Допризывник. 4 страница

− Кто умеет плотничать-столярничать? Шаг вперед!

Памятуя науку бывшего старшины роты, делаю шаг вперед. Смотрю вдоль строя и вижу, что не я один оказался «плотником-столяром», из строя вышло четверо: Коля Десятов из Пензы, Саша Носиков из Красноармейска, Саратовской области, Толя Панин из Горького, и я. Школа пошла на занятия, а старшина повел нас в комнату, для чистки обуви, показал на подставку для чистки обуви:

− Чтоб сделали точно такие же, и без фантазий. Три штуки. Доски у меня есть. Потом их нужно будет покрасить. Красить умеете? Делайте без спешки, но хорошо, я вас не тороплю, но чтобы сделано было лучше, чем это, − и он пренебрежительно показал на образец, который принес из роты, этажом ниже. Подставки мы делали без спешки, и сделали хорошо потому, что действительно все умели хорошо плотничать, кроме Толи Панина. Он умел хорошо писать, а плотничать не умел, но зато прошел такой же «подготовительный курс» как и я. Подставки были покрашены, и старшина одобрил нашу работу. Работы у старшины больше не было. Наша плотницкая бригада с тоской смотрела в окно, где, не переставая, шел серый холодный осенний дождь, а под ногами чавкала, разбитая сотнями сапог, жижа. Но, буквально на следующий день, командир взвода построил взвод и спросил:

− Кто умеет хорошо писать и рисовать?

Снова вперед вышли те же. На этот раз нужно было оформить класс для занятий противохимической подготовки, закрепленный за нашим взводом. Когда мы оформили химкласс, на дворе уже лежал снег, а противная грязь накрепко скована морозом до весны. Пошел третий месяц моей службы, был уже ноябрь.

Когда взводный увидел, как я пишу, сказал:

− Будешь редактором «Боевого листка». Чтоб раз в неделю, после стрельбища, был «Боевой листок». А еще в особых случаях, о которых я буду говорить отдельно.

− Есть, товарищ старший лейтенант, − хотя этим я никогда не занимался, да и что толку возражать.

Очень скоро я понял, что этот «Боевой листок» никому, кроме замполита не нужен. Курсанты отказывались писать заметки, приходилось всех упрашивать написать хоть несколько строчек. Мне это быстро надоело, и я стал писать все заметки сам, потом ставил в известность «авторов», чьей фамилией их подписывал. Никто не возражал, все были довольны. Я тем, что делал «Боевой листок» за полчаса, курсанты тем, что я к ним больше не пристаю, а взводный тем, что у него лучший «Боевой листок» в школе, и самый регулярный. Так и потянулась за мной через всю службу эта обязанность: выпускать сначала боевой листок, а потом стенгазету роты, участвовать в конкурсах на лучшую стенгазету полка. Занятия в школе шли полным ходом, мы делали последние штрихи в классе противохимической подготовки, и я еще не знал, что меня уже подстерегает беда. Большая беда, с которой мне удастся справиться, собрав в кулак всю свою волю.

Драка.

Наше третье отделение делало обычную уборку закрепленного за взводом класса химической защиты. Командир отделения, сержант Гужов, послал меня в спортзал, это рядом с классом, чтобы я принес тряпку для мытья полов.

−У них там две тряпки, одну у них заберешь.

Спортзал был небольшой, но достаточный для занятий одного взвода, со всем необходимым инвентарем. Его убирало первое отделение, в этом отделении все ребята подобрались крупные, в основном из Куйбышева. Стоит отметить, что неписанный минимум роста в полку был метр семьдесят. Я со своим метр семьдесят шесть, в отделении стоял пятым. Уборку спортзала, по сути, еще и не начинали, тут шел земляческий разговор о былой гражданской жизни, лидером в данную минуту был Толя Климов (не тот Климов, сын генерала). Он полностью владел вниманием аудитории. Рядом с Климовым стоял, облокотившись на швабру, Толя Гудалин, его самый лучший друг-земляк, парень еще более крепкий. Не вслушиваясь в их разговор, я сказал, не обращаясь ни к кому конкретно, что сержант прислал меня взять у них одну из тряпок, так как у них две, а у нас нет ни одной.

− Еще чего, нам самим тряпка нужна, − тоном прерванного разговора, ответил мне Климов, и демонстративно отвернувшись, продолжил разговор.

Я вернулся и доложил сержанту Гужову, что тряпку мне не дали. Сержант был прекрасным гимнастом, но его самым большим достоинством было то, что он никогда, ни разу, не говорил с нами, своими подчиненными на повышенных тонах, в грубой оскорбительной форме. Верхом его неодобрения была иронично-саркастическая улыбка, и обычная в таких случаях фраза:

− Какой же ты курсант, если не можешь справиться с таким пустяком. Приказ получен? Выполняйте, курсант! − и я снова вернулся в спортзал.

Видно бес в ту минуту витал в спортзале. Климов, будучи перворазрядником по боксу, в это время рассказывал сослуживцам какую-то байку о своих боксерских успехах, не на ринге, а в дворовых баталиях. Климов не был грубым или наглым, он производил впечатление скорее застенчивого, как это бывает с мальчишками, выросшими в семье без отца. Но тут он стал вести себя цинично и вызывающе:

− Пусть твой сержант сам придет, если ему нужна половая тряпка, − ехидно ухмыляясь, сказал Климов и демонстративно продолжил свой рассказ.

Я снова стал приводить довод, что у них две тряпки, а у нас ни одной.

− Да пошел бы ты…вместе со своим сержантом, − с той же ехидной улыбкой ответил мне Климов, помахивая тряпкой, и посмотрел на сослуживцев, чтобы убедиться какое впечатление он на них произвел. «А что ты мне можешь сделать? Ничего! Что драться будешь?» − говорил его взгляд, под явное одобрение отделения. Спровоцированный собственным разговором, он хотел скандала, стычки, хотел подтвердить, что говорил правду о своей храбрости.

Он демонстративно помахал передо мной тряпкой и произнес грубую, оскорбительную фразу. Он именно оскорбить меня и хотел. Сколько потом я ни пытался вспомнить, что же именно сказал тогда Климов, вспомнить так и не смог. Запомнилась только жгучая обида от грубого, незаслуженного оскорбления. А Климов стоял и ухмылялся гаденькой улыбочкой уличного негодяя. Я подошел к нему, и совершенно неожиданно для самого себя, ударил его по лицу. Впервые первым ударил я, причем, не желая сам этого. От неожиданности Климов опешил на какое-то время, но, когда я стал уходить, он догнал меня и тоже ударил. Со всех сторон нас бросились разнимать. Не втягиваясь в словесную перепалку, я вернулся в химкласс и сказал сержанту, что за тряпкой больше не пойду, что мне ответили, чтобы он сам пришел за тряпкой. Про возникшую в спортзале драку, я никому не сказал, даже сослуживцам. Гужов действительно пошел сам и принес злополучную тряпку. Меня беспокоило, чтобы не получился синяк. На столе, где мы вырезали всевозможные планшетки в химклассе, лежали маленькие маникюрные ножницы. Я взял эти ножнички и, выйдя в коридор, чтобы не увидел сержант, стал прикладывать их к месту удара, надеясь, что это предотвратит появление синяка. Горячность уже прошла, ожог оскорбления постепенно затухал, но мне хотелось понять, почему произошла такая, ничем не спровоцированная, безобразная стычка. Откуда такая враждебность и недоброжелательность, прошло-то всего недели две, как мы узнали друг друга. Позже я понял, что во всей этой истории провокатором были те самые пресловутые традиции землячества. Возможно, что именно на этой почве изначально выросла дедовщина. Я вошел в спортзал, где первое отделение никак не могло домыть пол, обсуждая случившееся. Остановившись у одной из колонн и прикладывая к подбитому глазу маникюрные ножницы, я стал говорить, о том, что никого не оскорблял, почему же ко мне так отнеслись, что плохого я сделал? Не успел я договорить, как меня с обеих сторон схватили за руки несколько человек и крепко держали, прижав к колонне. Гудалин выхватил у меня ножнички и испуганно передал их кому-то, стоявшему поодаль, а сам еще крепче держал меня. Мне все стало понятно: они решили, что я пришел с этими ножничками напасть на Климова, который с мстительной ухмылкой медленно подходил ко мне. Меня продолжали изо всех сил держать за руки, словно я бешено вырывался, хотя я стоял спокойно, совершенно не ожидая продолжения нашей потасовки и тем более того, что произошло в следующую секунду. Повернувшись к Гудалину, больше всех усердствовавшему, стал ему говорить:

− Вы, что, очумели, что ли? Что происходит? Да отпустите вы меня.

В это время, зайдя справа, откуда я не мог его видеть, Климов нанес мне мощнейший удар по носу. Сноп искр из глаз. Хруст сломанных костей казалось слышен был на весь зал.

− Будешь знать наших, самарских, − все стой же ухмылкой на лице, сказал Климов.

Ударил он не кулаком, а открытым запястьем, от такого удара у моего носа не было ни единого шанса уцелеть, прижатый к колонне я не мог смягчить удар. Вырываться было бесполезно, меня крепко держали за обе руки. Я ждал нового удара, но меня вдруг отпустили. Все быстро отошли в сторону, настороженно ожидая моей агрессивной реакции, готовые защищаться, если я попытаюсь продолжить драку.

Я не сразу заметил, что из носа пошла кровь. Никто не хотел сказать мне об этом, боясь тем самым выказать мне свое сочувствие. Не сказав больше ни слова, я вышел из спортзала и пошел в туалет. Посмотрев на себя в зеркало, увидел, что мой нос неправдоподобно изогнувшись, торчит вбок. Пойти за помощью в санчасть − такой мысли у меня не было. Я надеялся, по своей полнейшей наивности, что удастся сохранить произошедшее в тайне. Святая простота! Это в Девятом-то управлении КГБ, в Кремлевском-то полку… Но нужно было ставить нос на место. Берусь за нос обеими руками и изо всей силы стараюсь вернуть его на место. Раздается ужасный хруст и не менее ужасная боль, искры фейерверком сыплются из глаз. Смотрю в зеркало: мой нос теперь не так сильно, но все же смотрит вбок, но теперь влево. Перестарался… Снова пытаюсь найти то место, где раньше «сидел» мой нос. С пятой или шестой попытки мне показалось, что нос мой стоит более-менее ровно. К этому времени я уже нечетко видел себя в зеркале, хотя зеркало было во всю стену и сверкало идеальной чистотой. Еще раз посмотрел на себя в зеркало и пошел помогать убирать химкласс. Там никто ничего не заметил, синяк начнет проявляться только завтра. Так мой нос и прирос, ни один врач к нему не прикасался. Но сохранить все втайне, конечно же, не удалось. На следующий день, утром, Гурковский вызвал меня в офицерскую комнату. К утру под обоими глазами уже были ужасающие синяки. В комнате мы были вдвоем:

− Что произошло, Гуцко? − спросил, внешне спокойно, Гурковский.

− Занимался на брусьях, упал и ушибся, − мы оба знали, что это неправда.

− Ты ходил в санчасть?

− Нет.

− Почему?

− Незачем. И так заживет.

− А может, ты с кем-то подрался? − он пытливо смотрел мне в глаза.

Его крупные, навыкате глаза делали его похожим на молодого Тухачевского. Сходство между ними действительно было. Видно было, что он сейчас принимает решение, как со мной поступить.

− Может, ты все же с кем-то подрался?

− Нет, я упал, − потупив взгляд, повторил я только что придуманную легенду.

− Ты понимаешь, что я должен буду доложить по команде.

− Да, понимаю. Я упал с брусьев.

Мне приходилось говорить неправду, зная, что мне не поверят, бездарно и безнадежно врать. Я хорошо понимал, что куда больше чем мне, достанется ему, моему командиру, только начавшему свою военную карьеру, закончив одно из элитных военных заведений: Высшее Общевойсковое училище имени Верховного Совета РСФСР.

− Так что мне докладывать?

− Что я упал с брусьев.

− Хорошо, иди. Нам теперь обоим на орехи достанется. Почему не пришел и не доложил, как положено?

− Разве я, став солдатом, уже не мужчина? − спросил я в свое оправдание.

− Ты же знаешь, что в армии драться нельзя. Ладно, иди! − сказал мой командир озабоченно, все тем же спокойным тоном.

«Он не сказал, что я поступил нечестно, непорядочно, по хамски, значит, он знает, как все произошло. Раз он так говорил со мной, значит, он внутренне на моей стороне и не осуждает меня». Нас не один раз предупреждали командиры, что драки в армии недопустимы, что за драку немедленно отчислят из части. Как и что говорил Гурковский Климову я и сейчас не знаю. Мы оба знали, что шило в мешке не утаишь, это дело времени − сегодня или завтра. А что собой представлял наш начальник школы, поняли уже все курсанты. Если где-то стояли разговаривающие между собой офицеры, и подходил к ним майор Иванов, все врассыпную расходились, якобы по срочным делам. Этот человек не мог разговаривать, не подавляя собеседника, не ставя его в неловкое положение. Майор Иванов, с его слов, с отличием закончил военную Академию, при этом, абсолютно не умел прыгать даже через козла, а про коня, перекладину или брусья и говорить не приходилось. Майор, возглавив полковую школу, где будущие сержанты делали все упражнения с легкостью, решил, что не гоже ему теперь быть таким неспортивным. Он обратился к старшему лейтенанту Гурковскому, чтобы он занимался с ним тогда, когда на спортгородке никого нет, что называется, во внеурочное время. Долго мучился с ним мой взводный, но большему, чем прыгать через козла, он майора Иванова так и не научил. А тому до крайности хотелось научиться хотя бы подъем переворотом делать, чтобы блеснуть перед курсантами. Было удивительно, что при, безусловно, недюжинной, буйволиной физической силе, этот человек совершенно лишен был чувства координации. Впрочем, как и чувства юмора. Не сегодня, то завтра утром, меня вызовут к начальнику школы, от встречи с ним я не ждал ничего хорошего. Но прошел день, второй, третий, а меня так и не вызвал к себе «Морской волк». Значит, взводный, понял, что я тут виноват меньше всех и решил не докладывать? Истинных причин я, конечно, знать не мог. А синяки мои все росли и ширились, заполнив половину лица. Курсанты взвода между собой, конечно же, обсуждали драку, но главным образом то, что меня ударили тогда, когда несколько человек держали за руки. Синий цвет под глазами постепенно переходил в желтый, и мне казалось, что все обошлось, нос мой понемногу стал заживать, но был уже совсем другой формы.

Проходили занятия на стрельбище, мы, как будущие командиры, должны были владеть всеми видами оружия, включая пистолет Макарова. Я готовился к стрельбе, к огневому рубежу подошел майор Иванов, он пристально наблюдал, как я снаряжаю автомат и готовлюсь к выходу на огневой рубеж. Он любил, чтобы все выполняли образцово-показательно: в се по разделениям, все строевым шагом, все по Уставу. Наклонив голову как можно ниже, чтобы майор не увидел мои синяки, я снаряжал магазин патронами. Моя необычная осанка вызвала еще большие подозрения у майора, он подошел вплотную.

− Курсант Гуцко! Что у вас с лицом?

− Занимался на брусьях, товарищ майор, сорвался и упал, ударился о брус.

Он осмотрел мое лицо, и голосом, полным недоверия произнес:

− С брусьев, говорите? В санчасть обращались? Нет? Почему? − продолжая пристально рассматривать мое лицо. − Продолжайте занятия, − и отошел.

«Лелик, − усе пропало!» − невольно мелькнуло в голове.. Ночь прошла в кошмаре ожидания вызова к начальнику школы на разговор. Я понимал, что легким разговор этот не будет, но и отдаленно не мог я себе представить, настолько тяжелым он будет. И вот он − судный день. Все ушли по классам на занятия, а меня взводный еще с утра предупредил, что я должен сразу после развода на занятия явиться к начальнику школы. Иду, готовый к самому худшему.

− Товарищ майор, курсант Гуцко по вашему приказанию прибыл, − и сходу получаю удар убойной силы.

− А вы считаете, что достойны быть курсантом такого полка? − и пока я приходил в себя от этого «оперкота» − Вам страна, вам Партия оказала такое доверие! Вам выпало счастье служить в таком полку! А вы со своим боевым товарищем устраиваете позорную драку! Пытались меня обмануть, сказали, что упали с брусьев. Разве после этого мы можем вам доверить служить в нашей части, доверить вам такое ответственное дело?! − наносит он новый удар.

Пытаюсь сказать, что меня оскорбили, что намеренно пытались унизить.

− И поэтому ударили своего боевого товарища?

− Но меня же оскорбили, издевались, пользуясь тем, что мы в армии.

− Но вы ударили первым, вы совершили то, что в Армии недопустимо! Вы что, не помните, что ударили первым?

− Нет, товарищ майор, я не помню, Я был уверен, что это меня ударили, а я только ответил.

− Вы обязаны в любой ситуации действовать по Уставу: прийти и доложить командиру, а командир примет решение. Вы в Армии, а в Армии − все решает командир. А какой может выйти командир из вас, если вы, не прослужив и месяц в полковой школе, учинили драку со своим боевым товарищем?!Какой из вас получится командир, какой пример вы можете показать своим будущим подчиненным?!

Он прекратил разговор и стал долго писать в большой общей тетради. Это был его «Кондуит», про который мы все знали, но который никто не читал.

− Но, товарищ майор, разве я не имею права защищать себя, когда меня оскорбляют, и оскорбляют намеренно, надеясь на безнаказанность? У меня ведь есть чувство собственного достоинства. Я пришел сюда, чтобы честно и добросовестно служить, а не для того, чтобы меня тут унижали, − вырвалось у меня как вопль отчаяния, как последний довод.

− Никаких разве! Здесь вы − не личность! Никакого чувства собственного достоинства у вас быть не должно! Здесь вы солдат! Забудьте все, чему вас учили на гражданке. Наша задача: сначала сломать вас, вашу волю, а затем заново вылепить из вас то, что нужно нам. Зачем вы пришли в спортзал с ножницами? Вы что, ударить ими хотели Климова?

−Да вы что, за кого вы меня принимаете?! Я прикладывал их к глазу, чтобы не было синяка. Если бы я хотел сделать это, то сразу бы ударил, а не стал бы разговаривать.

− Значит, вы ничего такого не замышляли?

− Нет, ничего я не замышлял.

Он снова оставил меня на некоторое время и продолжил писать в тетради. Потом снова продолжил с еще большим напором:

− Но вы хотели обмануть всех нас, своих командиров? Вы пытались скрыть факт драки. Мы не можем вам доверять, вам ведь придется ходить на боевое дежурство, на стрельбище вам дают патроны. Откуда я могу знать, что вы не замыслите отомстить?

У меня от изумления и неожиданности такого дикого предположения, забило дух.

− Из-за драки убить человека??! Эта история уже в прошлом, я уже забыл о ней. И мстить я никому за свою жизнь не мстил. Не получаю от этого удовольствия, − но он не понял моего сарказма.

Майор записывал что-то в свой «Кондуит», потом снова громил меня своими вопросами, словно дубинами. Разговор этот продолжался немыслимо долго, от бессильной досады, у меня выступили слезы на глазах. Увидев мою полную подавленность, майор «подобрел» лицом. Похоже, что именно этого он упорно и добивался. Он сломал меня, и теперь собирался лепить из меня, вероятно, свое подобие. Меня разбирала нестерпимая досада оттого, что я, еще не начав служить, вляпался в такую историю, что вынужден, чтобы не сломать себе жизнь, терпеливо выслушивать этого человека, который не мог внушить к себе уважения, ни как командир, ни как воспитатель, ни как человек. «Неужели он на самом деле считает, что сильнее его, никто не любит свою Родину, не понимает своего Долга, не знает, что такое Присяга?».

− Я хотел бы вам поверить. Но вы можете дать мне клятву, что не будете мстить Климову и тем, кто был с ним? − закончив писать, спросил майор.

− Даю слово! Я любому из них могу пожать руку в знак примирения.

− Хорошо. Идите. Мы будем решать, что с вами делать.

Но мы с Толей Климовым никогда так и не пожали друг другу руки в знак примирения.

За все десять месяцев школы у меня не было больше не то, чтобы нарушения, но ни единого нарекания со стороны командиров. Все ежемесячные проверки по всем дисциплинам я сдавал только отлично. Но все эти десять месяцев, при ежемесячных подведениях итогов майор Иванов неизменно, с каким то необъяснимым наслаждением упоминал мою фамилию, как самого злостного нарушителя дисциплины, который портит всю репутацию полковой школы. Климова он ни разу, ни единым словом не упомянул. Долго размышляя над этим, я пришел, как мне кажется, к единственно верному выводу. Иванов принял командование над полковой школой в звании капитана, за год до 30−летия основания нашего полка. Он поставил цель: добиться невиданного доселе в школе результата: выпустить всех курсантов отличниками боевой и политической подготовки, всех сделать спортсменами-разрядниками. К юбилею полка почти всем офицерам «светило» внеочередное звание. Если бы майору Иванову удалось задуманное, то ему, кроме звания, «полагался бы» еще и орден − так он, видимо, мечтал. А я так испортил ему статистику, и этого он простить мне не мог. Чем эти планы майора кончилось, рассказ еще впереди. Постоянное, в течение всех десяти месяцев, и по всем меркам чрезмерное, давление на психику привела к тому, что к весне у меня обнаружились устойчивые признаки язвенной болезни и сильное нервное перенапряжение.

Толя Климов, несмотря на то, что его ни разу не просклонял майор Иванов, вскоре попал сначала в наш полковой госпиталь, там майор Мешков прописал ему пивные дрожжи. Майор считал, что у него нарушение обмена веществ. Но причиной болезни были его переживания и внутренняя борьба с самим собой, он осознавал всю непорядочность своего поступка, он ударил беззащитного человека. Но Климов так и не мог пересилить себя, чтобы извиниться передо мной. Ему становилось все хуже, его направили в центральный госпиталь КГБ, оттуда его перевели в госпиталь им. Бурденко, где ему сделали одну, а потом и вторую операцию на позвоночнике. Когда Климов вернулся из госпиталя, у него был вид тяжело больного человека. Его комиссовали по состоянию здоровья, и на занятия он не ходил. Наконец пришли из штаба документы, сегодня Толя навсегда покидал полковую школу и прощался со всем взводом. После того злополучного дня мы с Климовым не разговаривали о том, что произошло между нами, хотя и не избегали друг друга. Я стоял в противоположном углу казармы, он подошел ко мне, улыбаясь через силу виноватой болезненной улыбкой, протянул обе руки, пожал мою руку и, не произнеся ни слова, пошел к выходу. Гудалин нес за ним его солдатские пожитки. А прослужил Толя Климов всего полгода, он был первым комиссованным курсантом. Но, к сожалению, не последним. Некоторое время он писал письма своему земляку Гудалину. От него мы знали, что здоровье у Климова дома не стало лучше. Мне искренне было жаль его. Климов не был плохим парнем.

Ваня Стремин.

Но не я оказался самой большой головной болью не только взводного Гурковского, но всего полка, да и всего Девятого управления. На исходе уже был март, снегу в ту зиму выпало много. Было то самое время, когда днем уже пригревает солнце и тает снег, а ночью еще берут свое морозы. Внизу, под снегом, у самой земли уже скапливалась талая вода, а сверху стоял крепкий, заледенелый наст. Был серый весенний день, холодный сырой ветер гнал над полем низкие облака, взвод пришел на окраину большого поля, где были оборудованы окопы и где мы обычно отрабатывали действия взвода в обороне или атаке. Гурковский перед началом практических занятий рассказал об особенностях обороны, о распределении огня по секторам, о том, как нужно действовать, если противник начнет обстреливать позиции артиллерией или минометами. Он предупредил, что противник может вести обстрел наших позиций химическим оружием. К тому времени курсанты, для практики, по очереди в течение дня командовали отделением вместо сержанта. На этот злополучный день выпало командовать отделением мне. Командир взвода громко, чтобы слышал весь взвод, залегший цепью в окопах, ставил учебно-боевую задачу. Все устремили взгляды в поле, стараясь найти те ориентиры, которые указывал командир взвода. В это время пришел начальник школы, майор Иванов. Он стоял в стороне и молча за всем наблюдал. Уже одно его присутствие не предвещало ничего хорошего. Это было больше, чем примета, это была плохая примета.

Взводный, продолжая громко указывать ориентиры предполагаемых огневых точек противника, давал команды подавить огневые точки противника. В общем, шла обычная военная игра. Гурковский открыл планшет, достал из него учебные дымовые шашки, поджег их и, подав мне знак, чтобы я молчал, подбросил их в несколько окопов, в том числе и к Саше Носикову. На морозном утреннем воздухе дым от дымовой шашки ровным слоем стелился по дну окопа и постепенно заполнил его. Курсант Носиков все свое внимание сосредоточил на том, что говорил командир, он был весь внимание. Все очень старались: не могли же мы подвести своего командира на глазах у «Морского волка».

− Взвод! Приготовиться к бою! Взвод, химическая атака! − скомандовал взводный.

Все потянулись к противогазам. От движения воздуха хлорпикрин, скопившийся в окопе, наконец, достиг его огромного носа. Носиков с удивлением посмотрел по сторонам, потом себе под ноги, все понял, и начал судорожно дергать за застежку противогаза. Но расстегнуть ремешок в рукавицах сложно. Наконец он сбрасывает рукавицы, расстегивает ремешок, достает и надевает противогаз. Взводный продолжал давать ориентиры, менять вводные. Прошло несколько минут, ветер развеял газовое облако и, наконец, подана команда:

− Взвод. Отбой химической атаки. Снять противогазы.

Когда Курсант Носиков снял противогаз, глаза у него были красные, ручьем текли слезы, он уже почти ничего не видел, его огромный нос тоже тек ручьем. Взводный тут же отправил его в расположение в сопровождении двух курсантов. Они вели Сашу под руки. Майор Иванов продолжал безмолвно стоять неподалеку, наблюдая происходящее. Прошло, наконец, три часа тактической подготовки, занятия закончились. Командир взвода построил взвод и, как и полагалось, стал подводить итоги занятия, указывая на характерные ошибки. Только тут подошел майор Иванов. Он резко прервал Гурковского:

− Просидели три часа в окопах и думаете, что провели занятия? Это не занятия! Это просто бирюльки. Так занятия не проводят! − начал он грубо «равнять» взводного в присутствии взвода, чего обычно не делалось даже по отношению к сержантам.

− У нас сегодня тема занятия − оборона, − попытался оправдаться командир взвода.

Он прекрасно понимал, что тупое бегание по тающему, весеннему полю ничему нас не научит. Мы все это с пользой восполнили бы на подсохшем поле через несколько недель, когда взводом можно было бы делать по ходу боя маневр. Мы все понимали, что взводный не жалел нас, нет, он берег нас. Как это делает любой настоящий командир.

− А про контратаку вы забыли? − продолжал отчитывать майор Гурковского. − Взвод может ходить в контратаку на несколько километров вглубь территории противника! А вы сколько ходили? На пятьдесят метров?! А в бою вы как будете, тоже пятьдесят метров преследовать врага? Взвод! Слушай мою команду! На отступающего, после отбитой атаки, противника! В атаку! Вперед! − скомандовал майор Иванов таким голосом, словно мы совершили тяжкое преступление.

И мы пошли в атаку, после трех часов занятий, на отступающего, после отбитой атаки, противника … Вернее, не шли, а бежали, хотя и бегом такой способ передвижения не назовешь. Глубина спрессованного таянием снега − сантиметров сорок. Сверху толстая, заледенелая корка наста, внизу, под настом, снег уже превратился в колючую полужидкую массу, а у самой земли толстым слоем стояла вода. Наступаешь на верхнюю корку, вроде держит, начинаешь с напряжением вытаскивать провалившуюся в снег ногу в надежде, что на этот раз эта проклятая корка удержит тебя сверху. Но только поднимешь себя наверх, только распрямишь ногу, корка с хрустом проваливается, а из-под корки под давлением твоего же сапога фонтаном вырывается колючая, режущая жижа. Бежать по пескам Каракумов, наверное, намного легче. Этой смесью воды и льда давно уже набиты сапоги, до пояса промокли шинели. Несмотря на то, что мы непрерывно бежим по этому полю уже несколько километров, постоянно подгоняемые окриками майора, ноги окоченели, а колени от мокрого холода просто не ощущаются. Майор бежал по краю поля и все подгонял и подгонял нас, грубым, презирающим нас голосом, ему хотелось, чтобы мы бежали еще быстрее. Пробежали мы так до самого конца поля, километров около пяти. Наконец, команда:

− Взвод! Стой! Привести себя в порядок.

Мы вздохнули с облегчением. До городка отсюда километров пять. Рядом − ровное, чистое от снега шоссе, по бетонке дойдем быстро. А обеденное время уже давно прошло, и мы оттого, что до чертиков набегались, и оттого, что организм привык к точному времени приема пищи, хотели, есть, просто до синевы… Командир взвода Гурковский, понимая, что это именно ему преподает урок майор, молча стоял в стороне. «Не за то ли майор так грубо и так непорядочно мстит, что Гурковский, несмотря на все свои усилия, так и не смог научить ничему майора, оказавшегося напрочь лишенным гимнастических способностей». Не знали мы, что майор намеренно так унижал Гурковского еще и за то, что старший лейтенант вечерами учился в инязе, изучал английский язык. Майор всячески стремился этому препятствовать, считая, впрочем как и командир полка полковник Конев, что офицеру Девятого управления ни к чему знать иностранный язык. «Ишь, умник нашелся! Не умеет командовать взводом, а туда же − иностранный язык ему нужен. Учил бы лучше наставления и уставы!». Через год этот конфликт перерастет в то, что Гурковский вынужден будет написать рапорт о переводе его в полк. Судьбе будет угодно, к моей большой радости, снова свести нас в одном взводе. Сидя на снегу, все снимали сапоги, выливали из них воду, выжимали портянки, и снова надевали заледеневшие сапоги. Не успел я переобуть второй сапог, как раздается команда:

Дата добавления: 2015-07-25