Январское солнце палило в зените; морской бриз застревал в верхушках пальм, и люди ходили, как в раю, замотанные в простыни-саронги и почти босиком, то есть в легких сандалиях.
Мы зашли в какую-то лавку древностей, и здесь мой добрый проводник подарил мне резную ручку и брелок темного сандалового дерева: нежно и душисто пахли они в полутьме лавки, за окном которой было исступленно светло и жарко. Потом мы уселись за столик маленького кафе на набережной Аравийского моря: господин Рашид, человек солидного, по индийским меркам, достатка, кормил меня мороженым и сокрушался. «Почему, — говорил он, — наша Ахмадийская Община так мало помогает неимущим? Нам следовало бы со-
бирать деньги и раздавать их бедным: сколько сирых и убогих вокруг! А помогай мы беднякам, как местные коммунисты, они, беднота, из благодарности заинтересовались бы нашим исламским учением...»
Я не стал вываливать на него все свои соображения о том, в какой степени коммунисты помогают бедным и что из этого в скорости проистекает, ведь господин Рашид знал только весьма умеренных коммунистов, которые приходили в Керале к власти, как ни говори, а демократическим путем.
Я рассказал ему другое, то, что слышал сам от Хозура — Верховного духовного главы нашей Общины. В те времена, о которых идет речь, Хозур был еще молод, еще не был Халифом, и Ахмадийская Община еще не была фактически запрещена и не преследовалась так рьяно ортодоксальными муллами и самими пакистанскими властями. Тогда Община еще могла открыто вести проповедь своего просвещенного учения и в Пакистане: Хозур занимал пост ответственного за распространение веры и постоянно разъезжал на коне по разным областям страны. Он был прекрасным наездником, и вообще, страстным спортсменом — всю жизнь занимался горным туризмом и игрой в бадминтон26. Суть, однако, не в этом.
В одной из самых обездоленных областей Пакистана, кажется, в Белуджистане, жители одной из нищих деревень стали упрашивать его помочь им материально, жалуясь на смертную скудость своего существования. Зрелище было,
26 Речь идет о Четвертом Халифе Обетованного Мессии Хазрате Мирзе Тахире Ахмаде (1928-2003) — поразительно разностороннем человеке величайшей праведной духовности и самых широких познаний. Из написанных им книг самые известные на русском языке «Убийство — во имя Аллаха?!», «Ислам отвечает на вопросы современности» (Блиц, СПб) и «Откровение, истина и человеческий разум» (Блиц, СПБ, 2011).
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
действительно, жалкое, и первым движением человечности было бы, наверное, тут же отдать этим нищим все, что имеешь при себе. Но Хозур распоряжался только определенной частью Общинных Средств, которые добровольно жертвовались в Общину людьми не намного богаче, а то и беднее этих белуд-жистанских крестьян. Деньги эти предназначались на распространение веры, но не на покупку верующих. И Хозур сказал:
«Если мы просто дадим вам денег, мы не только нарушим принципы нашей Общины, но и унизим вас, трудовых людей, своей подачкой. Человек сохраняет и умножает свое достоинство, только когда сам дает, а не берет от других. Мы можем сделать для вас другое. Мы, безо всяких условий, дадим вам зерно для посева, чтобы после жатвы вы отдали нам ровно столько зерна, сколько приняли от нас».
Так и случилось. Надо было видеть, с какой гордостью и каким человеческим достоинством эти крестьяне привезли осенью в Общину не только свой долг, но и значительную прибавку от себя! Это были уже не прежние, оскудевшие духом люди, готовые взять что угодно и от кого угодно. Это были люди, не только способные, но и готовые дать другим от своей щедрости. В не долгом времени вся эта деревня приняла Ах-мадийское учение в исламе.
Это один из главных принципов Общины. Она, вовеки не бравшая пожертвований со стороны, стоит на том убеждении, что только человек дающий сохраняет свою человеческую гордость. Даже если он искренно дает один грош от своей скудости, он все же жертвует царственно, как самый большой богач. И жертвует он не людям, но Богу, который никогда — да, брат, никогда, — не остается в долгу и всегда возвращает сторицей.
«Нет вины на слабом или больном, или на тех, которым нечего жертвовать, если искренни они перед Аллахом и Послан-
ником Его. Нет причины упрекать творящих добрые дела — и Аллах Всепрощающ, Милосерд». (Аль-Тауба, 9-'9i)
Дело в искренности твоей жертвы, брат. Никакой дар не может называться искренним, если его ничуть не жалко отдать; и все, что отдается даром, портит и унижает человека — если идет от людей, а не от Бога.
При всей естественности этих соображений господин Ра-шид очень обрадовался тому, что услышал их. Его вера нуждалась в поощрении так же, как нуждается и моя. Ведь настоящая вера — это постоянная борьба с самим собой, с горькими сомнениями, которые смущают и конфузят душу.
Хазрат Мирза Гулам Ахмад, Обетованный Мессия и Мах-ди, мир да пребывает с ним, в своей книге «Философия исламских учений» напоминает, что душа человека проходит за время своего земного присутствия через три главных состояния, и первичное, изначальное ее состояние называется «Самость (или эго), подстрекающая ко злу» или, по-арабски, Нафс-е Аммара.
Это — состояние человека, который следует только своим природным желаниям и страстям и не знает никакой духовности.
Третье состояние — это то состояние, ради достижения которого душа и приходит в мир, и страдает в нем, очищаясь страданием. Душа в этом состоянии уже готова к активному бессмертию, поскольку в своем постоянном стремлении к Богу отрешилась от всего, что роднит человека со зверем.
Это наиболее желанное для человека состояние зовется «Самость, вкусившая мир», Нафс-еМотмаинна, и блажен человек, которого Бог отзывает к себе в этом состоянии полного уверенного спокойствия и полного осознания собственного бессмертного предназначения.
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
Второе же, промежуточное состояние, когда сердце человека ищет веры и укрепляется в ней, когда человек обретает стойкость и твердость в сражении с собственными страстями и сомнениями, носит название «Самость само-осуждающая», Нафс-е Лаввама.
Помимо людей, достигших святости при жизни, большинство верующих пребывает именно в этом состоянии и временами нуждается в увещевании и поощрении своей веры.
«Если бы была в том немедленная выгода и путь был бы короткий, несомненно, последовали бы они за тобой, но трудный путь показался им слишком долгим». (Алъ-Тауба, 9:42)
Я помню, как, в самом начале своего знакомства с Общиной и заново прочитанным ею исламским учением, я терзался (поверь, брат, именно терзался и мучился) сомнением в своей способности уверовать в естественность присутствия Аллаха в моей жизни.
Я помню, как однажды это сомнение выгнало меня из-под крыши под мелкий, сеющийся, неосенний английский дождичек, и как я ходил кругами по мокрым дорожкам тил-фордских лесов, заросших промеж сосен и берез буйными кустами рододендронов и азалий, которые так пышно и ярко цветут ранним летом и так быстро отцветают, роняя на землю свои белые, розовые, фиолетовые, пунцовые или алые венчики... Сумрачное небо нависало надо мной; хвойные лапы елей и сосен отягощены были весомой небесной влагой, и взбалмошная сойка, сверкая в полете внезапной голубизной своих коричнево-зеленых крыл, истошно укоряла меня за что-то. Я же, не глядя вокруг, угнетал себя колебаниями и сомнениями, еще не понимая, не умея понять, что, отдаваясь вере,
не утрачиваю ничего, что стоило бы сохранить. Дождь усилился и погнал меня прочь из лесу, и я вновь оказался под крышей своего, тогда еще временного и кочевого, жилища. Среди книг, стопкой сложенных на письменном столе у окна, сквозь которое виднелась тронутая желтизной нестарая плакучая ива, был Священный Коран на русском языке. В своей душевной смуте я раскрыл его, где придется, и тотчас открылось мне — в строках, на которые упал мой взгляд: да, жалок колеблющийся и жалок одержимый сомнением,
кроме тех, сердце которых укрепляется в вере...
Слезы, естественные, как дождь за окном, навернулись на глаза, и новый путь забрезжил передо мною. Вера оказалась не набором наученных молитв и обрядов. Она оказалась упорным трудом разума и сердца — того самого сердца, которое так часто нуждается в успокоении, даже у праведников, святых и пророков:
«И вспомни, когда сказал Авраам: «Владыка мой, покажи мне, как Ты даруешь жизнь мертвым». Аллах сказал: «Разве не уверовал ты»? Авраам сказал: «Да, но я прошу сего, чтобы успокоилось сердце мое». Аллах сказал: «Возьми четырех птиц и приручи их к себе. Потом помести каждую из них на гору; затем позови их: они поспешат прилететь к тебе. И знай, что Аллах Всемогущ и Мудр». (Алъ-Бакара, 2:261)
Душа — не только созданная, но и прирученная Аллахом птица: куда и лететь ей, как не в руки Его...
Потому-то и мается она от одиночества, пока не знает своего предназначения; потому-то и успокаивается, когда обретает цель.
И вне этой цели — нет и не будет ей покоя.
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
3.
Моя душистая цветочная гирлянда на зеркальном трюмо в доме доктора Койя на следующий день поржавела и увяла, лишний раз напомнив о бренности земной красоты...
Была, впрочем, еще одна подобная гирлянда, которая осталась в маленьком городке Каруганапалли, в доме другого мусульманина-ахмади, профессора Джалиля, тоже окруженном неизменными керальскими кокосовыми пальмами, а также декоративными, желтой и багряной листвы, деревьями и кустами.
Был в этом саду и бассейн, сделанный в виде водоема под скалой. В бассейне цвел единственный розовый лотос и закрывался в жару...
Все эти дни, переезжая из городка в городок, я был занят лекциями и пресс-конференциями. Все ведущие газеты Индии и все керальские газеты на языке малайалам напечатали интервью со мной или репортерские отчеты о моих лекциях-экспромтах. Я так уставал от этих экспромтов, длившихся по два с половиной часа, что совсем не мог сосредоточиться на главной цели своего приезда в Кералу — сравнительном изучении индийских религий. Но мои ахмадийские хозяева так расстарались с организацией лекций, такое множество народа оповестили о моем прибытии, что отказаться было бы недостойно, даже если бы такая мысль и закрадывалась мне в голову. Она не закрадывалась. Я поступал так, как подсказывало течение жизни, чувствуя, что делаю что-то очень нужное для себя и других.
В Каруганапалли я выступал прямо на улице — под навесом, сооруженным над сценой, сколоченной, как мне сказали, специально ради моего приезда. Опять собралось множество людей; опять последовало множество вопросов о судьбах
распавшегося СССР и — об этом спрашивали уже не местные коммунисты, а местные индусы: о возможной угрозе со стороны вновь образовавшихся «мусульманских» государств Средней Азии.
Я отвечал, как мог; цветочная гирлянда опять смешно, влажно и щекотно облегала мою щею; я смотрел на людей, которым было безумно интересно слушать и узнавать то, что я-то сам считал вполне будничным и естественным. Боковым же зрением, в перерывах между вопросами, которые мне переводили с хинди или малайлам на английский, я все время чувствовал слева присутствие того, что в принципе интересовало меня самого.
Это был индуистский храм Кали, богини Зла и Тьмы — целый комплекс за высоким забором, за ворота которого за 2ооо лет, как опять же мне сказали, не ступала нога не-индуса и «белого человека». Не знаю, насколько уж я всегда был «белым человеком», но индусом я не был точно, и попасть в пределы этого храма мне никак не светило под — вполне реальной — угрозой мгновенной расплаты за кощунство. Межрелигиозная рознь, которая привела через три года к разрушению древней мечети Бабура в Айодхье, тогда уже набирала в Индии силу: мне не раз приходилось отвечать на связанные с этой напряженностью вопросы во время своих индийских интервью и лекций.
Одетые в белое служки храма Кали, носящего звучное название Станати Коиккал, смотрели на наше многоликое человеческое сборище с непониманием и недоверием: они не знали английского языка, зная одно — в толпе много мусульман, что само по себе было причиной их подозрительности. Но лекция завершилась, вопросы иссякли, и нужно было возвращаться в дом профессора Джалиля, чтобы отведать сдобренной
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
волшебными пряностями и невероятно острой керальской еды, а затем и продолжить путь по этой Стране Кокосовых Пальм.
И тут, в очередной раз извещая меня, что всякое искреннее намерение в глазах Аллаха не пропадает всуе, свершилось чудо, которое, как это всегда бывает с земными чудесами, представилось всего лишь своевременным совпадением вполне будничных обстоятельств. Обстоятельства эти создал местный адвокат-ахмади господин Шахид Ахмад, который был мои переводчиком во время лекции. Он, к моему полному изумлению, подвел меня к вратам храма Кали и представил двум главным жрецам, а звали их Равиндрам Куруп и Санкап-пан Унмиткан.
Первый их них, происходящий, как выяснилось, не только из высшей касты, но и из династии военачальников, когда-то служивших при дворе южно-индийских магарадж. Похожий статью, выправкой и длинными разлетавшимися в стороны седыми усами на ветерана-кавалергарда, он пригласил нас в свой дом, стоящий совсем рядом с храмовым комплексом без малого семьсот лет. Дом этот изнутри походил на кокосовый орех: повсюду отделано было это жилище черным и коричневым деревом — твердым, как железо, и блестящим от древности. Потолки красноватого дерева, мощные балки, множественные створчатые двери и окна: такой дом легко простоит еще семьсот лет и ничего ему не сделается.
Радушие жреца Равиндрама Курупа не имело предела и лишний раз доказывало, что нельзя предвзято подходить ни к людям, ни к религиям. Он познакомил нас с женой, очень милой женщиной лет пятидесяти в темно-розовой кофточке и белом сари, и тотчас вызвал из античных недр дома слугу, мускулистого парня цвета какао без молока, полуголого и одето-
го лишь в белый саронг. Тот немедленно притащил целый ворох зеленокожих кокосовых орехов и, ловко орудуя широким тяжелым ножом, поотсекал им верхушки и вручил каждому из нас по ореху: пришлось снова пить, улыбаясь. Утешало то, что целых три профессора медицины, доктор Койя из Кали-кута, доктор Джалиль из Каруганапалли и доктор Абдулла, с которым мне еще только предстояло встретиться в Коккануре, уверяли меня, что кокосовое молоко крайне полезно для желудка, так что я пил его как лекарство и чувствовал себя соответственно лекарственной пользе этого повсеместного кераль-ского питья.
Деятельное гостеприимство продолжалось: нас повели куда-то по узкому коридору и показали нам самое сердце этого старинного дома — домашнюю кладезь, где некогда, лет пятьсот назад, хранились самые дорогие и даже драгоценные вещи. За толстенной дверью, словно вмятой в стену и пересеченной могучим резным засовом; за дверью, дерево которой от древности спеклось чуть ли не в железо, было подобие чулана, где ныне была свалена всего лишь гора кокосов, лежали пустые кувшины, и по стенам этой былой сокровищницы ползали чудовищных размеров — с палец длиной — усатые, рыжие, блестящие хитиновыми панцирями тараканы...
После этого показа жрец в порыве гостеприимства сделал невероятное: он отверз для нас нам святую святых своего древнего дома — домашний храм, куда не допускались не то, чтобы посторонние или иноверцы, но даже его собственная жена. Мы благоговейно прошли через прихожую этого храма, откуда далее низенькая дверь вела в само секретное святилище — это комнатка была пуста; на стене висел фотопортрет самого жреца с еще совсем черными гусарскими усами, а чуть ниже, на фоне олеографии с изображением индусских богинь,
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
висела красного камня статуйка Свами Вивекананды, знаменитого религиозного философа, который, таким образом, уже приобщен был к индийским божествам, хотя и не допущен еще в пределы иконостаса.
(В Индии легко стать богом, брат...)
Иконостас, с изображением большинства богов и богинь индусского пантеона, занимал всю стену таинственного домашнего капища; те божества, которым не нашлось места на стене, стояли в виде цветных фигурок и статуй на истершемся от времени сером древесном полу, рядом с медными курильницами и вазами, из которых торчали пучки ароматных курительных палочек...
У алтарной стены пол был приподнят; по бокам стояли деревянные, окрашенные голубой отсвечивающей краской колонны, сужающиеся к потолку и увенчанные вверху резными, красного дерева, розетками. Жрец поочередно возжег все курильницы во всех концах своего святилища; сладкий и томный запах поплыл вместе со струйками дыма и завился кругами под низким потолком. Мне было удивительно и странно там находиться; это было совершенно нереально и совершенно невозможно, но я стоял там, и стоял потому, что это было необходимо Промыслу Единства, Который, снизойдя к искренности моих намерений, даровал мне эту краткую приобщенность к чужой, иначе абсолютно недоступной мне вере.
Жрец даже разрешил мне фотографировать, и эти невозможные фотографии потаенного храма по сю пору есть у меня. Это было чудо, как бы буднично оно ни выглядело; и чудо это не кончилось вместе с осмотром дома, потому что потом жрец повел нас на саму территорию храма Кали...
У меня захватило дух, когда я, пройдя сквозь разверстые для меня врата, ступил на землю, на которой лежала белая
пыль тысячелетий. Мы сняли ботинки, и пошли по этой пыли в носках; все происходило за полчаса до вечерней службы, и следовало поспешить, чтобы успеть увидеть все, что явилось мне таким чудесным образом. Я не понимал ничего в этих нескольких, поднятых на сваи и осененных поверху навесами на столбах, похожих на желтые ульи домиках с синими дверьми, замаранными какой-то темной патокой, но понимал благоговение жрецов, сопровождавших нас в этом кратком путешествии по древней истории Индии.
Они подвели нас к окраине священной рощи и показали железные, изогнутые капюшоном стелы с изображением Наги, змеиного божества.
Название самого городка, Карутанапалли, и означает в переводе «Две сопряженных змеи». Для Наги, которая, по поверью, обитает вместе с другими кобрами в священной роще храма, возле именной этой стелы была поставлена плошка с молоком; курильницы еще не возжигались, но уже смеркалось, и мы еле успели увидеть под открытым небом широкий и плоский алтарь самой Кали, на котором 400 лет назад приносились человеческие жертвы...
И вновь, я сумел не только увидеть все, что было веками скрыто от непосвященных, но и сфотографировать этот храм изнутри, причем жрецы богини Зла содействовали этому явному святотатству вполне спокойно и доброжелательно. Было ли причиной тому мое происхождение из неведомых стран или причиной послужила тяжба, которую эти жрецы с помощью моего друга-адвоката вели с соседним храмом из-за священной рощи, но чудо было налицо: незримое для других, оно явилось внезапно, просияло сокровенным знанием и скрылось в вечерних сумерках, оставив по себе изумленную память в моей душе и маленьком фотографическом альбоме.
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
С тех пор думаю я, брат, что не надо идти к заветной цели напролом. Если, по воле обстоятельств, ты делаешь что-то угодное Богу и нужное для других, пусть и отвлекаясь от поставленной цели, ты делаешь нечто, чрезвычайно нужное тебе самому, даже если и не часто догадываешься об этом. Получилось так, что в своем намерении собрать во время хождения по Индии материал и настроить чувства для книги, я меньше всего занимался именно книгой: постоянные выступления и прилюдные беседы об Исламе на фоне всемирных перемен, эти лекции, которых иногда набиралось до трех в день, отнимали все мое время и доводили меня по последней усталости. Но все же, все же...
Ярко, навсегда запечатлелись в моей памяти картины Кералы, городков на берегу Аравийского моря и блистающих, обрамленных кокосовыми рощами «Внутренних вод».
Помню городок Кочин с его первой в южной Индии, в 1500 году на месте первого европейского поселения построенной из дерева, а в 1516 году возведенной в камне португальской церковью, куда дружной щебечущей стайкой забегали на моих глазах подружки и гостьи индийской невесты во время ее христианской свадьбы. Головы их при всем том были непокрыты; и влажные, свежие цветы вплетены были в их черные вьющиеся волосы. В храме, который в 1616 году перешел к голландцам, а теперь обращен в англиканскую церковь, с самого Рождества продолжало стоять в жарком январе рождественское дерево. Это была не елка, ведь елок в Индии нет, — а было какое-то местное лиственное дерево, по ветвям и редким листьям коего вились золотые нити канители.
А возле храма, по всей широте набитого расколотыми каменными глыбами волнореза, нависали над морем сети, так похожие на прежние волжские «зыбки» на деревянной лебед-
ке, которыми вытаскивали и мы в свое время плотву, окуней, ершей и подлещиков, а то и случайного широкого леща в протоках между речными островами...
Помню городок Ернакулам, по всей вытянутой набережной которого тоже стоят христианские храмы: базилика Святой Марии, собор Святого Франциска, церковь Святой Терезы и стела Богоматери Помощь Подающей, а надо всем — фигура святого Николая, распростершего руки над городом и омывающим его морем. Оттуда, из-за западного горизонта, приплыл в Индию на своей португальской каравелле с крестовым парусом Васко да Гама — чтобы обнаружить, что об Иисусе Христе здесь знают с самого пришествия в эти пределы Апостола Фомы.
По верованиям Ахмадийской мусульманской Общины, Фома пришел сюда по пути самого Иисуса — в поисках потерянных колен Израилевых, коль скоро иудеи жили в Индии со времен вавилонского пленения. Еврейская колония в Керале чрезвычайно древняя, а синагога в Пайянгади, самая ранняя из известных в этих местах, построена еще в 1344 году.
Я посетил Jew Town — Еврейский квартал, когда-то шумный и многочисленный, где теперь только Звезды Давида на кружевных оконных решетках старинных домов напоминают о былом оживлении. Здесь осталось только семь семей; остальные переселились в Израиль. Все смешалось в Еврейском квартале: европейский книжный развал соседствует с лавкой индийских редкостей и религиозной лавкой Кришны. Нас пустили в синагогу, стоящую в Ернакуламе с 17 века: чрезвычайно активный дед в ермолке, видать, привыкший к туристам, отворил нам хранилище Торы и предъявил историческое разрешение магарадж на пребывание в этих краях иудейской Общины. Это высочайшее благоволение к Единобожию несло на себе печати золотой и серебряной корон...
Равиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
...Помню — как я проплыл на длинной весельной лодке «доти» по длинной лагуне благословенных Внутренних вод Кералы; солнце сияло над головой; сверкали широкие плесы; пальмы шелестели по берегам...
Хорошо и покойно было, как в Раю, который, по мусульманскому определению, есть Сад, по которому текут реки...
Действенный покой: деревья как символ вечного роста и плодоношения и реки как символ вечной сокровенной изменчивости; два эти символа вместе вполне определяют понятие эволюции, которая не прекращается для души и за земными пределами...
Мусульманский Рай — не место для праздного отдыха. Ведь если душе верующего вменяется в обязанность вечно трудиться и совершенствоваться, то делается это только ради того, чтобы подготовить ее к преодолению других, потусторонних ступеней совершенства.
На этом пути восхождения не бывает отдыха; вечная действенность этого вечного существования и есть награда.
Вкусивший одну степень совершенства не может успокоиться: достигнув ее, он тотчас познает, что есть и другая, более высокая ступень.
Так разумно промыслена эволюция вселенной, которую только движение спасает от праздной энтропийной гибели.
И как бы ни было хорошо тебе — это происходит только потому, что ты сам вместе с другими налегаешь на весла, и лодка скользит по воде — туда, откуда сразу начнется новый путь, новая дорога, благодаря Богу не имеющая конца...
4.
Течение-стремнина-движение.
Единобожие — основная стремнина духовного развития человечества. Как у всякой реки, есть у нее главное русло и
есть ответвления, протоки, заводи, старицы, где в виде пышной водной растительности и чудесных лотосов, кувшинок, лилий, ирисов и прочих водяных гиацинтов произрастает на спокойной, а иногда и подернутой ряской воде — национальная культура!
Мы привычны к проявлениям своей национальной культуры и в верности ее традициям склонны забывать, что прекрасные ее цветы растут только на заводях, и растут-то только потому, что всякая такая цветущая заводь содержит внутри себя слабое течение, оживляющее и освежающее воду. Это несильное течение и выносит сокровенность национальных философий из старицы собственной культуры в главную струю человеческой эволюции.
Такова была основная мысль моего доклада в университете Каликута, во время которого, помню, по стенам битком набитой аудитории сновала и бегала какая-то проворная черная белка с длинным распушенным хвостом.
Еще в Кадиане пришли мне в голову мысли о знаковой системе каждой культуры, то есть, о системе внешних и внутренних символов, определяющих на уровне культуры понятия «свой» и «чужой». Это очень важное и принципиальное разделение человечества на культурные общности, пошедшее, если не от сотворения мира, то уж точно от времен Изгнания из Рая, потому что «не наш» — это всегда, по крайней мере в подсознании, враг.
(Это напоминает мне систему «вход=реакция=выход» в закодированном поведении компьютера, брат.)
Так люди и народы создают систему кодов для восприятия и реагирования на все внешние для них явления; так складывается программа поведения в рамках одной культуры, и — до возникновения исламской понятийности — в ходе
Ровиль БУХАРАЕВ
Дорога Бог знает куда
человеческой духовной эволюции эта программа была в достаточной степени неповоротливой и требовала жестких реакций на взаимноотношения:
Человек — Природа;
Человек — Человек;
Человек — Бог.
На самом деле все эти три взаимоотношения внутренне связаны, и на более высоких уровнях развития духовного мира человека постепенно сливаются в одно-единственное отношение. На более низких уровнях духовности человек склонен разделять их, и тогда его культурный код достаточно примитивен: он поклоняется любой силе, которая сильнее его собственной, и пытается господствовать надо всем, что слабее его самого.
Явления Природы сильнее человека в том смысле, что всякая неизвестность подавляет его разум и волю.
Так что же такое религия? На национальном уровне люди склонны считать ее квинтэссенцией собственной культуры, и здесь, сдается мне, кроется главная ошибка, потому что истинная общечеловеческая религия обязана стать выше всего национального, всего «своего». Она и промыслена-то как единый код взаимопонимания всех трех отношений и взаимосостояний на том пути, который сливает их в единое состояние — в Единство.
Различные земные религии различаются по знаковой системе точно так же, как различаются различные культуры. Однако тогда и там, где мы имеем дело с чутким и требовательным разумом, все национальные религии находят свой выход в стремнину строгого Божьего Единства. Философские учения Свами Вивекананды, основанные, с точки зрения монотеистических религий, на явном идолопоклонстве, не противоречат
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |