плачет?
НАРОЧИТОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ЕСЛИ НЕ ДЛЯ БРАТА, ТО ДЛЯ ТОГО ЧИТАТЕЛЯ, КОТОРЫЙ ДУМАЕТ,
ЧТО ЭТА КНИГА ПРОДИКТОВАНА ТОЛЬКО ОХОТОЙ К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ
1.
Мне осталось совсем немногое поведать тебе, брат, прежде чем вернуть мое повествование в Индию, о которой, быть может, ты стал уже и забывать ненароком.
Да это и не удивительно. Слишком много я рассказываю о разных странах. Для меня-то эти географические перемещения — только повод, хотя все они и случались в действительности. Я вдруг поймал себя на мысли, что ты можешь понять эту книгу всего лишь как запечатленный восторг странствий... Поэтому я должен пристроить и эту галерею к зданию моей книги, и назвать ее
ЧУЖБИНА КАК ОНА ЕСТЬ...
Знаешь, стоит мне вернуться в родные места, — если не в Казань, то на берег невеликой татарской речки Кубни, —и на пару часов сесть у запруды с удочкой, как все происходящее со мной в последние годы начинает казаться какой-то несбыточной сказкой, сном, мечтанием...
Журчит речка у запруды, шелестят на ветру ивовые кусты, плывут по небу облака — плывут и уплывают за холмы, поросшие лиственным и сосновым лесом...
33 Аль-Кафирун (109:1-7)-
Рыба играет — идут по воде круги.
Тихо.
Так тихо и так знакомо все вокруг, что кажется — не только никогда и никуда не уезжал отсюда, но и не взрослел никогда, а так и просидел с удочкой у татарской речки, мечтая о дальних странствиях...
А эти вечные восклицания моего детства, эти заклинания судьбы — о странствия! о страсть! о страсть к странствиям!
Не удивительно ли, что так созвучны эти слова? Особенно когда человек всем ходом жизни принужден сидеть в некотором обыденном по собственным представлениям мире и с ума готов сойти при мысли о какой-то другой, блистательной и красочной жизни, идущей своим чередом за морями, за долами, заграницей...
Не помню разве я этого? Не помню разве, как уже сами названия недостижимого и непостижимого зарубежья звучали как отдаленная музыка: Париж, Лондон, Вашингтон... Было время, когда простым перечислением этих названий в разговоре создавалось впечатление, что говорится нечто умное и значительное...
Но тот, кто никогда особенно не ощущал тепла родины, весьма, оказывается, чувствителен к пронзительной прохладе чужбины...
Конечно, чужбина — понятие относительное. Чужбиной может оказаться и соседняя деревня и уж вне всякого сомнения другой, не твой родной, город. Я говорю не о том. Когда есть ежечасная возможность вернуться, беспокойство чужбины ощущается не так болезненно. К тому же о ностальгии уже столько сказано, что неприлично повторяться.
Более того, теперь, когда приоткрылась дверь в «заграницу», многие обрели право упрекать меня в пустой и
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
неприбыльной трате времени. Дескать, есть у человека редкостное счастье бывать в заманчивых и соблазнительных странах, жить там подолгу, глазеть по сторонам, а иногда и купить, что окажется по карману, — а о чем он тут судачит, что пытается доказать, к чему зовет?
Нам бы половину его везения да половину его языков, скажут такие люди, да мы бы горы перевернули! Чужбина? Ишь чем испугал! Да страшнее родины у российского человека отродясь ничего не было!
Убийственная житейская логика. Действительно, что ли: не учи жить, лучше помоги материально? Раньше я терялся перед такими сентенциями. Теперь — нет.
Долговременное житье в деревушке Исламабад меня многому научило и многое показало в истинном свете. Да, может показаться странным, что вместо того, чтобы сколачивать себе капиталец и зарабатывать зарубежную поэтическую популярность, я сидел целыми днями в своей деревянной комнатушке и работал до боли в глазах, хотя делать это заставляло меня только сознание моей нужности Общине.
За окном была то весна, то осень, а то и ранняя английская зима, которая была так похожа на австралийскую, разве что не кудрявый развесистый эвкалипт, а мокро-серебряная и чуть тронутая желтизной плакучая ива заглядывала в мое окно.
Снаружи было сыро и безветренно. Иней на траве истаивал в росу, но сама короткая травка была совсем зеленая, хотя был уже декабрь... Но я знал, что там, на дальнейших просторах чужбины, дубы уже побурели и оголились, клены сбросили желтую и красную листву; и речка, по-зимнему прозрачная, увлекает эти арлекиновые листья в неизвестность туманных лесов и лугов, куда не зайти и где не погулять в охотку, потому
что это — Англия, графство Суррей, и все леса и луга по всей округе — частные владения...
И только узкие общественные тропки иногда позволяли мне, привычному к долгим километрам и упоительным просторам марийской тайги, Забайкалья и Горного Алтая, слегка углубиться в английскую эту природу, пройти между высокими кустами озябшей ежевики или мерцающего красными глазками барбариса и увидеть дивные поляны за изгородью из колючей проволоки, разглядеть вблизи растущие в одиночестве мощные дубы и желтые лиственницы самых невероятных, скульптурных, изысканно-японских форм и конфигураций: это штормовые ветры ваяют их зимой и по осени.
Штормовые ветра, садовники Аллаха...
Широкие покатые желто-зеленые английские поляны, некогда вызвавшие к жизни аристократическую игру в гольф, манили меня к себе, но они тоже были частными, и без разрешения неведомых хозяев были доступны только вездесущим кроликам, серым белкам и толстозадым барсукам... Низкая дымка стелилась, повторяя своими очертаниями всхолмия и склоны; высокие темные ели уходили остриями в низкие сумрачные небеса.
Все это было красиво до пронзающей сердце тоски, особенно, если сквозь мокрые атлантические тучи вдруг внезапно проглядывало солнце, и проявлялись скрытые краски и цвета декабрьской благодати...
Страна эта прекрасна, но ты чужой здесь и не смеешь сойти с разрешенной тропы ни вправо, ни влево, и она ведет тебя туда, куда надо ей, а не тебе34...
34 Одно бы это еще ничего: даже в родном городе мы ходим в основном только своими собственными тропами. В детстве я
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Как-то в Лондоне я сидел в гостевом доме Общины у открытой стеклянной двери, выходящей в маленький заросший сад. Сидел и думал о каком-то деле, и ни малейших мыслей у меня не было о родине, ностальгии и всем таком прочем... И вдруг свежий ветер, только что качавший в саду ветви старого грушевого дерева, всколыхнул тюлевую занавесь и на мгновенье залетел в дом... Я вдохнул этой свежести — и меня пронизало такой внезапной, такой сладкой и запоздалой тоской...
То ли по пути этот влажный ветер побывал на Темзе, то ли на озере в Сент-Джеймсском парке, но он оказался таким речным, таким волжским, что я вдруг вспомнил весь водный простор моего детства, и острова, острова — не застроенные еще фанерными и кирпичными дачами, девственные, ежевичные и клубничные, щавелевые волжские острова с песчаными берегами и заливы, заросшие лилиями и кувшинками, под широкими блескучими листьями которых ходили и играли на солнце багровыми плавниками полосатые окуни...
Причудилась мне весельная лодка, скользящая по островным протокам между речной травой и редкими камышами, где кряква не шелохнувшись сидит на покачнувшемся от волны гнезде...
был потрясен, когда вычитал в одной умной научной книжке, что даже мыши, оказывается, бегают не как им вздумается. У них есть свои собственные тропки и дорожки, которые они протаптывают, разведывают и отмечают навсегда по единственному принципу: если один раз удалось пройтись без осложнений, значит, есть вероятность, что и в следующий раз повезет. И ничто не заставит эту мышку пробежать другой тропкой, отклоняясь даже на несколько сантиметров: там — чужбина, неизвестность, опасность, вечный страх перед неведомым... Неужели и понятие родины связано с нашими личными тропами безопасности?
Крупные стрекозы с выпученными виноградными глазами и потрескивающими слюдяными крыльями садятся на фиолетовые, белые и розовые цветы водяного разнотравья... Вдруг — ударит рядом щука, и серебряные мальки, аж выпархивая в воздух, с шумом разбрызгивают стеклянную воду и резким клином уходят в безопасную сторону, — и снова тишина, только хлюпают весла, и вдали, под самым нависшим над рекой лесистым и голубым горным берегом Волги по мощной струе фарватера проходит в заманчивую неизвестность бело-красный трехпалубный теплоход...
Ничего этого уже нет на свете. Острова явочным порядком застроены сумрачными дощатыми домами; протоки пересохли и заболочены, а Волга совсем прижалась к горному берегу, и теплоходы лишились всякой романтики, поскольку известно, что идут они только до Астрахани и обратно, а что там в Астрахани, и так совершенно понятно...
И если родина — это то, что всегда остается для тебя неизменным, если она — твое последнее прибежище среди стремительно и в дурную сторону меняющегося мира, то мне и вернуться-то некуда.
Все, что я любил, где и среди чего рос — исчезло, растаяло, ушло, как белый утренний туман с английских, вечных и неизменных, заиндевевших и оттаявших полян...
Так что же для меня — родина? Уж наверно, не картинка в русском букваре...
Но ты знаешь, что она есть у меня, брат. Однажды, лет в четырнадцать, я оказался с папой на весенней охоте. Это было дома, в Татарии, в Шемордановском лесничестве, тогда еще богатом всяческой дичью и изобильном лесными угодьями. Добираться туда нужно было поездом. Мы вдвоем вышли на каком не помню лесном полустанке и,
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
сверяясь по квартальной карте, пошли по через лес к одной деревне, где намеревались встать постоем денька на два.
Это была весна... Ты ведь знаешь, как это бывает... Прозрачно все и свежо; голые ветки оживают в расплывчатом дрожащем мареве, и оттаявшая трава лесных полян залита вешними водами, так что идешь, словно по мелкому озеру, журча резиновыми сапогами и разглядывая под водой каждую травинку, каждый листик и каждый сохранившийся за зиму цветок... Резиновые сапоги иногда наполовину утопают в чистой ледяной воде, и опрокинутое небо лежит под твоими ногами: и облака, и обнаженные деревья отражаются в этой прозрачной купели. Жуки-водомеры бегают от кочки к кочке; сквозь распускающиеся ветки блестит клонящееся к закату солнце, и вдруг слышишь, как где-то совсем рядом звонко курлычут на этих заливных полянах журавли... Или гулко кукует кукушка.
Редко встретится сухой холмик, разве что в сосновом бору, и тогда вокруг сразу замелькают бело-голубые прострелы, которые в наших краях называются подснежниками: пушистые соцветья и нежные зеленые стебли над палевой хвоей... Однако вдоль нашего маршрута леса были все больше лиственные, еще совсем почти голые и черноствольные, и только на мокрых, словно обугленных березах сквозь прошлогодние трещины пробивался сок, тек и застывал на бересте красно-розовой пеной...
Стало смеркаться и нужно было поспешать, но тут над колком берез на перекрещении двух узких просек послышалось нарастающее и приближающееся хорканье, и над нами со свистом пронесся вальдшнеп... Мы не сумели сдержать соблазна и встали на тяге, хотя путь нам лежал еще дальний...
Необычайно прекрасен был и этот надвигающийся весенний вечер. Славно было стоять в прикрытии березовых ство-
лов и видеть, как очертания деревьев медленно размываются дымчатыми сумерками; как туманится и темнеет высокое небо и как резко выделяется на его фоне отдельная, втайне от всех зацветающая ветвь...
И сидел на закатной стороне вырубки на вершине мина-ретной ели одинокий вороненок.
Так свечерело, и стало темно. И все, что посреди дня удивляло меня и взметало мой детский восторг, вдруг стало чужим, пугающим, слившимся в однообразную черную массу. Становилось жутковато. Внизу, под ногами, отражаясь в бесчисленных лужах и наполненных вешней водой ямах лежала бледная луна... Вода была кругом и непонятно было, насколько она глубока: ничего не стоило ухнуть в скрытую яму м поломать ноги в этом наволглом буреломе, в этой кромешной сырой тьме...
Мы очень долго пробирались во тьме сквозь эти черные леса, утопавшие в вешней воде. Мы шли и перепрыгивали от дерева к дереву, пробовали на устойчивость каждую темную кочку, торчавшую в мерцающей, слюдяной и страшной, разлившейся насколько хватало взгляда воде, и повсюду вокруг нас хлюпало это блиставшее во темноте ртутью ледяное болото, и не было ему конца, и почвы не было под ногами... Каждый шаг был шаток и всерьез опасен; всхлипывала и журчала эта вода, такая приветливая под солнцем, и такая чужая и страшная в мертвенном свете луны...
Долго, очень долго пробирались мы тогда-Уже глубоко за полночь мы наконец вышли к полю, за которым лежала наша деревня. Боже, Боже, как отрадно стало чувствовать под ногами твердь проселочной дороги! Я шел, с наслаждением ощущая каждый свой шаг, такой прочный и уверенный, такой гулкий в сквозной пустоте полей; и
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
огромная луна горела над головой, затмевая своим сияньем редкие звезды...
Уже завиднелись вдали желтые деревенские огоньки, а мне все не хотелось расставаться с этой дорогой, я бы все шел и шел по ней никуда невесть, но уже уверенно и навсегда поняв, что все это вокруг — родина...
Так пусть же и случайный мой читатель поймает себя на мысли, что воображая заграницу, он всегда представляет ее во всех красотах и соблазнах ПРИ СВЕТЕ, неважно в дождь или в солнце, но — ДНЕМ.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |