Допризывник. 2 страница

− Ну что, Коля, форма нормально сидит?

− Паша, это ты?! Ни за что не узнал бы. Как форма всех изменила, никого не узнаю.

− И я почти никого не узнаю. Но ничего, через пару дней присмотримся друг к другу.

− Самое главное самому себя узнать в зеркале… Давай покурим, пока еще не все вышли, а то еще неизвестно, разрешит ли старшина покурить в казарме.

Поодаль стоял полковник в окружении нескольких офицеров, он давал какие-то распоряжения, явно касавшиеся нас. Ветер шумел над нашими головами в темных сосновых кронах, над входом, раскачиваемый ветром фонарь с круглым металлическим абажуром издавал резкий скрип, похожий на тревожный крик чайки. Длинные тени сосен качались в такт фонарю, его тусклый свет еще больше сгущал окружавшую нас темноту. Атмосфера ожидания чего-то нами еще не осознанного, подсознательной тревоги висела в воздухе. Кто-то пытался пошутить, но шутка получилась нескладной и никем не воспринята, разговор совсем прервался. Только огоньки частых затяжек освещали напряженные лица новобранцев, выдавая все их волнение, тщательно скрываемое от окружающих.

− Строиться! В колонну по три становись! Равняйсь! Смирно! Товарищ полковник, группа призывников произвела помывку и получение обмундирования.

− Ведите в расположение. Пусть отдыхают. Завтра начнем знакомиться с пополнением.

− В казарму! Ша-а-агом! Ма-а-арш!

И мы, неуклюже, наступая друг другу на пятки, пошли в казарму. Казарма поразила нас своей невероятной чистотой. Ровные ряды кроватей, одинаково застеленные, со стрелками по краям одеял, словно их прогладили утюгом, табуретки у каждой кровати выставлены, словно по линейке. Все в линеечку, все единообразно, как будто стояло по команде «Смирно!» в ожидании нашего прихода. Очень скоро, уже завтра и мы станем такими же единообразными и выстроенными по линеечке.

− Рота-А-А! Отбой! − прокричал сержант с красной повязкой на рукаве.

Быстро раздеваюсь и ложусь. Прошел мой первый армейский день.

Самый первый из 1136 дней, которые нужно будет отслужить. Это уже вычислили наши доморощенные архимеды. Единственное, что сказали нам дорогой сержанты, так это то, что в нашей части демобилизация проходит всегда в один и тот же день - 20 октября. Утомленные волнением и дорогой, все быстро засыпают. Утром сержанты показывали нам, как эти самые стрелки на одеялах «наглаживаются» табуреткой... Между новобранцев уже передавался слух, что служить будем в Кремле, но мало кто в это верил: «Это кто-то пошутил, это чей-то розыгрыш. Разве туда берут таких как мы…?».

Учебка.

Учебный пункт, или карантин – это то короткое время, за которое новобранец должен усвоить самые первые, самые простые азы солдатской науки, истины солдатского уклада жизни. Научиться понимать и правильно выполнять команды, ходить строевым шагом. Правильно обращаться с оружием и стрелять, выполнять ружейные приемы; пользоваться противогазом, выполнять упражнения на гимнастических снарядах, и многое, многое другое. Всему, что нужно для этой совершенно новой и непривычной пока жизни. После всей этой короткой и поверхностной науки, молодой солдат принимает Присягу. Ее нужно выучить наизусть.

Утром день начался с зарядки. Было непривычно, что офицеры и сержанты называли солдат только на Вы. На ты, говорить с солдатами мог позволить себе только старшина роты. Старшина, как и сержанты, казались старше нас, по крайней мере, лет на пять-шесть. А разница-то всего была в один, два года.

В рабочем общежитии, в одной комнате со мной жил только что демобилизовавшийся старшина роты. Он служил в ГДР. Я часто расспрашивал у него об особенностях армейской жизни, о том, как себя вести, чтоб меньше было нареканий, чтоб быстрее втянуться в службу. О сержантах, любителях поизгаляться над молодым салагой, в допризывной среде ходили легенды. Особенно популярной была − о похоронах окурка, которого несут всей ротой на одеяле хоронить. Только что демобилизовавшийсястаршина роты со знанием дела, наставлял меня:

− Запомни самое первое правило: никогда, понимаешь, никогда, ни при каких обстоятельствах не спорь с командиром. Что бы он тебе ни приказал − не спорь. Ответь: «Есть!». А выполнишь ты или нет его приказание, это дело второе. Когда прослужишь с полгода, ты научишься различать, какое приказание нужно выполнить обязательно и немедленно, а какое можно и не очень. Спорить бесполезно: он все равно заставит тебя выполнить свое приказание, да еще загоняет по нарядам вне очереди. Первые месяцы выполняй все, что бы командир тебе ни приказал. И никогда не говори: «Почему все время меня, почему все время я?». Он тебя еще больше будет гонять по нарядам, а сослуживцы сделают тебе темную: ведь если не пошлют тебя, значит, пошлют кого-то из них.

В каждой роте бывают всякие хозработы: что-то подкрасить, написать плакат, плотницкие или другие работы. Построит старшина роту и спросит: «Кто умеет хорошо писать-рисовать?» − выходи из строя. Спросит: «Кто умеет плотничать?» – снова выходи. Да мало ли какие еще работы могут быть. Ты придешь в часть в самую осеннюю грязь, а пока вы будете хозработами заниматься: что-то красить, или класс оформлять – настанут холода и грязь кончится. Грязь для солдата − самое гиблое дело, хуже, чем жара или мороз.

− Ну, а если я не умею это делать?

− Ерунда! В Армии это не имеет значения. Там художники не нужны. Пока есть время, занимайся физкультурой: бегай, отжимайся от пола, подтягивайся. Мало кто из призывников может три раза подтянуться на перекладине. Нагрузки первое время будут казаться чудовищными, невозможными, хотя уже через полгода ты все будешь выполнять запросто. И будешь удивляться, что тогда, на учебке, было так тяжело. Чем больше ты будешь заниматься спортом сейчас, тем легче тебе будет потом привыкать к армейским нагрузкам, тем быстрее ты втянешься в службу. Держись подальше от начальства и поближе к кухне, − это самая главная солдатская заповедь. Ну, и солдатская смекалка: не будь лопухом, − закончил мой ликбез бывший старшина.

Эта незамысловатая, но мудрая солдатская наука очень мне помогла именно в первые месяцы службы, когда ты чувствуешь себя просто раздавленным новыми, непривычными отношениями, этим непонятным, странным языком, непривычным тоном речи, всем новым ритмом и укладом жизни. Когда ты абсолютно перестаешь ориентироваться, становишься лишенным воли, инициативы, всего, что было основой твоей гражданской жизни, твоего характера. Как будто ты попал на другую планету, в другую цивилизацию. Весь твой предшествующий жизненный опыт становится не нужным, не востребованным. Реальная армейская жизнь, конечно же, не могла уложиться в эти несколько советов. Она настолько многогранна и порой непредсказуема, что мне все равно пришлось, по крайней мере, несколько первых месяцев с невероятным напряжением всех физических, а еще больше моральных сил, втягиваться, вживаться, врастать в этот новый мир понятий и взаимоотношений. В свои девятнадцать лет (тогда призывали с девятнадцати) я считал, что уже что-то знаю о жизни, что у меня есть уже хоть небольшой, но жизненный опыт. А теперь оказывалось, что я ничего не умею делать, ровным счетом ничего не умею и не знаю. Не раз мне приходилось наблюдать, да и со мной такое происходило тоже не раз:

− Рядовой Петров!

− Что?

− Рядовой Петров.

− Ко мне!

«Я ему что, собака, что он меня зовет: «Ко мне!» − думает солдат, но подходит к сержанту.

− Как вы разговариваете с командиром, рядовой Петров?

−???!!

− Когда к вам обращаются, нужно отвечать: «Я!». − Понятно?

− Понятно…

− Что значит понятно!? Отвечайте: «Так точно!».

− Есть отвечать «Так точно».

− Рядовой Петров. Что у вас за внешний вид?! У вас что, живот болит?

− Ничего у меня не болит.

− Почему же у вас ремень висит на яйцах?

−???!!

«Что оно значит, это «Никак нет» и «Так точно»? Разве не лучше говорить: «Да» и «Нет»? − думает солдат, подтягивая ремень. И почему всех интересует именно мой внешний вид, почему никто не спросит, как я себя чувствую в этой обстановке».

− Приведите себя в порядок!

− Есть привести себя в порядок, − солдат с недовольным видом подтягивает ремень и стоит в ожидании новых придирок.

− Идите!

− Есть! − поворачивается, делает первый шаг и тут же слышит за спиной громовое:

− Отставить!

«Что отставить? И куда отставить?» – недоумевает новобранец, окончательно растерявшийся.

− Как вы ходите?! Отойти, как положено!

− А как положено?

− Отдать честь, сказать: «Есть», повернуться через левое плечо и отойти строевым шагом! С левой ноги. Вам все понятно, рядовой Перов?

− Понятно, – тянет обиженно солдат и, надеясь, что, наконец, избавится от этого сержанта-придиры, делает неуклюжий поворот кругом.

− Отставить!

−???!!

− Сначала отдать честь, а уже потом сказать «Есть», и после этого отойти!

«Зачем ее отдавать, мою честь?». Так могло продолжаться очень долго, пока обескураженный и вконец задерганный солдат не переставал вообще соображать. И таких наставлений, взбучек, выволочек, молодой солдат получает ежедневно сполна. Оказывается, что ты неправильно хранишь в тумбочке зубную щетку, пасту и мыло. Ты совершенно не умеешь застилать свою постель. Ты не умеешь правильно ходить, разговаривать, носить одежду − даже ремень. Ты просто ничего не умеешь делать правильно. Всему этому тебя будут учить твои командиры. Прежде, чем сделать шаг при командире ты сначала думаешь: а как это правильно делается; прежде чем ответить на вопрос, ты стоишь и тупо вспоминаешь: а как это на этом языке будет. Так будет не меньше месяца-двух, пока не выработается автоматизм подкоркового перевода с твоего родного − на язык военный.

Роту привели в столовую, разлили по тарелкам борщ. Молодой солдат дома не ел борщ из квашеной капусты, без мяса, без сметаны, да еще с черным хлебом. Пока он ковырял в тарелке, раздумывая, есть ему это или нет, уже раздается команда:

− Рота-А-А! Встать! Выходи строиться!

И молодой солдат, изрядно изголодавшийся и от непривычно большой физической нагрузки, и оттого, что обед после шести часов занятий, а это уже третий час дня, понуро встает и спешит не опоздать в строй. За это тоже получишь нагоняй от старшины. Но после обеда солдата ждет блаженство сорока минут, неприкосновенного, послеобеденного отдыха-перекура. После этого отдыха − три часа самоподготовки. Это те же занятия, просто так их кто-то назвал с понятной целью. Разница только в том, что самоподготовка проводятся в пределах военного городка, марш-бросков и полевых занятий уже не будет. Как правило, проблема с едой решается очень быстро и сама собой: голод – не тетка. Солдат никогда не страдает отсутствием аппетита. Уже на следующий день тот же солдат успевает поесть и первое, и второе, и не оставлять же компот… А он только на обед, и не каждый день.

Другая большая солдатская наука – это сапоги, вернее портянки. Научиться правильно наматывать портянки и уберечься от потертостей, значит уберечь себя от множества больших проблем, причем очень болезненных проблем. Солдат с потертыми ногами – это великий мученик, которого никто не пожалеет, не даст освобождения от занятий. Этот принцип доведен был до абсурда в полковой школе майором Ивановым:

− На фронте вас никто не освободит. Там идут в бой даже с ранениями, − говорил майор с укором и возмущением.

Выросшие в городе и впервые увидевшие портянки солдаты, чтобы успеть в строй, накрывали портянкой сапог и натягивали его на ногу, другие заталкивали портянки в карманы − благо в галифе можно упрятать что угодно, − а после построения переобувались уже без спешки, тщательно наматывая непослушную портянку. Сержанты добросовестно проводили перед отбоем занятия с теми, кто никак не мог освоить эту простую с виду науку. Кто-то научился быстро, но некоторые так и проходят всю службу с кровавыми потертостями.

Нужно еще исхитриться, чтобы в любое время, всегда, когда ты стоишь в строю, сапоги сверкали глянцем. А как это сделать в полевых условиях? Солдатская смекалка – это Великая Наука Выживания. Этому солдатскому искусству нужно учиться долго и прилежно. Хорошо помню, как уже в полковой школе сержантов мы в очередной раз совершали марш-бросок. Прибежали на стрельбище и стали приводить себя в порядок. Рядом со мной переобувался Аникин, курсант из первого отделения. Когда он снял сапог, я ужаснулся: вся портянка была красная от крови. Пятки на обеих ногах превратились в сплошной кровавый струп.

− Почему же ты не попросил сержанта или взводного, чтобы поставил тебя подневалить несколько дней? − спросил я Аникина.

− Начальник школы проверил журнал дежурств и сделал выговор взводному, что я и так часто в дневальных бываю.

− И давно у тебя такие ужасные потертости?

− Да почти с первых дней. А как оно заживет, когда каждый день натираешь снова и снова, а освобождение даже на неделю никто не дает. Сержант сколько мог, освобождал, но теперь майор засек и будет пристально следить, чтобы я лишний раз не попал в дневальные, − с горечью, чуть не плача от боли, а еще больше от обиды, ответил мне Аникин.

Какое это счастье, что я ни разу не стер ноги. Кто придумал, что ноги важны только волку: солдату они еще нужнее.

Еще одна солдатская наука – это подъем. Не напрасно солдаты придумали поговорку: «Бог создал покой и тишину, а черт – подъем и старшину!». Истомившийся за день, от непривычно больших нагрузок солдат, только-только (так ему кажется) вздремнул, как по казарме гулко проносится, пронзая тебя молнией насквозь, до дрожи во всем теле:

− Рота-А-А! Подъем! Строиться!

Каждый солдат слышал легенду о пресловутой спичке, за время сгорания которой рота должна успеть одеться и построиться. На самом же деле существует некий неписанный норматив, что рота должна построиться за сорок пять секунд. И через месяц мы этот норматив уже выполняли, хоть и с большим трудом. Пройдет еще месяц, и мы сами попросим старшину зажечь спичку, чтобы проверить, уложимся ли мы в этот символический норматив. Оказалось, что уложились, в самый притык. Но уже в полковой школе сержантов – этот норматив казался пустяком, просто забавой. Каждое движение выверено и отработано до автоматизма: взять гимнастерку, подкинуть ее над собой, внырнуть в нее, схватить галифе и одним махом натянуть их на себя, застегнуть их только на крючок, пересесть на табурет − под ним стоят сапоги с намотанными на голенища портянками − одним движением намотать портянку, вторым надеть сапог, повторить тоже с другой ногой, уже на бегу застегнуть пуговицы сначала на гимнастерке, и в последнюю очередь на брюках: там старшина не проверяет… Вот и пролетели сорок пять секунд.

Каждый продумывает эти мелочи сам, впрочем, мелочей тут нет, каждая доля секунды на счету, и только одна мысль: не опоздать бы в строй, не то снова старшина перед строем просклоняет, это в лучшем случае. А то может приказать сержанту потренировать перед отбоем индивидуально, не очень-то приятно на глазах у сослуживцем быть дрессируемым кроликом. Вспоминается, как по учебной тревоге мы построились всем полком во дворе Арсенала в полной боевой выкладке через две минуты и пятнадцать секунд. Полковник Конев был тогда недоволен таким временем. Но мы понимали, что это совсем неплохое время, полк − это не рота. Но и это время можно сократить. В такие минуты солдат гордиться собой, своей выучкой, своей сноровкой. Гордится, что одолел, ранее для него непреодолимое. Но прежде чем рота научится быстро подниматься после сна, без толчеи и суматохи, быстро брать свое (а не чье попало) оружие, боеприпасы, противогаз (тоже свой); и при этом не забыть свою боевую задачу − старшина много-много раз скомандует:

− Рота-А-А! Подъем! − и, не удовлетворившись результатом. − Рота-А-А! Отбой! − и когда рота уляжется, глядя на часы: − Рота-А-А! Подъем! – будет снова и снова командовать старшина.

Следующее испытание − утренняя зарядка. Тренировочный лагерь располагался в прекрасном сосновом бору, по периметру территории, вдоль забора проложена асфальтированная аллея. Всего-то один километр и двести метров. Нужно пробежать два круга, вначале с отдыхом: пятьсот метров бегом, сто − шагом. Позже эти два круга нужно будет пробегать без отдыха.

− Ерунда, − скажет тот, кто не бежал сам эти два круга. Как это невероятно тяжело молодому солдату бежать ранним утром эти два круга тяжеленные: сапоги гирями висят на ногах, шаркают по асфальту. Не до пения птиц ему, бедняге, не до любования природой: Все время или тебе кто-то наступает на пятки, или ты сам, подгоняемый строгим голосом сержанта, наступаешь впереди бегущему.

− Не растягиваться! Подтянись! − то и дело строго требует замкомвзвода.

Наконец, уже добежали до водокачки, а вот уже и столовая, осталось всего метров сто пятьдесят. Теперь по плацу до места зарядки пойдем шагом. Смешно потом самому через полгода, когда эти же два с половиной километра, пробегаешь уже без остановки, приятно разгоряченный бегом, с удовольствием делаешь двадцатиминутную зарядку. Узнаешь, что наше тело испытывает удовольствие от физической нагрузки. Многие, очень многие ощутили это удовольствие только здесь, в армии. Вечером, перед сном − вечерняя прогулка по той же аллее, но теперь с песней, под шум ветра в сосновых кронах. Все едва волочат ноги, мысль только одна: поскорее бы добраться до постели.

− Запевай! − требует замкомвода.

И через несколько шагов:

− Отставить! Что это за песня? На похоронах, что ли! Запевай веселей! Бодрее шаг!

− Никуда не годится! Это не песня, это молитва какая-то, − выговаривает после прогулки старшина. − Потренировать в личное время. Плохо поют, − выносит он приговор.

Личное время перед сном − это тридцать минут − святая святых солдатского дня. Такого тяжелого и такого длинного. За это время он должен подшить воротничок, почистить испачканную за день на занятиях в поле форму, повесить на ночь в сушилку промокшую шинель, а главное − написать письма домой, друзьям и, конечно же, девушке. Если в первые месяцы в Армии солдат чего-то ждет, так это писем. Чем быстрее напишешь ты, тем быстрее получишь ответ. Письма – это то, что солдат ждет сильнее демобилизации. До демобилизации неправдоподобно далеко, а письмо может прийти в любой день, даже завтра. Может быть, только матери с большим нетерпением и душевным волнением ждут писем от своих сыновей из армии, чем сами солдаты. Письма для солдата – это та тонкая ниточка, которая связывает его со всей его прошлой жизнью, со всеми дорогими ему людьми и событиями, со всеми надеждами на будущую жизнь после службы. Чем меньше у солдата свободного времени – тем меньше он думает о доме. Такова, придуманная кем-то армейская философия. Скорее всего, она правильная, в этой философии – вековой опыт. Но молодому солдату хочется где-то уединиться и помечтать о доме, вспомнить свою семью, своих друзей, девушку, которая, конечно же, обещала ждать; о том, какой вкусный «Наполеон» пекла мама, как заботливо она стелила свежую, пахнущую морозом и утюгом постель. Ему вспомнилось, как мама растерялась, когда он перед самым призывом, без предупреждения, привел домой свою девушку, о которой до этого − ни единого слова, ни единого намека. Иногда очень хочется почитать книгу или послушать любимую пластинку. А улицы родного города... Иногда их так реально видишь, закроешь глаза и словно на самом деле гуляешь по ним. Но снова раздается команда строиться. Для чего на этот раз?

Армия наша всегда была и остается рабоче-крестьянской. Но было в нашем призыве одно исключение, о котором стоит рассказать.

− Это сын генерала, его фамилия Климов, у него отец − начальник Рязанского Управления КГБ, − показал Паша Паршин на тщедушного парня, скорее с теловычитанием, чем телосложением. − Говорят, что отец не пускал его в Армию, но он настоял на своем и добился, чтобы его призвали.

На Климове были сапоги с широченными голенищами. Тонкая шея высовывалась из воротника, словно у персонажа мультфильма. Говорили, что старшина специально дал ему такие сапоги: «Удобно будет гранаты носить!» − пошутил он, и сам же громко рассмеялся своей шутке.

На фоне крепких и рослых ребят Климов выглядел, скажем деликатно, нестандартно. Помню, как наш взвод привели на гимнастику. Для начала сержант решил проверить, кто сколько раз сможет подтянуться. Все подходили к перекладине и подтягивались, кто сколько мог. А могли все очень мало: лишь несколько солдат смогли подтянуться больше трех раз. Климов не то, что не мог подтянуться ни разу, он не мог хоть чуть-чуть согнуть руки в локтях. Он напрягался изо всех сил, все его тело дрожало от напряжения, дрожала перекладина, но подтянуться даже один раз ему не удавалось. Все приходили посмотреть на генеральского сынка, который сам напросился в Армию. Когда Климов шел строевым шагом, широченные голенища громко хлопали по его тонким ногам. Многие ехидно посмеивались над парнем, но у всех вызвало уважение уже то, что он не спрятался за отцовскую спину, а наоборот, сам настоял на призыве в армию. Климов все свободное время проводил на спортплощадке, и настал день, когда он подтянулся. Не вскоре, а концу учебки, пусть всего один раз, но подтянулся. Очень быстро все заметили, что Климов во время марш-бросков или пробежек до стрельбища никогда не отдавал понести свой автомат. Было обычным делом помочь слабым нести автомат, но Климов всегда нес автомат сам. Взводный внушал нам, что взвод − это единый организм, и боевую задачу выполняет не каждый сам по себе, а взвод как подразделение. И постепенно отношение к Климову со стороны командиров и солдат стало меняться. О нем уже не шутили ехидно, но говорили с уважением. А старшина в знак уважения к волевому парню, выдал ему другие, по размеру и с нормальными голенищами сапоги. Когда Климов пришел в полк, там его тоже показывали друг другу как генеральского сына, но про него уже говорили совсем другое, чем вначале учебки. Климов смог доказать всем, в том числе и своему отцу, что сила − не главное в человеке. Он, самый слабый в полку физически, смог завоевать такое уважение, которое было не у многих. Уверен, что все, кто знал Климова, помнят его и сейчас. Не часто ведь в слабом теле можно встретить железную волю. «Неужели я слабовольнее Климова», − думал и я в самую трудную минуту, когда казалось, что уже совсем не осталось сил, когда хотелось упасть под сосну и не вставать, по крайней мере, сегодня.

Распределение.

Мы уже точно знали, вернее, наконец, поверили, что служить будем действительно в Кремле. Сержанты этого уже не скрывали, хотя и не афишировали. Наконец, об этом перед строем сказал полковник Косолапов:

− Да, вам выпала большая честь, мы вас тщательно для этого отобрали. Вы будете служить в Кремле, будете обеспечивать охрану руководителей Партии и Правительства. Но попадут в полк не все, а только те, кто во время карантина покажет хорошую подготовку и пройдет Мандатную комиссию. Этот вопрос мы будем решать после Присяги. В полку останутся только самые лучшие.

Правду он говорил этот полковник, или таким способом хотел подстегнуть еще больше наш энтузиазм и усердие? Полковник Косолапов − заместитель командира полка по строевой подготовке, а сейчас и начальник учебного пункта. Но самой ответственной, самой почетной функцией полковника было: отобрать лучших из лучших, стройных, симпатичных парней, с отличным строевым шагом. На пост №1, у мавзолея Ленина. Полковник лично подбирал солдат парами, чтобы и рост, и тип лица, и фигурой они были похожими. Тут он не доверял никому, не хотел поделиться ни с кем столь почетной ответственностью. Это был его «хлеб», его гордость. Может в другой части заместитель по строевой части − не самый важный зам, но только не в Кремлевском полку. Фамилия у Косолапова, конечно, не совсем строевая, но полковник был высоким, стройным, подтянутым, красивым мужчиной, с прекрасной военной выправкой, всегда опрятный до последней пуговицы.

Попал в особую команду полковника Косолапова и я. Собственно, команды отдельной не было, просто с отобранными кандидатами занимались по особой программе под пристальным наблюдением полковника Косолапова. В паре со мной был парень из Ленинграда − я, к сожалению уже не помню его фамилию. Мы часами делали упражнения с карабином Симонова, с которым до сих пор ходят в почетный караул наши солдаты. Отрабатывали подход и смену караула возле воображаемого мавзолея, шлифовали каждое движение перед большим зеркалом. В полку, во дворе Арсенала был сооружен макет входа в мавзолей, с точными размерами и количеством ступеней. Здесь предстояло отработать все движения до полного автоматизма и абсолютной точности и синхронности движений. Только после этого пару допускали на сам пост, да и то сначала глубокой ночью, когда поменьше народу стоит в ожидании смены караула.

Наше отделение располагалось не в общей казарме, а в отдельном кубрике. С нами «квартировал» старшина роты, который приходил, когда мы уже спали крепким сном; да еще писарь учебного пункта. Писарь в армии лицо важное, от него можно узнать важную для тебя информацию. В штабе полным ходом шло распределение по ротам. Каждый стремился попасть в роту, где служат земляки, а то и знакомые. У меня земляков не было, в Куйбышеве я проучился два года в ремесленном училище, жил в общежитии. А после окончания училища все разъехались кто куда, в Рязани, куда меня направили после училища, прожил всего год. Да и не свойственно мне было это «кучкование» по землячествам. Мне по душе были отношения, основанные на общности интересов, взглядов и характеров, на дружбе, на взаимной симпатии. Именно на основе этих принципов я старался подбирать себе товарищей. А дружить с кем-то только потому, что он из одного с тобой города мне казалось странным и неестественным. Оказалось, что я один не знаю еще, в какой роте буду служить, на каком посту буду стоять. Я решился попросить у писаря посмотреть, в какую роту меня зачислили и на какой пост. Вечером, перед отбоем писарь пришел в кубрик:

− Не повезло тебе, парень, − сочувственно начал он разговор. − Тебя распределили в шестую роту, на первый пост.

− А почему не повезло? Там что, ротный вредный?

− Нет, не повезло, что на первый пост определили.

− Почему же не повезло? Ведь там стоят по часу, а не по два как на других постах, и в четыре смены.

− Через год ты останешься без ног. Зимой еще ничего, подкатишься к посту в валенках, в бекеше, только рукой отмашку делаешь, все равно ничего не видно. Когда мороз за двадцать, мерзнет рука, которой карабин держишь, но стоять легко, бекеша все закрывает, можно и ногу слегка согнуть. А летом − совсем другое дело. Пока пройдешь, эти пятьсот три шага, всего-то три минуты, ты весь мокрый, карабин выскальзывает из потной руки, жмешь его изо всех сил, чтобы не уронить. Когда уже станешь на пост, подожмешь живот, и пот течет вниз, до самых сапог. Если попадешь стоять справа, значит, до десяти часов солнце палит тебе прямо в лицо, пот заливает глаза. Когда уже совсем невмоготу стоять, вызываешь дежурного офицера, он достанет из твоего кармана платок, вытрет лицо, и снова стоишь. А придешь с поста, сапоги снять невозможно, ноги ватные. Ляжешь на койку поднимешь ноги на спинку и лежишь минут пятнадцать, пока они опадут немного, и только тогда можно снять сапоги. Портянки все мокрые, развесишь их на спинку койки и пытаешься уснуть. А через три часа уже снова на пост. Через год у тебя вены на ногах будут толщиной с палец. Ты на всю жизнь инвалид с такими ногами. Ночью на посту тоже не расслабишься, летом народ всю ночь стоит, смотрит − в основном приезжие. Даже зимой часов до двух ночи стоят, ждут смены караула. Чтобы скоротать время, скосишь глаза и считаешь, сколько прожекторов на ГУМе, за смену не один раз их пересчитаешь.

Так просвещал меня писарь, сам на первом году отстоявший на посту №1. На этом посту стояли солдаты только первого года службы. Почетно, конечно, после службы похвастать, что ты стоял на посту №1, у Мавзолея. Где-то в душе шевельнулась гордость за доверие нести службу на самом почетном посту в стране. Но мне совсем не хотелось стать инвалидом. Военная подготовка, что давалась нам на учебке, усваивалась мной легко и даже с интересом, я предполагал, что меня зачислят в полковую школу сержантов. Меня не пугали физические нагрузки, меня пугал мой собственный характер. Уже тут, на учебке, можно было насмотреться, как некоторые сержанты в упоении властью долго «равняли» своих солдат, когда другие уже занимались своими личными делами: чаще всего писали письма домой. «А не лучше ли самому стать сержантом и учить солдат − это, наверное, интереснее, да и командиров надо мной будет меньше». Такие незамысловатые мысли роились в моей голове. Я решил посоветоваться со своим сержантом, командиром отделения. Мне показалось, что с ним можно поговорить, можно довериться. Я рассказал ему все без утайки, не скрыл и того, что меня совсем не прельщает перспектива стоять на первом посту.

Дата добавления: 2015-07-25