Психический статус
В беседе гипомимичен и эмоционально однотонен, стереотипно морщит лоб. При этом душевно тонок, тревожен, раним, деликатен, беспокоится, не злоупотребляет ли временем врача. В то же время в своем рассказе, в ответах на вопросы иногда расплывается мысленно. Порой в ответственные моменты может неплохо сосредоточиться. Налицо душевная расщепленность, разобщенность. Например, съеживающаяся стеснительность, колко-ранимый, почти испуганный внутренне взгляд среди гипомимической эмоциональной однотонности. Создается впечатление психомоторной стеснительной неловкости и в то же время легкой дере-вянности. Сам считает, что он не столько стеснителен, сколько неестественен вследствие ускользания свойственного ему мироощущения, ему трудно «соединить мысль с эмоцией». Именно его неестественность вследствие чувства утраты своей индивидуальности проявляется, как считает, в стеснительности или в излишней разговорчивости. В нерешительности, некоторой угловатости движений одновременно чувствуется и мягкость, даже астеническая нежность. Возникает впечатление милоты от душевной беспомощности и разобщенности. Из писателей особенно созвучен А.П. Чехов. Склонен к «жестокой дисциплине и порядку во всех отношениях».
Неврологический статус
Незначительная асимметрия оскала. Симптомы орального автоматизма.
ЭЭГ. Заключение: отмечаются диффузные изменения электроактивности, указывающие на аномальное функциональное состояние (усиленную активность) структур диэн-цефально-таламической области (доктор мед. наук В.А. Файвишевский).
Соматический статус
Высокого роста, астенического телосложения, тонкие кости, всю жизнь худой (пониженного питания), бледно-серая кожа. В 1962 г. обнаружены язвенная болезнь с локализацией язвы в двенадцатиперстной кишке, гепатохолеци-стит. В 1965 г. сильное обострение этих болезней.
Перенесенные операции: на гайморовой полости под местным наркозом (1975), на венах правой ноги по поводу варикозного расширения вен под общим наркозом (1976).
Диагностическое заключение
Указанные болезненные расстройства (6 групп) представляются депрессивными. Структура этих расстройств проникнута ювелирно-тонкой личностной измененностью, нежными расщепленностями без каких бы то ни было психических грубоватостей. Этот глубинный, но тонкий, геометрически-мягкий привкус расстройства присущ не органическому или эпилептическому, а эндогенному процессу, развивающемуся вяло и прежде всего в седалище высших вегетативных и психосенсорных функций.
Анамнез болезни, психический статус, ЭЭГ, полный неуспех обычного противоневротического лечения позволяют здесь предположить диагноз мягкого неврозоподобного эндогенного процесса, в картине которого, как это нередко бывает, звучат различные неврозоподобные расстройства — навязчивые, вегетативно-ипохондрические, психастеноподобные, но на первый план, перекрывая и пронизывая все другое, выходят расстройства депрессивно-деперсонализационные. (По МКБ-10 — синдром деперсонализации-дереализации — прим. 2000г.)
Психотерапевтическое вмешательство эмоционально-стрессового характера
Впервые встретился с больным, консультируя его в Московской психиатрической больнице № 3 (1972). Отметил тогда, наряду с другими болезненными расстройствами, чувство одиночества и непонятности людям, отметил некоторые собственные приемы самолечения — коллекционирование марок, тяга к природе (ходить в лес для него — «праздник жизни», даже возникают просветы в болезненном состоянии, ощущение здоровья на несколько минут, когда увидит «любимые елки»). На основании этого неконкретно посоветовал лечащему врачу опереться в лечении больного на общение его с природой, углубиться в книги М.М. Пришвина. Однако, как сейчас отмечает С, тогдашний совет врача взять при ухудшении состояния Пришвина под мышку и отправиться в лес не помог, даже «взбесил» внутренне, наставительность раздражала. Попытки лечения гипнозом и аутогенной тренировкой через полгода в нашей психотерапевтической клинике также не удались. Аутогенная тренировка, которой упорно и добросовестно занимался еще в психиатрический больнице № 3, раздражала своей «механичностью» и «бездуховностью», в сеансах гипноза уже при первых движениях и словах врача возникала мысленная вяловато-ядовитая критика*. Больной отмечает, что «нормально-традиционный подход к делу» внутренне возмущал тем, что сквозь упорные занятия, пробы ясно чувствовалось: «это не мое», «не мой путь». Все это лишь усиливало его основное страдание — тягостное чувство ускользания индивидуальности, так как было направлено «мимо индивидуальности», не удерживало ее, не развивало.
* Мои попытки помочь больному гипнозом или аутогенной тренировкой также не удались. |
Второй раз мы встретились в ноябре 1976 г., когда он был направлен ко мне для лечения в кафедральную амбулаторию врачом, наблюдавшим его амбулаторно после выписки из нашей клиники. С тех пор пытаюсь систематически, в основном психотерапевтически, ему помогать.
Уже в первые наши индивидуальные беседы он отметил, что здоровое, природное и больное, постоянно непримиримо борются в нем, но больное и здоровое «объединены в одном организме общим стереотипом». Эта борьба идет без ощущения раздвоенности. Больное закрывает мир, «занавешивает личность», что есть самое тягостное в жизни, когда не чувствуешь себя самим собой, жизнь теряет смысл. «Лекарственная оглушенность» здесь не поможет, нужна какая-то более совершенная и тонкая защита. Ведь он не живет, а «невротизирует», т. е. «внешне более или менее удачно имитирует человеческую жизнь». За «коварным туманом имитации» субъективно — одиночество, замкнутость, беспомощность, а объективно, как он считает, за его спиной «мощнейшая поддержка самой природы, потому что живому свойственно жить, а не невротизировать».
Таким образом, больной еще до применения специальных эмоционально-стрессовых психотерапевтических приемов (лечение общением с природой и терапия творчеством) ждал мощного естественного (без ломания и заглушения личности) лечения, опирающегося на защитные силы самого организма, и робко пробовал сам лечиться в этом духе. Так, он уже раньше стихийно и осознанно стремился к тому, что напоминало, «повторяло» его детство, потому что это возвращение в детство, в пору еще довольно сохранного чувства собственного мироощущения, успокаивало. Он поставил на службе и дома лампу с зеленым абажуром, как в детстве. Тянулся целебно к коллекционным маркам своего детства, рассматривал в саду дачи и в лесу места, знакомые ему с детства. Хотелось записать на магнитофон шум колес поезда, бывший для него в детстве праздником. Тихой джазовой музыкой выводил себя из тоскливой апатичности, «вытягивал» себя с помощью этой музыки к простым поначалу движениям и хотя бы механическим хозяйственным делам.
Наши индивидуальные беседы минут по 40 1—2 раза в месяц сочетались с коллективными психотерапевтическими вечерами в уютной обстановке психотерапевтического кабинета, наполненного растениями, красивыми камнями, рыбками в аквариумах, с чаем, слайдами, музыкой и всевозможным творчеством членов группы от творения пирогов, как-то выражающих индивидуальность автора, до сочинения стихов, рассказов и рисования картин. В группе было еще четверо больных неврозоподобной шизофренией (3 женщины и мужчина), истерическая психопатка и циклотимик. Вечера в группе проводились 2 раза в месяц по 2,5 часа. Члены группы говорили о том, кто как научился помогать себе выбираться из депрессивности. Циклотимик рассказывал, как ищет в это время светлое, веселое, например, фотографирует красивых бабочек, яркие цветы. Больная невро-зоподобной шизофренией рассказывала, например, как в тяжелые часы депрессии ей более всего помогает «корыто», т. е. стирка или другая физическая работа. Другие говорили о целительном действии просветляющего их в депрессии поэтического или живописного творчества.
Сам С. тоже рассказывал, как в «тяжком состоянии» поначалу стремится совершать всякие механические действия «домашнего размаха»: вытирает пыль, моет — и «потом, глядишь, хочется вроде бы и заглянуть в вытираемую книгу». Присутствие в группе несколько усиливало душевную напряженность, даже, бывало, не мог заснуть после группы, но старался принять группу как серьезную лечебную работу. Разговоры о целебном действии природы и творчества на душевно напряженного, депрессивного человека с демонстрацией слайдов, чтением рассказов, стихотворений поначалу воспринимал недоверчиво, не понимал, к чему это. Некоторые внешне скромные, но душевные изображения природы, предметов быта на слайдах вскоре начали ему нравиться. Истерически-крикливые бездуховные слайды истерической пациентки удивляли и смешили.
На группе говорилось о том, что общение с живой природой успокаивает и просветляет, вдохновляет отчасти потому, что во многом неосознанно ощущаем среди деревьев, трав, насекомых, птиц, домашних животных, что это все родственные нам существа, что мы сами вышли из природы и, общаясь с нею, заражаемся от нее ее способностью к ежеминутной радости бытия без мелочных тревог о завтрашнем дне. Кроме того, общаясь с природой, мы бессознательно отбираем свое, то, что нам нравится, и даже не фотоаппаратом, а только творчески ищущими глазами, и это созвучие успокаивает и просветляет.
В сентябре 1978 г. С. признался в группе, что после групповых вечеров он видит, чувствует природу богаче, больше ее любит. Мне в индивидуальной беседе рассказал, что ему уже давно хотелось восстановить контакт с окружающим миром через художественную форму. Вот вспомнил, как в детстве на школьном дворе разгребали листья клена, дуба, запах услышал — и это сильнейший стимул к жизни. «Вот бы и написали об этом», — предлагал я. Он робко-колюче замыкался, отмечал, что все-таки лучше уходить от «невротики» отвлекаясь, но не углубляясь творчески в нее. И музыка в этом отношении хороший пример, побуждающий, отвлекающий момент — «чтоб начал, смог шевелиться под музыку». Пока он только тихо включал на группе джазовую музыку и, например, рассказывал, как читал, что туземцы не смогли исполнить подобные свои песни просто так, как актеры по просьбе путешественников, потому что эти песни были для них жизненно необходимы, естественны, нужны как подогревающие движения в различных работах, а специально исполнять такие песни для слушателей для туземцев было неестественно. Однако делать слайды, писать рассказы, миниатюры, например, воспоминания детства, художественно отражающие его отношение к миру, к природе отказывался, хотя в детстве занимался фотографией, когда-то вел дневник, правда, все это делал без охоты. «Какое творчество? — говорил он мне. — За душой ничего нет, полная бездуховность. И потом я могу писать только то, что было в жизни, а это стыдно писать». Погружаться же в «невротику», чтобы искать в ней красоту, как Паруйр Севак, — это для него просто «пакостно». На это сказал ему, что ведь он сам говорил о желании восстановить контакт с окружающим миром через художественную форму, что он не случайно ощущает возможность целебной работы художественного творчества. И пусть это идет не через художнически-творческое проникновение вглубь «невротики», депрессии, а какими-то другими путями и надо вместе искать. С. не раз при этом поглядывал на меня как бы с колко-вяловатой недоверчивостью, но при этом относился ко мне с явной теплотой. Сказал мне, что образовались у него нити связи с другими товарищами в группе и в группу приходить приятно и хорошо. Вскоре отметил, что группа приносит ему явное облегчение, «это какой-то пункт». Стал покупать на свои деньги очень нужные для группы вещи: новый проигрыватель для пластинок, новый проектор для слайдов взамен старого с поломкой, чайник для заварки, десяток симпатичных чашек с изображением кораблика — путь. Приносил и отдавал все это мне, когда не было рядом членов группы, просил не говорить, что это он принес.
В октябре 1978 г. (через два года с начала нашей работы), в отпуске на даче отчетливо убедился в том, что найден специальный «образ действия», помогающий реально, достаточно надежно поправить плохое состояние. Это особое общение с природой. Тягостное состояние не раз уже резко улучшалось с приездом на дачу, «хотя там печка, дрова надо колоть и холодно — может возникнуть "депрессивная простуда"». Лес и раньше несколько успокаивал его, ему всегда было легче с природой, с детства любит свою дачу. Но раньше не знал этого специального способа мощно-целебного общения с природой, который сейчас открыл для себя.
И вот как это обнаружил впервые. В осенний день 1978 г. в тоскливости с внутренней возбужденностью и тягостно-мерзким чувством ускользания своей индивидуальности, по обыкновению, поехал на велосипеде в лес, чтобы не причинить вреда домашним, чтобы не встретить в поселке знакомых. В этом «пакостном» состоянии, с велосипедом он вошел в лес и уже через несколько минут почувствовал облегчение. Через некоторое время он вышел из леса к железнодорожной линии и почувствовал, что ему опять хуже. Забрался поглубже в лес — снова явственное облегчение. Попробовал еще несколько раз — тот же эффект. Но заметил, что как только начинает размышлять, анализировать, почему так получается, ему делается снова хуже. При этом ощутил, но тоже не мог объяснить, прямую связь этого лечебного эффекта с занятиями в группе и нашими индивидуальными беседами. Убежден, что всем этим исподволь был подготовлен к открытию этого своего приема.
Постепенно, испытывая этот лечебный прием, он все же уяснил себе некоторые особенности его структуры и теперь с успехом применяет его, отмечая безотказность действия. Понял, что это не просто всякое общение с живой природой, а прежде всего «бескорыстное», когда приходишь в лес не за грибами, не за шишками для самовара и даже не для фотографирования, а «без всяких утилитарных целей» и ведешь себя так, чтобы не нарушать атмосферу леса, а только к ней подстроиться. И тогда даже самое тягостное состояние через 15—20 минут смягчается, на душе делается светлее, естественнее, раскрепощеннее. Когда стараешься, но без нажимов, естественно проникнуться лесной атмосферой, то подмечаешь, ищешь в лесу «свое», «свои картинки», их можно высматривать и через фотоаппарат, как он это делает уже сейчас, но не фотографировать, чтоб не нарушать бескорыстных отношений с природой. В подобном общении с природой у него возникает впечатление возвращения к себе, потому что невольно ищет в лесу, в природе свое, не тургеневское, а свое, свои контуры деревьев, свою цепочку мухоморов, а когда это еще знакомо из детства, так, как было 30 лет назад, то действует еще сильнее, целебнее. От погоды эффект не зависит: может быть хмуро и моросить дождь, но все равно отчетливо легче, светлее на душе. Азарт (например, боровик увидел) все может сбить (но через некоторое время, когда уже стойкое улучшение, ощущение достаточной четкости своей индивидуальности, тогда и грибы можно собирать).
С. заметил (уже зимой 1978-1979 гг.), что ему начали помогать в таком духе и одни только удавшиеся представления, воспоминания об уголках леса, о живой природе вообще, «хотя при этом и травинки нет рядом». Например, только вспоминает-представляет, как входит в еловый лес после дождя и стволы мокрые только с восточной стороны, представляет лесные мокрые запахи, изгиб маленькой речки возле леса, — и легче, проходит тягостное состояние. Или вспоминает свои комнатные растения, ноготки с их запахом и налицо специфическая помощь душевного просветления. Но кактус не просветляет: он ему не созвучен, «как из железа». А раньше думалось — ну что может дать природа или какие-то воспоминания о ней, когда так тяжко! Чтобы отчетливее вспомнить-представить подобные близкие душе картины, стал описывать их в блокноте, фотографировать, и в этих описаниях и слайдах звучала его индивидуальность, это все по-своему, как он все время подчеркивает, не по-тургеневски, а по-своему.
Таким образом, болезненные, тягостные его состояния становились все более управляемыми этими необыкновенными для него приемами творческого общения с природой — с поиском в ней себя, а через это — с восстановлением в тягостно-безликом состоянии своей индивидуальности. Итак, от природы, как считает С, можно и нужно ждать помощи, и если ее ждешь вот этим, особым образом, она приходит. Блокнот с описаниями своих ощущений, мыслей среди природы теперь всегда с ним и помогает ему в тягостном состоянии («антиневротический журнал»). Характерный пример таких записей в блокнот (декабрь 1978 г.): «По золотому свечению в облаках можно было угадать положение солнца. Я посмотрел в то место и решил остаться, не уезжать... Здесь, на морозе, среди чуть заснеженных деревьев, жизнь, казалось, приобретала настоящий смысл. И именно эти деревья и очень низкое зимнее солнышко за несплошными облаками казались самым важным, а не то, о чем я так напряженно думал еще час назад». В трудную минуту перечитывает подобную запись и «это здоровое, светлое воспоминание просветляет». Путем же прямого, «нарочного» самовнушения он не может этого смягчения, просветления добиться.
Важно, что и скверное воспоминание, если оно осталось в эмоциональных красках и тоже по-своему здорово, смягчает болезненное состояние. Так, мальчишкой, балуясь, попал камнем в цыпленка, и цыпленок после этого не рос, жил уродом. И это достаточно красочное в смысле образов происшедшего и возмущения собой воспоминание-переживание смягчает болезненное состояние. Больной сам отчетливо понимает механизм подобной помощи. Самое тягостное для него в «невротике» — это чувство измененное™ своего я, деперсонализационный мотив, пронизывающий, по существу, все его болезненные состояния. Воспоминание же себя цельного, именно себя самого без такого чувства измененное™, хоть и плохого себя («какой я был тогда негодяй!»), восстанавливает границы, особенности истинной своей «здоровой» индивидуальности и приводит потому к улучшению.
В феврале 1979 г. С. показал в группе на экране свои первые слайды. Слайды были черно-белыми, отражая, таким образом, его скромность и, может быть, внешнюю однотонность, но выказывали внимательную нежность к существам живой природы.
Эти и другие его художественные слайды также восстанавливали его индивидуальность, но только тогда, когда это были «свои» слайды в том смысле, что отражали собственную индивидуальность.
Осенью 1979 г. С. показал в группе свои первые цветные слайды. Делать цветные слайды побудили его тюльпаны и крокусы. Он рассказал всем в группе, что в «тяжком состоянии» теряет свое «характерное», это жутко, а когда смотрит в это время на «свой» слайд, то «это свое, характерное, восстанавливается». Таким образом С. ясно выразил лечебное, целебное существо творчества, творения себя, своей индивидуальности. С. рассказал также в группе, что в недавнем плохом состоянии цветные слайды тюльпанов помогли ему испугаться, то есть обрести себя в испуге: он испугался, что в такую неустойчивую осеннюю погоду «еще стрельнут луковицы тюльпанов стрелку и погибнут». Этой тревогой за тюльпаны, теплом к ним и вытеснились, как он считает, постепенно тоска, душевная аморфность.
С. фотографирует не только природу, но вообще то, что близко его душе, личности, свое родное, напоминающее детство, характерное. Он любил в детстве сказки, в которых были и месяц, и елка, и вот теперь он старается это снимать, чтоб вернуться к сегодняшнему себе и через детство тоже.
Привожу здесь фрагменты нашей переписки с С, чтобы передать дух и тактику психотерапевтического процесса, живее, непосредственнее подчеркнуть, прояснить вышесказанное. Из моего письма (7 октября 1979 г.): «Все хочется написать Вам про то, по-моему, важное. Чем смягчается сложный напряженный человек? Конечно, чаще каким-то глушителем (вино, лекарство, табак и т. п.). Но это смягчение грубое, тупое, небезопасное. Другой способ смягчения, тоже древний, стихийный — это всякими способами, приемами высветить свою индивидуальность, особенность, свою определенность, чтобы опереться на нее душой, чтобы меньше было неопределенности, усиливающей душевную напряженность. Эти приемы суть всяческое творчество: литература, живопись, слайды, художественная фотография вообще, поиски камней, корней, в которых светилась бы индивидуальность художника и т. д. Еще способ смягчиться — общение с природой. А если, общаясь с природой, тем же фотоаппаратом высвечивать свою индивидуальность, то может быть двойной эффект. Думаю, не случайно написал-пожаловался мне один человек: "Желтого, теплого, похотливого бабьего лета ждать нечего. А я так хотел бродить в ароматах тлена с камерой и собакой...".
Очень хочется мне, чтобы Вы еще фотографии попробовали делать».
В это письмо я вложил одну из своих лесных фотографий.
Из ответного письма С. (10 октября 19714 г.):
«Спасибо за фотографию — она послужит мне отличным примером. Спасибо за письмо, которое застало меня как раз в тот момент, когда я обдумывал упомянутые в нем вопросы. Славное Вы написали письмо и ясное, и я совершенно согласен с тем, что в нем говорится. Интересно, мне кажется, что в общении с Вами я все это прежде почувствовал, а уж только потом понял (по письму вижу, что понял точно). Оба способа смягчения не только нужны, но просто необходимы. Речь теперь идет о разнообразных формах, в каких они могут быть приняты. Если без усилий, то я бы сказал так: нужен лес, самый разный лес и в разные времена года; нужен простор —- поле, нужен водный простор — озеро в самую разную погоду, нужна речка. Но нужна и иная форма общения — бескорыстная работа на земле, с землей. Из мертвого, казалось бы, семечка вырастает вдруг великолепный цветок. Я пишу "вдруг", потому что всякий раз почему-то не верится, что из этих семян, что в моих руках, что-нибудь все-таки вырастет, хотя вырастало уже тысячу раз. Мне кажется, важно видеть все это от начала и до конца, видеть все время, все время нести ответственность, хотя и своеобразную. Я сфотографировал два тюльпана и сказал, что вырастил их сам. Вы продолжили: "И теперь они останутся с Вами..." Вы попали в самую точку; я для того их и снимал».
Через несколько дней я получил от С. две фотографии, которые прежде видел в виде слайдов. Это были два самых первых слайда, напечатанных теперь на бумаге.
«Знакомые "Елка" и "Кошка на снегу" живут теперь на фотобумаге,—- писал я С. (25 октября 1979 г.) — Вы чувствуете, что живут? Когда фотография живет, хочется вставить ее в рамку, чтобы люди постоянно видели, как она живет, и общались с ней. Словом, я Вас поздравляю с началом художественно-фотографического (на бумаге) творчества в Вашей жизни. Но, конечно, пусть и слайды продолжаются.
Ваше письмо очень глубоко. Ведь верно, в "болезненных состояниях текущего момента" важно для облегчения восстановить, поднять, очертить свою личность, свое характерное. А этому помогает зацепиться болезненно расстроившейся душой за то, в чем выражена, оставила след собственная личность. Потерянный, потерявшийся человек — это ведь человек, у которого ускользает его собственная личность, и важно ее вернуть, очертить, высветить (и, в частности, своим слайдом, своим снимком)».
Из письма С. (31 октября 1979 г.):
«Тронут Вашей оценкой моих первых фотографий. Эти два снимка действительно оказались для меня большим, чем просто снимками (...). Простудный дискомфорт на этот раз оказался рекордным по силе и длительности — вот только сейчас неверный, зыбкий просвет. Но не все кажется уже таким безнадежным (...). Синица на марке Вашего письма великолепная».
Из другого письма С. (20 июля 1980 г.):
«Во многих болезненных состояниях все наши рассуждения кажутся чепухой, причем само состояние воспринимается как должное. На этот случай есть листок, на котором коротко и ясно сказано, что и как должно быть, как действовать. Этот листок я называю антиневротической картой. Ясно, что в просвете и без карты все ясно, а в очень тяжких состояниях и она не поможет. Но между этими двумя пределами есть много состояний, когда напоминание (не говоря уже о внушении) просто необходимо. Поскольку во многих болезненных состояниях все подвергается бесплодному сомнению, вверху есть пометка "исключительно на веру". Основательному "переключению" в светлое состояние помогает тоненькая тетрадочка, которую я называю антиневротическим журналом. Это запись некоторых благотворных впечатлений, я пробовал делать и звуковую (магнитную) запись, подумываю об альбоме слайдов и снимков. Открытки и марки тут тоже не помешают (...)• Вот почему слова "нам не до слайдов", если и уважительны в некоторых случаях, то не в принципе».
В ответ на эти письма с фотографиями в них (по обыкновению уже) я писал, обсуждая прежде фотографии: «Чудесно звучит на фотографии "Гость" особенность, настроение автора — нежно-юмористический взгляд на лохматого пса, он гость, но ворчливый гость, может облаять, попрыгать весело и пуститься смешно наутек — как примут хозяева. Земля под березами и на всем участке — только из-под зимы, палый лист, всякая прошлогодняя грязюка, но чуть подсохло, прозрачность воздуха ощущается, и хороша дорога (опять дорога!)* за деревянными воротами. Могу долго входить в эту фотографию, душа светлеет».
Анализ психотерапевтическою процесса Итак, в чем состояли эмоционально-стрессовые психотерапевтические приемы в работе с С?
1. Беседы, переписка, коллективные занятия в группе. Во всем этом почти не было традиционных прямых указаний — что делать, как себе помочь, какие принимать лекарства. Обычные рекомендации, прямые советы — все это уже было и не пригодилось, а даже раздражало С. Воздействие шло по эмоциональному, бессознательному в своей основе каналу, говорилось, писалось о вещах, как будто бы, на первый взгляд, не имеющих отношения к делу. Говорилось, правда, постоянно о мудрой природе в человеке, к которой надобно прислушиваться, как защищается она от вредностей, и искать способы помочь ей защищаться совершеннее. Так, деперсонализация (чувство ускользания собственной индивидуальности) есть сама по себе защита от депрессивной боли, но она делается тяжкой для человека, подобно тому, как отек ног помогает больному сердцу, освобождая его от какого-то количества жидкости, но сам по себе тоже тягостен и устраняется, облегчается, например, мочегонным. Таким образом, суть лечения в совершенствовании природной защиты. И вот одному помогает это, другому — то, а стало быть, надо искать. Искать прежде всего в том, куда тянуло раньше. Важно, что вся эта психотерапевтическая работа осуществлялась, на почве равноправных, дружеских, человеческих отношений с пациентом.
* В недавнем письме (от 9/УП-1980 г.) Списал мне о моих фотографиях, сделанных в кавказской командировке: «Картины разные, но есть в них нечто общее — лермонтовское, сказочное. Я положил их так, чтобы видеть все сразу, и на первом месте оказалась "Дорога". Просто чудесно...». |
2. В процессе этой работы лишь слегка направляемый пациент, в сущности, во многом сам открыл несколько способов, надежно смягчающих болезненное состояние или вызывающих стойкий просвет. С. считает, что я почти не давал прямых советов, если не считать совета фотографировать, «но это следовало как-то подсознательно», из всей нашей работы чувствовалось явственно, что можно получить здесь поддержку. Первый прием — это особый целебный способ общения с природой, состоящий в том, что С. старался бескорыстно уловить атмосферу какого-то уголка природы,
воспринять, ощутить его, подстроиться к нему, и тогда возникает облегчение. Когда оно достаточно укрепляется, делается стойким, возможно уже и не совсем бескорыстное общение с природой — фотографирование, записывание своих ощущений и т. д. Прямой совет идти в природу, повторяю, не воспринимался. В сущности, был найден способ творческого общения с природой. Творческого потому, что в общении с природой больной высвечивал, обретал себя, бессознательно выбирая в природе глазами, ушами, духом то, что ему созвучно, значимо для него. Из такого творческого общения с природой вышли и его художественные фотографии (слайды), и литературные миниатюры. Подобное общение с природой пациент считает совершенно новым в своей жизни, хотя природа и раньше помогала. И раньше чувствовал смутно, что от природы можно получить что-то еще новое, большое и сильное.
3. Художественные литературные миниатюры и художественное фотографирование дали возможность даже вдалеке от природы обрести себя, ощутив в них свое, индивидуальное, т. е. самое для него главное, с ощущением чего уходят напряженно-тоскливая бесформенность, тяжкое чувство ускользания своей личности. И не обязательно на фотографиях должна быть природа, но обязательно должно быть «мое», например, его хозяйственный стол. «Вышло, что фотография, задевая характерное, вытесняет болезнь» (С), при неуверенности в себе помогает общение с искусством, как поиск созвучного или чуждого ему, но «через это яснее видишь себя».
4. Музыкотерапия (прослушивание тихой джазовой музыки) помогает двигаться в депрессивном состоянии, рисовать в воображении под музыку близкие ему картины природы. Это то, что пациент применял и до нашей с ним работы.
5. Работа в саду с землей, цветами — как ощущение благотворной действующей на него творческой причастности к делу жизни. Целебное ощущение причастности к делу жизни в виде общественно-полезной работы С. в последнее время почувствовал и в том, что рассказывает о своем лечебном опыте другим больным в группе, врачам-курсантам, чтобы легче было людям, страдающим подобным недугом в разных местах, куда поедут врачи после усовершенствования. Это дорога к людям, нужен людям.
Следует отметить, что само психотерапевтическое вмешательство шло ощупью, стараясь больше косвенно, нежели прямо, сообразовывать воздействия с особенностями клиники, психологической природной защиты, направляя и осторожно подталкивая пациента в его собственной борьбе с болезненными переживаниями. В занятиях электротехникой в школьные годы, во всяких занятиях вообще он с детства стремился, как уже сейчас способен это осознать отчетливо, к своему, в чем он сам как-то выражался, отражался, как бы примитивно не было то, что он делал. Так, считает свою детскую электротехнику электротехникой низкого уровня по сравнению, например, с электротехническими занятиями брата, будущего доцента в области радиосвязи, в том же возрасте. Но важно было, что «это — моя схема», пусть это примитивно-простой телефон. Цель была не в том, чтобы переговариваться с приятелем, живущим в соседнем доме, а «чтобы действовало свое устройство», не интересовало чужое. Уже работая после окончания школы в 17 лет электромонтером, мог бы принести с работы что-нибудь интересное для своих занятий, но не хотелось, было «упрямое сопротивление постороннему». Ему важно было именно без учебника ботаники вывести «невероятное растение», «не учитывая прежнего опыта других людей».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |