Но есть и еще более поразительные свидетельства. Как следует из допросов арестованных дружинников, владельцы названных фабрик внесли определяющий вклад в организацию
боевых групп на собственных предприятиях. На Прохоровской мануфактуре этим занимался почти весь административноуправленческий персонал. Именно его усилиями устраивались собрания рабочих в специально отведенных помещениях, приглашались агитаторы от социал-революционеров и социал-демократов. Так, инженер Н. Рожков постоянно интересовался сходками, давая указания вовлекать в них побольше народу. Рабочие депутаты, посетив самого Н. И. Прохорова, совместно с ним решили остановить производство, после чего «его стали просить, чтобы он выдал рабочим заработок до 9 декабря, на что он охотно согласился, что и было исполнено»[1002]. Участникам дружин, сформированных на Пресне, выплачивались деньги (из расчета средней месячной зарплаты в 30 руб.), выдавались винтовки и револьверы[1003].
Факты, изложенные в протоколах полицейских допросов, подтверждаются и анонимными сообщениями, поступавшими в охранное отделение. Автор одного такого письма делился информацией о преступной деятельности ряда мастеров Прохоровской фабрики, которые, по его утверждению, руководили строительством баррикад, раздачей денег и оружия, а после подавления мятежа отправляли активных участников дружин по Московской губернии для укрытия[1004]. (Кстати, и в Московском биржевом комитете активно обсуждали роль Н. И. Прохорова в создании боевых дружин во время декабрьских боев[1005].) Н. П. Шмидт, молодой хозяин мебельной фабрики, тоже расположенной на
Пресне, оплачивал покупку оружия для рабочих как своего предприятия, так и других. Деньги же, по его свидетельству, он снимал с текущего счета своего родственника фабриканта А. В. Морозова в Волжско-Камском банке (А. В. Морозов - родной брат матери Н, П. Шмидта)[1006]. Как известно, эта фабрика стала ареной яростных сражений с правительственными войсками и была полностью разрушена. Интересно, что после гибели Н. П. Шмидта в тюрьме его тело не выдавали матери и сестрам, настаивая на приезде А. В. Морозова. Московский градоначальник барон А. А. Рейнбот лично предупредил дядю погибшего об ответственности за соблюдение порядка во время похорон и потребовал поручительства о неповторении в городе беспорядков. На это
А. В. Морозов ответил, что он не ведает полицией, а потому за порядок пусть отвечает тот, кто ею руководит[1007].
В свете сказанного не таким уж удивительным кажется признание видного деятеля кадетской партии
А. В. Тырковой-Вильямс о том, что «революция содержалась, действовала на деньги буржуазии»[1008]. Подтверждают это и другие очевидцы тех событий, не относящиеся к оппозиционным кругам и на себе ощутившие хватку представителей купеческого клана. Приведем одно красноречивое свидетельство: «...Арестовываются, заточаются, ссылаются сотнями, тысячами мелкие сошки, подчас даже наемные агитаторы, а братья Рябушинские, Морозовы, Пуговкины,
Сироткины и др. продолжают беспрепятственно субсидировать газеты, издавать брошюры, энергично поддерживать пропаганду - сеют смуту, возмущение в стране... победоносно шествуют по России во главе анархии, красного террора»[1009]. В дополнение скажем и о еще одном любопытном факте. Упоминавшийся уже ивановский фабрикант И. Н. Дербенев сразу после декабрьских событий в Москве писал родственникам: «В Сытинской типографии найдено отпечатанное постановление революционного комитета, где объявляется, что градоначальником Москвы назначается Чикин - молочный торговец, генерал-губернатором - жид Высоцкий, чайный торговец, а заместителем его сам Сытин. Это не анекдот, а факт»[1010]. Провокационность этого документа сомнений не вызывает, как и ее направленность на видных организаторов смуты, остававшихся в тени.
Однако во время декабрьского восстания купеческая буржуазия занималась и другими, более свойственными ей делами. Лидеры московского клана не преминули использовать эти бурные события в коммерческих целях. Во всяком случае, они попытались получить вожделенный доступ к ресурсам Государственного банка России. С 1897 года эта ключевая финансовая структура действовала по новому уставу, который предусматривал выдачу кредитов крупным частным обществам. Не надо объяснять, насколько ощутимой была для последних такая поддержка. Однако воспользоваться ею могли, главным образом, заводы и банки, тесно связанные с правительственными и придворными кругами, а также с иностранным капиталом. Об этом свидетельствует перечень ссуд на начало 1904 года: крупнейшими получателями значились петербургские предприятия тяжелой индустрии, «Лензолото», принадлежавшее англичанам, московский торговый дом Полякова, с начала XX века на- холившийся под контролем столичного чиновничества, и т. д.[1011] Интересы же московского клана на этом направлении оставались мало реализованными: ему никак не удавалось по-крупному зачерпнуть из государственного денежного источника.
Но революционные перипетии осени привели к тому, что российское правительство, оказавшееся перед угрозой финансового краха, пыталось получить заем в размере 100 млн рублей у французов. В этот момент, ссылаясь на небывалые волнения, московские воротилы запросили власти предоставить их банкам субсидии в размере 50 млн рублей. Их мысль была проста: беспорядки привели к нарушению экономической жизни, и возместить убытки нужно бы за государственный счет. Ради этого московский биржевой комитет повел переговоры с Министерством финансов и Госбанком о консорциуме банков для предоставления им гарантий от правительства. Переписка по этому вопросу обнаруживает крайне любопытные детали. Так, ряд московских финансистов потребовал для предполагаемого консорциума права юридического лица: в этом случае Госбанк, фактически предоставляющий свои ресурсы для создаваемого объединения, по сути, превращался в простого исполнителя его поручений.[1012] Причем когда чиновники Госбанка ознакомились с заявками о кредитах, они обнаружили, что некоторые ходатайствующие фирмы испытывали финансовые затруднения уже задолго до осенних событий 1905 года.[1013] Получалось, что московские банки решили просто поправить свое положение, разгрузив портфель неликвидных активов за счет государства. Так что этот эпизод оставляет впечатле
ние скорее закамуфлированного шантажа, нежели паники в связи с революцией. И как только (к февралю 1906 года) острота экономического кризиса начала спадать, премьер- министр С. Ю. Витте предпочел незамедлительно отмести «карманные интересы» московских дельцов[1014].
Итак, широко известные революционные перипетии 1905 года рассмотрены нами с точки зрения вовлеченности в них московской купеческой буржуазии. До сих пор ее роль оставалась традиционно недооцененной; считалось, что купечество лишь следовало за пролетариатом. Этот подход обусловлен не только влиянием ленинских штампов, но и непониманием того, какое место занимал московский клан в экономическом пространстве страны. Истоки его оппозиционности, равно как и заинтересованность в переформатировании государственного строя слабо соотносились с теми проблемами, с которыми столкнулась купеческая буржуазия на рубеже веков. Действия этой промышленнофинансовой группы оценивались, как правило, исходя из общих представлений о слабости российского капитализма, неспособного на какие-либо самостоятельные поступки. Между тем привлеченный фактический материал показывает, что московская буржуазная группа не только не осталась в стороне от общественного подъема, но и выступила одним из последовательных его организаторов. Либеральный дух распространялся в российском обществе в рамках культурно-просветительского проекта, инфраструктура которого, по сути, была создана московским купечеством. Причем результаты, полученные при осуществлении этого проекта, позволяют говорить и о его политическом значении. Новые политические предпочтения крупного купечества привели его и к союзу с новыми силами. Купеческий клан финансово поддержал оппозиционные группы, ратовавшие за ограничение или свержение монархии, за утверждение либерально-конституционных принципов. Конечно, перипетии начала XX века, известные как первая русская революция, явились плодом усилий разных элементов. Но именно оппозиционный дебют московской буржуазии сделал этот общественно-либеральный подъем яркой страницей российской истории.
4. Крестьянский контрпроект
Сегодня бурные события 1905 года представляются стержневыми в восприятии первой русской революции: они привели к таким качественным сдвигам, как ограничение самодержавия посредством учреждения законодательной Государственной думы. Однако конституционно-либеральные баталии не должны заслонять многосложность процессов, свойственных общественному подъему в России начала XX столетия. Произошедшие изменения отвечали потребностям той части общества (прежде всего интеллигенции), которая придерживалась либеральных политических взглядов. Но эти взгляды, определявшиеся конкретными интересами, отнюдь не преобладали в обществе в целом (как можно было бы подумать, судя по обилию работ о российском либерализме). Согласно меткому замечанию, «либеральные партии походили на штаб без армии»[1015]. Их влияние ощущалось преимущественно в городах империи и в основном среди образованной публики, способной различать разнообразные оттенки в политическом спектре. Но Россия представляла собой крестьянскую страну: доля этого сословия к началу века достигала 80-85%. Крестьянам были чужды идеологемы, не опиравшиеся ни на вековые традиции, ни на их собственный опыт. Однако невиданные общественные потрясения не могли не отразиться на основной массе населения. И, на наш взгляд, ее реакция на происходившие события позволяет говорить о существовании другого - цельного и независимого крестьянского проекта, ставшего главным делом русского народа.
Чтобы понять алгоритм народных волнений в России, следует обратиться к жизненным основам крестьянства. В дореформенную эпоху власть слабо представляла, чем в действительности живет подавляющее большинство подданных. Исследователи замечали, что чиновники предпочитали не вступать с ними в непосредственный контакт и не вникать в их бытовые и хозяйственные реалии[1016]. Как известно, с точки зрения государства и помещиков, общинное устройство сельской экономики наиболее полно соответствовало крестьянскому менталитету, а главное - являло собой проверенную временем форму сбора налогов. Преимущества общины виделись в поддержании равномерной фискальной нагрузки, а также в том, что она препятствовала дифференциации, как на зажиточных селян, так и на бедняков; это выражалось в негласном правиле - в общине дети не наследовали нищету отцов. Каждый крестьянин пользовался известными правами лишь в качестве члена общины; вне ее гражданская личность за крестьянином не признавалась, он был безымянной «душой», существующей исключительно для отбывания повинностей. Этим, собственно, и исчерпывались взаимоотношения правящего класса и крепостного податного населения.
К дореформенному периоду относится, пожалуй, одно действительно крупное исследование крестьянской жизни, предпринятое в 1848-1849 годах под эгидой Министерства государственных имуществ, которое ведало делами государственных крестьян[1017]. Поводом для его проведения послужили жалобы от солдат, возвратившихся после длительной службы в родные деревни. Они спрашивали: имеют ли право отставники требовать часть наследства, которое осталось после родителей, но которым воспользовались другие родственники во время их пребывания в армии? С точки
зрения действовавшего гражданского законодательства вопрос казался более чем странным, поскольку право наследования не могло подвергаться сомнению. Тем не менее, Министр государственных имуществ граф П. Д. Киселев настоял на проведении обширного изучения этих ситуаций, что и привело к неожиданным результатам. Как констатировалось в материалах, полученных ведомством, «нельзя не заметить резкой разницы между порядком наследования по своду законов и по обычаям крестьян», которые «почти совсем не имеют имущества в том смысле, как мы привыкли его понимать»[1018]. Недвижимость и постройки, возведенные из казенного леса, не признаются частной собственностью; движимое имущество (орудия, скот, утварь) имеется лишь в нужном для хозяйства количестве: все имущество используется исключительно для удовлетворения насущных нужд[1019]. К тому же, семья по крестьянским понятиям являлась не только личным союзом родства, но и рабочим союзом, связанным общими потребностями и обязательствами. Это, если можно так выразиться, кровная артель, чье добро не подлежит разделу и остается в общем владении; даже по смерти отдельного крестьянина его «наследство не открывается»[1020]. Таким образом, хлопоты отставных солдат о получении имущества выглядели явно бесперспективными. В содержательном же смысле главный вывод проведенных обследований заключался в признании того, что основополагающим фактором крестьянского хозяйства выступал не капитал, а личный труд.
Любопытно, но, несмотря на потенциальный интерес исследования, его итоги не были тогда преданы гласности. Тем
не менее, полученные свидетельства о воззрениях русского крестьянства на цитадель цивилизованного общества - институт частной собственности - стали подлинным откровением для властей. К тому же, выводы об особенностях народного мировоззрения определенно перекликались с исследованиями по расколу, предпринятыми правительством именно в эти годы. Напомним, что хозяйственный уклад староверия основывался как раз на общинных принципах, отвергавших частнособственнические отношения в экономике. Подобное хозяйственное устройство, подкрепленное раскольничьими религиозными верованиями, вызывало понятную и серьезную тревогу Николая I. Власти были вынуждены приступить к противостоянию этой чуждой для них реальности. В сельской сфере противодействие концентрировалось по следующему направлению. На упорядочивании отношений между крестьянскими массами и помещиками, в смысле ослабления гнета последних, в сочетании с мощным давлении на авторитетные в народе раскольничьи центры, завершившимся, в конце концов, их полным разгромом. Практическое осуществление этой политики возлагалось на решительного Министра внутренних дел Д. Г. Бибикова. Будучи Киевским генерал-губернатором, он сумел реализовать так называемую инвентарную реформу в трех губерниях - Киевской, Волынской и Подольской. Ее суть заключалась в ограждении русского крестьянства от произвола помещиков; для чего и составлялись специальные инвентари, где четко фиксировались все повинности и в частности их максимальный объем. Эти нововведения, не отменяя крепостного права, регулировали взаимоотношения крестьян и помещиков и были строго обязательны[1021]. Не случайно, проведение инвентарной реформы получило тогда название «партизанской войны против крепостного права»[1022].
Возглавив в 1852 году МВД, Д. Г. Бибиков приступил к практическому введению инвентарей еще в шести губерниях Западного края. Между тем, на повестке дня уже стояли планы по распространению инвентаризации и на великорусские регионы[1023]. Заметим, что данные преобразования начались с западных районов империи, в которых отношения между крестьянством и помещиками были осложнены религиозной несовместимостью: низы в своем большинстве относились к русскому населению, а владельцы - к полякам. Именно здесь обкатывалась схема, где государство выступало заступником народа от гнета крепостников, урезая их непомерные аппетиты; в ее рамках активно эксплуатировался и конфессиональный фактор, который правительство решило разыграть с пользой для себя. Что же касается коренных русских губерний, то тут стремлению верховной власти предстать в качестве истинного благодетеля народа препятствовала уже не польская шляхта, а раскольничьи «заправилы», претендовавшие (и не без успеха) на роль истинных выразителей народных интересов. А потому замыслы по проведению инвентарной реформы в великорусских регионах сопровождались энергичным устранением конкурента. Как известно, усилиями того же главы МВД Д. Г. Бибикова в 1853-1855 годах фактически были разгромлены авторитетные старообрядческие центры страны - Рогожское и Преображенское кладбище. Подчеркнем, удар был направлен не на раскольничьи массы как таковые, а на верхи староверия в лице самозваной иерархии и богатого купечества. Именно они, по убеждению властей, портили всю конфессиональную обстановку, способствуя укоренению и распространению раскола в народных низах. Ставилась задача нейтрализовать верхи раскола, минимизировать их влияние на массы, которым посредством инвентарной реформы продемонстрировать от кого им ждать реальных послаблений в своей нелегкой жизни.
Александр II также придерживался этой политической стратегии. До 1864 года он не ослаблял того жесткого прес
са, которому подверглась староверческая верхушка. А за это время в жизни империи произошло эпохальное событие - отмена крепостного права. «Партизанская война» против крепостнической системы уступила место демонтажу этого пережитка средневековья. Свободу даровала, прежде всего, верховная власть в лице императора, а затем он же посредством Особого комитета В. Н. Панина предпринял и определенную легализацию староверия как религиозного течения, смягчив николаевскую карательную политику. В результате фигура нового российского самодержца перестала восприниматься в русских низах как очередное обновление образа антихриста. Заметим, силовое переформатирование купеческих верхов раскола не сильно коснулось сельской экономики; освободительная реформа 1861 года не пошла на ломку жизненного уклада широких слоев крестьянства. Редакционные комиссии, готовившие проекты реформы, учли выводы, сделанные в 40-х годах Министерством государственного имущества о понятиях собственности у русского народа. Хотя известно, что члены комиссий и желали создать полную поземельную собственность для крестьян, тем не менее, они признали невозможным быстрое решение данного вопроса[1024]. Разработчики не осмелились ломать традиционный жизненный уклад широких народных слоев, осознавая те издержки, с которыми пришлось бы столкнуться в этом случае[1025]. При этом привлека
ет внимание интересное свидетельство одного из членов комиссии П. П. Семенова. По его воспоминаниям, за частную собственность для крестьян в Редакционных комиссиях выступало большинство от правительства, принадлежащее к высшей столичной бюрократии, а также почти все эксперты из западной России. За сохранение общинного же землепользования ратовали представители великорусских губерний: они прекрасно осознавали невозможность устройства крестьянского сословия вне общинных рамок[1026]. Напомним, что эти регионы пользовались репутацией преимущественно староверческих: именно здесь ломка устойчивых общинных традиций являлась бы особенно болезненной.
Как известно, редакционные комиссии предпочли сценарий освобождения крестьян с землей (иначе, по убеждению ее членов, неизбежно возникла бы проблема пролетаризации масс по европейскому образцу). Земля и налоги из помещичьего ведения поступали в непосредственное распоряжение сельских обществ; это означало, что роль такого социального института, как община, по сравнению с дореформенным периодом неизмеримо возрастала. В новых условиях именно она занималась наделением крестьян (в том числе и подрастающего поколения) землей, а также отвечала за сбор текущих податей и - теперь - за выкупные платежи помещикам. Таким образом, с 1861 года община оказалась полновластным хозяином деревни, а решения ее схода - основным инструментом сельского администрирования. Кроме того, были образованы волостные суды, в компетенцию которых входило разрешение мелких хозяйственных и бытовых конфликтов. Можно сказать, что освободительная реформа, устранив помещичью опеку над всеми сторонами деревенской жизни, практически сохранила тот уклад, который уже существовал на селе. Такой подход позволил оптимально сочетать интересы казны, помещиков и народных обычаев. В результате законодательство 1861 года устанавливало, что повседневная жизнь общины может регулироваться обычным правом как органично присущим русскому складу и лишь после завершения выкупных платежей должны вступать в силу гражданские нормы имперских законов[1027]. Окончание выплат за землю открывало возможность выхода из общины на единоличное хозяйствование, чем, по мнению законодателей, и должно воспользоваться крестьянство[1028]. Только в русле этого перехода должен был решаться и главный вопрос - о поземельной частной собственности крестьян.
Но бытие освобожденного от помещичьего гнета крестьянства, протекавшее вне гражданского законодательства, частью российской элиты рассматривалась как неприемлемое, подверженное серьезным политическим рискам. Архитекторам Положения 1861 года - великому князю Константину Николаевичу и его сподвижникам - пришлось отстаивать свое «детище» от аппаратного натиска руководства МВД и начальника III отделения канцелярии Е. И. В. всесильного графа П. А. Шувалова. В 1872-1873 годах в рамках комиссии статс-секретаря П. А. Валуева (Министра внутренних дел в 1861-1868)противникиобщины,инициировалимасштабный анализ применения крестьянского законодательства. Широкому кругу чиновников, ученых, помещиков поручалось предоставить сведения о пореформенных реалиях села[1029].
Главный вывод касался несовершенств работы общинного механизма, установленного законом 1861 года. Прежде всего, обеспокоенность вызывало снижение производительной эффективности деревни, повлекшее проблемы с налоговыми поступлениями. Если в дореформенный период податные недоимки у государственных крестьян не превышали 2%, а у помещичьих - около 4%, то теперь обозначилась устойчивая тенденция к их росту[1030]. Комиссия указала на необходимость прекратить частые земельные переделы между общинниками, так как они снижали заинтересованность людей в результатах труда, и потребовала участия органов власти в регулировании этого процесса, а также в уточнении порядка выхода из общины. Особое внимание было обращено на искренний интерес селян к помещичьему добру: губернское дворянство в один голос причитало об увеличившихся кражах со стороны бывших крепостных. Один помещик из Симбирской губернии рассказывал, что вынужден содержать для охраны лесных угодий девять конных разъездов; причем охранников каждый год избивали, казармы жгли, неоднократно случались и убийства[1031]. Стало совершенно очевидно, что крестьяне не имеют понятия о частной собственности; они «тогда только уважают чужую собственность, когда поставлены в невозможность безнаказанно ею пользоваться»[1032]. Большие нарекания вызвали и управленческие институты общины. По полученным сведениям, старост избирали, как правило, из крестьян, не имевших никакого влияния; они исполняли эту роль как повинность, состоя в зависимости от мира. Крепкие же хозяева избегали должностей, чтобы не вступать с миром
в конфликт. Комиссия выступала за ограничение административной компетенции сходов, практика которых слабо согласовывалась с принципами самоуправления[1033]. Что касается работы волостных судов, то их деятельность приводила в недоумение всех, кто с ними соприкасался. Решения по совести, а не по закону производили неизгладимое впечатление на представителей правящего класса, существовавших в ином правовом пространстве. Признать подобную практику нормальной они никак не могли, а потому настаивали на прекращении этого безобразия и включении волостных судов в общую судебную систему империи.
Выводы валуевской комиссии получили широкий резонанс. Однако последовавшая вскоре отставка П. А. Шувалова помешала практической реализации планов этой чиновничьей группы по переустройству сельской жизни[1034]. Тем не менее, собранные материалы показали, что в пореформенный период сельская экономика начала подвергаться серьезной трансформации, связанной с утверждением товарно-денежных отношений. Мы уже говорили о расщеплении промышленной модели староверия, результатом чего стало выделение и закрепление в качестве владельцев предприятий, основанных на общинных ресурсах, единоверцев, осуществлявших управленческие функции. Новая прослойка собственников вызывала у рабочих настоящую ненависть, а репутация этих народных капиталистов считалась более чем сомнительной. И если официальные власти, вогнав собственников крестьянского происхождения в правовое поле империи, тем самым признали законным их владение торгово-промышленными активами, то со стороны рядовых единоверцев ни о чем подобном говорить не приходилось. Примерно такие же, только гораздо более масштабные процессы (учитывая сельский характер российской экономики) постепенно начали разворачиваться и на селе. 70-80-е годы XIX столетия характеризовались неуклонным расширением товарно-денежных отношений, затронувших широкие крестьянские массы, что, естественно, сопровождалось накоплением материальных ценностей на одном полюсе и растущей бедностью - на другом. В результате общинная экономика стала разлагаться. Этот процесс ярко запечатлен в русской литературе; хрестоматийными признаны произведения Г. И. Успенского[1035].
В этих условиях на рубеже 1870-80-х годов власти впервые после отмены крепостного права явственно ощутили то, что можно назвать крестьянским проектом решения земельного вопроса. Причем речь шла не о торжестве частно-собственнических перспектив, а о небывалом в XIX веке брожении крестьянства, ориентированном на совсем другие идеалы. Волнения, произошедшие в этот период, намного превзошли даже крестьянские бунты, последовавшие после объявления воли весной 1861 года[1036]. Вот как спустя несколько лет М. Н. Катков вспоминал в своих «Московских ведомостях» о тревожном периоде конца 70-х: «Россия представляла собой вид страны, объятой пожаром страшной революции... Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва, перед которым померкли бы все ужасы французской революции»[1037]. В советской историографии эти события, как известно, громко именовались второй революционной ситуацией. Только никакие агитаторы и пропагандисты со своим хождением в народ к этому всплеску активности низов и тогда не имели ни малейшего отношения. Причиной послужило событие совсем иного рода. В июне 1877 года правительство озаботилось составлением полноценного земельного кадастра: такое масштабное обследование проводилось впервые после освобождения крестьян[1038]. В последующие два года обширная работа землемеров сильно возбудила народ: все губернии полнились слухами о грядущем переделе земли по уравнительному принципу. Крестьяне пребывали в уверенности, что эта инициатива, как и в 1861 году, исходит от царя, который отберет землю у дворянства[1039]. В таком исходе дела их убеждала и победа в только что закончившейся Русско- турецкой войне. Все это вызвало серьезные опасения местных властей, в чьих донесениях указывалось, что причиной подобных слухов послужили опросные листы, розданные для сбора сведений о размерах наделов и качестве земли[1040]. Министр внутренних дел Л. С. Маков был вынужден выступать со специальным разъяснением, где со ссылкой на монарха решительно опровергались слухи о каком-либо переделе, и подтверждался законный порядок владений[1041]. Министерское объявление рассылали по всем губерниям для оглашения в волостях и церквах. Поэтому не удивительно, что убийство Александра II (1 марта 1881 года) породило в народе новый всплеск слухов о том, что царя убили дворяне недовольные освобождением крестьян и противящиеся переделу земли по справедливости[1042].
К тому же, следует сказать, что в 70-е годы значительно расширились знания российского общества об устройстве
сельской жизни. Об особенностях того гражданского поля, в котором функционировало крестьянское хозяйство заговорили уже не только в правительственных комиссиях, но и в исследовательских трудах и публицистике. Даже К. П. Победоносцев, наминавший карьеру на научной ниве, в своем популярном учебнике по гражданскому праву рассуждал о специфичности общинного владения и его несовместимости с римским правом. Победоносцев считал тревожным и опасным, что крестьяне руководствуются своими обычаями в регулировании хозяйства, и выражал надежду на вовлечение населения в цивилизованный гражданский оборот[1043]. Другие ученые не ограничивались охранительными призывами. Ряд важных наблюдений и рекомендаций содержало известное исследование А. Ефименко. Воззрения крестьян на собственность, писал автор, вытекают из их взгляда на труд «как единственный, всегда признаваемый и справедливый, источник собственности»[1044]. Именно труд находился в основе всех крестьянских правоотношений. Признание любого материального благополучия напрямую зависело от величины затраченного труда. Этим же определяется и право наследования, ориентированное не на степень родства или завещание, а на вложенный в общее дело труд: только трудовое участие открывает безусловное право наследования. Что касается земли, лесов, вод, то, по народному убеждению, на них вообще не может распространяться право собственности: они не созданы людьми, а значит, не являются продуктами труда. Таковы основополагающие взгляды народа на собственность[1045]. Заметим, кстати, что именно отсюда проистекает пренебрежительное отношение к собственности правящего класса, которая, в глазах народа, никак не связана с трудовым началом. Законода
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |