Взгляни на дом свой, ангел 32 страница

Правая рука Юджина сильно кровоточила у запястья, там, где отец всей тяжестью прижал её к стене.

— Иди смой кровь, — сказала Хелен. — Я её забинтую.

Он вошёл в тёмную ванную и подставил руку под струю тепловатой воды. Его сердце было исполнено тихого отчаяния, усталого успокоения, которое окутало этот дом смерти и буйства, которое, словно лёгкий всепроникающий ветерок, струилось по тёмным коридорам, тихо изливая на всё успокоение и усталость. Постояльцы, как глупые овцы, убежали в два дома напротив; они там поужинали и теперь перешёптывались там на верандах. И то, что их не было, приносило Юджину покой и облегчение, как будто с него спали тяжёлые оковы. Элиза в кухонном чаду негромко плакала над пропавшим ужином; он увидел чёрную грустную безмятежность лица негритянки. Он медленно прошёл по холлу, обмотав руку носовым платком. Его внезапно охватило спокойствие, которое приходит с отчаянием. Разящий меч проник глубоко под хрупкую броню его гордости. Сталь рассекла его тело, вонзилась в сердце. Но под бронёй он обрёл себя. Можно познать только себя. Можно отдать только себя. Не больше. Он был тем, чем он был, — уклончивость и притворство ничего не прибавят к тому, что он есть. И он радовался всем сердцем.

У двери, в темноте, он нашёл Лору Джеймс.

— Я думал, вы ушли с остальными, — сказал он.

— Нет, — сказала Лора Джеймс. — Как ваш отец?

— Всё хорошо. Он заснул, — ответил он. — Вы что-нибудь ели?

— Нет, — сказала она. — Мне не хотелось.

— Я принесу чего-нибудь из кухни, — сказал он. — Там всего много. — Секунду спустя он добавил: — Извините, Лора.

— За что? — спросила она.

Он расслабленно прислонился к стене — её прикосновение лишило его сил.

— Юджин! Мой милый! — сказала она, притянула его опущенное лицо к своим губам и поцеловала. — Мой милый, мой любимый, не смотрите так.

Его сопротивление растаяло. Он схватил её маленькие руки, сжал их в горячих пальцах, пожирая поцелуями.

— Милая Лора! Милая Лора! — говорил он прерывающимся голосом. — Моя милая, моя прекрасная Лора! Моя чудесная Лора! Я люблю вас, я люблю вас. — Слова рвались из его сердца, бессвязные, ничего не стыдящиеся, пенным потоком прорываясь сквозь разбитые плотины гордости и молчания. Они прильнули друг к другу в темноте, их мокрые лица соприкасались, губы прижались к губам, запах её духов пьяно ударил ему в голову, её прикосновение пронизало его тело жаром волшебства; он ощущал нажим её узких упругих грудей с ужасом, словно он её обесчестил, с мучительным воспоминанием о грязи, в которой он вывалялся.

Он зажал в ладонях её маленькую изящную головку, царственно обвитую толстым обручем золотых волос, и сказал слова, которых не говорил ещё никогда, — слова признания, исполненные любви и смирения.

— Не уезжай! Не уезжай! Пожалуйста, не уезжай! — просил он. — Не оставляй меня, милая. Пожалуйста.

— Ш-ш! — прошептала она. — Я не уеду. Я люблю тебя, милый.

Она увидела окровавленный платок на его руке и с нежными тихими возгласами принялась лечить её. Она принесла из своей комнаты йод и кисточкой осторожно смазала кожу около саднящей ранки. Она забинтовала ему руку чистой полоской материи, оторванной от старой кофточки и слабо пахнущей тонкими духами. Потом они сидели на качелях. Дом в темноте казался спящим. Вскоре из его тихих глубин появились Хелен и Элиза.

— Как твоя рука, Джин? — спросила Хелен.

— Всё в порядке, — сказал он.

— Дай-ка я посмотрю! О-о, да ты нашёл себе сестру милосердия, — сказала она с добрым смехом.

— Что? Что? Повредил руку? Как это ты? Да вот же послушай, у меня есть самое лучшее средство, сын, — сказала Элиза, кидаясь во все стороны сразу.

— Всё уже в порядке, мама. Она перевязана, — сказал он устало и подумал, что самое лучшее средство у неё всегда находилось слишком поздно. Он с усмешкой поглядел на Хелен.

— Бог да благословит наш счастливый домашний очаг! — сказал он.

— Бедняжка Лора! — засмеялась она и грубовато обняла девушку одной рукой. — Очень жаль, что вас втянули во всё это.

— Ничего, — сказала Лора. — Теперь я чувствую себя почти членом вашей семьи.

— Он напрасно воображает, будто может вести себя так, — мстительно сказала Элиза. — Я этого больше терпеть не стану.

— Ах, забудь об этом! — устало сказала Хелен. — Боже великий, мама! Папа же болен. Неужели ты не понимаешь?

— Пф! — презрительно сказала Элиза. — Ничего у него нет. Это всё спиртное. Все его несчастья от этого.

— Это же… это же нелепо! Нелепо! Что ты говоришь! — сердито воскликнула Хелен.

— Давайте беседовать о погоде, — сказал Юджин.

Потом они молча сидели, пропитываясь темнотой. В конце концов Хелен и Элиза ушли в дом. Элиза ушла неохотно, подчиняясь настояниям дочери, и её белое лицо смутным пятном с сомнением оборачивалось на Юджина и Лору.

Над массивом гор взошла идущая на убыль половина луны. Пахло мокрой травой и сиренью, огромная задумчивая симфония миллионоголосых ночных существ то стихала, то становилась громче, волна за волной наполняя сердце твёрдой бессознательной уверенностью. Бледный свет затопил звёзды, он лежал на земле, как тишина, падал каплями сквозь паутину листвы молодых клёнов, отпечатывая на траве порхающий рой блуждающих огоньков.

Юджин и Лора сидели, взявшись за руки, на медленно поскрипывающих качелях. Её прикосновение пронизывало его потоком огня. Когда он обнял её за плечи и притянул к себе, его пальцы коснулись живой упругой чаши её груди. Он отдёрнул руку, словно ужаленный, бормоча извинение. Когда она дотрагивалась до него, его плоть немела и слабела. Она была девственница, ломкая, как молодой салат, и он хотел уберечь её от своих оскверняющих прикосновений. Ему казалось, что он гораздо старше её, хотя ему было шестнадцать, а ей двадцать один. Он ощущал старость своего одиночества и тёмного восприятия. Он ощущал серую мудрость греха — бесплодной пустыни, но увиденной, познанной. Когда он брал её руку, ему чудилось, что он уже её соблазнил. Она подняла к нему прелестное лицо, дерзкое и безобразное, как у мальчишки; оно было проникнуто истинной и непоколебимой порядочностью, и его глаза увлажнились. Вся юная красота мира жила для него в этом лице, которое сохранило чудо, которое сохранило невинность, которое пребывало в такой бессмертной слепоте к ужасу и гнусности жизни. Он пришёл к ней, как существо, которое всю жизнь брело по тёмному пространству, — пришёл испытать мгновение покоя и уверенности на далёкой планете, где он стоял теперь на заколдованной равнине лунного света. И лунный свет падал на лунный цветок её лица. Ведь если человеку приснится рай, а проснувшись, он найдёт в своей руке цветок — залог того, что он действительно там был, — что тогда? Что тогда?

— Юджин, — сказала она немного погодя, — сколько вам лет?

Его взгляд помутнел вместе с пульсом. Через секунду он ответил с невероятным трудом:

— Мне… шестнадцать.

— Совсем ребёнок! — воскликнула она. — Я думала, вы старше.

— Я старше своих лет, — пробормотал он. — А сколько вам?

— Мне двадцать один год, — сказала она. — Как жаль, правда?

— Разница небольшая, — сказал он. — По-моему, это совсем неважно.

— Ах, милый! — сказала она. — Нет, это важно. Очень важно.

И он понял, что это важно — насколько важно, он не знал. Но сейчас была его минута. Он не боялся боли, он не боялся потери. Его не заботили земные нужды. И он посмел сказать вслух о том странном и чудесном, что так тёмно расцветало в нём.

— Лора, — сказал он, слушая, как его тихий голос разносится по лунной долине, — давайте всегда любить друг друга так, как теперь. Давайте никогда не вступать в брак. Я хочу, чтобы вы ждали меня и любили меня вечно. Я буду ездить по всему свету. Я буду уезжать на долгие годы; я стану знаменитым, но я всегда буду возвращаться к вам. Вы будете жить в доме высоко в горах и будете ждать меня и хранить себя для меня. Хорошо? — спросил он, требуя всю её жизнь так же спокойно, как если бы речь шла об одном часе её времени.

— Хорошо, милый, — сказала Лора в свете луны. — Я буду ждать вас вечно.

Она была замурована в его плоти. Она билась в его пульсе. Она была вином в его крови, музыкой в его сердце.

— Он не думает ни о тебе, ни о ком другом, — ворчал Хью Бартон. Он заехал, допоздна засидевшись у себя в конторе, чтобы проводить Хелен домой. — Если он будет и дальше вести себя так, мы поселимся отдельно. Я не намерен допускать, чтобы из-за него ты совсем извелась.

— Забудь об этом, — сказала Хелен. — Он же совсем старик.

Они вышли на веранду.

— Приходи к нам завтра, голубчик, — сказала она Юджину. — Я тебя как следует накормлю. Вы тоже приходите, Лора. У нас ведь не всегда так, как сегодня. — Она засмеялась, поглаживая девушку большой ладонью.

Они укатили вниз по улице.

— Какая милая женщина ваша сестра, — сказала Лора Джеймс. — Вы, наверное, просто обожаете её?

Юджин ответил не сразу.

— Да, — сказал он.

— А она вас. Это сразу видно, — сказала Лора.

В темноте он схватился за горло.

— Да, — сказал он.

Луна неслышно путешествовала по небу. Элиза снова вышла из дома — робко, неуверенно.

— Кто тут? Кто тут? — говорила она во тьму. — Где Джин? Ох, я не знала… Ты здесь, сын?

Она очень хорошо это знала.

— Да, — сказал он.

— Почему вы не присядете, миссис Гант? — спросила Лора. — Не понимаю, как вы выдерживаете духоту кухни весь день напролёт. Вы же, наверное, совсем измучены.

— Вот что я вам скажу! — сказала Элиза, подслеповато щурясь на небо. — Хорошая ночь, верно? Как говорится, ночь для влюблённых. — Она неуверенно засмеялась, потом секунду постояла в задумчивости. — Сын, — сказала она обеспокоенно, — почему ты не ложишься спать? Тебе вредно засиживаться так поздно.

— Да и мне пора, — сказала Лора Джеймс, привстав.

— Да, детка, — сказала Элиза. — Сон сохраняет красоту. Есть такое присловье: «Рано ложись и рано вставай…"225

— Ну, так пошли! Пошли все спать! — нетерпеливо и зло сказал Юджин.

Неужели она обязательно должна ложиться последней?

— Да что ты! — сказала Элиза. — Я не могу. Мне ещё надо всё перегладить.

Лора рядом с ним незаметно пожала ему руку и встала. С горечью он наблюдал за своей утратой.

— Спокойной ночи, всё. Спокойной ночи, миссис Гант.

— Спокойной ночи, детка.

Когда она ушла, Элиза с усталым вздохом села рядом с ним.

— Вот что я тебе скажу, — сказала она. — До чего же приятно! Хотела бы я, как некоторые, иметь побольше времени, чтобы прохлаждаться на воздухе.

Он знал, что в темноте её сморщенные губы пытаются улыбнуться.

— Хм! — сказала она и накрыла его руку шершавой ладонью. — Мой маленький обзавёлся девушкой?

— Ну и что? Пусть даже так! — сказал он сердито. — Разве я не имею на это права, как все другие?

— Пф! — сказала Элиза. — Тебе рано ещё думать о них. На твоём месте я бы не стала обращать на них внимания. У большинства из них в голове только вечеринки да развлечения. Я не хочу, чтобы мой сын тратил на них время.

Он чувствовал напряжение, крывшееся под её неловкими шутками. Он бился в хаосе смятённой ярости, цепляясь за молчание. Наконец он всё-таки заговорил тихим голосом, в котором пряталось всё его бешенство:

— Нам нужно что-то, мама. Нам нужно что-то, понимаешь? Нельзя всегда в одиночестве… в одиночестве.

Было темно. Никто не мог увидеть. Он позволил вратам распахнуться. Он плакал.

— Я знаю! — поспешно согласилась Элиза. — Я же не говорю…

— Боже мой, боже мой, куда мы идём? Что всё это значит? Он умирает — неужели ты не видишь? Разве ты не знаешь? Погляди на его жизнь. Погляди на свою. Ни света, ни любви, ни утешения — ничего. — Его голос поднялся до крика: он бил по рёбрам, как по барабану. — Мама, мама, ради бога, что это? Чего ты хочешь? Неужели ты собираешься задавить и задушить нас всех? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Тебе нужны ещё верёвки? Тебе нужны ещё бутылки? Чёрт побери, я пойду их собирать, только скажи. — Он почти визжал. — Только объясни, чего ты хочешь? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Ты хочешь весь город? Чего ты хочешь?

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — сердито сказала Элиза. — Если бы я не старалась приобретать недвижимость, у всех у вас не было бы своей крыши над головой, потому что ваш папенька всё растранжирил бы, можешь мне поверить!

— Своей крыши! — крикнул он с безумным смехом. — Господи, да у нас даже своей постели нет. У нас нет собственной комнаты. У нас даже нет собственного одеяла — в любую минуту его могут забрать у нас, чтобы согреть эту шайку, которая качается тут на веранде и ворчит.

— Ну, можешь фыркать на постояльцев сколько хочешь… — строго начала Элиза.

— Нет, — сказал он. — Не могу. У меня не хватит силы, чтобы фыркать на них так, как я хотел бы.

Элиза заплакала. — Я делала всё, что могла! — сказала она. — Если бы я могла, у вас был бы дом. После смерти Гровера я готова была мириться с чем угодно, но он не давал мне ни минуты покоя. Никто не знает, что я вынесла. Никто не знает, детка. Никто не знает.

В лунном свете он видел её лицо, искажённое безобразной гримасой горя. То, что она сказала, было искренним и честным. Он это знал. И был глубоко тронут.

— Ничего, мама, — сказал он с трудом. — Забудь об этом! Я знаю.

Она схватила его руку почти с благодарностью и положила белое лицо, всё ещё искаженное горем, на его плечо. Это было движение ребёнка — движение, просившее любви, жалости, нежности. Оно с кровью вырывало в нём гигантские корни.

— Не надо! — сказал он. — Не надо, мама! Пожалуйста!

— Никто не знает, — сказала Элиза. — Никто не знает. Мне тоже кто-нибудь нужен. Я прожила тяжёлую жизнь, сын, полную горя и тревоги. — Медленно, снова как ребёнок, она вытерла мокрые подслеповатые глаза тыльной стороной руки.

«А! — думал он, и его сердце сжималось от дикой боли и сожалений. — Когда-нибудь она умрёт, а я всегда буду помнить это. Всегда это. Это».

Они помолчали. Он крепко сжал её загрубелые пальцы и поцеловал её.

— Ну, — начала Элиза, полная бодрого пророческого духа. — Вот что я тебе скажу: я не собираюсь до конца жизни работать как каторжная на постояльцев. Пусть они на это не рассчитывают. Я тоже поживу без хлопот и забот, не хуже любого из них. — Она хитро подмигнула ему. — Когда ты приедешь домой в следующий раз, я, может быть, буду жить в большом доме в Доук-парке. Я приобрела там участок — самый лучший по местоположению и открывающемуся виду — куда лучше, чем у У. Дж. Брайана. Я на днях сторговала его у самого доктора Доука. Послушай! Что ты на это скажешь? — Она засмеялась. — Он сказал: «Миссис Гант, когда речь идёт о вас, я не могу полагаться на агентов. Если я не хочу прогадать на этой сделке, мне надо глядеть в оба. Вы самый ловкий делец в городе!» Пф, доктор! — сказала я (я и виду не показала, что поверила ему хоть чуть-чуть), — я ведь только хочу получать законный доход с затраченного капитала. Я верю в то, что каждый должен получать прибыль и не мешать другим делать то же. Пусть дела идут без остановки! — сказала я и засмеялась. «Да что вы, миссис Гант», — сказал он… — И она пустилась в длительное исчерпывающее описание всех мельчайших подробностей своих переговоров с достойнейшим Королём Хинина, не забывая сопутствующие явления природы, а также птиц, пчёл, цветы, солнце, облака, собак, коров и людей. Она была довольна. Она была счастлива.

Затем, после внезапной задумчивой паузы, она сказала:

— Возможно, я так и сделаю. Мне нужен дом, куда мои дети могли бы приезжать ко мне и привозить своих друзей.

— Да, — сказал он. — Да. Это было бы чудесно! Ты не должна работать всю жизнь.

Ему была приятна её счастливая сказочка: на мгновение он почти поверил в чудо искупления, хотя это случалось не в первый раз.

— Надеюсь, ты так и сделаешь, — сказал он. — Это было бы чудесно… Ну, а теперь иди спать, мама. Хорошо? Уже поздно. — Он встал. — Я тоже иду.

— Да, сын, — сказала она, вставая. — Тебе пора. Ну, спокойной ночи. — Они поцеловались с любовью, на некоторое время омывшись дочиста от горечи. Элиза вошла в тёмный дом раньше его.

Но он, перед тем как лечь спать, спустился в кухню за спичками. Она стояла там, позади длинного захламленного стола, у гладильной доски между двумя большими кипами белья. В ответ на его укоризненный взгляд она торопливо сказала:

— Я сейчас иду. Сразу же. Только вот кончу эти полотенца.

Перед тем как уйти, он обошёл стол, чтобы поцеловать её. Она порылась в ящичке швейной машинки и вытащила огрызок карандаша. Крепко сжимая его над старым конвертом, она стала чертить на гладильной доске примитивный план. Её мысли всё ещё были заворожены новым проектом.

— Видишь, — начала она, — это Сансет-авеню на склоне холма. Вот тут под прямым углом отходит Доук-парк. Участок на углу принадлежит Дику Уэбстеру; а вот прямо здесь, наверху, находится…

Находится, думал он, глядя на конверт с тупым интересом, то место, где зарыт клад. Десять шагов на северо-северо-восток от Большой Скалы под корнями Старого Дуба. И пока она говорила, он сплетал восхитительную фантазию. А что, если на одном из участков Элизы действительно зарыт клад? Если она будет продолжать покупать, то так и окажется. «А почему не нефтяной источник? Или залежи угля? Эти знаменитые горы (как утверждают) полны минералов. Сто пятьдесят баррелей в день на заднем дворе. Сколько это составит? По три доллара за баррель, это даст больше пятидесяти долларов в день на каждого члена семьи. И мир принадлежит нам!"

— Теперь ты видишь? — Она торжествующе улыбнулась. — Вот здесь я и начну строиться. За пять лет этот участок дважды окупится.

— Да, — сказал он, целуя её. — Спокойной ночи, мама. Ради бога, пойди ляг и поспи немного.

— Спокойной ночи, сын, — сказала Элиза.

Он вышел из кухни и стал подниматься по тёмной лестнице. Бенджамин Гант, который в эту минуту вошёл с улицы, наткнулся на стул в холле. Он яростно выругался и ударил по стулу рукой. Чёрт бы его побрал! Миссис Перт позади него шёпотом остановила его бессвязным смешком. Юджин задержался, потом неслышно поднялся по покрытым ковром ступенькам и с площадки вошёл в закрытую веранду, где он спал.

Он не зажёг света, потому что ему было неприятно смотреть на облупившийся комод и гнутое белое железо кровати. Кровать провисала, а лампочка была тусклой, — он ненавидел тусклые лампочки и ночных бабочек, которые кружат около них на пыльных крыльях. Он разделся в лунном свете. Лунный свет падал на землю, как отблеск колдовской неземной зари. Он стирал все грубости, прятал все язвы. Он одевал обычные и знакомые предметы — осевший сарай, убогий навес сыроварни, разлапистые яблони адвоката — единым сиянием чуда. Юджин закурил сигарету, глядя, как в зеркале тлеет её красный огонёк, и облокотился на перила своей веранды. Вскоре он осознал, что Лора Джеймс смотрит на него с расстояния всего в восемь футов. Лунный свет падал на них, купая их плоть в зеленоватой бледности, пропитывая их своим безмолвием. Их лица были заперты в чудотворной тьме, в которой жили их сияющие глаза. Они смотрели друг на друга в этом магическом свете и молчали. В комнате под ними лунный луч подобрался к кровати его отца, всплыл по одеялу и развернулся веером на его запрокинутом лице. Воздух ночи, воздух гор падал на обнажённую кожу мальчика, как каскад прохладной воды. Пальцы на его ногах сгибались, нащупывая влажные травы.

Он услышал, как миссис Перт прошла по площадке спать, слепо ища поддержки у стен. Скрипнули, щелкнули двери. Дом врастал в покой, как камень в лунном свете. Они глядели в ожидании заклинания и победы над временем. Наконец она заговорила — его произнесённое шёпотом имя только угадывалось. Он перекинул ногу через перила и вскинул своё длинное тело над пустотой к её подоконнику, вытянувшись, точно кошка. Она резко вздохнула и негромко вскрикнула «Нет! Нет!» — но схватила его руки на подоконнике и помогла ему влезть в окно.

Потом они крепко сжали друг друга в прохладных юных объятиях и много раз целовались юными губами и лицами. По её плечам, как густой поток шёлка, с милой небрежностью рассыпались волосы. Прямые изящные ноги были одеты в уютные зелёные панталончики, стянутые под коленом резинкой.

Они тесно прижались друг к другу; он целовал пушок на её плечах и руках — страсть, которая цепенила его тело, управлялась религиозным экстазом. Ему хотелось сжимать её в объятиях — и уйти, чтобы наедине с собой думать о ней.

Он нагнулся, просунул руки под её колени и ликующе поднял её. Она поглядела на него с испугом и обняла ещё крепче.

— Что ты делаешь? — прошептала она. — Не надо.

— Не бойся, любимая, — сказал он. — Я хочу уложить тебя спать. Да. Я уложу тебя спать. Ты слышишь? — Он чувствовал, что вот-вот закричит от радости.

Он положил её на кровать. Потом встал около неё на колени, просунул под неё руки и привлек её к себе.

— Спокойной ночи, любимая. Поцелуй меня на ночь. Ты меня любишь?

— Да. — Она поцеловала его. — Спокойной ночи, любимый. И уйди через дверь, а не через окно. Ты можешь упасть.

Но он вернулся тем же путём, ликующе изогнувшись в лунном свете, как кошка. Долгое время он не засыпал, снедаемый беззвучной лихорадкой, и его сердце бешено колотилось о рёбра. Сон обволакивал его чувства пуховой теплотой, шелестели молодые листья клёна, петух вдали рассыпал колдовскую песню, завыл призрак собаки. Он заснул.

Он проснулся в горячих лучах солнца, бьющих сквозь занавески веранды. Он ненавидел просыпаться на солнечном свету. Когда-нибудь он будет спать в большой комнате, всегда прохладной и тёмной. За окнами у него будут тенистые деревья и виноград или высокий обрыв. Его одежда была влажной от ночной росы. Спустившись вниз, он увидел на крыльце Ганта, который с несчастным видом раскачивался в качалке, сжимая палку.

— Доброе утро, — сказал он. — Как ты себя чувствуешь?

Отец бросил на него неуверенно мерцающий взгляд и застонал.

— Боже милосердный! Я несу кару за свои грехи.

— Тебе скоро станет лучше, — сказал Юджин. — Ты что-нибудь ел?

— Я не мог проглотить ни куска, — сказал Гант, обильно позавтракавший. — Еда застревала у меня в горле. Как твоя рука, сын? — спросил он с глубоким смирением.

— Всё в порядке, — быстро ответил Юджин. — Кто тебе сказал про мою руку?

— Она сказала, что я повредил тебе руку, — скорбно ответил Гант.

— А-а! — сердито сказал Юджин. — Нет. Мне не было больно.

Гант наклонился боком и, не глядя, неловко похлопал сына по неповреждённой руке.

— Прости меня, — сказал он. — Я больной человек. Тебе не нужны деньги?

— Нет, — ответил Юджин, смутившись. — Мне хватает.

— Приходи сегодня в контору, я тебе дам кое-что, — сказал Гант. — Бедный мальчик! Наверное, ты совсем без гроша.

Но он не пошёл в контору, а стал ждать возвращения Лоры Джеймс из городского бассейна. Она пришла, держа в одной руке мокрый купальный костюм, а в другой — кучу разных свёртков. Негры рассыльные принесли остальное. Она заплатила им и расписалась.

— У вас, наверное, много денег, Лора? — сказал он. — Вы же каждый день что-то покупаете?

— Папа ругает меня за это, — призналась она. — Но я люблю одеваться. Я трачу все мои деньги на платья.

— А что вы собираетесь делать теперь?

— Ничего… что хотите. Прелестный день, и надо его чем-то занять, правда?

— Прелестный день и не надо его ничем занимать. Хотите пойти погулять, Лора?

— Я очень хочу пойти погулять с вами, — сказала Лора Джеймс.

— Правильно, детка. Правильно, — ликующе сказал он горловым клоунским голосом. — Мы пойдём куда-нибудь одни. Мы захватим с собой что-нибудь поесть, — добавил он упоенно.

Лора пошла в свою комнату и надела туфельки на толстой подошве. Юджин пошёл на кухню.

— Есть у тебя обувная коробка? — спросил он у Элизы.

— Зачем тебе? — подозрительно сказала она.

— Я иду в банк, — иронически сказал он. — Мне нужно куда-нибудь сложить деньги. — И тут же добавил грубо: — Я устраиваю пикник.

— Э? А? Что ты говоришь? — сказала Элиза. — Пикник? С кем это? С этой девушкой?

— Нет, — сказал он сердито. — С президентом Вильсоном, английским королём и доктором Доуком. Мы будем пить лимонад — я обещал принести лимоны.

— Хоть присягнуть! — раздражённо сказала Элиза. — Мне это не нравится… что ты уходишь, когда ты мне нужен. Я хотела, чтобы ты сходил заплатить, а то телефонная компания выключит телефон, если я не погашу задолженность сегодня.

— Мама! Ради бога! — досадливо крикнул он. — Я тебе обязательно нужен, стоит мне куда-нибудь собраться. Компания подождёт. Один день ничего не изменит.

— Счет просрочен, — сказала она. — Ну, хорошо, бери. Хотела бы я иметь время на пикники! — Она выудила коробку из груды газет и журналов, которые громоздились на низком комоде.

— А еду ты взял?

— Мы чего-нибудь купим, — сказал он и ушёл.

Они пошли вниз по улице и зашли в душную бакалейную лавочку на углу Вудсон-стрит. Они купили крекеры, арахисовое масло, смородиновое желе, маринад и большой кусок сливочного жёлтого сыра. Лавочник, старый еврей, что-то бормотал на жаргоне в свою раввинскую бороду, словно произнося заклинание против гадибуков. Юджин внимательно следил, не прикоснется ли он руками к еде. Они были грязные.

По дороге в горы они заглянули к Ганту. Хелен и Бен были в столовой. Бен завтракал: он, как обычно, с хмурой сосредоточенностью наклонялся над кофе и почти с отвращением отвернулся от яичницы с ветчиной. Хелен пожелала добавить к их запасам вареные яйца и бутерброды и ушла с Лорой на кухню. Юджин сел у стола рядом с Беном, который пил кофе.

— О-о, господи! — сказал наконец Вен, устало зевнув. Он закурил сигарету. — Как сегодня старик?

— По-моему, ничего. Сказал, что не мог есть завтрак!

— Он что-нибудь говорил постояльцам?

— Проклятые негодяи! Грязные горные свиньи! Чтоб вас! А больше ничего.

Бен тихонько усмехнулся.

— Он поранил тебе руку? Дай я погляжу.

— Не надо. Тут нечего смотреть. Всё в порядке, — сказал Юджин, поднимая забинтованную кисть.

— Он тебя не ударил? — сурово спросил Бен.

— Нет, конечно. Ничего подобного. Он просто был пьян. Он очень сожалел об этом сегодня утром.

— Да, — сказал Бен, — он всегда сожалеет об этом… после того как набуянит, сколько сможет. — Он глубоко затянулся, втягивая дым, словно во власти могучего наркотика.

— Как у тебя дела в университете, Юджин? — вдруг спросил он.

— Я всё сдал. Получил хорошие отметки… если ты об этом. Весной ещё лучше, — добавил он через силу. — Было трудно раскачаться… в начале.

— Ты говоришь про осень?

Юджин кивнул.

— В чём было дело? — сказал Бен, хмурясь. — Другие студенты над тобой смеялись?

— Да, — сказал Юджин тихим голосом.

— Почему? Они считали, что ты для них недостаточно хорош? Они смотрели на тебя свысока? Так? — свирепо спрашивал Бен.

— Нет, — сказал Юджин, весь красный. — Нет. Не в этом дело. У меня, наверное, смешной вид. Я им казался смешным.

— То есть как это смешным? — задиристо сказал Бен. — У тебя самый обычный вид, если, конечно, ты не ходишь растерзанный, как бродяга. Господи боже, — сердито воскликнул он, — когда ты последний раз стригся? Кем ты себя воображаешь — дикарём с Борнео?

— Я ненавижу парикмахеров! — яростно крикнул Юджин. — Вот почему. Мне не нравится, когда они суют мне в рот свои грязные пальцы. Кому какое дело, стригусь я или нет?

— В наши дни о человеке судят по внешности, — назидательно сказал Бен. — Недавно я читал в «Ивнинг пост» статью одного крупного дельца. По его словам, он всегда смотрит на обувь человека, прежде чем нанять его на работу.

Он говорил серьёзно, запинаясь так же, как когда читал вслух, без внутреннего убеждения. Юджин весь больно сжался, слушая, как его яростный кондор лепечет эти пошлые измышления ловких миллионеров, точно любой послушный попугай в клетке кассира. Голос Бена, когда он изрекал эти похвальные мнения, был невыразителен и глух; он словно искал где-то за всем этим ответа. В глазах у него были недоумение и боль. С хмурым напряжением он, запинаясь, продолжал эту проповедь успеха, и в его усилии было что-то разяще трогательное — его странный одинокий дух пытался найти вход в жизнь, найти успех, твёрдое положение, общество других людей. И казалось, что какой-то житель Бронкса226, переселившийся туда с плодородных равнин Ломбардии, читает календарь, стараясь постичь новый мир кругом, что какой-то лесоруб, отрезанный снегами от людей, томимый тяжёлой неведомой болезнью, ищет её симптомы и средства её излечения в «Домашнем медицинском справочнике».

— Старик посылал тебе достаточно денег? — спросил Бен. — Ты мог держаться наравне с другими? Ему это вполне по карману, ты же знаешь. Не позволяй, чтобы он на тебе экономил. Заставь его раскошелиться, Джин.

— Мне хватало, — сказал Юджин. — Мне больше было не нужно.

— Тебе деньги нужны сейчас, а не потом, — сказал Бен. — Заставь его обеспечить тебя на время учения. Мы живём в веке специалистов. Люди с университетским образованием нужны везде.

— Да, — сказал Юджин.

Он отвечал послушно, безразлично — град избитых истин не оставлял следа на блестящей твёрдой броне его сознания, но внутри Тот Другой, лишённый дара речи, всё видел.

— Так получи образование, — говорил Бен, неопределённо хмурясь. — Все большие люди: Форд, Эдисон, Рокфеллер — говорят, что оно необходимо, хотя не каждый из них его получил.

Дата добавления: 2015-11-04