Блейн не сумел увидеть разницы в тот момент. Он только знал, что даже если бы никогда не смог прикоснуться к этой коже, то был бы счастлив, пока ему было позволено смотреть... Он замер у двери молчаливым зрителем спектакля, в котором не было ни актёров, ни драмы.
Но его глаза, жадные и нетерпеливые, не в состоянии удовольствоваться этим нежным фрагментом белой кожи, не смогли удержаться от того, чтобы не двинуться вниз, следуя линии спины. Для этого Блейн медленно открыл дверь и вздрогнул, закрывая рот рукой.
Потому что там, оскверняя эту прекрасную бледную спину был... шрам. Огромный шрам. Он бежал по коже Курта, начинаясь несколькими сантиметрами ниже шеи и до самой линии джинс, занимая большую часть спины по ширине. Он был слегка розовым, но достаточно, чтобы выделяться на фоне естественной бледности, и кожа на нём казалась более мягкой и немного сморщенной. Как ожог – самый большой, что он когда-либо видел.
Видимо, Блейн всхлипнул, сам того не заметив, потому что Курт вздрогнул, опуская кисть, и развернулся рывком, встречая его потрясённый взгляд. Парень распахнул глаза и приоткрыл рот, не произнося ни звука. Он казался скорее испуганным, чем смущённым. Хаммела ужаснула мысль, что Блейн мог испугаться. Испугаться его.
Он был таким красивым... таким прекрасным с этими растрёпанными волосами, что Андерсон мог себе его представить... мог представить, как он запускает в них пальцы, покусывая губы в поисках идеи; несколько пятнышек краски виднелись на внезапно раскрасневшихся щеках и на шее, наверняка оттого, что, задумавшись, парень касался лица ладонью. Грудь – гладкая, но, в то же время словно вылепленная из глины на его пьедестале, такая дьявольски бледная, чудесный изгиб талии... совершенный – он был совершенным, и Блейну хотелось плакать от одной мысли о том, насколько парень был близко и одновременно далеко. В то время, как все там, снаружи, вне этого дома представления не имели, насколько он прекрасен, какое чудо явилось в этот мир, чтобы никто не смог любоваться им... способный околдовать, ослепить и заставить влюбиться, просто глядя этими океанами, которые были у него вместо глаз.
Этот взгляд сейчас казался морем во время шторма: страх, стыд, гнев – потому что и он там был – Блейн в состоянии был разглядеть, как его волны захлёстывали всё остальное.
А он... он столько трудился, чтобы Курт впустил его, позволил быть его другом, потому что именно в этом Курт нуждался, как ни больно было признавать.
Делать вместе уроки, потом рассказывать ему о своем дне и глупо подшучивать над каким-нибудь приятелем из Далтона, чтобы после слушать рассуждения Курта об идее для новой скульптуры, картины, песни или истории (недавно выяснилось, что компьютер нужен был именно для этого).
Нельзя было позволить, чтобы всё это рухнуло вот так, неожиданно... не после того, как его сердце только что взорвалось в груди.
– Курт, я... прости меня... – пролепетал он тихо, делая шаг вперёд. – Мне следовало постучать.
Курт слегка отступил, прикрывая грудь рукой, словно желая защититься, и опустил взгляд. Блейн, увидев это, закусил губу до боли.
– Я сам виноват... потерял счёт времени и забыл, что ты должен был уже прийти. А потом я испачкал майку и...
– Курт, всё в порядке.
– Нет, не в порядке! – взорвался Курт, внезапно вскидывая на него взгляд, способный, казалось, прожечь насквозь. Потом швырнул кисть в стену, заставляя Блейна вздрогнуть, и запустил руки в волосы. – Ничего не в порядке...
– Курт, – позвал Блейн, снова приближаясь к нему. Глаза Курта были закрыты, а дыхание сбилось – он изо всех сил старался взять себя в руки, и поэтому не заметил движения Андерсона, который продолжал осторожно подходить к нему. – Курт, скажи мне, что не так. Ты можешь довериться... можешь доверять мне.
Потому что это было правдой, он мог ему довериться. Блейн никогда бы ни о чём не попросил, он готов был довольствоваться тем, чтобы просто видеть его... правда, он был к этому готов. Всё, что угодно, лишь бы не потерять его, лишь бы заслужить его драгоценное доверие, которое Курт больше ни к кому не испытывал.
– Ты... ты его видел, – прошептал Курт, дёрнув волосы, словно желая наказать себя. Блейн заметил, как его глаза подозрительно заблестели, но Курт, казалось, не собирался плакать при нём ни в коем случае, он весь будто бы подобрался в усилии сдержать слёзы.
– Да, но... это ничего, Курт, правда...
Блейн протянул руку, чтобы коснуться его плеча, но Курт сделал шаг назад и вновь поднял на него взгляд. Полный ярости, перехлёстывающей через край, пугающей, особенно в контрасте с его нежными чертами. Казалось, он был ранен. Глубоко. И Блейн не понимал причины, да и не мог понять.
Он не знал, что только что видел свидетельство ошибки, трагической ошибки, воспоминания детства, когда Курт поверил, что мог быть как все. Воспоминания о дне, когда только на мгновение он оставил осторожность, и был наказан.
И теперь Блейн просил его именно об этом: довериться, забыть об осторожности и позволить ему войти... но Курт не мог, потому что потом у него появился бы новый шрам – на груди ли, на сердце – не было разницы, потому что для него не было места. Не было места для другого ожога, для другого куска мёртвой кожи, напоминающего о том, как он был глуп.
Не было места для Блейна. Не после того, как он своими глазами увидел его самый большой секрет, его слабость... не после того, как он разоблачил его вот так, не спрашивая, войдя в эту дверь, словно ему позволено. И ведь он это сделал, потому что знал, что может, потому что они становились друзьями, а значит, он имел право.
Господи, он был так зол, что перед глазами плыло.
– Ты не должен был его видеть, – процедил он сквозь зубы. – Никто... никто не должен его видеть!
– Мне жаль, прости меня, Курт...
– Уходи прочь.
Блейн уставился на него, раскрыв рот, с рукой, зависшей в воздухе, и болью в глазах. Курт не мог говорить серьёзно. Если бы это было так, Блейну ничего бы не осталось, даже того немногого, что у него было, и чем он смог бы довольствоваться.
– Курт, – прошептал он, загоняя назад подступившие слёзы. – Не делай этого, я... хочу быть рядом, хочу помочь тебе.
– Я не просил тебя об этом, Блейн! – крикнул Курт, вскинув руки. – Кто тебе сказал, что мне нужна помощь? Боже, ты как другие, ты... ты думаешь, что я весь такой печальный и одинокий, думаешь, что меня нужно починить, но я... я...
Речь Курта прервалась внезапными рыданиями, и он закрыл лицо одной рукой, пытаясь обойти Блейна и добраться до двери, но тот неосознанно протянул руку и остановил его, схватив за предплечье.
– Ты ошибаешься, – произнёс Андерсон шёпотом, и Курт поднял взгляд. Одна маленькая слезинка всё же вырвалась на свободу и скользнула по его щеке, оставляя солёную дорожку на коже, покрытой пятнышками краски. – Я... я не думаю о тебе этого.
Последовала пауза, показавшаяся бесконечной.
– А что же... тогда? – спросил Курт едва слышно.
Блейн подумал на мгновение, что можно было бы соврать. Спасти то, что ещё можно было, сказав просто, что в нём не было ничего неправильного, что он хотел быть ему другом, что они могли притвориться, будто ничего не произошло, и продолжать заниматься вместе каждый день, как раньше... Но он тут же осознал, что не сможет этого сделать, потому что Курт понял бы. Глаза Курта умели читать его душу. И, возможно, они уже всё поняли, эти глаза... раньше Блейна, раньше самого Курта, неспособного понять значения того, что он видел, или намеренно это игнорирующего.
Им обоим было, что терять, было, что скрывать и хранить в их сердцах – там, куда никто не смог бы добраться, чтобы сломать и ранить. В обоих жил такой невероятный страх любить, что это было смешно и не лишено смысла одновременно, и это их ещё больше запутывало и сбивало с толку.
Но главным образом, Блейн не мог солгать, потому что не хотел. Потому что кто-то в этом проклятом мире должен был рассказать Курту, кем он был... кто-то должен был рассказать ему, что не было ровным счётом ничего... ничего, что нужно было бы изменить в нём... разве что вернуть улыбку, потерянную неизвестно где и какой далёкой ночью.
И тогда он поймал его взгляд, и позволил себе упасть в него, не зная, утонет ли, или выживет каким-то чудом, чтобы однажды рассказать о времени, когда он полюбил, не понимая, как это делается. За мгновенье до того, как вода его поглотила без возможности вернуться назад, он не колеблясь сказал:
– Что ты совершенство.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
– Мама?
– Курт, – ответила Элизабет дрогнувшим голосом, протягивая к нему руку с огромной двуспальной кровати, на которой лежала неподвижная и уже почти совершенно обессиленная, побеждённая хрупкостью своего тела. – Курт, ты помнишь, что я тебе говорила?
Курт мотнул головой, беззвучно плача, потому что его мамочка была такая бледная... слишком бледная, и её глаза стали стеклянными и пустыми, из них ушла вся синева, они не были больше чудесными и сияющими. Они больше не были её. Она словно таяла... и как бы сильно он не сжимал её руку, удерживая в настоящем, мальчик чувствовал, как она ускользает... и он не знал, что делать.
Элизабет нежно ему улыбнулась, вытирая слёзы свободной рукой, и посмотрела на него так, словно он был самым прекрасным, что женщина когда-либо видела, потому что так и было. И так было бы всегда.
– Ты как звезда, Курт... Как звезда.
Курт потянул носом и кивнул, но он не хотел быть звездой, не хотел сверкать в небе, в котором её не было бы рядом... Это не имело смысла.
– Ты должен обещать мне кое-что, – продолжила мать внезапно серьёзным, почти суровым тоном. – Обещай, что всегда будешь помнить, что бы ни случилось, что...
Она прервалась, глубоко вдыхая, чтобы продержаться ещё один момент... только один.
– Что? Что я должен помнить, мама? – дрожа спросил Курт, всхлипывая и цепляясь за это обещание, потому что оно было всем, что ему оставалось от матери... Маленький камень на могилке, платья в шкафу, ещё хранящие запах её духов... и обещание.
– Мама? Мама?
Элизабет, улыбаясь, взглянула на него в последний раз глазами, которые были уже далеко... слишком, Курт знал это.
– Что ты совершенство.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Курт сморгнул, внезапно возвращаясь к действительности. Блейн смотрел на него потрясённо, одной рукой придерживая за плечо, а другой поглаживая его волосы, и он осознал причину этого только когда понял, что лежит на полу, свернувшись в рыдающий комочек, закрыв лицо руками.
Потому что он нарушил обещание. Курт нарушил обещание. И он не знал, как это исправить, потому что он не чувствовал себя совершенным... нисколько.
– Курт? – продолжал звать его Блейн слегка хриплым, срывающимся голосом. – Курт, что я сказал? Прости меня, мне так жаль... я никогда больше этого не скажу, клянусь, никогда, только не плачь... не плачь, Курт...
Только тогда Курт вспомнил, что вызвало те воспоминания: Блейн... он сказал это. Он правда так думал? Как это было возможно? Что такого он видел в нём, чего ему самому, очевидно, не удавалось разглядеть?
Он оторвал от лица руки и взглянул на Блейна. Тот казался совершенно убитым, словно кто-то только что разорвал его на множество маленьких клочков: он тоже плакал, закусив губу до крови и продолжал гладить его почти лихорадочно, цепляясь за него, будто боясь, что он исчезнет... Как он сам цеплялся за свою мать много лет назад... в тот день, видя как она ускользала от него.
– Блейн, – сказал он приглушённым и уставшим от плача голосом – сколько времени он плакал, Курт понятия не имел – впервые произнося это имя с неуверенностью. Ему было так страшно. Он боялся понять, почему Блейн сказал те слова, боялся выяснить, что на самом деле тот так не думал, что это был обман... потому что так всегда бывает. Потому что этого не могло быть.
– Прости меня, Курт...
– Как... как ты можешь такое говорить? – спросил он, оставаясь наедине со своим прерывистым дыханием и сердцем, бившимся с намёком на надежду, которой он не хотел, потому что это было ошибкой, он бы снова ошибся, и шрам на спине заныл внезапно, словно напоминая... хоть это и было лишь из-за согнувшейся позы, в которой он долго лежал. Курт не обратил на боль внимания, стиснув зубы, потому что вопрос слетел с его губ... и он не мог вернуться назад.
– О чём ты? – спросил Блейн, взмахнув длинными ресницами, загоняя назад невыплаканные слёзы. Курт пристально на него посмотрел, в надежде запомнить цвет этих глаз, чтобы рано или поздно суметь передать его на одном из своих полотен. Должен же был быть способ рациональным образом объяснить вещи, которые он пытался понять.
– Как ты можешь говорить, что я совершенство, Блейн? Я... у меня аллергия на... солнце, – сказал он, делая акцент на последнем слове, потому что это было, как если бы он сказал, что не переносит воду, облака в небе, ветер в волосах...
– Я знаю это, – ответил Блейн, продолжая не понимать. Курт глубоко вдохнул.
– Ты знаешь, для чего нужно солнце, Блейн? – и, насколько бы это не могло показаться глупым, вопрос был задан всерьёз. Блейн на секунду задумался; со стороны он казался ребёнком, неспособным решить математическую задачку, ужасно сосредоточенным, тогда как ответ витал перед ним в воздухе.
– Ну... чтобы согревать землю, чтобы вода испарялась, чтобы деревья могли расти и...
– Солнце нужно, чтобы... жить. Без него жизнь не могла бы существовать... мы не могли бы существовать. У меня аллергия на самое естественное, что есть в мире, Блейн. Как это может быть совершенным?
Блейн улыбнулся, глядя на него так, будто молчаливо упрекал за глупость, потому что Курт не видел того, что было так ясно и очевидно для него, и это было почти смешно. Медленно, все ещё сидя на коленях перед ним, он перестал гладить его волосы, прикасаясь рукой к щеке, сперва мягко и неуверенно, а затем, когда не встретил никакого сопротивления, более решительно.
Курт смотрел на него, не понимая... не понимая, что делало его совершенным, и Блейн осознал, что это выражение лица станет его самым любимым. Чистое неверие, наивность и хрупкость... словно мир зависел от того, что он скажет в эту минуту, и он сам знал, каково это, потому что чувствовал то же.
Светлые воды, такие чистые и внезапно прозрачные, позволяющие проникнуть взглядом в самую глубину и вырвать оттуда всё грязное, неправильное, очищая их от боли, обиды и гнева... одновременно, безоговорочно давая право взволновать их... В тот момент Блейн получил власть.
Впервые всё зависело от него... Курт зависел от одного его слова, одного движения – не наоборот. Но эта власть, эта возможность решать чужую судьбу его не опьяняла. Напротив, это заставляло его ещё больше ощущать собственную ранимость. Тяжесть ответственности легла на его плечи, когда он погрузился в эту неизведанную бездну, рискуя потеряться и никогда не вернуться назад.
Не отстраняясь ни на миллиметр, он погладил Курта по щеке и, глядя прямо в глаза, произнёс:
– Я не говорил, что то, от чего ты страдаешь, совершенно, Курт. Я сказал, что ты совершенство. Я... я не знаю, как объяснить это... знаю только, что нет никого, никого... как ты. Ты умный, талантливый и красивый... ты так красив, что от одного взгляда на тебя у меня перехватывает дыхание. Мне бы хотелось, чтобы ты сумел увидеть себя моими глазами, чтобы ты смог понять... Я хотел бы, чтобы ты знал, как знаю это я.
Курт взглянул на него потрясённо. Слёзы продолжали катиться по его щекам на руку Блейна, такую тёплую и настоящую, такую нежную. И он не мог понять. Пока ещё нет.
Но впервые за долгое время он подумал, что у него могло получиться. Он подумал, что мог бы взять эту руку и позволить ей направлять себя к далёкой истине... далёкой, но достижимой. К нарушенному обещанию, которое, возможно, получилось бы исправить, собрав по кусочкам, потерянным в пути.
К тому дню, в котором, возможно, он будет счастлив.
Его спина ещё болела, но это была далёкая боль, которую он воспринимал отстранённо, потому что, может быть, это не было ошибкой. Как могла ошибка приносить такое облегчение?
Блейн не вывел бы его обманом на солнце... Он хотел лишь помочь ему найти другой свет, другую звезду, которой он мог бы довериться во тьме.
И, пока Курт задавался вопросом, прав ли, доверяясь ему, Блейн сказал то, что развеяло все сомнения. То, что он помнил бы до конца своей жизни, годы и годы спустя, каждый раз спрашивая себя, как только Блейн смог до такого додуматься, потому что это было совершенно...
– Позволь мне стать твоим солнцем, Курт.
========== Глава 6 ==========
http://imgdepo.ru/id/i3786638
В жизни человека восходят два солнца: одно – то, которое поднимается над горизонтом каждое утро, и другое, что является лишь раз в жизни; это солнце истинной любви.
Андреа Принчипе.
Курт был прав насчёт солнца. В том смысле, что, конечно, оно согревало землю и делало возможной жизнь... Но было кое-что фундаментальное в этом вопросе, по поводу чего он изначально заблуждался: он думал, что солнце – всего одно.
Но Блейн... он был как солнце. Неуверенно входящий в его дверь, сперва заглядывая сквозь щёлку и стараясь отыскать его своими робкими золотистыми лучами, а затем, наконец, озаряя улыбкой. Его глаза излучали тепло, оживляя всё, что бы он ни делал. Но он был даже лучше, потому что Курт мог прикасаться к нему, не боясь обжечься... сжимать его в своих объятиях, которые не оставили бы шрамов.
Курт позволил Блейну стать его солнцем. А Блейн просто стал им. Словно он был рождён для этого, словно всю жизнь и не ждал ничего другого. С того самого дня он посвятил каждое мгновение своей жизни, чтобы доказать Курту, что тот был совершенством... и влюбляться в него снова, и снова, и снова...
Вы спросите, откуда мне всё это известно? Дело в том, что у Блейна был дневник. До знакомства с Куртом он редко им пользовался: только чтобы обозначить события, которые в тот момент ему казались важными, хоть на самом деле они ими не были. После же их встречи он начал делать записи каждый день. Вечером, возвращаясь в Далтон, он включал маленькую лампочку на тумбочке, садился, поджав ноги, на кровать и писал.
Писал о глазах – голубых, как небо, и глубоких, как море, о коже – белой, словно только что выпавший снег, о всех тех чувствах, в водовороте которых он терялся, и которые Курт, в свой черёд, выражал через живопись, заполняя полотна красками всё более яркими, в поисках идеального сочетания, того, что оказалось бы, наконец, достойным его глаз. Но это никогда ему не удалось.
И пока чернила на страницах и краски на холстах высыхали, Курт и Блейн учились узнавать и открывать друг друга, не заботясь о солнце, о времени, об остальном мире...
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
– Видишь, вон та? Это Малая Медведица, – сказал Курт, вытянув руку, указывая пальцем на созвездие в ночном небе.
– Ты уверен? По-моему это Пояс Ориона, – ответил Блейн, лёжа на спине в саду и слегка касаясь его плечом. Курт повернулся к нему и приподнял бровь.
– Признавайся, ты назвал созвездие наугад, лишь бы поспорить... – сказал он со знанием дела.
– Неправда! – оскорбился Блейн, хлопая его по плечу и получая лёгкий удар в живот в ответ. – И потом, откуда мне знать, что ты сам не назвал его наугад?
– Потому что я знаю их все наизусть, – ответил Курт неожиданно тихим и задумчивым голосом. Блейн перестал смотреть в небо и развернулся к парню рядом, изучая его черты в темноте. Снова лунный свет заставлял его кожу сиять, словно она была из кристалла. Блейну захотелось коснуться рукой щеки, шеи, груди... всего.
Они ещё не пришли к этому. На самом деле, они ещё даже не говорили о своих чувствах. Просто оба знали, что это было где-то рядом, а пока они наслаждались атмосферой спокойствия и беззаботности, которую им удавалось создавать друг для друга одним своим присутствием. Они знали, что придёт их момент – тот, когда они встретятся взглядами и поймут, что это он, тот самый... и их губы встретятся в поцелуе.
– В самом деле? – спросил Блейн, наблюдая за тем, как Курт рассеянно облизнул губы перед тем, как заговорить, всё ещё глядя в небо, скрестив руки на груди.
– Мы с мамой приходили сюда каждую ночь смотреть на звёзды, – ответил он, и его глаза блестели, а голос, скорее, похожий на шёпот, был наполнен таким нежным и сильным чувством в тот момент.
– Ох, – Блейн снова посмотрел вверх. – И... поэтому ты продолжаешь делать это, хотя твой отец не хочет?
– Да, – ответил Курт, едва заметно кивая. И, после короткой паузы, продолжил: – Знаешь, она... она говорила, что я тоже звезда.
Блейн резко повернулся, ощущая внезапно подступившие слёзы. Боже, как права была эта женщина, которой он никогда не знал. И какой особенной, должно быть, она была, раз подарила миру этого удивительного человека, которого он видел перед собой.
И какими разными были солнце и звезда. Не в узко астрономическом смысле, понятное дело. Они были как день и ночь; Блейн, с его неудержимым весельем, буквально сочившимся изо всех пор самым настоящим теплом; и Курт, сияющий во тьме холодным светом, далёкий... такой далёкий.
Блейн ясно видел, что Курт думал о чём-то, что не имел смелости сказать ему... и, возможно, никогда бы не сказал. Откуда взялся этот шрам, например. Они не говорили об этом, и последнее, что ему бы хотелось, это показаться слишком любопытным и настойчивым. Но он не мог отрицать, что не раз задавался вопросом о том, что могло с ним случиться. Ведь это был не просто ожог – это была история. История настолько болезненная, что заставила его потерять контроль; история, которую он ненавидел, которой, возможно, стыдился.
Но момент был неподходящим, пока что – нет. Блейн мог подождать. Он бы мог ждать целую вечность. Потому что Курт был совершенством... и, что бы он ни сделал, или ему сделали, это не могло его изменить, сделать хуже.
– Она была права, – ответил он тихо. И, наконец, Курт повернулся и взглянул на него, их глаза встретились и замерли, потерявшись одни в других. Лёгкий ветерок шевелил их волосы, заставляя время от времени вздрагивать их лежащие близко друг к другу тела... близко, но не слишком. Не достаточно.
Блейн сдвинул руку, лежащую рядом с ним на мягкой траве, ощущая покалывание в пальцах от желания продолжить движение, чтобы коснуться руки Курта. Но в тот самый момент, когда Блейн, решивший не торопить ход событий, собирался сжать кулак, он почувствовал едва уловимый контакт и в следующий момент осознал, что рука Курта прикоснулась к его.
Они застыли, не в силах отвести глаз, с руками, танцующими этот странный медленный танец, лаская, но не сжимая одна другую, изучая каждый сантиметр запястий, пальцев, ладоней.
Это было идеально. Озеро в нескольких шагах от них, освежающий ветерок, луна и звёзды, глядящие на них с высоты... и не было ни забот, ни тревоги, ни времени. Это могли быть минуты или часы... не имело значения, потому что в тот момент они были одни во всём мире. Блейн хотел бы, чтобы это длилось вечно.
Всё показалось внезапно реальным, когда их руки, будто, по их собственной воле, сжались одна в другой. Они так же смотрели в глаза друг другу, но всё стало по-другому. Появилось что-то другое.
И потихоньку, сами того не замечая, они начали сближаться, и вот уже их дыхания смешивались в одно. Курт приподнял слегка лицо, тронув его нос своим, и Блейн слабо улыбнулся, а его взгляд на мгновение метнулся к губам Курта, чтобы тут же вернуться к его глазам... ища в глубине его глаз следы сомнений, которых не было.
Потом Курт приблизился ещё чуть-чуть, и Блейн прикрыл глаза и...
– Курт!
Курт сел рывком, поворачиваясь на голос, что звал его из дома.
– Курт, иди в дом... немедленно!
Блейн тоже сел, проводя рукой по глазам и разочарованно вздыхая, пока их идеальный момент ускользал, исчезал, улетал вместе с ветром, шевелящим листву над их головами. Время и мир властно пробудили их ото сна, и они взглянули в глаза друг другу, чтобы он мог продлиться ещё хоть немного.
Потом Курт встал, оправляя брюки, и протянул руку, чтобы помочь Блейну.
– До завтра, – произнёс он с печальным смирением, но уже не так, как когда-то. Потому что да, он сознавал, что их момент ушёл, но в нём жила надежда, что будет другой.
– До завтра, – отозвался эхом Блейн, сжимая его руку, прежде чем она выскользнула из его, как и всё остальное. Он проводил взглядом удаляющуюся фигуру парня, поднимающегося по тропинке, ведущей к слабо освещённому дому, после чего вздохнул, отгоняя остатки разочарования, и направился по проложенной вокруг дома через сад дорожке, чтобы добраться до парковки и вернуться в Далтон.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Той ночью Курту приснился другой сон. Впервые в жизни его сон не был кошмаром, тем не менее, он испугал его больше, чем то самое воспоминание.
Он снова переживал тот день, много лет назад, стоя в своей игровой комнате вместе с ребёнком его возраста, сыном подруги его матери. С ребёнком, чьи волосы не были в этот раз светлыми и гладкими, а тёмными и кудрявыми, такими кудрявыми, что едва увидев его во сне, Курт подумал: если бы он запустил в них пальцы, то уже не сумел бы выпутаться. У мальчика были сияющие золотистые глаза, напоминающие мёд, который мама добавляла ему в молоко по утрам.
Всё продолжалось как обычно, мальчик – незнакомый мальчик, одновременно ужасно узнаваемый его подсознанием – звал его играть с мячом в саду, и он соглашался, чтобы продемонстрировать ему, какой он храбрый и что не боится рассердить свою маму.
И как раз, когда Курт, даже во сне, оцепенел в ожидании чудовищной боли от солнца на его коже... этого не случилось. Его детская версия во сне вышла в сад в одних синих трусиках и побежала вперёд, догоняя своего нового друга, который нёсся вниз по холму босиком, подбрасывая мяч в небо, к солнцу.
Курт наблюдал за мячиком, пока тот, несколько раз подпрыгнув, не остановился, продолжая бежать под жарким солнцем, и мелкие капельки пота формировались по краям лба мальчика. Беззаботная улыбка облегчения играла на его губах от осознания, что он правильно сделал, выйдя в сад, потому что нечего было бояться здесь, снаружи. Всё было таким красивым: голубое небо с маленькими белыми облачками, ухоженный луг, слегка покалывающий босые ступни, солнечный свет, создающий тень под кронами деревьев и позади ребёнка с кудрявыми волосами, будто бы у него был двойник, не отстающий ни на шаг.
– Пошли играть! – позвал мальчик, и Курт сделал это без колебаний, потому что... он мог. И казалось так весело даже просто улыбаться, когда вокруг было столько света.
Когда он догнал другого ребёнка, тот взял обе его руки в свои и одарил Курта радостной улыбкой, которая заставила биться сильнее его маленькое и наивное воображаемое сердечко – улыбкой, которая сделала то же самое с его настоящим, выросшим и раненным сердцем, перегонявшим кровь по спящему телу, лежащему в постели.
– Ты такой красивый, Курт, – сказал малыш, сжимая его руки и приближаясь без предупреждения. Тем не менее, ему показалось самой естественной вещью в мире, когда тот оставил нежный, почти неощутимый поцелуй на его губах. Густые ресницы Курта взлетели вверх от этого прикосновения, такого чуждого, но, в то же время, правильного и чудесного.
Когда он поднял взгляд, улыбаясь с отсутствующим видом, пока счастливые бабочки порхали у него внутри, перед ним стоял парень. Взрослый. Но ему не пришлось задирать голову, чтобы встретиться с ним глазами, потому что и сам Курт вырос.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |