Допризывник. 6 страница

− Видите, как все это просто? − говорил он с улыбкой, надевая китель. − Я каждое утро делаю стойку на руках, отжимаюсь от пола по полусотне раз, − говорил он явно больше для майора, чем для нас. − А мне уже за пятьдесят.

«Делай как я», − майор не мог нам сказать. Он мог только устроить нам разнос. Полковник преподал прекрасный урок педагогики. Он не стал при подчиненных делать замечание майору, как это делал сам майор, но высказался ясно и определенно, что личный пример − лучшее средство обучения. А подход и отход от снаряда − не главное в гимнастике.

В один из июльских дней, когда до окончания школы оставалось несколько недель, в лагерь приехал полковник Красовский и привез с собой пятерых парней, старшему из них было не больше двадцати пяти. Нам было приказано надеть служебную форму. В то время в парадную форму входил китель, приталенного покроя, со стоячим, сковывавшим как ошейником шею, воротником, который застегивался на два металлических крючка, впивавшихся в горло. Он смотрелся плохо и даже по тому времени −старомодно. А служебная форма состояла из полушерстяной (или п/ш, как мы ее называли) гимнастерки, галифе, и хромовых сапог. Вид в этой форме у солдат был опрятный, подтянутый, молодцеватый и даже щегольской. Мы выглядели в ней совсем по-другому, чем в кителях. Полковую школу построили перед трибуной, полковник провел гостей вдоль строя и представил офицеров. Один из парней, что немного постарше других, это начальник Управления, аналогичного нашему Девятому управлению. Они приехали с Кубы перенимать опыт работы, посмотреть, помимо всего остального, и нашу строевую подготовку. Задача была предельно простая: показать кубинцам нашу строевую выучку. Красовский проводил гостей на трибуну, а сам вернулся к строю:

− Сынки, покажите сегодня все, на что вы способны. Пусть посмотрят, что вы умеете, − и он вернулся на трибуну.

Школа развернулась, вышла на исходную позицию на краю плаца, перестроилась в «коробку». Впереди, задавая темп шага, шел старший лейтенант Гурковский. Все волновались: не сбиться бы и точно взять темп шага, от этого все зависит. Темп шага взяли хорошо, когда поравнялись с трибуной, было впечатление, что идет один человек, шаг просто печатался. Что шаг удался, понял и Красовский, глаза его блестели счастливым огнем. Он перегнулся через перила трибуны и, протянув к строю руку, простонал в мольбе:

− Ну, сынки, еще чуть-чуть! Чуть-чуть еще!

Строй словно удесятерился. Асфальт просто стонал под нашим единым шагом. Синхронность была поразительная, так хорошо мы еще никогда не ходили. Школа прошла в конец плаца и снова вернулась на исходную позицию. На этот раз мы должны были пройти с песней. Вся изюминка сейчас была в том, что нам нравился кубинский марш «26-го июля» − гимн бородачей-барбудос. За год мы здорово научились петь этот марш. Взяли шаг, и…над плацем гремит мощный бас Володи Исаичева, затем марш подхватывают сто молодых курсантских голосов. Когда мы прошли и выстроились напротив трибуны, наши гости стояли на трибуне и плакали. Успокоившись, старший в делегации стал взволнованно что-то говорить:

− Компаньерос…, − только и поняли мы.

Гости, проходя вдоль строя, раздавали значки с портретами Фиделя Кастро и Че Гевары, растроганные, жали всем руки.

− Спасибо, сынки! Молодцы! Порадовали вы меня, − повторял полковник Красовский, идя позади гостей.

И не ясно было, кто кому тут больше благодарен − он нам, или мы ему. Знаю от Гурковского, что полковник Красовский жив и здоров. И это мне было очень приятно узнать, ведь прошло целых сорок лет. По величине авторитета и уважения с полковником Красовским мог сравниться только заместитель начальника Управления генерал Антонов. Высокий, статный мужчина, с проницательным, но одновременно мягким, приветливым взглядом, он всегда кивком головы здоровался с солдатами, смотрел одобряюще и словно говорил:

«Молодец! Я вижу, что ты стараешься, я доволен тобой, продолжай нести службу». Генерал Антонов обеспечивал охрану Генсека Хрущева во время его визита в Египет. Чтобы у нас было представление, об обеспечении безопасности главы государства, генерал Антонов подробно рассказал нам о своей работе во время визита. Генерал выехал в Египет за полгода до визита: нужно было подробно проработать маршрут перемещений охраняемого лица, предусмотреть все варианты непредвиденных событий, выявить всех неблагонадежных по маршруту следования, организовать медицинское обеспечение, связь и, наконец, питание, как охраняемого лица, так и охраны. Поскольку охрана совместная, предстояло отобрать надежных людей из египетских спецслужб. Возникла неожиданная проблема, которую с большим трудом удалось решить. Как-то, обходя посты резиденции, где должен был расположиться Хрущев, генерал обнаружил, что часовые, как только на минарете пропоет муэдзин, снимают с себя оружие, обувь, стелют коврик, становятся на колени и молятся Аллаху. Так пять раз в день, и никакими силами не оторвешь их от совершения намаза. Много сил пришлось приложить, прежде чем удалось добиться нужного результата: часовые на посту перестали молиться. Хрущев приплыл в Александрию на теплоходе «Карелия», том самом, на котором он плыл в Нью-Йорк на сессию Ассамблеи ООН. Из Александрии, вместе с президентом Насером, Хрущев должен был проехать на открытой машине до Каира. Безусловно, такой маршрут и способ передвижения придумали в пропагандистских целях. После войны за Суэцкий канал наши позиции в Египте были прочны как никогда. Но охрана не учла один важный момент: египтяне боготворили Насера не меньше, чем когда-то они боготворили фараонов. Машины ехали по Александрии, все улицы были заполнены народом, каждый стремился приблизиться к машине, чтобы прикоснуться к своему Президенту. Считалось, что такое прикосновение приносит счастье и дает здоровье. Когда проезжали по центральной улице, где особенно было много народа, машина неожиданно заглохла, и завести ее никак не удавалось. Охрана, окружив плотным кольцом машину, с большим трудом отбивалась от обезумевшей толпы. Машины простояли так сорок минут, пока удалось пробиться сквозь толпу резервной машине. Проехать было невероятно трудно, фанатики норовили броситься под колеса: умереть под колесами машины своего Президента − значит попасть в рай. Но все обошлось и с опозданием в несколько часов, доехали до Каира. Вскоре генерал Антонов был назначен начальником Девятого управления вместо генерала Чекалина, а еще через несколько лет стал заместителем председателя КГБ, получил звание генерал-полковника.

Баламут.

Подходил к концу ноябрь, приближалась первая ежемесячная проверка. Вся школа до самого отбоя учила Уставы, всевозможные инструкции, рассказывала друг другу «сказки» пропусков, которых зачем-то так много. Сержанты сидели вместе с отделением, и разъясняли скучные, монотонные, а порой и непонятные, тексты с обязанностями и предписаниями: то дежурного поста, то дежурного по кухне, то разводящего, то положение о паспорте, со всеми его скрытыми тонкостями. А еще нужно знать тактико-технические данные оружия: пулемета и автомата Калашникова, карабина Симонова, пистолета Макарова. От всего этого голова кругом, никто не мог и мечтать, чтобы взять в руки художественную книгу, да и никаких книг здесь в учебном лагере не было, библиотека была только в полку. Каждый сержант в первую проверку хотел добиться первого места во взводе. Во-первых, самолюбию приятно а, во-вторых, за первое место полагалось поощрение: коллективное увольнение в город, то есть в Москву. Солдат первого года службы и курсантов школы индивидуально в увольнение не пускали. Только в коллективное, во главе с офицером или сержантом, и только в порядке поощрения. Поэтому между отделениями борьба шла за первое место во взводе, между взводами шла такая же острая борьба за первое место в школе. Лучший взвод также поощрялся коллективным увольнением. Обычно в театр или музей. Тут работала напрямую коллективная ответственностьи заинтересованность. Поощрялся не конкретный курсант, а подразделение. Таков армейский принцип. Думаю, что в большинстве случаев армейской жизни он себя не только оправдывает, но и просто незаменим. Меня раздражало само это коллективное вдалбливание в наши мозги, фактически выражавшее недоверие к нашей сознательности. Я привык учить сам, лучше в полной тишине, чтобы максимально сосредоточиться.

Хотя еще не прошли мои синяки под глазами, я решился предложить отделению заключить некий джентльменский договор с сержантом. Мне казалось совершенно очевидным, что если солдат делает что-то добровольно, не из-под палки, то результат всегда будет намного лучше. Вначале я обдумал свою идею сам, и пришел к выводу, что меня просто не могут не поддержать мои товарищи по отделению. Что до командира отделения, то тут все должно было зависеть от нашей сплоченности и твердой гарантии, что на нас можно положиться. Вечером, в личное время, все подшивали воротнички, я собрал отделение и вынес на обсуждение свою идею:

− Я предлагаю вот что: мы даем друг другу слово, что будем добросовестно и добровольно учить Уставы, заниматься в полную силу по всем другим предметам. Цель: первое место во взводе по итогам сдачи зачетов за месяц. Что мы с этого имеем? Командир отделения не буде нас гонять почем зря, а за первое место мы получаем увольнение на весь день в Москву. Ведь многие из вас не бывали в Москве. Все должны быть согласны с моим предложением, иначе не стоит все это затевать. Вот и все мое предложение.

В том, что мы имеем шансы занять первое место, согласились все. В первом отделении, главном нашем конкуренте, собрались в основном, «силовики» − ребята высокие и крепкие. Самый осторожный из нас, Юра Феоктистов, высказал сомнение, что наше предложение станут выслушивать, а тем более согласятся с ним. Как бы еще хуже нам не стало. Но все остальные: Леша Мехоношин, Володя Черепанов, Коля Бочаров, Толя Колодяжный и Ваня Стремин − все были за то, чтобы попытаться поговорить с командиром отделения, сержантом Виктором Гужовым. Мы пригласили сержанта на разговор, от которого во многом зависели все наши дальнейшие взаимоотношения.

− В конце концов, смысл ведь не в том, чтобы от подъема до отбоя гонять курсантов, а в том, чтобы они и научились всему, выучили все, что им положено знать, − резюмировал я наше предложение.

Гужов внимательно выслушал то, что я изложил от имени отделения, окинул всех нас своим иронично-добродушным взглядом, секунду призадумался и говорит:

− Ну что ж, идет! До конца месяца я потерплю, но если вы не займете первое место, я буду гонять вас потом от и до. И чтобы потом не жаловались. Согласны? − и он снова обвел всех иронично-добродушным взглядом. − Ну, вот и прекрасно!

На этом и разошлись. Каждый в свой угол, учить статьи Уставов и инструкцию о паспорте. Неделя прошла, мы сдавали зачеты один за другим. Вечером все толпились у стенда с итогами дня. Наше отделение шло в лидерах. Наконец, сдан последний зачет, теперь ждем официального подведения итогов месяца начальником школы. Ведь еще учитываются все нарушения дисциплины, караульная служба, наряды на кухне и, конечно же, оценка старшины за чистоту и порядок в расположении подразделения. Мы верили в свои силы, но волновались: не подвела бы какая-нибудь непредвиденная мелочь. Но все случилось так, как мы и рассчитывали: третье отделение сержанта Гужова уверенно заняло первоеместо во взводе по итогам проверки за ноябрь. Нас благодарит за службу командир взвода, старший лейтенант Гурковский.

− Служу Советскому Союзу! − отвечаем дружным хором.

Знал ли он о нашем договоре с сержантом? Безусловно, знал, такое не доложить сержант просто не мог. Но что можно было противопоставить такой инициативе?! Правда, инициатива эта показывала, что армейская муштра − это атавизм, от которого нужно избавляться. По крайней мере, в такой части как Кремлевский полк. Понимал ли я, что грозило мне, если бы про это узнал «Морской волк», который не представлял себе армии без кондовой, времен Императора Павла муштры? Признаюсь, что об этом я просто не подумал, мне казалось все настолько очевидным и естественным. Если бы отделение не заняло тогда первое место, как и все последующие месяцы, кроме февраля, когда Юра Феоктистов совершенно неожиданно отстрелял из автомата на тройку, мое положение в полковой школе стало бы очень и очень сложным. К славе драчуна добавилась бы еще и дурная слава смутьяна и баламута. Командир взвода тоже решил посмотреть, что из этого получится. Он никогда ничего не говорил мне по этому поводу. Только однажды, уже перед самым выпуском. Взвод только что пробежал со стрельбища марш-бросок, и пока подтягивались отставшие, мы, несколько курсантов и взводный Гурковский, прилегли на газоне возле казармы передохнуть. Заговорили о том, что скоро закончится учеба в школе, а там придет новое пополнение. И тут старший лейтенант так, по-доброму, говорит:

− Наконец-то я избавлюсь от тебя, Гуцко.

− Разве я причинил вам так много неприятностей за эти месяцы? Ведь кроме той драки у меня ни единого замечания. По всем предметам только отлично.

− Баламут ты, Гуцко. Другие, глядя на ваше отделение, капали на меня начальству, − ответил Гурковский, держа во рту сорванную травинку.

− Но разве муштра лучше?

− Ты не понимаешь: моя работа, как работа проститутки, ее нужно уметь показать, она должна быть видна.

На этом наш разговор о военной педагогике закончился.

«Запомните: делай как я − это единственный воспитательный метод. Другого метода воспитания и обучения нет», − не раз повторял нам Гурковский.

Я не только запомнил, но и всю жизнь стремился применять этот принцип воспитания, который старший лейтенант Гурковский нам, будущим сержантам, тогда внушал. Мы на спортгородке, должны разучивать новые упражнения. Дошла очередь до каната, Гурковский нам объясняет, что на этот шестиметровый канат нужно подняться и спуститься с помощью одних рук, при этом ноги нужно держать под прямым углом. Володя Черепанов говорит с сомнением:

− Да на него с ногами-то не залезешь.

− Мы в училище на такой канат в сапогах лазали, а вы в тапочках.

− Ну, это ты, товарищ старший лейтенант, немного загнул, − снова стал полушутя препираться Черепанов.

От неожиданного недоверия, да еще оттого, что Володя сказал ты, взводный изумленно замер на секунду, посмотрел на Володю, и стал быстро снимать китель:

− Ах, мать вашу, не верите, значит!? − и не успели мы ахнуть, а наш взводный уже поднялся по канату, держа прямой угол, и так же спустился. Без малейшей разминки. − Через месяц вы у меня все так лазать будете, − пообещал взводный и стал надевать китель.

И через месяц − все лазали на канат с прямым углом. Потом часто вспоминали тот случай, и наше недоверие к тому, что это вообще возможно сделать. И еще научил меня мой командир: в любой ситуации оставаться самим собой. А это дорогого стоит. Мы гордились своим командиром: что он не только «гонять» нас может, но всегда вместе с нами, всегда впереди нас,все делает лучше нас. Он был старше нас на десять лет, но фору мог дать любому во взводе, в любом воинском деле. Хотя, Леша Мехоношин, коми по национальности, был чемпионом Управления по лыжным гонкам, я не думаю, что он легко смог бы выиграть у своего командира, если вообще выиграл бы. Когда Леша на зимних учениях был связным у Гурковского, он едва поспевал за ним, правда, с рацией за спиной. Но пусть не сложится впечатление, что Гурковский был мягким командиром. Чтобы развеять эти заблуждения, расскажу второй случай. Это было уже в полку, в пятой роте. Зима была уже на исходе, днем снег подтаивал и уплотнялся, налипал на лыжи. Нам предстояло повзводно сдать итоговый зимний комплексный зачет: стартовать в городке, пройти взводом десять километров в полной выкладке до стрельбища и сходу произвести стрельбу по мишеням. Полковник Косолапов останавливал секундомер, когда, отстреляв, взвод стоял в строю, а взводный начинал ему докладывать о выполнении задачи. Тут был один неукоснительный закон: сколько ушло со старта, столько должно прийти к финишу. Если не пришел хоть один, или взвод не уложился в норматив времени − зачет нужно сдавать заново. Взвод шел по сырому, липкому мартовскому снегу, растянувшись в длинную колонну. Командир взвода идет первым, пробивает лыжню и задает общий темп. Я, как командир первого отделения иду за ним, замкомвзвода идет последним, смотрит, чтобы никто не отстал, помогает тем, кто послабее понести противогаз или автомат. Не прошли мы и двух километров, как нас догоняет замкомвзвода:

− Снимай брючный ремень. Там уже требуется буксировка, − пояснил он столь необычное требование.

«Ясно, значит кто-то «сдох»…».

Собрали ремни, сняли с бедолаги все: автомат, противогаз, шинель. Привязали к нему ремни и взяли, что называется, на буксир. Парень до службы работал поваром в одном из Ленинградских ресторанов и дальше, чем от разделочного стола до плиты никогда не бегал. Протащили мы его так еще километра два, а он не то, что перестал идти, он полз на четвереньках, умоляя оставить его в чистом поле. Гурковский посмотрел на часы, над взводом дамокловым мечом висел норматив времени.

− Веди взвод таким же темпом. Быстрее не иди, иначе взвод растянется, зачет все равно по последнему. А я пойду этого … подгонять,− он не уточнил, кого именно, он никогда не позволял себе нецензурщину. Я, во всяком случае, ни разу не слышал. Хотя, иногда бывали ситуации, когда удержать эмоции, казалось, было невозможно. И он пошел в конец колонны, где сержанты просто волоком волокли обессилевшего повара. Я уже выводил на огневой рубеж второе отделение, когда увидел Гурковского, подводившего к огневому рубежу отставших. Его дюралевые лыжные палки напоминали вьющиеся лианы…

− Что случилось, товарищ старший лейтенант? Упали в овраг где-нибудь?

− Да нет, пришлось всю дорогу этого засранца подгонять.

Жаль было палок. Дюралевые палки тогда были еще редкостью. Но взвод волновало, уложились ли мы в норматив. С трудом, но уложились, только на удовлетворительно. Взвод второй раз не побежит. Никто не позавидует тому, из-за которого взвод сдает марш-бросок заново. Гурковский не был неким уникумом, чтобы подтвердить это, расскажу один эпизод из жизни второго взвода, где командиром был капитан Травин. Взвод Травина выполнял упражнение по стрельбе из пистолета Макарова. Капитан стоял на рубеже и тоже готовился к стрельбе, что само по себе уже было необычно: не все офицеры рисковали стрелять вместе со своими солдатами. Рядом стоял ротный каптер Тюрин, здоровенный краснощекий увалень, демонстративно ходивший по роте шаркающей походкой.

− Товарищ капитан, а вы стрелять еще не разучились? − нагло ухмыляясь, провоцировал капитана Тюрин.

Он намекал на то, что капитан жил на два дома…

Травин спокойно посмотрел на наглеца, поставил пистолет на предохранитель и положил его в кобуру:

− У тебя есть часы?

Тюрин, еще не понимая к чему все идет, посмотрел на часы и сказал капитану время.

− Нет, иди, повесь часы на барьер.

Взвод прекратил стрельбу, молодые солдаты с интересом наблюдали за происходящим.

− Да ну, вот еще…, − стушевался сразу Тюрин.

− Если разобью, свои отдам, командирские, − и он показал часы, изготовленные по заказу министерства обороны и врученные полковником Коневым лучшим офицерам во время юбилея полка.

− Ну, тогда другое дело, я всегда пожалуйста, − его обычная наглая ухмылка снова появилась на его лице. Тюрин пошел вешать часы на мишень. А это двадцать пять метров. Взвод, затаив дыхание, наблюдал эту необычную дуэль хамства и профессионализма. В полной тишине капитан Травин снова достал пистолет и стал прицеливаться. Но, похоже, он волновался, хотя внешне этого не было заметно, долго прицеливался, потом опустил руку, несколько секунд постоял и стал снова медленно поднимать пистолет. К капитан выстрелил почти без прицеливания. Часы со звоном разлетелись в разные стороны. Травин положил пистолет в кобуру, расстегнул ремешок часов и протянул их Тюрину:

− На, возьми. А теперь уе…ай отсюда, чтобы я тебя больше не видел.

Взвод, словно ничего не видел и ничего не слышал, продолжил прерванную стрельбу, а посрамленный Тюрин, пылая красными пухлыми щеками, пошел прочь своей шаркающей походкой. Сам того не желая, каптер спровоцировал лучший урок по стрельбе для второго взвода, да и для всей пятой роты.

Нельзя не рассказать в этой связи и о лейтенанте Иконникове, командире взвода в полковой школе. Иконников был дежурным по лагерю. Вечером, перед отбоем в спортзале несколько человек устроили некое подобие соревнования: кто поднимет штангу с наибольшим весом. Постепенно вес увеличивался, дошли до ста двадцати пяти килограммов. Все подходили по очереди к штанге, но пока никто не смог поднять этот вес. Я в стороне от помоста упражнялся с двухпудовой гирей. В зал вошел Иконников, подошел ко мне, снял ремень.

− Разреши, − он взял гирю и стал разминаться, перекладывая ее с одной руки в другую.

«Ничего себе…», − удивился я той невероятной легкости, с которой Иконников разминался гирей. У лейтенанта была несколько необычная фигура. Его словно выточили на токарном станке: округлая грудь, округлые руки и ноги. Он ходил, ставя ступни елочкой. Из-за этого те, кто не знал хорошо Иконникова, относились к нему слегка скептически. Размявшись, лейтенант подошел к урне и стал тщательно натирать руки магнезией. Все были увлечены неподатливой штангой и ничего этого не видели.

− Можно я попробую? − деликатно спросил Иконников, взойдя на помост.

Все удивленно расступились и, ухмыляясь, стали ждать позора лейтенанта. Иконников подошел к штанге, стал тщательно делать хват грифа своими маленькими, почти женскими руками. «Сейчас будет зрелище!», − подумал я тоже со злорадством, но другого, чем у остальных, рода. Лейтенант точным движением поднял штангу на грудь и, поправив руки, стал выжимать штангу.

«Раз, два, три, четыре, пять, шесть!», − автоматически сосчитал я, пораженный легкостью, с которой лейтенант выжимал штангу. Иконников аккуратно опустил штангу на помост, стряхнул с рук магнезию, подошел ко мне взял свой ремень и, на ходу заправляясь, пошел к выходу, вышагивая елочкой. А онемевшие «богатыри» полковой школы, почти на голову выше лейтенанта, стояли с раскрытыми ртами, ничего не понимая и не веря своим глазам. Никто из нас не знал тогда, что лейтенант Иконников обладал еще и феноменальной, просто фантастической памятью. К сожалению, он умер в раннем возрасте от рака мозга.

Лычки.

Весна, наконец, взяла свое, настали теплые дни, и снег стаял буквально за несколько дней. Еще неделя и земля просохнет. А для солдата самое гиблое время, когда под ногами грязь. В любой момент эта грязь может оказаться не под ногами, а под твоим животом. Никто не будет откладывать занятия в поле или на стрельбище до того времени, когда просохнет под ногами. Солдат − «всепогодная машина», с самой высокой в природе проходимостью. История с попыткой самоубийства Вани Стремина ничуть не повлияла на нашего начальника школы. Как только сошел снег, майор Иванов еще больше увеличил нагрузку. Теперь мы передвигались только бегом. Утром на зарядке − само собой. Если утром на стрельбище бежали короткой дорогой, то неизменно в противогазах, то назад − по окружной, шесть километров. Но зато без противогазов. Каждую пятницу, после занятий, марш-бросок на десять километров на лыжах зимой, и шесть километров − летом. Это вместо парной перед баней…

Постоянные предельные нагрузки привели к тому, что чем ближе было окончание школы, тем все больше курсантов стало попадать в госпиталь. Офицеры видели, что если оставшиеся полтора месяца не снизятся нагрузки, то результаты экзаменов будут неутешительными. Да и сержанты стали говорить взводным, что если нас так будут гонять до самых выпускных экзаменов, то отличников не наберется на всю школу и десятка. Это уже не могло остаться без внимания руководства полка. Однажды взводный построил нас, чтобы вести на стрельбище. Мы уже привычно готовились к пробежке до стрельбища в противогазах.

− Сегодня мы пойдем на стрельбище пешком, без противогазов. И назад тоже пешком. И прямой дорогой, − взводный лукаво улыбался.

Мы с недоумением смотрели друг на друга, на Гурковского и ничего не понимали. Так шутить взводный не мог, это было бы слишком. Тогда что происходит? Немного помедлив, чтобы понаблюдать, какой эффект произвело то, что он сказал, взводный, наконец, объяснил:

− До командира полка дошли сведения, что курсанты стали много попадать в госпиталь. И он отдал приказ, чтобы, вплоть до выпускных экзаменов, курсантов больше бегом не гоняли. Теперь вы будете бегать только в тех случаях, когда это предусмотрено расписанием. И сменив улыбку на обычное командирское выражение лица:

− Взвод! На стрельбище. Ш-а-а-гом марш! − с особым нажимом скомандовал он.

Но «Морской волк» не был бы самим собой, если бы не придумал что-нибудь взамен. И марш-броскам он тоже придумал замену. Каждую среду, день стрельб, майор поднимал школу в пять часов утра по тревоге, и мы совершали теперь не марш-бросок, а форсированный марш. Форсированный марш идут быстрым шагом, но на самом деле разница была только в названии, теперь майор лично вел курсантов на стрельбище, вышагивая огромными шагами с невероятной скоростью. Этого раньше он никогда не делал. Мы не могли предположить, что он теперь будет водить нас шагом так, как мы не бегали при марш-бросках. Он шагал впереди школы словно Петр Первый на картине Ге. Лучше уж бежать... На стрельбище мы приходили взмыленные, как беговые лошади. Вскоре привозили завтрак, позавтракав на свежем воздухе, мы шли на занятия. Занятия теперь будут до самого вечера. До обеда по расписанию − стрельба, а после − по личному плану начальника школы. А в плане этом значится, что пока один взвод стреляет из трехлинейки, остальные занимаются химзащитой. На артскладе майор нашел несколько винтовок времен латышских стрелков. Оказалось, что к винтовкам на складе хранилось и несколько десятков ящиков с патронами. У майора Иванова появилась идея: все курсанты его выпуска должны стать разрядниками по стрельбе. Не беда, что спортивная стрельба проводится отнюдь не из трехлинейки. Занятия по противохимической подготовке состояли в том, что нужно за пять минут надеть защитный комплект, затем, проводя дезактивацию, за шесть минут снять комплект. Всего одиннадцать минут, если уложишься в норматив, и если командир по ходу не будет делать замечания и показывать, как правильно все выполнять. Когда защитный комплект и противогаз снят, твое х/б промокло от пота так, словно ты только что вылез из реки. Пока командир занят с другими, ты приводишь в порядок маску противогаза. На тридцатиградусной жаре за несколько минут успеваешь обсохнуть, и твое х/б становится белым от соли, которая вышла с твоим потом. А уже снова команда:

− Отделение, газы! Надеть защитные комплекты, − и все начинается сначала, в который уже раз, до самого вечера. Только к ужину мы пойдем в лагерь. Кто мог предположить, что нам изобретут такую изощренную месть. Но бегать мы стали только тогда, когда «положено». Курсанты стали выглядеть не такими изможденными, взводным хотелось, чтобы его взвод показал хорошие результаты. Каждый из нас тоже хотел показать все, чему научился: «Не буду ли я выглядеть хуже других…?». А выглядеть хуже других никто не хотел. Ведь каждый вложил столько труда в эти десять месяцев. А без тяжелого труда, без большого пота − солдата не бывает, впрочем, и командира тоже.

Мы шли на стрельбище и несли эти длиннющие − со штыком выше твоего роста − тяжеленные винтовки, приклад постоянно норовил ударить по колену… Наш автомат куда удобнее, а главное, почти вдвое легче. Солдат всегда к таким вещам подходит с практической точки зрения. Он сразу все примеряет к своему (хотел сказать горбу, но дабы кого не обидеть, скажу) − плечу. На огневом рубеже первое отделение первого взвода, сержанты наставляют будущих спортсменов-разрядников:

− Держать приклад крепко, прижимать к плечу сильнее. Целить по центру мишени, а не под яблочко. Куда целишь − туда и попадешь.

Всем интересно пострелять с такой старины: как это наши деды и отцы из нее стреляли? И не по мишени, а по врагу, да еще на бегу, в атаке…

− Отделение. По мишеням. Огонь!

Раздаются оглушительные хлопки выстрелов, кто-то даже закрыл уши. Вдруг, перекрывая выстрелы, чей-то вопль. Сержанты и командир взвода бегут к пострадавшему. У стрелка, привыкшего к АК, приклад соскользнул с плеча, а затвор угодил прямехонько по зубам. Но зубы целы, только губы рассечены. Ерунда, стрельба продолжается. Еще выстрел и снова вопль − у другого стрелка выбило палец… Теперь уже все жмут приклад к плечу что есть силы. Отстреляли по десять патронов, поднялись на ноги. Все потирают правое плечо:

− Ничего себе отдача. А как же из нее стоя стрелять? − спрашивает неизвестно у кого один из стрелявших.

Дошла очередь выполнять спортивный разряд нашему взводу. По такому случаю Гурковский принес свой наган, переделанный для спортивной стрельбы, с резной рукояткой под его руку. Ему, как спортсмену-разряднику, разрешили иметь такое оружие дома. Мы с большим удовольствием постреляли из «Smith &Wesson», правда, всего по три патрона. Не мог же взводный принести с собой триста патронов, накладно было бы для его семейного бюджета, но мы были довольны и тем, что постреляли, да что там, подержали в руках такое легендарное оружие Голливуда. Кто выполнил норматив спортивного разряда, тут же отправлялись заниматься химзащитой. Кто не смог выполнить спортивный норматив, стреляли снова. Мы тут же поняли, что майор намерен заставлять нас стрелять до тех пор, пока все не выполнят норматив разрядника. Уже явно сформировалась группа, тех, кто понял, что стрелять лучше чем заниматься на таком солнцепеке химзащитой, присоединился к ним и я. Целюсь на девять часов, отстреливаю серию, идем смотреть результат. Кто-то разбросал пули по всей мишени, кто-то даже сделал промах. На моей мишени пули легли на площади пятикопеечной монеты, но к огорчению майора, все на девять часов. Таких «неудачников» вскоре осталось ровно пять человек, по количеству винтовок. Теперь не нужно было стоять в очереди и ждать, когда освободиться винтовка. Нам не верилось, что упрямая настойчивость майора продлиться больше одного дня, ведь уже сто курсантов выполнили норматив. Но мы очень ошибались: раз он сказал, что все − значит все. Отстрелять за несколько часов сотню патронов из такого оружия − совсем не простое дело. В ушах стоит сплошной звон, а плечо уже давно синего цвета. Не спасает и плащ-палатка, которую подкладываешь под приклад. Но стрелять все же лучше, чем заниматься химзащитой. Так продолжалось несколько недель, а в эту среду не принесли винтовку, с которой я стрелял. Теперь нужно было опробовать другую винтовку, ведь пристрелка уже другая, хоть немного, но отличается. И вот с этой незнакомой винтовки я и «промахнулся»... Отстреляли и идем к мишеням: восемьдесят шесть очков − это норматив третьего разряда. Майор раскрывает свою тетрадку и удовлетворенно заносит в нее результат. Майор почему-то не знал, что я входил в сборную команду школы по стрельбе и мог из десяти серий в восьми выполнить норматив второго разряда. Тут же он ведет меня стрелять из пистолета Марголина. Солнце уже село за лес, мишень видно плохо, но теперь уже нет смысла «валять дурака», стреляю и выбиваю результат второго разряда.

Дата добавления: 2015-07-25