Курс лекций по теории и истории культуры 71 страница

Глава 7

КУЛЬТУРА ПЕТЕРБУРГСКОЙ РОССИИ КОНЕЦ XIX — НАЧАЛО XX ВЕКОВ

Словосочетанием «серебряный век» принято обозначать последний период культуры петербургской России. Само по себе оно указует на некоторую нисходящую ступень разви­тия явления. Очевидно, что серебро — не золото, что оно менее драгоценный металл и, соответственно, и серебряному веку культуры далеко до золотого. Подобного рода логика применительно к русской культуре последних 20-25 лет Петербургского периода, как мини­мум, нуждается в корректировке. Конечно, достоинство классики, центральной эпохи рус­ской культуры XVIII — начала XX века принадлежит «золотому веку», но и у «серебряного века* были свои преимущества перед предшественником. Во-первых, это преимущество боль­шей утонченности и изощренности. Русская культура шире и глубже осваивает собственную и западную культурную традицию, свободно ощущает себя в ней, ей становятся внятными новые, ранее недоступные смыслы. Так, «серебряный век» вновь открывает для себя нахо­дившуюся в пренебрежении и забвении у «золотого века» русскую культуру XVIII века. Именно с подачи деятелей «серебряного века» в кругозор образованного человека вошли творения таких больших художников, как Рокотов, Левицкий и Боровиковский, перестал быть только архаичным Державин и т. д. Лишь с наступлением «серебряного века» русской культуре начинает приоткрываться культура Киевской и Московской Руси. Их архитекту­ра, иконопись, прикладное искусство перестают быть чем-то неведомым и чуждым. Второе преимущество «серебряного века» перед «золотым» состоит в том, что он выразил себя пол­нее и шире, чем его предшественник, в различных областях культуры. Если вершина «золо­того века» — русская словесность, и прежде всего роман, тогда как все остальное в русской культуре, как бы оно ни было значительно, имеет почти исключительно национальное, а не всеевропейское и всемирное значение, то применительно к «серебряному веку» практически невозможно отдать приоритет какой-нибудь одной сфере в русской культуре. По-прежнему остается очень высоким уровень художественной литературы, правда, теперь ее достижения имеют отношение прежде всего к поэзии. Наряду с литературой бурный расцвет переживает драматический и музыкальный театр. Русский театр начала XX века — безусловно явление общеевропейского и общемирового масштаба. Свою некоторую провинциальность преодоле­вает изобразительное искусство, и в частности живопись. В отличие от перечисленных н ря­да других областей культуры русская религиозно-философская мысль «серебряного века» не вышла на европейский уровень. Она сохранила узконациональное значение, так как ее связь с западной философской мыслью оставалась односторонней зависимостью русских мыс­лителей от своих западных учителей. И все-таки в русской религиозно-философской мысли в начале XX века произошел качественный сдвиг и преобразование. Несмотря на продолжаю­щееся западное влияние, она обрела свою устойчивую тематическую направленность, внутри

Il

6'

llli

2 5

!<

a ►?

«и О

-

нее возникла преемственность в разработке философских проблем. Иными словами, рус­ская религиозно-философская мысль «серебряного века» приобрела ранее недостававшую ей способность развития на собственных основаниях. Наконец, третье преимущество «сереб­ряного века* состояло в невиданной ранее в русской культуре интенсивности творческой жизни. «Золотой век» при всех своих достоинствах отличался тем, что в нем существовало очень резко выраженное несоответствие между великими достижениями в данной обла­сти культуры и всем остальным, создаваемым в ней. Скажем, в поэзии между произведе­ниями Пушкина, Тютчева, Лермонтова, Баратынского, Фета и всем остальным, созданным другими поэтами, — дистанция огромного размера. Если бы не перечисленные поэты, то ни о каком «золотом веке» в русской поэзии заподозрить невозможно. Такого же разрыва между «вершинами» и «средним уровнем» «серебряный век» не знал. Разумеется, и в нем далеко не все равноценно. Но, обратившись к той же поэзии с целью указать на ее «верши­ны», мы обнаружим, что их гораздо больше, чем в «золотом веке». Среди них: А. Блок,

A. Белый, И. Анненский, В. Хлебников, В. Маяковский, Б. Пастернак, О. Мандельштам, М. Цветаева, А. Ахматова, Ф. Сологуб. Я перечислил десять крупнейших поэтов, понятно, что мой список приблизительный, менее всего претендующий на полноту. И не только пото­му, что в него могут быть с приблизительно равным правом включены еще и Г. Иванов или

B. Ходасевич. Если мы даже и расширим его, все равно «вершины» будут окружены поэ­тическим ландшафтом, не многим и не резко уступающим им в высоте. Куда, например, — к «вершинам» или к «среднему» уровню — отнести Н. Гумилева, В. Иванова, Э. Багрицко­го, Н. Заболоцкого, К. Бальмонта, Н. Клюева и т. д.? Вряд ли на подобный вопрос можно ответить однозначно. Потому именно, что поэзия и далеко не только поэзия «серебряного века» — это какой-то небывалый взрыв творческой энергии, когда творцы первого ряда настолько многочисленны, что называть их великими и гениальными не приходится лишь потому, что эти эпитеты в принципе не допускают широкого употребления, стираясь и деваль­вируясь от этого.

Необыкновенная и даже небывалая творческая продуктивность «серебряного века» стран­ным образом оставляла его бессильным перед миром политики и идеологии. В этом отноше­нии культура Петербургского периода завершается в ситуации, прямо противоположной тому, что имело место в его начале. Весь XVIII век русская культура в той мере, в которой она была новоевропейской, самым тесным образом была связана с императорским двором и властью. Вначале она насаждалась сверху, потом становилась все более органичной, но и в этом случае ни о какой ее автономии и, тем более, отчужденности от государства не могло быть и речи. Теперь, к началу XX века, русская культура приносит изобильные и раз­нообразные плоды исходившей от самодержавия ее переориентации на Запад, и в то же время она оказывается в положении пребывания в башне из слоновой кости. Культура «сереб­ряного века» чужда государственным интересам России, безразлична или враждебна к само­державию, заложившему ее отдаленные предпосылки. Конечно же, речь идет вовсе не о ка­ком-то отсутствии у деятелей «серебряного века» русского патриотизма, озабоченности судьбой России. Другое дело, что те, кто создавал «серебряный век», были прямыми потомками и наследниками «лишних людей» николаевского царствования. Теперь они вовсе не ощуща­ли себя «лишними людьми», скорее таковыми в их глазах выглядели государь и представи­тели власти в Российской империи. На них смотрели как на некоторое архаическое, не отвечающее духу времени явление. Но, с другой стороны, как и когда-то настоящие «лиш­ние люди», деятели «серебряного века» как естественное и единственно возможное восприни­мали свое положение людей, от которых в историческом пути России нйчего не зависит. Своим творчеством они этот путь не определяли и не осуществляли. Между тем почва уходи­ла у них из-под ног, так же как и у российского имперского государства. Россия шла к революционной катастрофе, которую равно не могли предотвратить ни культура «серебряно­го века», ни самодержавное государство. Перспектива была за наследниками нигилистов-
разночинцев о их кавыками политической борьбы и идеологической обработки широких слоев общества.

Очень характерно, что первое поколение творцов «серебряного века» называли декаден­тами. Декаданс — ото упадок и упадничество в культуре, ощущение надвигающегося ее конца. Такому ощущению не чужды были многие деятели «серебряного века», которые не принадлежали к декадентам. Для них так или иначе было характерно восприятие русской жизни как неподвластной никаким оформляющим и устрояющим ее усилиям. Культура в этом случае превращалась в глазах деятелей «серебряного века» в нечто уязвимое и эфемерное, бессильное подчинить и растворить в себе жизненную стихию. Опять-таки перед нами ситуа­ция, прямо противоположная первому веку Петербургского периода. Тогда культура была уверенно созидательна. Она посягнула на такое непомерное дело, как создание Петербурга, города культуры по преимуществу. В нем природная стихия укрощена, а главное, преобразо­вана в культуру. По выражению упомянутого уже О. Мандельштама, Петербург-Петрополь — «воды и неба брат». Иными словами, он связан и с водной стихией и с космически устрояю­щим началом неба. С наступлением «серебряного века» в восприятии Петербурга резко пре­обладают черты его нереальности и призрачности. Как будто подвергаются сомнению итоги двух столетий преобразующих природу усилий культуры. На них смотрят как на не оконча­тельные и подлежащие отмене какой-то неведомой и страшной силой.

Начинался «серебряный век» в самом конце XIX столетия резкой переориентацией русской культуры. Это не был прямой переход от «золота» классицизма к «серебру» после­дующего периода. Нужно отдавать себе отчет в том, что к концу XIX века заканчивается деятельность почти всех крупнейших представителей «золотого века». Так, в литературе исключение составляет А. П. Чехов. Такая же вершина русской литературы, как JI. Н. Тол­стой, к концу века отходит от собственно литературного творчества или же создает произве­дения, позволяющие заподозрить, что он пережил себя. Ситуацию в культуре конца XIX века определяли величины второго и третьего ряда. В их творчестве были явственно ощутимы черты упадка и разложения того, что составило славу «золотого века». Очень сильно сказы­валась в русской культуре идущая от разночинцев-шестидесятников идеологизация культу­ры, от нее требовалось служение общественной пользе, насущным социальным вопросам. По-прежнему тон в культуре задавала литературная критика, которая в строгом смысле слова вовсе не была литературной. Начинаясь еще с В. Г. Белинского и далее в лице Н. А. Доб­ролюбова, Н. Г. Чернышевского, Д. И Писарева, она не столько разбирала и оценивала художественные произведения, сколько на материале текущей литературы занималась обще­ственными вопросами, была явлением скорее общественной мысли, чем литературного про­цесса. В 60-е годы литературная критика в условиях, пускай и ослабленной, но цензуры, умудрялась стоять на позициях революционного неприятия действительности. К концу века революционаризм сменила более умеренная вера в прогресс и призывы к совершенствова­нию общественного устроения. Однако в русской культуре сполна продолжало сказываться воздействие на нее идеологии, или, в терминологии той эпохи, «идейности*.

Вообще говоря, в секулярной культуре обязательно должны присутствовать интеллек­туальный и художественный пласты. И если последний из них представляет искусство, то первый в высшем его выражении есть философия. В России же, стране, не имевшей на протяжении столетий философской традиции, не создавшей ее и за два века Петербургского периода, филоософия с 30-х годов XIX века была замещена литературной критикой, по существу же — насквозь идеологизированной общественной мыслью. Литературная крити­ка живет интересами дня, она вся в борьбе партий и течений. В результате ей в принципе по возможностям осмысление явлений, имеющее значение только для современников. Строго говоря оно является не столько мыслью, сколько умонастроением, исчезающим вместе с по­родившей его злобой дня. Самый талантливый из русских литературных критиков — Белин­ский еще имел достаточное чутье, чтобы отдать должное некоторым из великих писателей

«золотого века». Его преемники, даже восхвалявшие классиков «золотого века», слишком часто действовали подобно М. Е. Салтыкову-Щедрину. У него после разбора крупнейшего из русских романов «Войны и мира» только и нашлось похвалы Л. Н. Толстому в таких словах: «А вот так называемое высшее общество граф лихо прохватил». Слишком очевидно, что подобные похвалы ничем не лучше, а скорее всего, и опаснее, любой хулы. Они нивели­руют великие творения до уровня интересов дня, очень наглядно демонстрируя этим полное несоответствие интеллектуальной и художественной составляющих культуры, то до какой степени первая из них уступает второй.

Отмеченное противоречие в русской культуре к концу XIX века, в частности, выража­лось в том, что она создавалась как бы в неведении о себе. Совершенно неясными оставались масштабы скажем, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Почитаешь раэборы их сочинений критиками от Д. И. Писарева до Н. К. Михайловского, и окажется, что это крупные худож­ники, но мало ли их в русской литературе. И уже совсем не возникнет подозрения о том, что если у немцев есть И. В. Гете, у англичан — В. Шекспир, а у итальянцев — Данте Алигьери, то у русских — Толстой и Достоевский. Все здесь ставит на свои места только «серебряный век». И в первую очередь за счет того, что его представители пытались не идеологизировать по поводу произведений Толстого и Достоевского, а быть в отношении к ним философичны­ми. Не увидеть в них злобу дня с его заботами и увлечениями, а ввести великих художников во всемирно-исторический контекст. Чтобы ощутить всю разительную разницу между «сереб­ряным веком» и предшествующим ему периодом, достаточно обратиться к книгам В. В. Ро­занова «Легенда о великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского» и Д. С. Мережковского «Л. Тол­стой и Достоевский». В них следа не осталось от журнальной полемики по текущим вопросам. Но зато появилось ранее немыслимое рассмотрение религиозных исканий двух великих художников в качестве важнейшего момента литературного творчества. К книгам Розанова и Мережковского предъявлялось множество претензий по части их философичности, глуби­ны и последовательности мысли. Несомненным остается одно: с литературной критикой, а значит, и с идеологией разночинцев-нигилистов, определявших собой интеллектуальную составляющую русской культуры, было покончено. В этом прямая заслуга «серебряного века».

Правда, у этой заслуги есть и своя оборотная сторона. На смену утилитарному и обще­ственному духу разночинцев-нигилистов у их последователей в русской культуре вовсе не пришел глубокий и вместе с тем трезвый интеллектуализм, выражающий себя в науке и фи­лософии. Плоское и внутренне страшно бедное мировоззрение шестидесятников, в своей основе сохранившееся в качестве господствующего вплоть до «серебряного века», сменилось с его наступлением неопределенно-мистическим умонастроением. Теперь преобладали рели­гиозные искания вне обретения Бога, увлечение оккультизмом, попытки подойти к художе­ственному творчеству как мистическому действию и т. п. В целом для «серебряного века* характерно понимание ограниченности и тупиков секулярной культуры. Он жаждал обнов­ления на религиозной почве. В этом отношении русский «серебряный век* обнаруживает существенное сходство со своим отдаленным предшественником — романтизмом. Точно так же как некогда романтики, творцы «серебряного века» были устремлены к Богу, предвари­тельно потеряв всякую живую связь с Ним. Они в очередной раз стремились обрести Бога, при этом не понимая, какие пути для этого приемлемы, а какие заказаны. Практически все крупные художники и мыслители той эпохи подписались бы под словами одного из своих видных представителей Л. Шестова, которыми он заключил одну из своих книг: «Нужно искать Бога». Но очень немногих из них поиск привел к обретению. Вслед за романтиками деятели «серебряного века» были заворожены тем таинственным «неясным и нерешенным», что им преподносила жизнь. Таинственное даже специально культивировалось и форсирова­лось. Оно влекло как таковое, при этом было не так уж важно, видели в нем божественное или демоническое. Метафора «серебряный век» применительно к культуре конца XIX —

начала XX века удачна еще в том отношении, что он легко ассоциируется с лунным светом. Ведь он серебряный в отличие от золотого солнечного света. Правда, «золотой век» рано обнаружил себя не только утренне или полуденно-солнечным, но и вечерним или предвечер­ним светом заходящего солнца. И все-таки солнечный свет отличается от лунного своей первичностью. Последний по своей природе еще и отраженный. В отношении «серебряного века» его отраженность — эта характеристика ему не в укор.

Именно с «серебряного века» русская культура обретает ранее нёдостовавшее ей ощуще­ние своего преемства с ушедшей эпохой. На самом деле это совершенно необходимо для культуры, чтобы у ее творцов присутствовала живая связь с предшественниками, чтобы они ощущали себя продолжателями их дела. Нечто подобное состоялось в «серебряном веке» и не могло состояться ранее. Скажем, для «золотого века» обращение к XVIII веку сталки­вало его с неоформленностью и брожением еще только пытающейся обрести себя русской новоевропейской культуры. Ученические попытки XVIII века в словесности, философской мысли, научных изысканиях XIX век воспринимал с иронией. Она могла быть мягкой и снисходительной, могла отдавать сарказмом. Что было исключено, так это почтение к дея­телям XVIII века как классикам собственной культуры, их воспринимали скорее как детей, себя же — взрослыми мужами культуры. «Серебряный век» меняет ситуацию на противопо­ложную. Теперь «дети» — именно его представители, «взрослые» же остались в «золотом веке». Ну, кто, например, из великих поэтов «серебряного века» дерзнул бы поставить себя рядом с А. С. Пушкиным? В этом был бы свой аналог святотатства. Это было бы, как минимум, смешное и жалкое кокетство, если употреблять наш более умеренный лексикон. Когда М. И. Цветаева, говоря о Пушкине, восклицала «Дружескую руку жму, а не лижу», в этих ее словах было дерзновение, от которого у нее не могло не захватывать дух. Да, рукопожатием Цветаева уравнивала себя с Пушкиным. Но уравнивание здесь имело свои пределы. О себе и Пушкине в том же стихотворении она сказала «прадеду товарка». Так все- таки прадеду, а не только товарка, не только равенство, но и почитание. Прадед у истоков, с ним в любом уравнивании сравняться нельзя. Он прародитель, ему ты обязана своим поэтическим творчеством, но никак не наоборот. Подобного рода соотнесенность и есть на­стоящее преемство в культуре. В нем уживается и сознание того, что классика культуры есть недосягаемая вершина и стремление к собственному творчеству. Для любого большого поэта «серебряного века», если уж продолжать черпать примеры из поэзии, в пушкинском творчестве раз и навсегда воплотилось нечто более никогда недостижимое. Но оно не только не обессмысливает последующие творческие усилия, но и призывает к ним, инициирует их. Пушкин вдохновляет на поэтические создания последующих поэтов. В этом их отраженная «серебрянность», а вовсе не в каком-то подражании и эпигонстве.

Еще одна примечательная черта культуры «серебряного века» состоит в стремительно­сти его развития. XX век привык смотреть на динамизм исключительно позитивно. «Время вперед!» — по существу сказано не только о натужном порыве первых советских пятилеток, но и обо всем XX веке. Что же касается века «серебряногр», то сама по себе его динамика не так уж разительно отличает его от «золотого века». Н. Я. Эйдельман в свое время обратил внимание на такое поразительное обстоятельство, что Пушкин, — первое безусловно великое имя нашей культурной классики Петербургского периода, родился в 1799 году, а замыкающий ее JI. Н. Толстой — в 1828 году. Они могли быть детьми одной матери, замечает Эйдельман. Немножко грустно становится от такого замечания, у^к очень недолгим оказался наш «золо­той век». Ну а «серебряный», тот проскочил с еще более стремительной скоростью. Конечно, в известном смысле он длился, пока живы были его великие представители. Поэтому если, скажем, А. А. Ахматова умерла в 60-е годы, то до них дожил и «серебряный век». Однако как целое, как доминирующее культурное движение эпохи, он был столь недолог, что его пережило большинство творцов «серебряного века», и многие очень надолго пережили. Ко­нечно, он был прерван грубой внешней силой всероссийской смуты. Однако если мы обратимся
к самым ярким и значимым проявлениям культуры «серебряного века» — поэзии, живописи, театру, философской мысли, — то окажется, что в них ведущие течения, творческие направ­ления сменяли друг друга с удивительной стремительностью. Казалось бы, начинавшие «се­ребряный век» символисты должны были сойти со сцены не прежде, чем их сменит следую­щее направление. Так, скажем, в свое время поэтов-романтиков сменили реалисты. Однако шумно и резко заявившая о себе, нашедшая множество приверженцев группа акмеистов перехватила поэтическую инициативу у символистов еще тогда, когда многие из последних были совсем молоды. Но и акмеисты всего несколько лет удержались в «передовых» поэтах, их очень быстро потеснили футуристы. Так что, такой, например, старший символист, ка­ким был В. Я. Брюсов к 1917 году, будучи еще далеко не старым человеком, невольно воспринимался современниками едва ли не как патриарх русской поэзии. Очень сходным было положение в русской живописи. Трудно было ожидать, что возникшее на рубеже столе­тий объединение «Мир искусства» к тому же 1917 году будет казаться разве что не глубокой архаикой. Такая стремительность самоосуществления культуры «серебряного века» уже сама по себе говорит о его неустойчивости, об очень кратких отмеренных ему сроках. Только нараставшее внутреннее беспокойство, ничем не удовлетворимое, могло привести к тем судо­рожным поискам и метаниям, которые составили динамику «серебряного века».

Когда говорится о «серебряном веке», то имеется в виду доминирующая тенденция в русской культуре конца XIX — начала XX века. Точнее, даже то в ней, что было наиболее значимо, что представляло культуру по преимуществу. Однако как целое, этот период к «се­ребряному веку» несводим. В его продолжение русская культура знала и совсем другие тенденции и явления. И здесь в первую очередь должно быть отмечено стремительное разло­жение крестьянской культуры. Вместе с петровскими реформами она перестает быть резко преобладающей реальностью русской жизни, которой так или иначе причастны все сосло­вия. Вплоть до реформы 1861 года крестьянская культура образует низовой слой русской культуры в целом. Она существует как бы параллельно с «высшей» дворянской культурой, почти не испытывая воздействия последней. Какие-то элементы разложения крестьянской культуры налицо еще и до отмены крепостничества. Но пока это процесс в значительной степени подспудный. Вместе с реформой 1861 года кризис культуры крестьянства выходит наружу. Заметный элемент крестьянства пополняет собой ряды городского пролетариата, класса, по самому своему существу лишенного собственной культуры. С другой стороны, сухцественнные изменения состоят в том, что крестьяне постепенно перестали жить своим замкнутым миром — общинами. Столетиями эти общины существовали сами по себе, в огром­ной степени вне исторического времени. Они были надежной и незыблемой основой русской государственности и самодержавия, сами практически никак не причастные государствен­ной жизни Московского царства, а затем Российской империи.

о Й	а	- 1
м О 8	я и	В Ш 1 ^8	О.
П ®		=*»	• 5 ^3 а а|

К концу XIX — началу XX веков крестьянство оказывается на перепутье. Ему предсто­ит или трансформироваться в слой хозяев-работников-буржуа и, соответственно, пролетари­ев — наемных работников у тех же буржуа или же встать в непримиримо-враждебные отно­шения к дворянству, нарождающейся буржуазии и той «высшей» культуре, которая с ними связана. Последняя перспектива осуществлялась крестьянством и ранее, но как бунты Пуга­чевых и разиных. Бунт по своей сути — дело чисто разрушительное, слепое и стихийное. Теперь же вопрос встает не о бунте, а о революции. И конечно же, не за счет каких-то новых внутренних ресурсов крестьянства. В революцию, то есть действия программные, организо­ванные, хотя бы относительно последовательные, крестьянство толкали наследники разно- чинцев-нигилистов 60-х годов XIX века. Самый зловещий и успешно-деятельный из этих наследников, революционный лидер, сформировавшийся и развернувшийся как раз в период «серебряного века», как-то сказал по поводу романа «главного» шестидесятника Н. Г. Черны­шевского «Что делать?», что он его всего перепахал. В ленинской фразе очень точно отражено существо дела. Возникшие на рубеже столетий радикальные и экстремистские революционные
течения и организации не могли бы состояться, не будь они наследнйками предшествующих поколений. Теперь, однако, почва для их радикального нигилизма сильно изменилась. Свое­му неприятию самодержавия, русской государственности, истории и культуры наследники разночинцев-нигилистов могли найти поддержку у крестьянства и тем превратить всегда подспудно тлеющие уголья крестьянского бунта в пламя революции.

Не в том дело, что крестьянство на рубеже столетий было фатаЛЬйо предопределено к радикальному отвержению государственного строя России и культуры «серебряного века». Дворянская культура всегда оставалась чуждой крестьянству, с государством же оно по- прежнему, как и в допетровской Руси, было связано патриархально через фигуру царя- батюшки. Такая связь была вполне органична для дореформенного крестьянства с его об­щинным укладом. Теперь же по мере разложения общины и в перспективе его обуржуазивания или пролетаризации крестьянство оказывалось в ситуации внутренней растерянности. Бу­дучи основной массой населения России, оно находилось в чуждом ему мире российской государственности и русской культуры. Преодоление отчуждения и растерянности, враста­ние в новые для себя реалии — процесс трудный и сам по себе. Но его трудности стали непреодолимыми ввиду того, что в крестьянстве, и в огромном своем большинстве недавно вышедшем из крестьянства пролетариате, нашли себе опору разрушительно-нигилистиче­ские устремления революционной интеллигенции. Когда-то в 70-80-е годы она безуспешно ходила в народ и звала Русь к топору. Теперь, в начале XX века призывы революционеров начали находить поддержку. Так, революционная пропаганда делала акцент на TdM, что крестьянство неизбывно страдает от помещичьего землевладения, а пролетариат — от безудержной эксплуатации буржуазии. Этим формировалась или поощрялась классовая нена­висть. И совершенно опускалось то обстоятельство, что полная экспроприация помещичьих имений или частных заводов и фабрик и перераспределение их доходов среди бедных и не­имущих существенно их положение не поправили бы. К тому же, то же помещичье землевла­дение в России и так стремительно сокращалось. Если бы не революция 1917 года, оно все равно просуществовало бы очень недолго в качестве значимой реальности сельскохозяйствен­ного производства.

В действительности революционную интеллигенцию, крестьянство и пролетариат инте­ресовали очень разные вещи. Первая вполне нигилистически стремилась начать русскую историю и культуру с чистого листа. Крестьянству грезилось свое крестьянское царство с изобилием земли, сытой и устроенной жизнью. Пролетариат, как и интеллигенцию, с прош­лым и настоящим России ничто не связывало, поэтому нигилистическая пропаганда интел­лигенции легко становилась собственными словами и лозунгами пролетариев. В результате же встреча трех разнородных сил и слоев русского общества привела к тому революционному взрыву, который стремительно покончил и с «серебряным веком», и с Петербургским пе­риодом русской истории и культуры в целом. Противостоять ему деятели «серебряного века» не могли еще и потому, что самый культурный слой населения России оставался по-преж­нему очень тонким, несмотря на расширение по сравнению с XIX веко!^. Да, теперь доля образованных людей в населении России заметно возросла. Но одновременно ситуация осложнилась в том отношении, что носитель культуры «золотого века» — дворянство пере­живало свое разложение в качестве устойчивого социального слоя и сословия. Дворянство становилось не более, чем фактом происхождения, не подкреплялось ни наличием состоя­ния, ни тем более государственной (прежде всего военной) службой. Не возникло в России и буржуазии как многочисленного слоя населения со своей буржуазной культурой, хотя бы своими буржуазными акцентами в общей для нее с дворянством «высокой» культуре. По­этому «серебряный век» создавали духовные наследники «золотого века», связанные с ним тысячами нитей. Но у этих наследникой недоставало твердой почвы под ногами еще более, чем у их предшественников. У последних по крайней мере были свои «дворянские гнезда», было ощущение себя помещиком-барином, вольно устроившимся на родной земле, хотя

и лишним для российского государства. Представители «серебряного века» уже не знают ничего подобного. За ними не стояло устойчивого быта, тем более ощущения принадлежно- сти к определенному сословию или слою населения, реально определяющему жизнь страны. Они представляли главным образом самих себя, что и делало деятелей «серебряного века* беспомощными перед напористой активностью революционеров-нигилистов, настойчиво и небезуспешно искавших опору в пролетариате и крестьянстве.

Глава 8

КУЛЬТУРНАЯ КАТАСТРОФА XX ВЕКА

Естественное развитие русской культуры Петербургского периода и, в частности, его «серебряный век» были насильственно прерваны большевистским переворотом 1917 года и последующими событиями. Очевидно, между тем, что эпоха в культуре, тем более такой продолжительности, как Петербургский период, не может прекратиться резко и внезапно в течение недель, месяцев и даже лет. Каждая из эпох медленно вызревает в недрах предше­ствующей и так же постепенно завершается в пределах уже другой эпохи или, как в нашем случае, в пределах наступающего исторического и культурного безвременья. Что касается петербургского периода и «серебряного века», то последние его выдающиеся представители дожили до 60-х и даже 70-х годов XX века. В 20-х годах «серебряный век» был еще ощутим в культуре, продолжавшей свое существование в Советском Союзе. И все-таки это была остаточная жизнь — доживание культуры Петербургской России. Петербургская Россия к этому времени закончилась и наступили другие времена. В 20-е годы многие русские мыслители пытались понять, что же за эпоха началась в России после октябрьского перево­рота и гражданской войны. Наиболее влиятельной была точка зрения, согласно которой большевистская Россия поворачивала к Востоку. Период сближения с Западом закончился, страна потеряла значительные территории в Европе, вернула свою столицу из Петербурга в Москву и, соответственно, вернулась к противостоящей Западу позиции Московской Руси. При этом подразумевалось, что после Киевского, Московского и Петербургского периодов русской истории и культуры пришел черед какому-то еще неведомому четвертому периоду. Считалось, что в 1917-1922 годах в России разразилась смута. Но, какой бы кровавый и беспощадный режим вслед за смутой не наступил, главное, что она закончилась. Все дело, однако, в том, что если смута и закончилась, то вовсе не наступлением новой исторической и культурной эпохи. Вслед за смутой начался длительный период исторического и культур­ного безвременья. В России — Советском Союзе установилось какое-то подобие порядка и организации жизни. Но это было именно подобие порядка и организации, потому что первые тридцать пять лет существования советской власти страна находилась в состоянии непрерывной гражданской войны, к которой в 1941-1945 годах добавилась еще и война с внешним врагом. Гражданская война в России после 1921-1922 года приняла необычные и, главным образом, скрытые формы. Ее осуществляла не столько армия, сколько специально для этого созданные репрессивные органы. Причем репрессии режима по отношению к соб­ственному народу носили чаще всего упреждающий, превентивный характер. Они были на­правлены на то, чтобы искоренить всякую возможность открытого проявления недоволь­ства и сопротивления. Это было своего рода вооруженное нападение без объявления войны и без реальных поводов к ней, наподобие того, которое совершила нацистская Германия в 1941 году на Советский Союз. С той, правда, разницей, что у нас вооруженные нападения совершались периодически и непрерывно и к тому же на свой собственный народ. Когда

Дата добавления: 2015-11-04