Допризывник. 5 страница

− Взвод! Строиться! В колонну по три становись!

«Он не даст нам даже пять минут на перекур?» − переглянулись мы изумленно.

Майор Иванов еще не закончил свой образцово-показательный урок.

− Взвод! Шагом марш! − и то хорошо, думал каждый из нас.

Мы привыкли к тому, что он обычно подавал только одну команду: «Бегом марш!»

«Неужели он осознал, что нещадно погонял нас больше часа по этому проклятому полю и вымотал до предела, неужели даст дойти до городка шагом?». Мои размышления прервала новая команда:

− Взвод! Газы! − и через минуту. − Взвод! Бегом марш!

И мы пробежали в противогазах все эти пять километров, до самого КПП, вплотную, до самых ворот. Изможденные, промокшие до нитки, голодные… Но все это нам доводилось не раз переносить во время учений или многочасовых переходов, зимой, в трескучий мороз. Сейчас же нас насквозь прожигала обида за эту тупую жестокость, за это унижение, которое ощущал каждый, от командира взвода, до курсанта: нас просто изнасиловали. Научиться на этом занятии мы ничему не научились. Обед прошел уныло, остывший обед есть не хотелось, мы не смотрели друг другу в глаза. Понурые пошли мы в казарму, чистить оружие и вешать в сушилку, промокшую до нитки одежду.

Гурковский, всего несколько дней назад перенесший сильнейшую простуду из-за того, что майор Иванов не разрешил ему переобуть сапоги, когда мы шли на стрельбище, а внезапно налетел шквалистый ветер с дожем, в тот же день уезжал в профилакторий. Он простился с нами и уехал, не предполагая, что уже завтра утром его срочно отзовут из профилактория. Кто знает, может, именно из-за этого профилактория сегодня на Гурковского так и взъелся «Морской волк»?

А вечером, с двадцати часов наше отделение заступает в караул. Все молчали, разговаривать не хотелось. В восемь утра нас должны были сменить, а мы идти на занятия как все. В городке постов было всего два: КПП, и второй пост, который обеспечивал охрану склада с боеприпасами, водонапорную вышку, продовольственные склады. Этот пост был в стороне от всех построек, среди сосен стоял «грибок», обозначая пост, поодаль виднелись домики профилактория для офицеров Управления. Курсанты говорили между собой, что видели не раз крадущегося к посту между сосен майора Иванова, таким образом он проверял, как добросовестно курсанты несут службу, не нарушают ли Устав караульной службы.

В восемь вечера отделение заступило в караул. Мы с Ваней Стреминым попали во вторую смену, он на КПП, а я охранять склады. В кубрике взвода койки стояли в два ряда, мы с Ваней спали голова к голове. Отстояв смену с 22 до 24, мы должны были четыре часа спать. Но когда я приоткрыл дверь в комнату отдыха, там можно было топор вешать... Изголодавшиеся за день из-за большой нагрузки курсанты, набрали в столовой черных сухарей, которые повара сушили из недоеденного нами хлеба для котлет и хранили их в большом чане. Весь вечер все хрустели сухарями и наверное жалели, что оставили не съеденным обед, наелись их и легли спать. Хочу тут сказать, что кормили нас в В/Ч 1005 по норме военных училищ, поэтому пусть не сложится впечатление, что мы недоедали. Просто при таких огромных нагрузках этого пайка не хватало. Спортсмены знают, сколько можно съесть после интенсивной тренировки. А такие тренировки у нас были почти ежедневно. Попав потом в полк, где таких физических нагрузок не было, мы не съедали и половины того, что нам давали, особенно на третьем году службы. Я сказал начальнику караула, сержанту Гужову, что мне не хочется спать и если можно, пусть пойдет кто-то другой поспит вместо меня. Все пережитое за день стояло перед глазами, нужен был не один день или новые впечатления, чтобы стереть и заглушить старые. Впрочем, у всех разная психика, большинство ребят в ту ночь, наоборот, спало крепким сном.

− А почему бы и нет, − ответил сержант. − Мне лишь бы в резерве было положенное количество курсантов.

Поспать вместо меня вызвался Володя Черепанов. Я уже упоминал, что он скрыл от врачей, что у него искривлен позвоночник. Мы видели, что он ходит строевым как-то бочком, подсекая правой рукой, будто косит, но подумать, что позвоночник… Уже к концу школы взводный проводил с нами какие-то занятия с нашим отделением − сержант Гужов уехал на соревнования по гимнастике. Скорее всего, это была гимнастика, мы были раздеты до пояса. Володя отошел от брусьев своей характерной походкой, бочком, одним плечом слегка вперед. Тут Гурковский впился в него взглядом:

− Ну-ка, ну-ка, иди сюда. Повернись, − и стал осматривать его позвоночник.

Он явно был испуган. А мы еще ничего не поняли, мы привыкли к его походке.

− И давно это у тебя?

− Давно. С детства, − потупившись, и изменившись в лице, ответил Черепанов.

− Что будем делать? Я обязан доложить.

− Товарищ старший лейтенант, не делайте этого, для меня это вопрос … И он замолчал, прикусив губу и опустив голову, чтобы не показать выступившие слезы.

− Успокойся, − заволновался и Гурковский. − Не беспокоит, когда ты бегаешь, прыгаешь?

− Нет, не беспокоит. Только вы не докладывайте никому, − просил Володя умоляющим голосом.

− Как же они тебя проглядели во время комиссии в военкомате? Ты понимаешь, что будет, если кто-то донесет? − применил Гурковский это слово, которое не употреблялось в полку, но тогда наш командир выразился именно так. − Нас обоих с тобой спишут из армии, − и он испытующим взглядом обвел взвод.

Взводный не доложил, и Володя Черепанов благополучно дослужил свои три года, был неплохим командиром отделения. А из нас никто не донес. Вот этот самый Володя, то есть курсант Черепанов и пошел вместо меня спать. Не пошел спать и Ваня Стремин. Именно так мы все в отделении его и звали: «Ваня». Он стоял предпоследним в строю, но был крепышом. Всегда тихий и застенчивый, Ваня однажды и навсегда поразил нас. Кто-то принес в расположение шестиструнную гитару и стал на ней что-то бренчать. Ваня робко протянул руку к гитаре:

− Можно мне? − спросил он, словно был в этом неуверен. Ваня взял гитару, сел на табурет. Положил ногу на ногу, потрогал умело струны, подтянул одну, снова взял аккорд, и заиграл. Играл он превосходно, гитара в его руках пела, но когда Ваня, сменив мелодию, запел под гитару сам, мы были поражены необыкновенной красотой его серебряного голоса. А пел он то, что сейчас назвали бы авторской песней, или городским романсом. В этой мелодии, словно звучала его душа. С тех пор мы часто просили Ваню спеть, но он редко соглашался. Обычные дворовые песни он не пел. Ваню мы все любили не только за его серебряные песни, но и за его ровный, спокойный характер. Он никогда не повышал голос, никогда ни с кем не спорил, он был добрым и незлобивым. В четыре утра мы с Ваней заступили в утреннюю смену. Стоять на посту было не холодно, я привычно отмерял шаги вокруг грибка, обозначавшего пост, чтобы скоротать время, где-то очень далеко лаяла собака, редкие грузовики проезжали по шоссе, до конца смены оставалось совсем немного, но эти последние минуты тянутся особенно медленно. Небо быстро светлело, сегодня, судя по всему, день будет не таким хмурым как вчера. Пытаюсь разглядеть между соснами идущего сменщика, но его все еще нет. Вдруг на посту зазвонил телефон, беру трубку и слышу голос своего сержанта:

− Как там у тебя дела? Все в порядке?

− Так точно. На посту все в порядке.

− У тебя ноги не промокли? − резануло меня этим вопросом как ножом.

«С каких это пор кого-то интересует, не промокли ли у солдата ноги?! Что-то случилось, может неожиданная проверка штаба»? Но штаб мог проверять что угодно, но только не солдатские портянки. Проходят минута за минутой, а моего сменщика все нет. Минут через пятнадцать, наконец, вижу идущего мне на смену нашего пулеметчика (да простит мне Володя, что я забыл его фамилию). Это потому, что он пришел в наше отделение из полка несколько позже, когда из-за непомерных нагрузок, которые установил в школе майор Иванов, комиссовали нескольких курсантов. Володя шел неторопливо, помахивая сосновым прутиком, хотя уже сильно опаздывал. Не глядя на меня, обошел вокруг грибка, взял трубку и докладывает:

− На посту все в порядке. Пост принял.

Я совсем ничего не понимаю. Обычно мы докладывали о сдаче поста по прибытию в караул. Но чтобы докладывать по телефону, что пост принял…

− Что происходит, Володя? − наконец не выдерживаю я.

− Ваня Стремин застрелился, − выдохнул он, и только теперь поднял взгляд, словно освободился, наконец, от тяжелой ноши, давившей его.

− Как застрелился? − задаю я совершенно глупый вопрос.

− Прямо в сердце. Там такое творится… Все офицеры сбежались. Но Ваня живой еще, только без сознания. Его уже на скорой увезли в Москву...

Прихожу в караульное помещение, атмосфера там тягостная, но никого из нас, кроме сержанта, никто не допрашивал. Да и потом допрашивали не всех.

− Как все произошло, ты видел? − спрашиваю Колю Бочарова, который должен был сменить Ваню.

− Иду я на пост вразвалку, не тороплюсь, поравнялся со спорткомплексом и вдруг слышу выстрел. Я аж вздрогнул, но смотрю, Ваня стоит возле КПП под сосной и ждет меня. Я решил, что это кто-то проходил снаружи и ударил палкой по забору, и продолжаю неспеша идти. Обхожу Ваню со стороны спины и иду в КПП, чтобы посмотреть журнал. «Как тут у тебя, все нормально?» − спрашиваю Ваню. Он ничего не ответил и я уже прошел мимо него, но в глазах запечатлелось, что у него пистолет в руке. Я мгновенно бросился к нему, выхватил пистолет. И тут он стал падать, я поддержал его, положил на асфальт. В шинели дымилась маленькая дырочка, а когда пришли врачи и сняли шинель, пуля выпала из шинели, она у него под спиной лежала. Ваня еще в сознании был, но смотрел перед собой и ничего уже не воспринимал. Зачем он это сделал, не понимаю, − закончил свой рассказ Бочаров.

Месяца через полтора, когда Ваня уже поправился, за ним приехали родители. Они вместе с Ваней приехали в лагерь забрать его вещи. Их в расположение школы не привели, его койку им не показали, а принимали в штабе, в кабинете начальника городка. Нам не дали проститься с Ваней, а может быть, он и сам не хотел нас видеть. На встречу с родителями Вани повели только сержанта Гужова, Лешу Мехоношина и Колю Бочарова. Они рассказали родителям Вани, как бережно к нам относятся командиры, как они заботятся о нас, как хорошо нас тут кормят...

− Ваня бледный такой, и сильно похудел. Он чудом остался жив, пуля прошла в сантиметре от сердца... С нами он почти не говорил. А родители оба маленькие такие… Сильно переживают, он у них единственный сын. Все спрашивали, из-за чего он так… Мы сказали, что, наверно, из-за девушки. Так майор велел…, − потупившись, рассказывал Бочаров.

− Как будто Ваня уже умер, и сам дома не сможет все рассказать родителям! − не удержался я как всегда.

Ваня не прислал нам письма. Он не хотел вспоминать то, что пережил, а вернее не смог пережить. Какое наказание получил тогда Гурковский, мы не знали. Да и не интересовались, так как точно знали, что было если не причиной, то последней каплей, подтолкнувшей Ваню к пропасти. Ваню мы помнили, никто из нас не забыл его, но ни разу мы не завели разговор о нем, словно боялись сглазу. За Ваню наказали нашего сержанта, Виктора Гужова. Во время следствия выяснилось, что сержант, осматривая пирамиды с оружием, однажды нашел у Стремина в подсумке патрон от автомата. Он тогда посчитал, что патрон случайно затерялся после стрельб, но теперь это выглядело иначе. И за то, что он не доложил, как положено, его решили наказать. Но снять сержанта с отделения посреди учебного года не решились. Кто знает, как сложились бы у нас отношения с другим сержантом. Да и где его взять посреди года? Но как только мы сдали выпускные экзамены и нам присвоили звания, Гужова перевели в Чехов. Там строился новый важный объект − очередное детище холодной войны. Говорили, что туда метро прокладывают от самого Кремля. Мы с грустью прощались со своим сержантом. Он был хорошим командиром и прекрасным человеком. Но мы понимали, что так надо... Через месяц он приехал к нам в увольнение. Посидели всем, бывшим уже, отделением, вспомнили прошедшие месяцы учебы. Но всем отчего-то было грустно, и Гужов больше не приезжал. Возможно, ему запретили приезжать, чтобы не напоминать всем о произошедшей в полку трагедии.

«Неужели мир до такой степени сошел с ума, что строит метро для правительства на случай ядерной войны»? Про такие мысли никому не скажешь. Это я понял, когда уже после драки, был дневальным. Все были на занятиях, вдруг ко мне подходит старшина школы:

− Идем со мной, − сказал он негромко и пошел к себе в каптерку.

Захожу за ним в каптерку и жду какого-нибудь приказания.

− Закрой дверь,− снова негромким голосом сказал старшина. − Иди сюда.

Он стоял посреди каптерки, широко расставив ноги. Подхожу к нему в недоумении. Старшина берет меня за предплечье и, глядя по-приятельски в глаза, спрашивает:

− Ты дневник пишешь?

Я утвердительно кивнул головой.

− А ты знаешь, что его читают? − и, увидев мою растерянность и глубоко упрятанное возмущение, продолжил. − Советую тебе уничтожить его. В армии дневники не пишут. Иди, − сказал он уже своим обычным ироничным тоном.

− Спасибо, − выдавил я из себя, и пошел к своей тумбочке, достал дневник, в последний раз перелистал его... С тех пор дневников я больше не писал.

Это был тот самый старшина, который, будучи еще командиром учебного взвода, так демонстративно гонял своих солдат. Через много лет я узнал, что Василий Кравцов вышел в отставку в звании генерал-лейтенанта. После произошедшего с Ваней Стреминым не могли возникнуть среди курсантов разговоры о непомерных нагрузках, о суровом обращении с нами начальника школы. Это, безусловно, мешало дисциплине, особенно говорливыми были два неразлучных друга Носиков и Десятов со второго отделения, где командиром был Володя Исаичев, наш школьный запевала, обладавший мощным басом. Конечно же, об этих разговорах узнал майор Анохин. У майора была маленькая комната в штабе, и почему-то с двумя входами: один из коридора, а второй с лестничной клетки. Взвод занимался на плацу строевой подготовкой. Из штаба вышел майор Анохин:

− Гурковский, пришли ко мне Исаичева с Носиковым и Десятовым.

Над плацем повисло напряжение ожидания чего-то необычного. Необычным было уже то, что майор кого-то приглашает к себе в кабинет открыто, даже демонстративно. Да это и была намеренная демонстрация. К майору ходили некоторые курсанты, но делалось это тайно, чтобы не увидели сослуживцы. А тут при всем взводе…

− Взвод, продолжить занятия, − вывел нас из оцепенения Гурковский.

«Ничего, придут ребята и расскажут, чего хотел от них майор». Но о том разговоре с майором Анохиным Носиков с Десятовым не рассказали нам ни в тот день, ни через неделю, они молчали о том до конца службы. Никто больше не слышал от них ни единого слова недовольства и сетования, что тут гробят наше здоровье... Парней словно подменили. Вот как умел убеждать людей улыбчивый и необыкновенно приветливый майор Анохин. Он был профессионал высочайшего класса. В полку говорили, что Анохин еще, будучи лейтенантом, во время войны сопровождал в Томск саркофаг с телом Ленина. Позже, сталкиваясь с майором в полку, мы поняли, что он не только знает весь полк в лицо, он знает о нас даже то, чего мы сами о себе не знаем. Майор, улыбаясь, здоровался, неизменно называя каждого по фамилии, что, безусловно, поражало воображение. Каким образом он помнит фамилии целого полка?! Я стоял на посту, через пост проходит майор Анохин, как всегда с приветливой улыбкой:

− Как служба Гуцко? Все нормально? Я слышал о твоих успехах.

− Так точно, товарищ майор, все нормально.

− Мама твоя больше не болеет?

− Спасибо, товарищ майор, не болеет.

− Ну и хорошо.

Майор Анохин пошел дальше, а я подумал, глядя ему вслед: «А что, товарищ майор, моя мама тебе тоже письма пишет?».

Учения.

На середину января в школе намечены учения. В течение суток мы должны провести в полевых условиях, выполняя поставленную задачу. Нас погрузили в БТРы, и повези вечером, еще засветло, по Горьковскому шоссе в восточном направлении. Ехали долго, часа полтора, уже в темноте свернули влево, съехали с шоссе и проехали по заснеженному полю до соснового леса за полем. Нас высадили, а БТРы уехали. Мы остались, что называется в чистом поле. Командир взвода быстро довел боевую задачу:

− В этом лесу укрывается группа диверсантов, с целью совершения диверсионного акта против охраняемых лиц. Наша задача: до утра не дать противнику выйти из этого леса, а утром мы должны его обнаружить и обезвредить. Сейчас я каждого поставлю на его пост, где вы будете без смены стоять до утра. Вопросы есть?

И командир взвода повел нас, сверяясь с картой на наш участок охраны, каждого поставил на его пост. Меня поставил на изгибе леса а, уходя с остатком взвода дальше, предупредил:

− В любую минуту нас могут снять и бросить преследовать диверсантов. Валенки без команды не надевать, иначе вы не сможете идти на лыжах, − и он ушел до самого утра.

Мороз январский, градусов за двадцать пять, ночью от мороза громко трещали сосны. А валенки за спиной, в вещмешке. Но приказ − есть приказ. Чувствую, что ноги начинают замерзать, но как согреться? Единственное средство − разгребать снег. И я всю ночь разгребал сапогами снег на поле, но ногам не дал замерзнуть. Когда утром пришел взводный снимать меня с поста и увидел, что я в сапогах, он остолбенел:

− И ты всю ночь вот так в сапогах простоял? Ноги не отморозил?

− Как видите, нет, − и показываю на футбольное поле расчищенного снега.

− Я же отдал приказ переобуться всем в валенки. Что, тебе никто не сказал? Ты стоишь на самом флаге и про тебя, похоже, забыли, − виновато сказал Гурковский и мы быстро пошли на построение школы. Подъехала походная кухня, нам выдали по тарелке остывших на морозе вареных макарон, которые мы называли хворостинами. Их почти никто не стал есть, но горячего чаю попили с удовольствием. Не успели докурить сигареты, как уже команда строиться.

− Школа, слушай боевую задачу. Части диверсантов удалось прорваться через оцепление и уйти по направлению к охраняемому объекту. Нам поставлена задача: совершить форсированный марш, необходимо догнать противника и во встречном бою уничтожить его, не дать диверсантам проникнуть на охраняемый объект. В колонну по одному, за мной, шагом марш! − и Гурковский повел взвод выполнять поставленную задачу.

Из-за леса вставало красное зимнее солнце, покрытые инеем ветки сосен искрились бриллиантами, снег слепит глаза. Взводный сверяется с картой и ведет нас по едва заметной, занесенной снегом проселочной дороге.

− «НЗ» без моей команды не трогать, − приказал взводный.

Он, побывавший не раз на таких учениях, знал, что настанет момент, когда без НЗ уже мало кто сможет идти вперед. Вот тогда НЗ будет спасением. Ведь сегодня, до окончания учений нас кормить уже не предполагалось. Мы тоже уже имели некоторый опыт: к таким дальним марш-броскам мы запасались сахаром-рафинадом. Сахар распихивался в подсумок, в противогаз, в карманы шинели. Когда чувствуешь, что идти уже нет сил, берешь в рот кусочек сахара. И на короткое время силы возвращаются. Так что сосет под ложечкой продлеваешь силы на несколько сотен метров. Выходим из леса и сворачиваем влево по краю поля, тут уже собрались остальные взводы, тут же стоят офицеры штаба, посредники и полковник Косолапов.

− Противник применил отравляющие вещества, − говорит полковник начальнику школы майору Иванову.

− Школа! Газы! − подает громко команду своим занудным голосом майор.

Надеваем противогазы и продолжаем преследовать условного противника. Но противогаз перекрывает дыхание не условно, резко садятся силы. Через несколько километров команде «Газы» дают отбой. Наш взвод должен идти по проселочной дороге в обход, чтобы с двух сторон окружить противника. Сосновый бор сменился березовым лесом. Тут, не дождавшись команды, начали по одному доставать НЗ. Капитан-снабженец, снабдил нас добрым, с ладонь, куском сала в красном перце, а к нему − полбуханки черного хлеба. Взводный видит, что его команда достать НЗ уже опоздала, и делает привал на пять минут. Но и этого достаточно, поев сала с черным хлебом и выкурив сигарету, побежали веселее. Дорога выводит нас снова на большое поле, на краю поля стоит полковник Косолапов, возле него все штабные и посредники, за полем шоссе, на котором стоят наши машины. Всего-то километра полтора. День подходит к концу, солнце уже село за лес и совсем скоро наступят сумерки.

− Молодцы, ребятки, бодрые вы какие. А я думал, что вы не дойдете, − не то в похвалу, не то в порицание говорит полковник Косолапов. Садится в УАЗ и уезжает к стоящим поодаль машинам.

Машины трогаются с места и уезжают вперед по шоссе еще на несколько километров. И тут, приободренные было курсанты, не сходя с лыжни, стали падать в снег. Вся колонна останавливается, ни у кого уже нет сил, чтобы обойти обессилевшего. Да и нельзя бросать товарища, который лежит неподвижно, зарывшись лицом в снег. К нему уже спешит санинструктор, он достает шприц-тюбик и делает упавшему укол в ягодицу, прямо через одежду. То ли от лекарства, то ли от укола, тот вскакивает и начинает идти дальше. Проходим сто метров, и падает уже другой курсант. Снова вся колонна стоит, повиснув на лыжных палках, и ждет, когда санинструктор добежит до упавшего курсанта и сделает ему укол. Оставшиеся километры мы шли больше часа. Нельзя расслабляться преждевременно, а все, увидев совсем близко машины, расслабились. «Еще минут десять и учениям конец!». Но полковник решил, что пятьдесят километров, пройденные нами, это не предел и решил продлить «удовольствие»... Наконец дошли, сержанты помогают совсем ослабевшим снять лыжи, забраться в кузов, быстро всех пересчитали, доложили полковнику о наличии людей, и мы, наконец, едем домой. Через несколько минут в машине все уже не то чтобы спали, а пребывали в своеобразном летаргическом сне. Вроде ты и живой, а ни на что не реагируешь, все как во сне, потерялось ощущение пространства и времени. Никто за всю дорогу не произнес ни единого слова. Наконец, приехали в лагерь, взводные стоят у машин и командуют: «К машинам!». Но ни один человек не шелохнется, все прислонившись друг к другу, оцепенело смотрят перед собой и не двигаются. Но вот сержанты зашевелились и начали тормошить остальных. Взводный приказывает открыть борт. По одному, медленно, словно ленивцы, сползают курсанты на асфальт плаца. Бросили у сарая лыжи и побрели как сомнамбулы, хватаясь руками за перила, чтобы помочь себе подняться на четвертый этаж, в казарму. И тут же, прямо в шинелях и сапогах повалились на кровати. Такого никогда не было. Лечь на заправленную кровать, да еще в шинели и сапогах!? Но сейчас старшина на это не обращает внимания. Он с полчаса пытался поднять нас, чтобы отвести в столовую. Пока построит одних и пойдет поднимать других, а уже снова все легли, и в строю никого нет. Наконец ему это удалось, и мы пошли вразвалку в столовую. После столовой старшина сразу объявил отбой:

− Только всем раздеться. Отдыхать будете до утра.

На следующий день занятий не было, мы весь день отдыхали, кто как хотел. Некоторые курсанты проспали весь день. Но такое нарушение распорядка было только однажды. Тут и майор Иванов не мог ничего поделать, это был приказ полковника Косолапова. Он осознал свою ошибку: нельзя было на глазах у обессиленных курсантов уводить машины дальше.

Весной, когда полностью сошел снег, майор Иванов буквально ни одного шага не давал нам пройти. Только бегом, или в противогазе, или и то и другое вместе. Его идеей фикс стало: раздобыть два танка, чтобы мы могли бегать на тактических занятиях за танками. Но эту идею майору осуществить не удалось. В штабе его не поддержали.

− Ну, зачем нам в Кремле танки? − возмущенно спрашивали мы взводного.

− Почему? Во время войны у каждых ворот в Кремле стоял танк, − лукаво улыбаясь, отвечал Гурковский.

Курсанты стали все чаще и чаще обращаться в санчасть. Там властвовал майор Мешков, давно уже привыкший к мысли, что солдат − это всего лишь солдат, не более того. Я как-то еще зимой обратился к нему за помощью. Меня давно уже беспокоила боль в пояснице, и я решил пойти в санчасть. Майор сосредоточенно чистил себе турундой уши:

− Ты не представляешь себе, какое это несчастье, когда сохнут уши, − сокрушался он, не слушая моих жалоб.

Когда я сказал, что у меня давно уже болит поясница и нужно что-то все-таки делать, то услышал то пресловутое, что ходило как анекдот, но это не было анекдотом:

− Агапов, дай там ему какую-нибудь таблетку.

Агапов − это курсант, которого призвали со второго курса медицинского техникума, поэтому он помогал майору Мешкову. Только после нескольких приходов он, наконец, назначил мне соллюкс, по его словам, самую сильную процедуру при болях в пояснице. Погревшись пару раз, я перестал ходить в санчасть, а чтобы дать представление, о каких нагрузках идет речь, я только скажу, что все эти десять месяцев у меня кости на голени болели,словно после перелома, пульс не превышал 42−45 ударов в минуту. Когда я, неопытный еще, пришел в санчасть и пожаловался, что очень болят кости в голени, то услышал от сержанта, дежурившего в тот день в санчасти:

− Когда окончишь школу, перестанут болеть. У меня тоже болели, пока в школе был. И гипертрофия левого желудочка у тебя наверняка тоже есть, как у всех спортсменов.

И это немудреное, но от души, лекарство сержанта действительно вылечило меня.

«Нужно терпеть, всем тяжело и у всех болят кости на ногах». Через год, когда полковая школа осталась позади, кости действительно перестали болеть. Когда мне иногда говорили с завистью знакомые парни:

− Тебе хорошо было служить там, за Кремлевской стеной.

Я только улыбался и отвечал:

− Да, конечно, − и вспоминал те учения, и тот марш-бросок по перехвату диверсантов. А такие учения проводились еще и летом, и были они ничуть не легче учений зимних.

Полковник Красовский.

Начальник штаба полка, полковник Красовский, был полной противоположностью полков­нику Коневу, командиру полка. Это был среднего роста офицер, живой, подтянутый, всегда в бодром расположении духа, любимый всеми: и солдатами, и офицерами. О полковнике Красовском можно рассказать очень много хорошего, он как никто понимал, что его главная задача: научить нас всем премудростям службы. Именно научить, а не вымуштровать, не натаскать.

Я уже упоминал, что командир нашего отделения, сержант Гужов, был прекрасным гимнастом. В спортзале отделение разучивало новый комплекс упражнений, ведь будущие сержанты, должны были уметь выполнять все гимнастические упражнения, всех годов службы. Сержант показал нам упражнение, мы подходили по очереди к брусьям, пытаясь запомнить моторику новых движений, только после этого можно уже пытаться выполнять упражнение целиком. В спортзал вошел майор Иванов, еще не зная откуда, но мы уже по привычке ждали беды. И она не заставила долго ждать. Юре Феоктистову никак не удавалось запомнить порядок и ритм движений. Не успел он отойти от брусьев, как «Морской волк» налетел, толи на него, толи на сержанта, толи на всех нас сразу:

− Это разве гимнастика?! Как вы выполняете упражнение?! Разве так полагается делать?! Как делаете отход от снаряда? − и начал свой обычный грубый «разнос».

В это время в зал зашел полковник Красовский и, сделав жест рукой, чтобы не подавали команду «Смирно!» и продолжали заниматься, остановился позади майора. Майор, увлеченный разносом, этого не видел.

− Отставить! Повторите еще раз отход от снаряда!

Ничего не понявший еще Юра, в точности повторил то, что только что проделал, имитируя строевой шаг, который в галифе и тапочках выглядел карикатурно. Майор рассвирепел еще больше, а стоявший за его спиной полковник улыбался и давал нам понять, чтобы мы не выдавали его присутствия. Мы с интересом ждали, чем все это закончится.

− Подход и отход от спортивного снаряда, полагается делать строевым шагом! А вы как подходите и отходите? Разве это строевой шаг? − продолжал разнос майор.

Начальник штаба прошел мимо майора к брусьям и, не обращая на него никакого внимания, начал объяснять, в чем наша ошибка.

− Сынки, не нужно на снаряде перенапрягаться. Вы расслабьтесь, слушайте свое тело, ведь это все очень просто, − объяснял полковник подчеркнуто доброжелательным тоном.

Он расстегнул и снял китель, подал майору подержать. Сделал легко и красиво наскок. Взмах, и полковник уже в стойке на руках, еще взмах, и он делает переворот, затем кувырок. Сделав еще несколько элементов, полковник закончил упражнение красивым соскоком с переворотом. Высший класс! И все это − без разминки!

Дата добавления: 2015-07-25