Дорога Бог знает куда книга для брата 1 страница

ДОРОГА БОГ ЗНАЕТ КУДА КНИГА ДЛЯ БРАТА

Часть первая,

где автор, едва попав в Индию, покидает ее ради того,

чтобы поведать о пришествии в мир Обетованного Мессии

и о том, как люди приходят к вере в Единство.

ПЕСНЯ ИНДИЙСКОГО ГОСТЯ 1.

«Не счесть алмазов в каменных пещерах...»

Я вспоминал эту с детства застрявшую в памяти строчку в Кадиане, — маленьком пенджабском городке, затерянном среди рисовых полей, вечнозеленых рощ и широких водных каналов вблизи границы Индии и Пакистана.

И в Индии бывает зима.

Странный оранжево-желтый свет льется тогда на жестяные листья высоких кокосовых пальм над лотосовыми болотами; шумит полуденный ветер в манговых садах. На сотни и сотни километров вокруг не отыскать человека, воспитанного в тех же правилах, что и мы: во всяком случае, трудно отыскать ате­иста. Индусы, сикхи, мусульмане. Смуглые, в тюрбанах, гово­рящие на языках урду и пенджаби. Кроме торговцев, мало кто говорит и по-английски. Здешняя жизнь своеобычна, и для иного туристического человека, после первоначального шока, была бы даже притягательна. Вот только досужих людей здесь бывает мало. Это — самая глубинка северной Индии, да к тому

Равиль БУХАРАЕВ

Дорого Бог знает куда

же и зона чрезвычайного положения: европейцы здесь вооб­ще не бывают¹.

Дни, о которых я пишу, — исключение. Сотая ежегодная всемирная встреча Ахмадийской Мусульманской Общины, когда самому ее Халифу впервые за сорок три года, то есть со времени раздела Индии, было позволено наконец посетить священный для Общины Кадиан, где родился и прожил всю жизнь основатель Общины, Обетованный Мессия и Мазди Мирза Гулам Ахмад, на несколько дней превратила городок в самое людное место, разукрасила его цветной мишурой и разноцветными фонариками, перетянула улицы поверху ло­зунгами, сверх всякой меры осчастливила местных торгов­цев...

Один из этих написанных на языке урду транспарантов и сейчас трепещет на ветру, виднеясь с моей веранды.

«Добро пожаловать домой!» — возвещает он.

Мои дни проходили здесь как бы в состоянии сбывающе­гося детского сна...

Я сидел в Гостевом Доме, на одной из крытых и остеклен­ных его веранд, выходящих в небольшие, мощеные брусчат­кой квадратные дворики. В стенах между этими двориками — полукруглые проемы с дощатыми, зелеными, двустворчатыми дверьми. Стены двориков оштукатурены желтой глиной, как и весь этот удивительный Дом; за фронтальной стеной — узкая улочка, по которой в те дни протекал нескончаемый поток людей, и в нем различались рикши на велосипедах и конные коляски, обтянутые зеленой или красной, потрескавшей-

¹ Эта книга писалась с 1991 по 1997 годы. Здесь речь идет о положе­нии в северной Индии в 1992 году. С тех пор многое переменилось — но не суть этой книги.

ся и побелевшей от времени кожей. Грузовички гудели, им особенно тесно было в этом нешумном людском столпотво­рении...

Тот сравнительно новый пристрой, в котором мне повезло жить, где душ с горячей водой и кондиционер, и отдельная ве­ранда, — это был еще далеко не весь Гостевой Дом. Основная его часть — это выстроенный в начале века двухэтажный мура­вейник со множеством маленьких комнат-келий, выходящих на крытые галереи, покоем опоясывающие огромный двор, где рядом с грудами узловатых сухих сучьев день-ночь уже в тече­ние столетия под массивными закопченными котлами горят костры. Запах дыма смешивается с пряными запахами бурля­щего варева: на всех постояльцев варится незамысловатая, но благословенная еда. В обычных келийках Гостевого Дома нет никаких удобств — только нары, но те, кому посчастливилось по двое, а то и по трое устроиться здесь, крайне довольны. В эти дни, о которых я веду речь, Кадиан, обычно полусонный и полупустой, был переполнен до отказа, и жилье даже за день­ги найти было непросто. В Гостевом же Доме с пришельцев денег не берут:

Я сидел на веранде за своим портативным компьютером и смотрел на слова, возникавшие на его голубоватом экране... Было зябко, и я кутался в черную кашмирскую шаль, куплен­ную с тележки бродячего торговца. Я хотел написать книгу.

Мой ныне затерявшийся в дебрях Москвы товарищ, упор­ный художник, в пору моей второй, столичной и по большей части совершенно бесприютной юности открыл мне по случаю один драгоценный секрет относительно писательского дела. Во всей своей ветхозаветной мудрости и постоянной рабочей отрешенности от мимотекущего бытия, отступив однажды от своего холста с прекрасной и иллюзорной жизнью в

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

духе Боттичелли, он, заляпанный красками, доверительно поведал:

— Ты пишешь красивые стихи, — сказал он, — но я открою тебе один секрет искусства, который прост, но дорогого стоит, поверь ты мне. Когда пишешь, ясно представляй в воображе­нии того, для кого пишешь. И дух, и смысл творчества тогда изменятся, нечувствительно, но — весомо...

И я благодарен ему за этот совет, полученный мною еще в ту наивную пору, когда я пытался обживать Москву с помо­щью романтических стихов, и мы вдвоем, перебиваясь с хлеба на квас, обитали в квартире второго моего товарища, на Вла­димирке. Под окном высокого сталинского четвертого этажа жило собственной, запредельной и скучной для нас жизнью Шоссе Энтузиастов; на тесной кухонке на газу то и дело заки­пал черный чай. В квартире пахло лаком и красками, и холсты стояли повсюду; на широких стенах, великодушно отданных хозяином под фрески, постепенно возникали, словно из голу­бой дымки, вариации на сюжеты все того же мира иллюзий и танцующих божеств, и мнилось мне, что боготворимое мною искусство — это и есть жизнь.

Жизнь, в напрасных поисках нирваны, выдалась, однако же, мудреней и замысловатей всех догадок искусства, а Мо­скву я так и не обжил для себя. Теперь мне за сорок. Я давно уже не эстет и даже не особенный романтик, но все еще помню ту простую тайну ремесла, которая, как оказалось, и вправду дорогого стоит.

Я задумал эту книгу давно. Теперь я знаю, для кого я ее пишу.

Я пишу эту книгу для тебя, брат.

В детстве мы мало понимали друг друга, хотя и любили, каждый по-своему: я много обижал тебя. Уже много лет меня

настигает в моем одиночестве твое заплаканное ребячье лицо. Меня, надо-не надо, как ночные и рассветные призраки, наве­щают все несправедливости и прямые обиды, которые я при­чинил тебе в нашем общем детстве. Меня изводит стыд и до­нимает щемящая, навсегда опоздавшая жалость к тому тебе, славному и задумчивому малышу, которого я задевал просто потому, что был старше, хоть и ненамного. Ты, наверное, за­метил, что в последние, трезвые мои годы я стараюсь быть как-то внимательнее к тебе. Но вины моей этим не искупить.

Перед путешествием в Индию я был очень рад получить от тебя новогоднюю открытку, прилетевшую из Казани в южно-английскую деревушку Тилфорд, где я тогда проживал и трудился над переводами книг по исламу. На этой открыт­ке, которую я храню, изображен был чудесный и смешной Дед Мороз с фонарем в темном заснеженном лесу нашей жизни, и поздравительные слова твои были исчерпывающе кратки:

«Давай будем счастливы....»

И я захотел нам счастья.

Ведь как бы я сейчас ни старался помочь тебе, какой бы нечаянной чуткостью ни ставил в тупик, тот мальчик в слезах, тот ты, — он все время у меня перед глазами, и я знаю, что мне ничем не оправдаться перед ним... Никогда мне не докри­чаться до него, не утешить, не приласкать, вовеки... Я уже не прошу прощенья у тебя, но всегда, до неминучей смерти моей, буду просить прощенья у него, и знаю, что в последнюю мину­ту он будет стоять надо мной, рядом со всеми, кого я так лю­бил — и так предал...

И вот книга, брат. Ты всегда говорил, что я живу в мире иллюзий. Ты — прав. Но — сквозь все и вся — оставь же мне последнюю иллюзию: попытку понять и объяснить себя, а мо­жет быть, и тебя...

Ра в иль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Ведь ради чего-то, несмотря на все, живем и мучаемся мы? Неужели же все прекрасное и горькое, выстраданное и даро­ванное, все понятое, постигнутое и усвоенное в муках жизни, все, что мы называем опытом души, вот так просто исчезнет вместе с нами, станет после смерти недоступным для нас, как и те немногие материальные блага и вещи, которые зовутся нашей личной собственностью? Зачем же была душа, неужели только ради угрызений совести?

Вот книга, брат. Вот возникает она слово за словом, и вы­ходя из-под моих пальцев, начинает жить своей жизнью, и убегает от меня, как убегают в поля вдоль уличных стен ти­хие серебристые струи кадианских арыков... Я обещаю тебе, что постараюсь в этой книге осилить мою извечную самопо­груженность и постараюсь остаться на земле и не поддаться своему высокому штилю с его «ибо» и «воистину», которые тебе и другим людям кажутся нарочитыми и не от мира сего. Не так уж я дорожу теперь миром сим и особенным его рас­положением, но есть у меня одно трудное признание и слабое оправдание: так, старомодно и возвышенно, всегда звучала во мне жизнь, какую мне, вопреки всему, хотелось бы про­жить, и когда я говорю обыденным языком, я говорю не своею речью — для того лишь, чтобы оказаться понятым другими людьми.

А Кадиан — это городок, который может присниться ребен­ку с воображением после того, как ему на ночь прочитали «Али Бабу и сорок разбойников» или «Волшебную лампу Аллади-на». Жизнь в нем непритязательна, и улицы лишены имен, а если и есть эти имена на схеме городского магистрата, никто их не помнит за ненадобностью. Адрес тут определяют так; искомый дом стоит вблизи какого-то всем известного места. Скажем, возле базара, возле мечети Акса или сикхского храма,

гурдвары. Или так: такой-то живет в доме покойного Чоудри Мирзы Ахмада Дервиша, Сотоварища Обетованного Мессии.

Тесные улочки, незамощенные или выложенные узким продолговатым кирпичом: лабиринт улочек, не имеющих на­званий.

Но и это еще не все.

Если отыщешь нужный дом и войдешь в него сквозь де­ревянные резные ворота, сразу окажешься в другом, мень­шем по размеру городке, словно бы матрешкой вложенном в Кадиан: снова улочки, вдвое теснее и гораздо ухоженнее на­ружных, бесконечные переходы, крытые галереи, внезапные лестницы, извне пристроенные к стенам. Опрятные, узень­кие, прозрачные арыки протекают по каменным желобкам вдоль стен; сумеречные, гулкие аркады; широкие или узкие каменные ступени, ведущие на плоские крыши, лежащие на разных уровнях дома, и на крышах этих тоже происходит жизнь...

Не понять, где начинается одна улочка, и где переходит в другую, а то и вовсе пропадает, теряется, вбегая в Дом. Пере­ходы поверх домов и под домами, сквозь дома. На крышах сушится белье, и играют дети. Такая архитектура возможна только в полуденных странах: она служит людям, чтобы защи­щать их не от мороза, но от палящего зноя и проливных дож­дей, которые в свой сезон начисто отмывают Кадиан от пыли, и потому он такой в целом опрятный. Сейчас 12 градусов выше нуля, сыро; у местных жителей, наверно, болят ноги, потому что тепло обуваться здесь не привыкли, да и далеко не всем это по карману.

Дом-город. Или город-Дом? Здесь, в сельской Индии, стро­ят вне плана: всякое здешнее жилище и целые городки сто­летиями возводились по принципу: «а потом он пристроил

ВИКУ

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

другую комнату и расширил жилье»... Городок причудлив, как термитник, и так же несуетна, нетороплива и постоянна жизнь, протекающая в нем.

Я думаю о плане книги. Многое хочется тебе сказать. Быть может, второй глубинный секрет писательского ремесла — это вообразить себе Здание своего труда, и складывать главы и страницы по тщательно продуманному и взвешенному про­екту этого Здания. Я достаточно отдал времени и сил играм воображения и я отрекся от своего малопримечательного ма­тематического прошлого. Всякое строение, измышленное за­ранее, все же выделяется на фоне ландшафта, как бы хитро­умно ни захотел архитектор слить его с местностью. Я видел Тадж Махал и я не видел ничего более прекрасного и сораз­мерного в мировой архитектуре. Этот огромный мавзолей не­весом и словно висит в воздухе, как неизменное в очертаниях, торжественное, царственное облако.

Но я хочу, чтобы моя книга была сокровенной и доверитель­ной, как живой и откровенный разговор, а разговор заранее в воображении не построишь: как ни умничай, а фальшь даст себя знать... Пусть моя книга будет подобна нечаянной жизни, пусть будет она неожиданна, как крытые переходы и семейные галереи этого Дома-города, уже пять столетий принадлежаще­го роду Обетованного Мессии: как кирпичные — выбеленные, желтые, зеленые или вдруг закатно-красные стены, арки, ка­менные лестницы, внезапные закоулки и тупички; как прохо­ды, проделанные во все измерения пространства; кубик Рубика и структура перво-христианских пещерных городов в турецкой Каппадокии или грузинском Уплисцихе; или пусть напомнит она сочащиеся черным целительным медом, вечнорастущие соты диких пчел, Маленького Народа Киплинга..

Неожиданные переходы мысли. Сокровенные галереи вос­поминаний. Множество входов и выходов, и ни одного парад­ного подъезда. Я хочу, чтобы эту книгу можно было открыть и начать читать в любом месте, и тут же обнаружить ее главную идею. Я хочу, чтобы она стала подобна нечаянной Жизни, в которую у каждого — свой путь и свой вход.

Дикорастущую, природную архитектуру Кадиана лучше всего познаешь в предрассветные часы, когда идешь на Та-хажжуд, заутреннюю молитву. Каждый день, утром, затемно, я поднимался и шел с остальным народом по сырым, темным и туманным улочкам на свечение Белого Минарета, постро­енного Обетованным Мессией в пределах своего Дома. Я шел на Белый Минарет, освещенный в клубах тумана разноцвет­ными электрическими гирляндами и словно бы парящий над Кадианом.

Так мы приходили в мечеть Мубарак, то есть Благословен­ную Мечеть, и вставали на молитву, человек пятьсот. Моли­лись под самым минаретом: отсыревший за ночь цементный пол был как ледяной, узорные камышовые циновки были мокры от тумана, который длинными просвеченными прядями затягивало под крышу, укрепленную на белых квадратных колоннах: ведь мечеть не имеет стен, это Индия, и в жару за стенами было бы нестерпимо жарко. Была, однако, зима.

Так мы стояли плечом к плечу, совершали поклоны и про­стирались — длинными рядами, и во время молитвы слышал­ся стоголосый плач, особенно когда имам с вырывающимися из груди рыданиями произносил:

Аулал каумилъ каафирин...

И спаси нас от злобы тех, кто не верует в Единство.

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

Я помню, однажды, в перерыве между ракаатами² я посмо­трел на соседа по правую руку, смуглокожего, закутанного в серую кашмирскую шаль, — он был совершенно босой. У меня, северного человека, ноги ныли в двух парах шерстяных но­сков, цементный пол вытягивал из них последнее тепло. На­верное, это был один из тех сотен членов Общины, которые, за совершенным неимением средств, пришли в Кадиан пеш­ком из Кашмира, по заснеженным горным тропам, сквозь тер­рор и беспредел гражданской войны. Пока мы сидели, я снял верхнюю пару носков и отдал ему. Он принял это естествен­но, как рукопожатие. Поднимаясь, я заметил в передних рядах американского парня Карла Райххольда в длинном черном пальто: он был на голову выше соседей. И он пришел с гор, только из Сьерра Невады, где всю юность был горным провод­ником.

Где-то в середине нашей молитвы начинала звучать из стоящей неподалеку гурдвары фисгармония сикхов. У них тоже бывает заутреннее богослужение, и весь Кадиан в этих до-рассветных сумерках с незапамятных времен пронизан молитвами: у мусульман заутреня — Фаджр; у сикхов — своя предрассветная молитва...

Когда мы спускались по широким ступеням из мечети и, пройдя по тесным, замощенным — ребро к ребру — узким кирпичом внутренним переулкам Дома, выходили за ворота, город уже оживал, и оживал, молясь... Арычки бежали вдоль стен, чистые, прозрачные, журчащие в богомольной тишине. Так, конечно же, и в средневековых ренессансных мусульман­ских городах после заутренних молитв люди шли пешком, в

полутьме, и зеленая заря восходила и мерцала в расщелинах между крышами, над узкими пропастями стесненных домами улочек; люди шли к своим трудам, школьники и шакирды по­старше расходились на занятия... Примерно также могла вы­глядеть и средневековая Казань, и она могла состоять из таких же Домов-городков. Говорят, очень похоже выглядит и Ста­рый Иерусалим³.

Вот, люди идут после молитвы, и свет брезжит, и уже про­буждаются базарные улочки: кипит на открытом огне котел с каким-то кушаньем; пузырится, брызжет и трещит закипаю­щее масло на сковородах, и рыба — свежеразделанная, обва­лянная в красном жгучем перце пресноводная рыба из ши­роких пенджабских каналов лежит, разложенная пластами; в крошечных бедных кофейнях варят на поющих примусах кофе, и все вокруг маленькое: маленькие чайханы, маленькие харчевни, маленькие, в масле жареные многоугольные пи­рожки и всевозможные наперченные заедки, вкусные...

А дальше — лотки и навесы, рынок, где уже лежат горой в навалку ананасы и гроздья бананов, апельсины, лимоны и отсвечивающие золотым воском плоды гуавы; деловитые торговцы в сикхских синих чалмах раскладывают вокруг себя бататы, коренья и цветную капусту, и много еще чего, что привозится сюда на черных буйволах, которые сопят и катят тяжелые скрипучие арбы на огромных колесах; рикши, с но­сом завернувшись в серые плотные шали, мерзнут и трясутся у своих многострадальных велосипедных колясок, цветные кожаные сидения которых белесы от древности: Азия. Даль­ше вглубь базара — мусора больше, но это вполне обыденный

² Ракаат — часть мусульманской молитвы, которая может состоять из одного, двух или четырех ракаатов.

³ Со времени написания этих строк в 1992 году автор побывал в Ие­русалиме и свидетельствует, что разница есть, хотя, конечно, похоже.

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

базарный сор: зеленая ботва, овощные и капустные очистки, зола и пепел, вытряхнутые из таганков...

И помнилось, что внутри Дома и мечети Мубарак — свежо, светло и чисто.

Чисто, светло, торжественно там. По приезде в Кадиан я забрался на крышу Благословенной Мечети, увенчанную чал­мами куполов, чтобы сфотографировать Дом, Белый Минарет и жизнь на соседних, ниже уровнем, крышах...

С чем сравнить эти жилые крыши, эти ровные кровли, что­бы ты увидел их моими глазами? Разве что с плоскими мно­гочисленными шляпками осенних желто-коричневых опят, когда много их уродится в редеющих, милосердных лесах над татарской речкой Кубней, да еще если ветер прошумит повер­ху и уронит тебе в ладони кружащийся одинокий лист...

Крыши, крыши, крыши, словно лепящиеся одна к другой, а дальше — Кадиан теряется в зеленеющих, дымчатых рисо­вых полях и манговых рощах: исчезает, растворяется в про­странстве и Дом-город, и Город-дом. В самый первый раз мне не повезло — горизонт застилала густая облачная дымка, но в хорошую погоду с вершины Минарета видны снежные пики Кашмирских гор — ледяные гольцы Гималаев...

Туда, в голубые и белые эти горы, мы хотели отправиться с Карлом. Хотели пройти через Кашмир, о котором я так грезил на Горном Алтае, у синей прозрачной купели Телецкого озера. Но наши же братья по Общине, кашмирцы, отговорили нас. «Вас наверняка возьмут в заложники террористы, — разумно сказали они, — возьмут только из-за цвета лица. Если даже не убьют, Общине придется вызволять вас с огромными труда­ми». Мы не захотели этого, и отложили путешествие в Каш­мир до будущих времен.

Инша Алла, эти времена наступят.

2.

Кстати, Новый Год, с которым поздравила меня твоя чу­десная открытка, я встретил, сидя в военизированном джипе, когда возвращался из гостей в сопровождении вооруженных бородатых стражников. В Пенджабе не прекращается граж­данская война. Повсюду на главных перекрестках и в людных местах — вооруженные посты, сторожевые будки, вкруговую обставленные, заложенные мешками с песком, из-за которых глядит на свет индус в оплетенной каске или сикх в чалме цве­та хаки, с автоматом Калашникова или винчестером еще ко­лониальных времен. Моими сопровождавшими были, однако же, не солдаты регулярной индийской армии, а телохраните­ли хозяина, принимавшего нас в новогоднюю ночь. <...>

... Странна была эта тишина. Всего три дня назад, во время Джелсы, как называют члены Ахмадийского движения свои ежегодные съезды-собрания, с раннего утра до поздней ночи были настежь открыты все лавки, крошечные кофейни и чай­ханы; на каждом углу продавались бананы, ананасы, гуавы, кокосы, мандарины, орехи, огромные яблоки; тут же, рядом, в широких чугунных чанах и на скворчащих сковородках вари­лась, жарилась и пеклась вкуснейшая и свежайшая эта рыба в тесте; в масле выпекались всякие местные пирожки и заедки, конвертики-прати с мясом, с овощами — точь-в-точь татар­ские сухие перемячи, разве что форма другая; катили по всем улицам свои тележки продавцы жареного арахиса и торговцы воздушной кукурузой.

Кричали, зазывали в свои маленькие, без фронтальных стен и потому похожие на пещеры лавки всевозможные купцы и купчата, предлагая на выбор и задешево кашмирские и ин­дийские шали, узорные, красные, зеленые, с золотой нитью, всех мерцающих оттенков и расцветок платки, легкие, как сон младенца; совали под нос волшебные шерстяные и хлопко-

Ровиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

вые ткани, сведшие бы с ума наших женщин добротностью, красотой, а главное, дешевизной и выбором; обувь всякая, в традиционных золотых и серебряных узорах, разноцветно поблескивала; пушистые мохеровые свитера шли, по запад­ным-то ценам, почти даром.

И опять зазывно кричали все — и продавцы фруктовых со­ков, выжимавшие свой нектар из апельсинов и ананасов при посредстве огромной, похожей на мясорубку давилки тут же, на твоих глазах; и чистильщики обуви, и торговцы сластями, и продавцы вразнос; и только маленькие, изящные, напоми­нающие смуглые утонченные статуэтки горные шерпы сиде­ли вдоль базарной улицы без неприличного шума, с достоин­ством предлагая свой товар — целительное мумие с вершин Кашмирских гор.

— Не счесть алмазов в каменных пещерах, — пел индийский гость.

Каменные пещерки торговцев бижутерией и златокузне-цов были переполнены: женщины покупали индийские брас­леты и украшения, всякую привлекательную всячину; лавки серебряных и золотых дел мастеров попадались под руку по всему закрученному в спираль лабиринту бесконечного база­ра; матово сияли пресноводные жемчуга в браслетах и серьгах и пролившихся на лоток ожерельях.

Праздничное возбуждение царило повсюду независимо от вероисповедания, и каждый ощущал даже в сутолоке и шуме базара горнюю духовность праздника мусульман-ахмади, воз­вратившегося сюда, в родной ему Кадиан, после сорока двух лет гонений и преследований; и светились улыбками лица местных сикхов и индусов, и несмотря на то, что праздник был краток, а гонениям не предвиделось конца, свет струился от лиц ахмадийских мусульман.

«Какой же благодатью наделен и впредь наделен будет тот, кто даже в гомоне базара помнит об Аллахе так, как помнил бы в пустыне», — сказал Святой Пророк ислама Мухаммад Му-стафа, мир и благословения Аллаха да пребывают с ним.

Так, брат, каждый день я выходил заутро на зов азана и попадал в немногословную толпу людей, поспешающих в Благословенную Мечеть, построенную в начале века самим Обетованным Мессией и Махди Хазратом Мирзой Гуламом Ахмадом. Все это были, в основном, смугло-коричневые, тем­ноглазые и темноволосые, красивые и доброжелательные, но странные для европейского взгляда люди, с головой укутанные в свои шали-плащи, а то и одетые во спасение от промозглого холода кто во что горазд — чаще всего обвязывающие мерзну­щие уши платками, словно те, кто страдает зубной болью. Это смешновато, но что делать, если в большинстве своем все эти люди — жители жарких краев, не понимающие и не ведающие эстетики русской, татарской или там норвежской зимы... Им просто холодно, и нет у них никакой теплой одежды.

Европейский взор бывает порой скрыто-надменным, но ведь и праотец Авраам, и Моисей, и Иисус⁴, и Святой Пророк ислама, мир да пребывает со всеми ними, совершали свои хож­дения в таких же вот серых или черных пастушеских шалях, а не в костюмах от Зайцева или Кристиана Диора, и нынешние христиане не заметили бы их в этой азийской толпе.

Не заметили бы — пророка.

3.

А не высокий ли это уже штиль, брат? Я буду замечать это вовремя, но и ты знай, что описывая жизнь, которой я участник и свидетель, я отныне всегда говорю и повторяю про себя:

⁴ Иса — пророк в исламе.

Равиль БУХАРАЕВ

Дорога Бог знает куда

«Алъхамдулилла» — (Всякая хвала надлежит только Аллаху),

потому что считаю это своим неоплатным долгом даже тогда, и особенно тогда, когда никто из людей не слышит и не может слышать меня.

Мне всегда было трудно называть Его — Бог. Это русское слово, к сожалению, превратилось в затертое и ничего не вы­ражающее; оно, с заглавной буквы, замелькало теперь во всех газетах, но не раскрывает оно походя того сокровенного и само-значимого смысла, который людям мнится вложить в него. Господь? В этой книге я попытаюсь объяснить, почему это слово тоже не всегда на месте. Всевышний? Может быть, это ближе к Истине.

Конечно, естественнее всего называть Его Собственным Именем. Но книгу эту я окончательно решил написать по-русски⁵, несмотря на все вероятные возражения определен­ных людей, и Собственное Его Имя

АЛЛАХ

смотрится среди этих строк пока не совсем привычно. Как пре­одолеть этот барьер языковых ассоциаций и предрассудков? Пока не знаю, хотя и догадываюсь.

АЛЛАХ, вернее, АЛ-ЛА:

вдох и выдох, восход и закат, зеркало бытия, сама суть жизни заключена и обозначена в этом Собственном Имени. Прислу­шайся к своему сердцу, к тому, как оно, живое, бьется...

Разве не говорит оно: АЛ-ЛАх, АЛ-ЛАх, АЛ-ЛАх. Сама жизнь — подъемами и спадами, дыханием, сменой дня и ночи, биени­ем сердца, нарастанием боли и угасанием ее — славит Его.

4.

Ты можешь счесть и эти слова высоким штилем — так же, как и мое признание: верую.

Ведь ты, как и многие добрые люди, как я сам сравнитель­но недавно, испытываешь странное ощущение от самого слова религия. В самом деле, какое отношение имеет греческое сло­во «религия» к твоему духовному миру, готовому отозваться на совсем иные аккорды бытия? Слишком крепко связан этот термин в нашем горьком сознании с поверхностными, внеш­ними атрибутами и обрядами любой веры.

Более того, с лицемерием.

В исламе, ты знаешь, вера носит название дин или иман. Оставляя пока в стороне огромное количество смыслов и от­тенков обоих слов, здесь я могу лишь сказать, что иман есть совокупность определенных верований и убеждений, тогда как дин можно перевести с арабского как путь или стезя. Причем в таком случае это слово означает путь, которому ты следуешь, то есть не просто указывает направление, но обозначает духов­ное состояние передвижения по определенной стезе от одной вехи до другой — от ступени к ступени, от степени к степени.

Таким образом, дин как путь лишается смысла, если ты не идешь по нему. Такое определение веры не имеет внешнего, обрядного значения.

Ислам, как это ни странно прозвучит для тебя, это ведь даже не религия.

Ислам - это СОСТОЯНИЕ.

Это состояние человека по отношению к внешнему миру.

Это состояние служения, причем не только в смысле пред­писанных молитв и очень немногочисленных обрядов. Соб­ственно говоря, ислам — это вся жизнь, если она осознана в

Дата добавления: 2015-08-28