Допризывник. 1 страница

Николай Гуцко.

Кремлевский полк.

В/Ч 1005.

Моему первому командиру посвящаю.

Допризывник.

Толя ловко снимал ножом кожуру с апельсина, и она длинной спиралью вилась из-под ножа. Закончив чистить апельсин, он разделил его на дольки и выложил на тарелке в виде экзотического цветка, в центр которого водрузил муляж апельсина из только что снятой кожуры. Полюбовался своей работой, прищурил глаз и спросил, хитровато улыбаясь:

− А как ты попал в Кремлевский полк? Ведь туда, понятное дело, кого попало не берут; вот так, без всякого…

− Вот так и попал, без всякого, как ты выразился. Простое стечение обстоятельств, случайность... Можно сказать, что повезло, хотя это слово тут вряд ли подходит.

− И все три года ты прослужил в самом Кремле?

− Да, почти три года. Правда, первый год в военном городке под Москвой, пока в школе сержантов учился. Но это длинная история, коротко тут не расскажешь.

− А куда нам спешить? Все равно расскажи, как там служилось, что интересного видел. Я-то служил на Северном флоте, там кроме белых медведей никого увидишь.

− Если тебе это будет интересно. Когда меня в первый раз вызвали в военкомат и стали заполнять личное дело, майор спросил, какая у меня гражданская специальность. Когда я сказал, что с отличием окончил ремесленное училище и что у меня уже четвертый разряд электрика, он предложил определить меня в ракетные войска.

− Там нужны грамотные специалисты, да и ты кое-чему сможешь там научиться.

Я не стал возражать, где, как не в ракетных войсках, можно вплотную соприкос­нуться с новейшей техникой. Меня направили в морской клуб ДОСААФ, на курсы мотористов-дизелистов. Вечерами, после работы в течение шести месяцев я ходил на курсы. После окончания курсов майор меня больше не беспокоил, но в середине лета снова вызвал в военкомат. Посмотрел на мою повестку, нашел в картотеке личное дело и протянул его мне:

− Иди в кабинет военкома, там с тобой побеседует старший лейтенант.

Вхожу в комнату, за столом сидел старший лейтенант в темно-синих погонах, на краю стола лежала фуражка с таким же темно-синим околышем. Такого цвета погон я раньше не видел. «Наверное, такие погоны у ракетчиков. Это чтобы их отличали от летчиков». Передаю офицеру свое личное дело, он взял его и, не раскрывая, положил перед собой на стол. Старший лейтенант смотрел на меня испытующим взглядом, он не скрывал его, но взгляд этот был каким-то особым, мягким, ненавязчивым, не вызывавшим скованности и напряжения. Негромким голосом предложил мне присесть на стоявший напротив стул. Я ожидал, что сейчас он углубиться в мое личное дело, а я за это время немного освоюсь с ситуацией. Но папку он не открыл, она так и лежала перед ним, и стал задавать вопросы на самые простые житей­ские темы. По мере нашего разговора мне стало ясно, что мое личное дело он уже не просто прочитал, а хорошо изучил его еще задолго до встречи со мной.

− Чем вы занимаетесь в свободное время?

− Хожу в кино, иногда в парк, читаю, после работы ежедневно в течение часа занимаюсь с гантелями.

− Что, культуризмом? – спросил он то ли одобрительно, то ли осуждающе.

Культуризм осуждался тогда, как буржуазное извращение…

− Да нет. Спортом я всегда занимался, не хочу в армии слабаком выглядеть.

− А что вы читаете?

− Наверное, как все в молодости, перечитал Джека Лондона, Купера, нравиться Стендаль, Дюма, Бальзак, люблю исторический роман. Школьную программу, конечно же, перечитал. Сейчас читаю то, что печатают в толстых журналах.

То было время, когда главным редактором в «Новом мире» был А. Твардовский, напечатавший в своем журнале «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына. Все зачитывались повестью, спорили о достоинствах повести, нецензурной лексике, ранее не допускавшейся в печатной литературе. Даже А. Платонов, и полуподпольный С. Есенин отошли на второй план по популярности. По предложению Н. С. Хрущева, повесть шла первым номинантом на Государственную премию.

Я стал догадываться, что лейтенант в курсе моих литературных пристрастий. Но кто ему все это рассказал? В военкомате об этом не спрашивали, да и не стал бы я делиться этим с ними. Он задавал вопросы неспешно, но они методично следовали один за другим. Его вкрадчивый, мягкий голос, располагал к доверительности. Я никак не мог сориентироваться, что именно его интересует, какие мои достоинства или недостатки он хочет узнать.

− А газеты, журналы выписываете?

− Да, журнал ГДР и «Новости АПН»

− Вы интересуетесь политикой?

− Да, мне это интересно.

− После службы собираетесь продолжить учебу?

− Обязательно.

− У вас есть девушка, она будет вас ждать?

− Да, есть, а будет ли ждать – это сейчас трудно сказать.

− А ноги у вас никогда не болели? – неожиданно спросил старлей.

− Да нет. Я бегал на лыжах за школьную команду, очень много играл в баскетбол в училище, когда жил на Волге − много плавал.

Он удовлетворенно кивнул головой.

− Хорошо. Можете идти.

Я все время ожидал вопросов о своей работе, о специальности, об учебе в морском клубе, но вопросов этих он так и не задал. Этот старлей совсем не был похож на офицеров из военкомата своими повадками, манерой вести разговор. За все время нашего разговора он ни разу не обра­тился ко мне на ты. Особенно выделяла его безупречно опрятная, ладно сидевшая форма − чего никак нельзя было сказать, о наших военкоматских офицерах, уже давно по сути ставших клерками в по­гонах. Я вернулся майору.

− Ну что, побеседовали? Что он тебе сказал? − спросил майор.

− Ничего не сказал. Спрашивал обо всем, больше ничего.

− Тогда иди домой, скоро мы пришлем тебе повестку. Нет, еще не о призыве, но уже определим, куда ты пойдешь служить, и когда.

Когда я беседовал с тем приезжим старлеем, то хорошо рассмотрел, надпись «ГОН», сделанную красным карандашом в правом верхнем углу папки с моим личным делом. «Группа особого назначения?». Но я знал, что туда берут мастеров спорта или кандидатов в мастера. Я пы­тался выяснить у парней уже отслуживших в армии, что это за род войск такой с синими погонами, но никто ничего не мог мне прояс­нить. Ребята шутили, что это имеется в виду тот самый гон, что у оленей...

Прошло дней десять, меня снова вызвали в военкомат. Майор, на этот раз другой, спросил но­мер моей команды. Я сказал, что ракетчик и он стал рыться в картотеке, но мое дело найти не смог. Он стал искать его по всей картотеке, думая, что его положили по ошибке не туда. Я видел, куда в прошлый раз положили мое дело, и по­казал майору ячейку.

− Нет, там тебя не может быть, − уверенно возразил он.

Тогда я нашел в ячейке свое лич­ное дело и протянул ему. Он в недоумении стал его разглядывать, тоже обратив внимание на надпись «ГОН» в правом верхнем углу. В это время в комнату вошел второй майор, тот самый, что посылал меня на беседу со старлеем. Он, конечно же, был в курсе дела.

− Его дело кто-то по ошибке положил вот сюда, а он у нас ракетчик, прошел курсы в Морском клубе, − обратился он к вошед­шему майору.

− Нет, нет, тут все правильно, это не по ошибке. Его отобрали в... Мы не можем его оттуда трогать, это уже утверждено у военкома.

Они оба вышли в другую комнату, чтобы не продолжать разговор при мне.

− Тебя перевели в другую команду, твое дело теперь будет лежать здесь, запомни, − сказал огорченно вернувшийся майор.

− Что, меня в другие войска перевели? Я не хочу в другие. А в какие войска меня перевели? − пытался я узнать у майора.

− Когда призовем, тогда и узнаешь, − ответил раздраженно майор, давая понять, что он не наме­рен просвещать меня в этом вопросе.

− Мы тебя скоро призовем, придешь в понедельник в военкомат на последнюю медкомиссию.

На медкомиссии присутствовали представитель горисполкома. Эта комиссия окончательно решала вопрос пригодности к военной службе, а также кто, где будет служить. Военком зачитал мою фамилию и спросил:

− Вы где желаете служить?

− Как где?! В ракетных войсках!

Комиссия растерянно переглянулась. «Не сказал ли я что-то лишнее?».

− Хорошо, идите, − приказал военком.

Захожу к майору, он положил передо мной повестку с красной полосой наискосок:

− Распишись вот здесь. Давай свое призывное удостоверение, вместо него теперь у тебя будет военный билет. К десятому сентября чтоб рассчитался на работе и в общежитии. Отдашь паспорт коменданту, чтобы она тебя выписала. С собой взять только предметы личного туалета, и на три дня сухой паек. Других вещей с собой не брать. Ты в отпуске уже был, нет? Покажешь эту повестку на работе, и тебе сделают полный расчет. Мо­жешь поехать к родителям, только смотри, не опоздай. Сбор ровно в десять утра десятого сентября, здесь во дворе во­енкомата. Больше повесток мы присылать не будем − это уже призывная повестка. Неявку будем рассматривать как дезертирство. Оденься в самую про­стую одежду, − по отечески наставлял меня майор.

Я вышел из военкомата в полном недоумении, куда же это меня определили.

«Наверное, это особо важная часть, поэтому и приезжал тот старлей, чтобы отобрать себе людей». В этом я не ошибся, старший лейтенант действительно приезжал за этим.

Расчет мне сразу не дали потому, что наше СМУ-8 находилось в Москве. Оно занималось строительством стартовых площадок для стратегических ракет на Байконуре и Плесецке. Может, поэтому я и решил пойти в ракетные войска? Но отпускные дали сразу.

− Приедешь из отпуска, все документы будут готовы, и полный расчет тоже, − заверили меня в отделе кадров.

Комендант выписала меня из общежития. И я, чувст­вуя себя свободной птицей на пороге новой, неведомой и немного пугающей жизни, уехал в Саратов, в свой предармейский отпуск. Там мы условились с моей девушкой Ниной провести последние дни, оставшиеся до моего ухода в армию. Время в Саратове пролетело быстро, а деньги закончились еще быстрее… Мне было пора уезжать, Нина оставалась еще погостить у родственников, приезд к которым она совместила с нашей встречей. Мы пошли на вокзал, чтобы мне попытаться как-то сесть на поезд и вернуться в Рязань. А уже оттуда, получив полный расчет, я планировал поехать к родителям. Она знала, что в кармане у меня осталось всего 20 копеек, и пыталась вернуть мне те 25 рублей, что я ей оставил, или хотя бы поделить их. Нина была той самой лучшей девушкой в мире, которая пробудила во мне первое чувство, поэтому я не мог допустить, чтобы наше расставание запомнилось ей этим «финансовым кризисом». А расставались мы надолго, на целых три года…

− Мне мама завтра перевод пришлет, я с ней говорила вчера по телефону, − пыталась убедить меня Нина.

− Не переживай за меня, я доеду, в крайнем случае пойду к бригадиру поезда и все ему объясню. Он выпишет штраф, который пришлют мне на работу, − успокаивал я ее, испытывая неловкость за то, что оказался таким финансово несостоятельным кавалером.

Так разговаривали мы, стоя напротив выбранного мной вагона, в который, судя по внешности проводника, будет легче проникнуть.

− Как же ты сядешь, это фирменный поезд, в нем всегда контролеры. Видишь, проводники не пускают в вагон даже провожающих, − волновалась Нина.

− До отправки еще времени много, что-нибудь придумаем.

А тем временем посадка подходила к концу, пассажиры и провожавшие стояли группами, говорили или выслушивали последние наставления, последние прощальные фразы. До отхода поезда оставалось несколько минут. Наконец вижу, что «моя» проводница оставила свой пост и неспешно шла посудачить с проводником соседнего вагона, прижав подмышкой свои жезлы, чтобы не мешали лузгать семечки. Именно этого я так терпеливо и ждал. Быстрые объятия, последний поцелуй, − если бы я знал тогда, что он на самом деле будет последним, − перехожу перрон и вхожу в вагон, бросаю на верхнюю полку свою балетку и выхожу снова на перрон как полноправный пассажир, вышедший попрощаться со своей девушкой. Наконец поезд отходит и медленно проплывает мимо вокзала, я стою в тамбуре рядом с проводником и машу Нине рукой. Она машет мне в ответ, но не идет за поездом, как другие, а стоит на том месте, где мы попрощались.

Я еду, а там – что бог пошлет. Проводница шла по вагону, проверяла билеты и укладывала их в свою служебную сумочку, похожую на кляссер для марок. На каждом кармашке написан номер места. Чтобы не вести при пассажирах неизбежный неприятный разговор, я вышел в тамбур, сел на откидной стульчик, закурил и стал ждать этой неприятной минуты. Закончив проверку билетов, проводница приоткрыла дверь в тамбур и, видя, что я курю, а вещей у меня никаких нет, закрывала дверь, ничего мне не сказав.

«Не может же ехать человек совсем без вещей, значит, билет у него я уже проверила», − видимо, говорил ей профессиональный инстинкт.

Именно на это я и рассчитывал. Проводница через несколько минут еще раз заглянула в тамбур, где я продолжал курить, ничего не сказала и закрыла дверь. Только теперь я решил войти в вагон. Кто-то уже организовал игру в шахматы, стали играть на высадку, я тоже включился в игру: это была лучшая маскировка для «зайца». За игрой время пролетело быстро. Многие пассажиры ложились спать, другие уже спали. Подошла проводница и попросила помочь ей занавесить одеялом крайнее купе. Ее смена закончилась и она стелила себе постель, чтобы лечь отдыхать. Я вызвался ей помочь, так как не играл в это время. Но пора было и мне подумать об отдыхе, в половине пятого утра мне выходить. Пройдясь по вагону, нашел не занятую багажом полку на «третьем этаже», так как в вагоне не было ни одного свободного места, забрался на нее и быстро уснул. Нужно было не проспать свою станцию, проводницу об этом я попросить, естественно, не мог. Мои дорожные проблемы были еще далеки от разрешения: поезд не шел через Рязань, а поворачивал в Ряжске на Ожерелье, и далее шел на Москву. Мне предстояло еще каким-то образом проехать оставшиеся семьдесят километров до Рязани. В половине пятого утра поезд втягивался в станцию Ряжск. Я взял балетку и пошел к выходу. Проводница старательно протирала поручни от копоти, которую обильно извергал паровоз. Она удивленно посмотрела на меня:

− Ты что, тут выходишь?

− Да, а что?

− У меня, нет пассажиров на выход в Ряжске. Я записала, где кого надо будить, − ее удивление росло, по мере того как она напряженно пыталась вспомнить, не забыла ли она про пассажира, выходящего в Ряжске. − Нет, у меня тут никто не выходит. А я вас что-то не помню, − неожиданно перешла она на вы и посмотрела на пустой перрон, видимо ища кого-нибудь из железнодорожного персонала.

На перроне не было ни души.

− Вот те раз! А не я ли помогал вам занавешивать одеялом купе вчера вечером.

Говоря это, я вышел из вагона на перрон − тут уже ничейная территория. Она смотрела мне вслед, не в состоянии понять, как это она в своем вагоне провезла «зайца»... А я быстрыми шагами удалялся от вагона, в голове уже вопрос: как доехать до Рязани? С большой плетеной корзиной по перрону шла лотошница, громко предлагая горячие пирожки с рисом и мясом. Жутко хотелось есть, а утренняя прохлада только усиливали аппетит.

− По чем пирожки?

− По восемь копеек. Горячие, только что испекли.

«Если я куплю два пирожка, у меня останется четыре копейки на троллейбус. В Рязани на троллейбусе без билета никак не проедешь, там кондуктора бдительные». Купил два, действительно горячих, пирожка и с аппетитом стал их есть. Не успел съесть еще первый пирожок, как репродуктор типовым вокзальным диалектом пробубнил: «Рабочий поезд «Ряжск − Рязань» отходит от третьего пути через пять минут».

Кажется, моя проблема решилась сама собой. Повезло и на этот раз: на рабочий поезд − билет не нужен.

«Наверное, у допризывников тоже есть свой покровитель. Или это Никола – угодник опекает меня в эти дни?». Доев пирожки, я пошел через пути к рабочему поезду. Поезд шел медленно, останавливаясь на каждом полустанке, высаживая рабочих, но к обеду он все же привез меня в Рязань.

В троллейбусе я честно взял билет, и уже через двадцать минут был в общежитии. Мой «призывной» отпуск закончился, осталось получить расчет, съездить на недельку-вторую к родителям, и прощай свободная стихия… Пойдут долгие солдатские будни − целых три года. Страшно подумать: почти полжизни... Но уже другое чувство все больше входило в меня: хотелось поскорее пройти через это и выйти к новой жизни, полной стольких надежд и планов. Думалось о поступлении в институт после Армии. Не забуду ли все там?ся.

Дома родители по давней традиции устроили по поводу моего ухода в Армию проводы, на которые пришло почти все село. Ветераны войны вспоминали свои фронтовые тяготы, давали советы бывалых служивых. Среди них были воевавшие и в Финскую и в Отечественную; дед Викентий вспоминал как он воевал с австрийцами еще в Первую Мировую, и все удивлялся, что уже тогда у них не было немощеных дорог, а картошку австрийцы убирают специальным плугом … Мужчины давали наставления «служить честно и добросовестно», а женщины − беречь себя. Я слушал их, а мысленно был уже далеко, где-то там, в том неведомом, что предстояло мне пройти, во что погрузиться на целых три года. Памятуя наказ майора не опаздывать, я приехал в Рязань на три дня раньше, чтобы решить все свои дела.

Призывник.

Десятого сентября 1963 года, задолго до десяти утра я был уже в военкомате с небольшим фибровым чемоданом. В котором лежали коржики, что напекла мама в дорогу, традиционное украинское сало (как оказалось – лучшее НЗ для солдата), буханка черного хлеба и, конечно же, пляшка горилки, которую тоже положила мама. Да пресловутые предметы.личной гигиены. Во дворе военкомата уже собралось десятка полтора новобранцев. Не все пришли, стриженными наголо, кто не постригся, тех стригли тут же, прямо в углу двора. Во дворе сформировалось несколько групп призывников, в центре которых стоял офицер или сержант. «Покупатели» − говорили призывники про них.

В одной из таких групп стоял тот самый старлей, с которым летом я вел «доверительный» разговор. Возле него стояли два сержанта в таких же темно-синих погонах. Форма на них была не х\б, как у других, а п\ш, вместо кирзовых сапог сверкали, начищенные до зеркального блеска, хромовые сапоги. Я понял, что это и есть моя команда, подошел к ним. Старший лейтенант кивком головы приветствовал меня и уже знакомым тихим, вкрадчивым голосом спросил:

− У вас все в порядке, Гуцко? Дома, у родителей, были?

− Да, все нормально, у родителей был две недели, − ответил я, удивленный тем, что он запомнил мою фамилию.

Тогда я еще не мог знать, сколько раз этот старший лейтенант будет поражать меня – и не только меня − своей способностью запоминать лица, имена; и еще многим и многим другим. Во двор вышел майор, неся в руках наши военные билеты и паспорта, вложенные в них наши призывные документы. Он передал каждому из офицеров по стопке документов. Нас построили по группам и стали делать сверку документов с их владельцами. У ворот уже стояли крытые тентом грузовики, еще раз сделав перекличку, нас погрузили в машины и повезли на вокзал. Поезд уже стоял на путях, возле одного из вагонов стояли родители, друзья и подруги призывников. Нам дали несколько минут на прощания и стали, выкликая по списку, запускать в вагон. За ту пару часов, что мы провели во дворе военкомата, многие уже перезнакомились. Я тоже познакомился с парнем, его звали Паша Паршин. Мы с Пашей заняли ближайшее к выходу купе, надеясь, что на остановках можно будет выходить на перрон подышать напоследок воздухом свободы. Но, увы... Через окно вагона мы увидели, как капитан другой команды, ехавшей в соседнем вагоне, отобрал у призывника, несшего из вокзального ресторана целую охапку бутылок с коньяком и пивом, и стал методично разбивать бутылки о колесо вагона. Парень стоял рядом в полной растерянности и недоумении, слезы обиды стояли в его глазах. Он явно видел такое в первый, а может быть и в последний раз в жизни. Теперь у каждого выхода из вагона сидел сержант, и до самой Москвы из вагона никого больше не выпускали.

Но у нас было… Я достал из чемодана мамины коржики,пляшку доброй украинской горилки домашнего изготовления, та невелычкий шматок сала…. Мы разделили все с сидевшими напротив парнями. И традицию соблюли, и пьяных нет…

А поезд мчал нас в сторону Москвы. Но куда повезут нас дальше? Где придется провести эти три года? Очень не хотелось попасть куда-нибудь далеко на Север. Через три часа поезд привез нас на Казанский вокзал. Нас вывели на перрон, сразу же построили и пересчитали, что называется по головам. На перроне нас уже ждала группа офицеров и сержантов в таких же темно-синих погонах. Такие же, крытые тентом грузовики, что и в Рязани, стояли у ворот на привокзальной площади, на них нас и погрузили. По краям скамеек у заднего борта сели сержанты, еще раз пересчитали нас, доложили офицеру, и мы поехали по ночной Москве, залитой красочными огнями рекламы. Очень быстро стало ясно, что нас не везут на другой вокзал, что мы едем в восточном направлении. Вот уже и Москва позади, едем по прямому широкому шоссе. Наши попытки узнать у сержантов хоть что-нибудь о том, куда нас везут, где будем служить, что за часть, какой род войск, ничего не дали. Сержанты отшучивались, говорили неопределенно, с ухмылкой переглядываясь между собой:

− Приедете в часть – сами все узнаете, все увидите, особенно после присяги…

По шоссе проехали около часа, машины свернули вправо и тут же, не проехав и ста метров, остановилась перед воротами КПП. Ворота быстро открылись – нас явно тут ждали. Машины въехали на территорию, огороженную высоким сплошным дощатым забором, выкрашенным в выгоревший голубой цвет, свернули направо, проехали мимо спортивного комплекса, выкатили на большой плац и остановились. К плацу вплотную примыкало, ярко светясь окнами четырех этажей, здание из белого кирпича. Сержанты тут же выпрыгнули из кузова и стояли по обеим сторонам заднего борта, не разрешая нам вылезать из машин:

− Всем оставаться на своих местах!

Мы выглядывали из машин, стараясь рассмотреть все вокруг, но кроме светящихся окон четырехэтажного здания, да высоких сосен, вплотную росших сразу за казармой, ничего разглядеть не могли. Вдоль машин прошел полковник, сопровождаемый майором.

− Все в порядке? − спрашивал он у стоявших у машин офицеров, сопровождавших нас.

− Так точно, товарищ полковник, никаких происшествий в пути следования не было.

− К машинам! – гулко пронеслось над плацем.

«Что бы это значило? И для кого эта команда? Если нам, то мы и так в машинах».

− Вылезайте из машин на плац, − перевели нам сержанты.

Торопясь и мешая, друг другу, стали выбраться из машин, разминать затекшие ноги.

− В шеренгу по два становись!

− Командирам доложить о наличии личного состава, − скомандовал на этот раз громко полковник.

После доклада – новая команда полковника:

− Отвести личный состав на помывку и получение обмундирования.

Дошло ли до меня тогда, что я теперь стал личным составом, что свою личность теперь надо спрятать подальше, да так, чтобы ее никто не обнаружил? Конечно же, нет. А тем временем нас подвели к небольшому одноэтажному зданию, вокруг которого тоже росли высокие сосны. По характерному запаху мы поняли, что это и есть баня, где мы должны совершить свою первую армейскую помывку. Отсчитав тридцать человек, завели внутрь. Список был составлен по алфавиту, поэтому я попал в первую группу. В предбаннике у входа в помывочную стоял стол, рядом со столом − стеллаж, на котором стопками лежала военная форма, на полу длинной шеренгой стояли сапоги. У стола, широко расставив ноги и заложив руки за спину, стоял старшина, он критическим взглядом рассматривал нас, робко теснившихся у входа.

− Походи смелее! Не задерживай! − сказал он властным голосом, и почему-то в единственном числе. − Раздеться всем быстро, уложить вещи в мешок, написать на бирке свою фамилию и домашний адрес, − говорил старшина непривычно громким голосом. − Мне вас еще одеть нужно, не до утра же тут с вами валандаться. На мытье двадцать минут. Быстро в помывочную! – закончил старшина свою декламацию.

Ирония и неоспоримое превосходство сквозило в его позе, в самом его голосе, и особенно в интонации. Но традиционного слова салаги мы все же не услышали. Робкой стайкой потянулись в дверь, из которой валил пар, обходя стороной старшину, словно он мог ударить током. Баня представляла собой большую комнату с пятью душами вдоль правой стены, разделенными между собой перегородками. Нас было тридцать, а душей всего пять. Крайний, в дальнем углу душ уже был занят сержантами, привезшими нас. Привычных банных скамеек и тазов не было. «Солдату ни к чему рассиживаться в бане. Хороший конь никогда не ложится». Под каждым душем мылось по четыре, по пять новобранцев. Памятуя о строгом наказе старшины помыться за двадцать минут, каждый, намылившись, норовил как-нибудь проскользнуть под душ, чтобы смыть с себя мыло. Я стоял неподалеку от одного из душей и тоже дожидался удобного момента, чтобы поднырнуть под дождик душа. Сержанты, которые мылись в крайнем, «сержантском» душе, смотрят в нашу сторону и дружно хохочут. Еще во время учебы в ремесленном училище, я не раз был свидетелем банных хохм, поэтому подумал, что и на этот раз кто-то уже отпустил такую хохму. Поворачиваюсь в направлении, куда смотрели хохочущие сержанты. Посреди бани стоит новобранец среднего рота с крупным мясистым носом, в левой руке он держит свое мужское, надо сказать исключительное, достоинство, а правой рукой, тщательно его намыливает лыковой мочалкой. Через мгновение уже вся баня сотрясалась от хохота. Не перевелись еще на Руси богатыри… Конечно же, Сашу Носикова потом знал весь полк − в баню на него приходили смотреть как в паноптикум.. Это был именно тот случай, когда верна поговорка: что на витрине − то и в магазине. Наскоро ополоснувшись, мы стали выходить в предбанник. Выход перегораживал стол, оставляя только узенький проход, через который можно было протиснуться только боком. Сделав шаг через узкий проход, солдат резко отпрянул назад и растерянно стал смотреть то на старшину, то на своих сослуживцев. Это сидевший за стенкой у прохода сержант-санинструктор, мазанул ему в промежность огромным вонючим квачом, наподобие того, что делают побелку.

− Это полетань, чтоб мандавошек не было, − все тем же зычным, назидательным тоном пояснил старшина, и тут же отпустил соленую шутку о наших последних прощаниях со своими девушками.

Старшина оценивающим взглядом измерял стоявшего перед проходом голого, кое-как, наспех помытого призывника.

− Какой размер сапог? − о размере одежды он не спрашивал.

Поворачивался к стоявшему позади него стеллажу, брал комплект обмундирования, сапоги и кидал все размашистым жестом на стол.

− Проходи!

Подавленный и смущенный своей публичной наготой, солдат прижал к груди свою новую амуницию и пошел искать место, где бы вес это надеть.

Некоторые, не отходя, тут же прикидывали форму к своей голой плоти, стараясь определить: подойдет – не подойдет.

− Да она мне велика, я же в ней утону, − безнадежным тоном умолял такой неудачник старшину.

− Ничего, ничего, все в самый раз! Обменяешься в роте с кем-нибудь. Проходи, не задерживай. Вон, сколько вас еще мне нужно одеть.

Окончательно смущенный и растерянный парень отходит, натягивает на себя галифе, на два размера больше чем нужно для его роста; и гимнастерку, которую можно надевать и снимать, не расстегивая воротник. А у стола снова звучит голос старшины:

− Ушьешь немного, и будет в самый раз! Не умеешь шить? Не умеешь − научим! А не захочешь – заставим! − продекламировал старшина этот краеугольный камень армейской педагогики.

Мне повезло больше того парня, что прошел впереди меня, форма, по терминологии старшины, оказалась в самый раз, но свою порцию полетани в промежность я тоже получил сполна.

− Хорошо еще что подмышки и голову не мажут, − попытался я смягчить неловкость ситуации, и тут же пожалел об этом.

− Шутишь, значит?! Шутники у меня знаешь, что делают? Унитазы и умывальники по ночам драят. Вот примете присягу − я вам тогда пошучу! − тут же отреагировал старшина.

Забившись в дальний угол, я стал надевать форму. Впервые в жизни натянул на себя кальсоны, нательную рубаху. Почему-то вспомнился фильм «Чапаев», Василий Иванович в таких же кальсонах и рубахе сидит за столом и поет грустную песню про черного ворона… Больше всего меня волновало – подойдут ли сапоги. Выросший в деревне я хорошо знал, что в сапогах не по размеру не только далеко не уйдешь, не побежишь, но и ноги искалечишь. Но сапоги подошли точно по размеру – это была явная удача, и ее значимость я оценил очень скоро. Одевшись, выхожу поскорее на воздух. Тут уже стояло с десяток новобранцев, остриженные наголо, в одинаковой одежде − все были на одно лицо, никого не узнаю. Стал в сторонке и жду, когда выйдет кто-нибудь из ребят, с которыми успел уже познакомиться. Тут подходит ко мне солдат, стоявший неподалеку, и спрашивает:

Дата добавления: 2015-07-25