Взгляни на дом свой, ангел 34 страница

— Мужчины ужасные…

Прислонившись к перилам в сгущающейся тьме, мистер Джек Клэпп, зажиточный вдовец из Старого Хомини, украдкой ухаживал за мисс Флорри Мэнгл, дипломированной сиделкой. Её пухлое лицо маячило во тьме белым пятном; её голос был визгливо усталым:

— Я сразу подумала, что она стара для него. Джин ещё совсем мальчик. Он сильно переживает, по лицу видно, как ему тяжело. Если так будет продолжаться, он заболеет. Он худ, как скелет. И почти ничего не ест. Человек, когда он так изведётся, подхватывает первую же болезнь…

Она продолжала меланхолично скулить, а вороватое бедро Джека прижималось к ней всё крепче, и она тщательно подпирала дряблую грудь скрещенными руками.

В серой тьме мальчик повернул к ним изголодавшееся лицо. Грязная одежда плескалась на тощем, как у пугала, теле; его глаза горели в темноте, как у кошки, волосы падали на лоб спутанной сеткой.

— Это у него пройдёт, — сказал Джек Клэпп с чёткой, деревенской оттяжкой, в которую вплеталась непристойная нота. — Каждый мальчик должен пройти стадию телячьей любви. Когда я был в его возрасте… — Он нежно прижал жёсткое бедро к Флорри, улыбаясь во весь рот редкими золотыми зубами. Это был высокий, плотный мужчина с жёстким, чеканным, похотливо благообразным лицом и раскосыми монгольскими глазами. Голова у него была лысая и шишковатая.

— Ему надо бы поберечься, — печально скулила Флорри. — Я знаю, что говорю. У него слабое здоровье — ему нельзя бродить допоздна, как он делает. Он, того и гляди…

Юджин тихонько покачивался на пятках, глядя на постоятельцев с немигающей ненавистью. Внезапно он рявкнул, как дикий зверь, и начал спускаться по ступенькам, не в силах вымолвить ни слова, пошатываясь и рыча от душащей безумной ярости.

Тем временем «мисс Браун» чинно сидела в глубине веранды, в стороне от остальных. Из тёмного солярия быстро появилась высокая элегантная мисс Айрин Маллард, двадцати восьми лет, из Тампы, штат Флорида. Она догнала его на последней ступеньке и резко повернула к себе, цепко и легко сжав его плечи прохладными длинными пальцами.

— Куда вы идёте, Джин? — сказала она спокойно. Светло-фиалковые глаза были слегка усталыми. От неё исходил тонкий изысканный аромат розовой воды.

— Оставьте меня в покое! — пробормотал он.

— Так нельзя, — сказала она тихо. — Она не стоит этого — никто не стоит. Возьмите себя в руки.

— Оставьте меня в покое! — сказал он яростно. — Я знаю, что делаю! — Он вырвался от неё, спрыгнул со ступеньки и, пошатываясь, побежал по двору за угол дома.

— Бен! — резко сказала Айрин Маллард.

Бен поднялся с тёмных качелей, где он сидел с миссис Перт.

— Попробуйте как-нибудь остановить его, — сказала Айрин Маллард.

— Он помешался, — пробормотал Бен. — В какую сторону он пошёл?

— Вон туда… за дом. Скорее!

Бен быстро спустился по ступенькам и косолапо зашагал по газону за дом. Двор резко спускался под уклон, и угловатая задняя часть «Диксиленда» опиралась на десяток побеленных столбов из щербатого кирпича высотой в четырнадцать футов. В смутном свете у одной из этих хрупких подпор, уже окружённое рассыпающимися обломками отсыревшего кирпича, возилось пугало, поднявшее тонкие виноградные плети рук на храм.

— Я убью тебя, дом, — задыхался он. — Гнусный, проклятый дом, я снесу тебя. Я обрушу тебя на шлюх и постояльцев. Я разобью тебя, дом. — Новое конвульсивное движение его плеч обрушило на землю мелкий дождь щебня и пыли.

— Ты упадёшь и погребёшь под собой их всех, дом, — сказал он.

— Дурак! — крикнул Бен, бросаясь на него. — Что ты делаешь? — Он обхватил Юджина сзади и оттащил его от столбов. — По-твоему, ты вернёшь её, если сломаешь дом? Разве на свете нет других женщин? Почему ты позволяешь, чтобы одна забрала всё лучшее в тебе?

— Пусти меня! Пусти меня! — говорил Юджин. — Какое тебе до этого дело?

— Не думай, дурак, что меня это трогает, — яростно сказал Бен. — Ты причиняешь вред только себе. По-твоему, ты заставишь постояльцев страдать, если обрушишь дом себе на голову? Ты думаешь, идиот, кому-нибудь будет жалко, если ты себя убьёшь? — Он встряхнул брата. — Нет. Нет. Мне всё равно, что ты с собой сделаешь. Я просто хочу избавить семью от забот и расходов на похороны.

С воплем ярости и недоумения Юджин попытался вырваться. Но старший брат вцепился в него отчаянно, хваткой Морского Старика. Потом огромным усилием рук и плеч мальчик приподнял своего противника с земли и швырнул его о белую стену подвала. Бен отпустил его и перегнулся от сухого кашля, прижимая руку к впалой груди.

— Не дури! — выдохнул он.

— Я ушиб тебя? — тупо сказал Юджин.

— Нет. Иди в дом и умойся. Раза два в неделю тебе стоило бы причёсываться. Нельзя ходить дикарём. Пойди съешь чего-нибудь. У тебя есть деньги?

— Да… достаточно.

— Ты теперь опомнился?

— Да… не говори об этом, пожалуйста.

— Я не хочу говорить об этом, дурак. Я хочу, чтобы ты научился немного соображать, — сказал Бен. Он выпрямился и отряхнул испачканный известкой пиджак. Потом он продолжал спокойно: — К чёрту их, Джин! К чёрту их всех! Не расстраивайся из-за них. Бери от них всё, что можешь. И плюй на всё. Никому до тебя нет дела. К чёрту всё это! К чёрту! Бывает много плохих дней. Бывают и хорошие. Ты забудешь. Дни бывают разные. Пойдём!

— Да, — сказал Юджин устало, — пойдём! Теперь всё в порядке. Я слишком устал. Когда устаёшь, то становится всё равно, правда? Я слишком устал, чтобы испытывать боль. Мне теперь всё равно. Я слишком устал. Солдаты во Франции устают, и им всё равно. Если бы сейчас кто-нибудь навёл на меня винтовку, я бы не испугался. Я слишком устал. — Он начал растерянно смеяться, испытывая блаженное облегчение. — Мне наплевать на всё и на всех. Прежде я всего боялся, но теперь я устал, и мне нет дела ни до чего. Вот как я буду переносить всё, что угодно, — я буду уставать.

Бен закурил сигарету.

— Это уже лучше, — сказал он. — Пойдём поедим! — Он улыбнулся узкой улыбкой. — Идём, Самсон232.

Они медленно пошли вокруг дома.

Он умылся и плотно поел. Постояльцы уже кончили ужинать и разбрелись во тьме: одни ушли на площадь слушать духовой оркестр, другие — в кино, третьи — гулять по городу. Насытившись, он вышел на крыльцо. Было темно и почти пусто, только на качелях сидела миссис Селборн с богатым лесоторговцем из Теннесси. Её низкий звучный смех с мягким журчанием лился из чана мрака. «Мисс Браун» тихо и чинно покачивалась в одиночестве. Это была грузная, скромно одевавшаяся женщина тридцати девяти лет; она держалась с тем лёгким и комичным оттенком чопорности, старательной добропорядочности, который всегда отличает проститутку, живущую инкогнито. Она была очень благовоспитанна. Она была настоящая леди, — о чём не замедлила бы заявить, если бы её рассердили.

«Мисс Браун» жила, по её словам, в Индианаполисе. Она не была уродом: просто её лицо было пропитано неумолимой тупостью Среднего Запада. Несмотря на похотливость её широкого тонкогубого рта, она выглядела невозмутимо самодовольной, у неё были пышные, но тусклые каштановые волосы, маленькие карие глазки и рыжеватая кожа.

— Пф! — сказала Элиза. — Она такая же «мисс Браун», как я, можете мне поверить.

Днём прошёл дождь. Вечер был прохладным и тёмным; влажная клумба перед домом пахла геранью и намокшими анютиными глазками. Он сел на перила и закурил. «Мисс Браун» качалась.

— Стало прохладно, — сказала она. — Этот небольшой дождь принёс много пользы, не так ли?

— Да, было жарко, — сказал он. — Я ненавижу жару.

— Я тоже не выношу её, — сказала она. — Вот почему я и уезжаю на лето. У нас там пекло. Вы здесь и не знаете, что такое жара.

— Вы ведь из Милуоки?

— Из Индианаполиса.

— Я помнил, что откуда-то оттуда. Большой город? — спросил он с любопытством.

— Да. Весь Алтамонт уместится в одном его уголке.

— Ну, а насколько большой? — алчно расспрашивал он. — Сколько у вас там жителей?

— Точно не знаю. Больше трёхсот тысяч, если считать с пригородами.

Он обдумал этот ответ с жадным удовлетворением.

— Красивый город? Много красивых домов и общественных зданий?

— Да… пожалуй, — ответила она задумчиво. — Это очень хороший, уютный город.

— А люди какие? Чем они занимаются? Они богатые?

— Да-а… Это деловой и промышленный город. Там много богатых людей.

— Наверное, они живут в больших домах и разъезжают в больших автомобилях? — настойчиво спрашивал он. Потом, не дожидаясь ответа, продолжал: — Они едят вкусные вещи? Какие?

Она неловко засмеялась, смущённая и сбитая с толку.

— Да, пожалуй. Немецкие блюда. Вы любите немецкую кухню?

— Пиво, — пробормотал он с вожделением. — Пиво, а? Вы его там делаете?

— Да. — Она сладострастно засмеялась. — По-моему, вы плохой мальчик, Юджин.

— А театры и библиотеки? У вас там часто гастролируют? Разные труппы?

— Да, очень. В Индианаполис привозят свои представления все труппы, имевшие успех в Чикаго и в Нью-Йорке.

— А библиотека у вас большая, а?

— Да, у нас хорошая библиотека.

— Сколько в ней книг?

— Ну, этого я не знаю. Но это хорошая, большая библиотека.

— Больше ста тысяч книг, как вам кажется? Полмиллиона там, наверно, не будет? — Он не дожидался ответов и говорил сам с собой. — Нет, конечно, нет. А сколько книг можно брать сразу?

Великая тень его голода склонилась над ней: он рвался из себя, наружу, пожирая её вопросами.

— А какие у вас девушки? Блондинки или брюнетки?

— Да те и другие, — но тёмноволосых, пожалуй, больше.

Она смотрела на него сквозь тьму, посмеиваясь.

— Красивые?

— Ну, не знаю. Это уж вы сами должны решать, Юджин. Я ведь одна из них. — Она поглядела на него со скромным бесстыдством, предлагая себя для обозрения. Потом с дразнящим смешком сказала: — По-моему, вы плохой мальчик, Юджин. Очень плохой.

Он лихорадочно закурил ещё одну сигарету.

— Всё бы отдала за папиросу, — пробормотала «мисс Браун». — Но тут, наверное, нельзя? — Она посмотрела по сторонам.

— Почему бы и нет? — нетерпеливо сказал он. — Никто вас не увидит. Сейчас темно. Да и какое это имеет значение?

По его спине пробегали электрические токи возбуждения.

— Пожалуй, я покурю, — шепнула она. — У вас найдётся сигарета?

Он протянул ей пачку; она встала, чтобы прикурить от крохотного пламени, которое он прятал в ладонях. Прикуривая, она прислонилась к нему тяжёлым телом, закрыв глаза и сморщив лицо. Она придержала его дрожащие руки, чтобы огонёк не колебался, и не сразу отпустила их.

— А что, — сказала «мисс Браун» с лукавой улыбкой, — если ваша мама увидит нас? Вам влетит!

— Она нас не увидит, — сказал он. — К тому же, — добавил он великодушно, — почему женщины не могут курить, как мужчины? Ничего плохого в этом нет.

— Да, — сказала «мисс Браун». — Я тоже считаю, что на такие вещи следует смотреть широко.

Но в темноте он усмехнулся, потому что, закурив, она выдала себя. Это был знак — признак профессии, безошибочный признак разврата.

Потом, когда он сел возле неё на перила и положил ей на плечи руки, она пассивно отдалась его объятию.

— Юджин! Юджин! — сказала она с насмешливым упрёком.

— Где ваша комната? — спросил он.

Она сказала.

Позднее Элиза во время одного из своих быстрых налётов из кухни бесшумно возникла возле них.

— Кто тут? Кто тут? — сказала она, подозрительно вглядываясь в темноту. — А? Э? Где Юджин? Кто-нибудь видел Юджина?

Она прекрасно знала, что он здесь.

— Да, я здесь, — сказал он. — Что тебе нужно?

— А! Кто это с тобой? Э?

— Со мной мисс Браун.

— Почему бы вам не посидеть тут, миссис Гант? — сказала «мисс Браун». — Вам же, наверно, жарко, и вы устали.

— О! — неловко сказала Элиза. — Это вы, «мисс Браун"? Я не могла разглядеть, кто тут. — Она включила тусклую лампочку над дверью. — Здесь очень темно. Кто-нибудь может сломать ногу на ступеньках. Вот что я вам скажу, — продолжала она светским тоном, — как легко дышится на воздухе. Если бы я могла всё бросить и жить в своё удовольствие…

Она продолжала этот добродушный монолог ещё полчаса, всё время быстро зондируя взглядом две тёмные фигуры перед собой. Потом нерешительно, неуклюже обрывая одну фразу за другой, она вернулась в дом.

— Сын, — тревожно сказала она перед уходом, — уже поздно. Ложись-ка ты спать. Да и всем пора.

«Мисс Браун» любезно согласилась и направилась к двери.

— Я пошла. Я что-то устала. Спокойной ночи.

Он неподвижно сидел на перилах, курил и прислушивался к звукам в доме. Дом отходил ко сну. Он поднялся по чёрной лестнице и увидел, что Элиза собралась удалиться в свою келью.

— Сын, — сказала она тихо, несколько раз укоризненно покачав сморщенным лицом. — Вот что я тебе скажу — мне это не нравится. Это нехорошо, что ты так поздно засиживаешься наедине с этой женщиной. Она тебе в матери годится.

— Она ведь у тебя живёт? — сказал он грубо. — Не у меня. Я её сюда не звал.

— Во всяком случае, — обиженно сказала Элиза, — я с ними не якшаюсь. Я держу свою голову высоко, не хуже других. — Она улыбнулась ему горькой улыбкой.

— Ну, спокойной ночи, мама, — сказал он с болью и стыдом. — Забудем о них хоть на время. Какое это имеет значение?

— Будь хорошим мальчиком, — сказала Элиза робко. — Я хочу, чтобы ты был хорошим мальчиком, сын.

В её тоне была виноватость, оттенок сожаления и раскаяния.

— Не беспокойся! — сказал он резко, отворачиваясь, как всегда болезненно пронзенный ощущением детской невинности и упорства, которые лежали в основе её жизни. — Не твоя вина, если я не такой. Я тебя не виню. Спокойной ночи!

Свет в кухне погас, он услышал, как тихонько стукнула дверь его матери. По тёмному дому веяли прохладные сквозняки. Медленно, с бьющимся сердцем, он начал подниматься по лестнице.

Но на тёмной лестнице, где звук его шагов глох в толстом ковре, он столкнулся с телом женщины и по благоуханию, похожему на аромат магнолии, узнал миссис Селборн. Они вцепились друг другу в плечи, застигнутые врасплох, затаившие дыхание. Она наклонилась к нему, и по его лицу, воспламеняя щеки, скользнули пряди её белокурых волос.

— Тсс! — прошептала она.

И секунду они простояли, обнявшись, грудь к груди, — единственный раз соприкоснувшись так. Затем, получив подтверждение тёмному знанию, которое жило в них обоих, они разошлись, разделив жизнь друг друга, чтобы и дальше встречаться на людях со спокойными, ничего не говорящими глазами.

Он бесшумно нащупывал дорогу в тёмном коридоре, пока не добрался до двери «мисс Браун». Дверь была чуть-чуть приоткрыта. Он вошёл.

Она забрала его медали, все медали, которые он получил в школе Леонарда — одну за искусство ведения спора, одну за декламацию и одну, бронзовую, за Вильяма Шекспира, «1616 — 1916» — пошла за дукат!

У него не было денег, чтобы платить ей. Она не требовала много — одну-две монеты каждый раз. Дело, говорила она, не в деньгах, а в принципе. Он признавал справедливость такой точки зрения.

— Если бы мне были нужны деньги, — говорила она, — я бы не стала путаться с тобой. Меня каждый день кто-нибудь да приглашает. Один из богатейших людей города (старик Тайсон) пристаёт ко мне с самого моего приезда. Он предложил мне десять долларов, если я поеду покататься с ним в автомобиле. Твои деньги мне не нужны. Но ты должен мне что-нибудь давать. Хоть самую малость. Без этого я не смогу чувствовать себя порядочной женщиной. Ведь я не какая-нибудь потаскушка из общества вроде тех, которые шляются по городу каждый день. Я слишком себя уважаю для этого.

Поэтому вместо денег он давал ей медали, как залоги.

— Если ты не выкупишь их, — сказала «мисс Браун», — я отдам их своему сыну, когда вернусь домой.

— У вас есть сын?

— Да. Ему восемнадцать лет. Он почти такой же высокий, как ты, и вдвое шире в плечах. Все девушки от него без ума.

Он резко отвернул голову, побелев от тошноты и ужаса, чувствуя себя осквернённым кровосмешением.

— Ну, хватит, — сказала «мисс Браун» со знанием дела, — теперь пойди к себе в комнату и немного поспи.

Но, в отличие от той первой в табачном городке, она никогда не называла его «сынком».

Бедняжка Баттерфляй, как тяжело ей было,

Бедняжка Баттерфляй так его любила…

Мисс Айрин Маллард сменила иголку граммофона в солярии и перевернула заигранную пластинку. Затем, когда торжественно и громко зазвучали первые такты «Катеньки», она подняла тонкие прелестные руки, как два крыла, ожидая его объятия, — стройная, улыбающаяся, красивая. Она учила его танцевать. Лора Джеймс танцевала прекрасно: он приходил в бешенство, видя, как в танце её обвивают руки какого-нибудь молодого человека. Теперь он неуклюже начал движение с непослушной левой ноги, считая про себя: раз, два, три, четыре! Айрин Маллард скользила и поворачивалась под его нескладной рукой, бестелесная, как прядка дыма. Её левая рука касалась его костлявого плеча легко, как птичка, прохладные пальцы вплетались в его горящую дёргающуюся ладонь.

У неё были густые каштановые волосы, расчёсанные на прямой пробор; перламутрово-бледная кожа была прозрачной и нежной; подбородок полный, длинный и чувственный — лицо прерафаэлитских женщин. В прекрасной прямизне её высокой грациозной фигуры таилась какая-то доля пригашенной чувственности, рождённой хрупкостью и утомлением; её чудесные глаза были фиалковыми, всегда чуть-чуть усталыми, но полными неторопливого удивления и нежности. Она была как мадонна Луини — смесь святости и соблазна, земли и небес. Он держал её с благоговейной осторожностью, как человек, который страшится подойти слишком близко, страшится разбить священный образ. Изысканный аромат её тонких духов обволакивал его, как невнятный шёпот, языческий и божественный. Он боялся прикасаться к ней — и его горячая ладонь потела под её пальцами.

Иногда она тихо кашляла, улыбаясь, поднося к губам смятый платочек с голубой каемкой.

Она приехала в горы не ради собственного здоровья, а из-за матери — шестидесятипятилетней женщины, старомодно одетой, с капризным лицом, проникнутым безнадёжностью старости и болезней. У старухи была астма и порок сердца. Они приехали из Флориды. Айрин Маллард была очень способной деловой женщиной, она служила главным бухгалтером в одном из алтамонтских банков. Каждый вечер Рэндолф Гаджер, президент банка, звонил ей по телефону.

Айрин Маллард закрывала телефонную трубку рукой, иронически улыбалась Юджину и умоляюще возводила глаза к потолку.

Иногда Рэндолф Гаджер заезжал за ней и приглашал её куда-нибудь. Юджин угрюмо удалялся, чтобы ожидать ухода богача; банкир с горечью глядел ему вслед.

— Он хочет жениться на мне, Джин, — сказала Айрин Маллард. — Что мне делать?

— Он же годится вам в дедушки, — сказал Юджин. — У него на макушке плешь, зубы у него вставные и мало ли ещё что! — сказал он сердито.

— Он богатый человек, Джин, — сказала Айрин, улыбаясь. — Не забывайте об этом.

— Ну, так давайте выходите за него! — яростно воскликнул он. — Да, выходите! Самое подходящее для вас. Продайте себя! Он же старик! — сказал он мелодраматически. Рэндолфу Гаджеру было почти сорок пять лет.

Но они медленно танцевали в серых сумерках, которые были как боль и красота; как утраченный свет в морских глубинах, в которых плавала его жизнь, затерянная русалка, вспоминая своё изгнание. И пока они танцевали, та, которой он не решался коснуться, отдавалась ему всем телом, нежно нашептывала ему на ухо, тонкими пальцами, сжимала его горячую ладонь. И та, которой он не хотел коснуться, лежала пшеничным снопом на его руке, залог исцеления, убежище от единственого утраченного из всех лиц, противоядие от раны по имени Лора, тысяча мимолётных ликов красоты, несущих ему утешение и радость. Великий карнавал боли, гордости и смерти развернул в сумерках своё жуткое видение, окрашивая его печаль одинокой радостью. Он утратил, но всё паломничество по земле — это утрата: миг отсекания, миг потери, тысячи манящих призрачных образов и высокое страстное горе звёзд.

Стало темно. Айрин Маллард взяла его за руку и вывела на крыльцо.

— Сядьте, Джин. Мне надо поговорить с вами. — Её голос был серьёзным, негромким. Он послушно сел рядом с ней на качели в ожидании неминуемого нравоучения.

— Я наблюдала за вами последние несколько дней, — сказала Айрин Маллард. — Я знаю, что происходит.

— О чём вы говорите? — сказал он сипло, его сердце отчаянно застучало.

— Вы знаете о чём, — сказала Айрин Маллард строго. — Вы слишком хороший мальчик, Джин, чтобы тратить себя на эту женщину. Сразу видно, кто она такая. Мы с мамой говорили об этом. Такая женщина может погубить мальчика вроде вас. Вы должны положить этому конец.

— Откуда вы знаете? — пробормотал он. Ему было страшно и стыдно. Она взяла его дрожащую руку и держала в своих прохладных ладонях, пока он не успокоился. Но он не стал ближе к ней — он остановился, испуганный её красотой. Как и Лора Джеймс, она казалась ему слишком высокой для его страсти. Он боялся её плоти; плоть «мисс Браун» его не пугала. Но теперь эта женщина ему надоела, и он не знал, как расплатиться с ней. У неё были все его медали.

Всё убывающее лето он проводил с Айрин Маллард. Вечером они гуляли по прохладным улицам, полным шороха усталых листьев. Они ходили вместе на крышу отеля и танцевали; позднее «Папаша» Рейнхард, добрый, нескладный и застенчивый, пахнущий своей лошадью, подходил к их столику, сидел и пил вместе с ними. После школы Леонарда он учился в военной школе, стараясь выпрямить иронически искривленную шею. Но он остался прежним: лукавым, суховатым, насмешливым. Юджин глядел на это доброе, застенчивое лицо и вспоминал утраченные годы, утраченные лица. И в его душе была печаль о том, что никогда не вернётся. Август кончился.

Наступил сентябрь, полный улетающих крыльев. Мир был полон отъездами. Он услышал барабаны. Молодые люди уходили на войну. Бена снова забраковали при призыве. Теперь он готовился уехать искать занятие в других городах. Люк ушёл с военного завода в Дайтоне, штат Огайо, и поступил во флот. Перед отъездом в военно-морскую школу в Ньюпорте, штат Род-Айленд, он приехал домой в короткий отпуск. Улица взревела, когда он прошёл по ней своей вульгарной раскачивающейся походкой — полощущие синие штаны, ухмылка до ушей, густые кудри непокорных волос, выбивающиеся из-под шапочки. Ни дать ни взять моряк-доброволец с плаката.

— Люк! — крикнул мистер Фоссет, агент по продаже земельных участков, затаскивая его с улицы в аптеку Вуда. — Чёрт подери, сынок, ты внёс свою лепту! Я угощаю тебя. Что будешь пить?

— Чего-нибудь покрепче, — сказал Люк. — Полковник, моё почтение! — Он поднял заиндевевший стакан трясущейся рукой и выпрямился перед ухмыляющейся стойкой. — С-с-сорок лет назад, — начал он хриплым голосом, — я мог бы отказаться, но сейчас не могу. Ей-богу, не могу!

Болезнь Ганта возобновилась с удвоенной силой. Его лицо стало измождённым и жёлтым, ноги подгибались от слабости. Было решено, что он снова поедет в Балтимор. И Хелен поедет с ним.

— Мистер Гант, — уговаривала Элиза, — почему бы вам не бросить всё и не отдохнуть на старости лет? Вы уже слишком слабы для того, чтобы продолжать дело; на вашем месте я бы ушла на покой. За мастерскую мы без труда получим двадцать тысяч долларов… Если бы у меня были такие деньги, я бы им показала! — Она хитро подмигнула. — За два года я бы удвоила или утроила эту сумму. Сейчас надо действовать быстро, чтобы не отстать. Вот как надо вести дела.

— Боже милосердный! — простонал он. — Это мой последний приют на земле. Женщина, есть ли в тебе милосердие? Прошу, дай мне умереть спокойно! Теперь уж недолго осталось. После моей смерти делай что хочешь, только оставь меня в покое теперь. Христом богом прошу. — Он громко захныкал.

— Пф! — сказала Элиза, без сомнения думая этим его подбодрить. — Вы же совсем здоровы. Всё это одно воображение.

Он застонал и отвернулся.

Лето в горах умерло. Листва приобрела едва заметный оттенок ржавчины. По ночам улицы наполнялись печальным лепетом, и всю ночь на своей веранде он, словно в забытьи, слышал странные шорохи осени. И все люди, которым город был обязан своим весёлым шумным обликом, таинственно исчезли за одну ночь. Они вернулись назад в просторы Юга. Страну всё больше охватывало торжественное напряжение войны. Вокруг него и над ним слышался сумрак суровых усилий. Он ощущал смерть радости, но внутри него слепо нарастали изумление и восторг. Первый лихорадочный припадок, охвативший страну, теперь стал трансформироваться в машины войны — машины, чтобы молоть и печатать ненависть и ложь, машины, чтобы накачивать славу, машины, чтобы заковывать в цепи и сокрушать протест, машины, чтобы муштровать людей и превращать их в солдат.

Но страну осенило и истинное чудо: взрывы на полях сражений бросали свой отблеск и на прерии. Молодые люди из Канзаса уезжали, чтобы умереть в Пикардии. Где-то в чужой земле лежало ещё не выплавленное железо, которое должно было их сразить. Тайны смерти и судьбы читались в жизнях и на лицах, у которых не было никакой своей тайны. Ведь чудо возникает из союза обыденного и необычного.

Люк уехал в ньюпортскую военную школу. Бен отправился в Балтимор с Хелен и Гантом, который, перед тем как снова лечь в больницу для лечения радием, предался буйному запою, из-за чего им пришлось переменить гостиницу, а самого Ганта в конце концов уложить в постель, где он стенал и обрушивал проклятия на бога вместо того, чтобы адресовать их устрицам, съеденным в невероятных количествах и запитым пивом и виски. Они все пили много; но эксцессы Ганта ввергли Хелен в дикую ярость, а Бена исполнили хмурым и злобным отвращением.

— Проклятый старик! — кричала Хелен, хватая за плечи и встряхивая его несопротивляющееся осоловелое тело, распростёртое на постели. — Так бы и избила тебя! Разве ты болен? Я всю свою жизнь загубила, ухаживая за тобой, а ты здоровее меня! Ты надолго переживёшь меня, старый эгоист! Просто зло берёт!

— Деточка! — ревел он, широко разводя руками. — Благослови тебя бог, я пропал бы без тебя.

— Не смей называть меня деточкой! — кричала она.

Но на следующий день, по дороге в больницу, она держала его за руку, когда он, дрожа, на мгновение оглянулся на город, который лежал позади и впереди них.

— Здесь я жил мальчиком, — пробормотал он.

— Не тревожься, — сказала она, — мы тебя поставим на ноги. Ты снова станешь мальчиком!

Рука об руку они вошли в приёмную, где — обрамлённый смертью, ужасом, деловитой практичностью сиделок и мелькающими фигурами спокойных мужчин, с глазами-буравчиками и серыми лицами, которые так уверенно проходят среди разбитых жизней, — раскинув руки в жесте безграничного милосердия, во много раз больше самого большого из ангелов Ганта, со стены смотрит образ кроткого Христа.

Юджин несколько раз навестил Леонардов. Маргарет выглядела исхудавшей и больной, но великий свет в ней, казалось, пылал от этого только ярче. Ещё никогда он не ощущал так её огромного безмятежного терпения, великого здоровья её духа. Все его грехи, вся его боль, всё усталое смятение его души были смыты этим бездонным сиянием; суета и зло жизни спали с него, как грязные лохмотья. Он словно вновь облёкся в одеяние из света без единого шва.

Но он не мог открыть ей того, что переполняло его сердце: он свободно говорил о своих занятиях в университете, — и больше почти ни о чём. Его сердце изнемогало от бремени признаний, но он знал, что не может говорить, — она не поймёт. Она была так мудра, что могла только верить. Один раз в отчаянии он попытался рассказать ей о Лоре: он выпалил своё признание неловко в нескольких словах. Он ещё не кончил, а она уже начала смеяться.

— Мистер Леонард! — позвала она. — Представьте себе этого негодяя с девушкой! Вздор, мальчик! Ты даже не знаешь, что такое любовь. Не выдумывай! Успеется через десять лет. — Она нежно посмеивалась про себя, глядя вдаль рассеянным туманным взором.

— Старина Джин с девушкой! Бедная девушка! О господи, мальчик! Тебе ещё долго этого ждать. Благодари судьбу!

Он резко опустил голову и закрыл глаза. «Моя чудесная святая! — думал он. — Вы были ближе ко мне, чем кто бы то ни было. Как я обнажал перед вами свой мозг и был бы рад обнажить сердце, если бы посмел! И как я одинок, — и сейчас и всегда».

Вечерами он гулял по улицам с Айрин Маллард; город опустел и погрустнел от отъездов. Редкие прохожие спешили мимо, словно увлекаемые короткими внезапными порывами ветра. Он был заворожен её тонкой усталостью; она давала ему утешение, и он никогда не касался её. Но трепещуще и страстно он обнажал перед ней бремя, давившее его сердце. Она сидела рядом с ним и гладила его руку. Ему казалось, что он узнал её, только когда много лет спустя вспомнил про неё.

Дом почти опустел. Вечером Элиза тщательно уложила его чемодан, удовлетворённо пересчитывая выглаженные рубашки и заштопанные носки.

— Теперь у тебя много тёплой одежды, сын. Побереги её.

Она положила чек Ганта в его внутренний карман и заколола английской булавкой.

— Следи за деньгами, милый. Ведь неизвестно, с кем тебе придётся ехать в поезде.

Он нервно мялся возле двери — он предпочёл бы незаметно исчезнуть, а не кончить прощанием.

— По-моему, ты мог бы провести последний вечер с матерью, — сказала она ворчливо. Её глаза сразу затуманились, а губы задёргались в полной жалости к себе горькой улыбке. — Вот что я тебе скажу! Очень это странно, а? Ты и пяти минут со мной не посидишь, а уже думаешь, как бы уйти куда-нибудь с первой попавшейся женщиной. Хорошо. Хорошо. Я не жалуюсь. Наверное, я только на то и гожусь, чтобы стряпать, шить и собирать тебя в дорогу. — Она разразилась громким плачем. — Наверное, только на это я и годна. Всё лето я почти не видела тебя.

Дата добавления: 2015-11-04