К 80-м годам XIX столетия под воздействием капиталистического развития, которое стимулировалось государством, прежняя староверческая общность претерпела полное разложение. Как происходил распад некогда солидарных единоверческих связей, можно проиллюстрировать на примере Никольской мануфактуры Т. С. Морозова в Иваново-Вознесенске - своего рода «визитной карточки» рабочего движения России. В августе 1863 года там произошло первое волнение: из 1700 ткачей прекратили работу 300. Но, как следует из документов, гнев забастовщиков был направлен не на владельца, а на директора предприятия. С 1860 года оно находилось под управлением англичанина Дж. Ригга, наделенного огромными полномочиями. Стиль его руководства вызвал возмущение у части коллектива, угрожавшего ему физической расправой. Ткачи выдвинули ряд требований к администрации по расценкам и усло-
виям труда. В случае игнорирования справедливых, по их убеждению, претензий они собирались ехать с жалобой в Москву к самому Т. С. Морозову[664]. Иначе говоря, рабочие апеллировали к хозяину, именно в нем видя защиту от произвола дирекции. И как только владелец прибыл на фабрику, к нему направилась целая делегация. Велико же было удивление делегатов, когда Морозов - их единоверец, известный ревнитель благочестия и старины - указал им на дверь. Один из рабочих поделился впечатлениями: «Когда хозяин наших жалоб на директора не принял, то мы в толк взяли, что, значит, директор с нами так делает по приказу хозяйскому»[665]. Разочарование в своих хозяевах как в людях, предавших идеалы, ранее скреплявшие религиозную общность, в середине 1860-х годов только еще набирало силу. К следующей отмеченной документами забастовке на Никольской мануфактуре, в 1876 году, ситуация кардинально изменилась. Волнения на предприятии начались все по тем же причинам: непомерные штрафы, вычеты из заработка на освещение помещений и какие-то пожертвования, собираемые с рабочих на непонятные для них цели. Но главное другое: теперь уже никто не питал иллюзий относительно Т. С. Морозова, никто не обращался к нему как к покровителю и заступнику[666].
Именно такое отношение к хозяину и привело в начале 1885 года к знаменитой Морозовской стачке - действительно крупному конфликту, силовому противостоянию. Конечно, эта забастовка подробнейшим образом разобрана советскими историками, поэтому наша задача остановиться на некоторых любопытных деталях. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что атмосферу общего недовольства усилило увольнение с фабрики группы старых ткачей, проработавших на ней более тридцати лет, т. е. единоверцев хозяина, помнивших совсем другие порядки. Непосредственным же поводом к стачке послужило объявление рабочим днем 7 января 1885 года - церковного праздника (дня Иоанна Крестителя)[667]. Рабочие требовали не только сокращения штрафов и повышения расценок, но и свободного выбора старост в рабочих артелях, что было для них явно не пустой формальностью во взаимоотношениях с администрацией. Интересно и то, как рабочие ответили на отказ Т. С. Морозова повысить расценки ткачам и прядильщикам: «А если ты нам не прибавишь расценок, то дай нам всем расчет и разочти нас по Пасху. А то если не разочтешь нас по Пасху, то мы будем бунтоваться до самой Пасхи. Ну, будь согласен на эту табель, а ежели не согласишься, то и фабрику Вам не водить»[668]. Последние слова выглядят необычно: получается, что рабочие в случае неудовлетворения их требований укажут законному владельцу па дверь. Даже советские историки были вынуждены давать здесь комментарии: «В этом объявлении проявилась непоколебимая решительность стачечников, не желавших идти ни на какие компромиссы с фабрикантом и требовавших выполнения своих условий. Большинство рабочих понимало, что они представляют собой мощную силу, без которой Морозовым, как твердо заявили они, “фабрику не водить”»[669]. Это совершенно верное замечание, вот только осознание своей силы возникало у рабочих, прежде всего, благодаря тому духу общности, корни которого издавна питали староверческую среду, а не посторонним людям, агитировавшим на предприятии и поднявшим там красный флаг.
На примере Никольской фабрики хорошо видно, как происходила трансформация промышленной староверческой среды и к каким конфликтам это приводило. Открытое противостояние рабочих и хозяев, звеном которого была и Морозовская стачка, к середине 1880-х годов охватило весь центральный регион. Как следует из документов, власти понимали, что движущие силы находятся внутри рабочих коллективов, а не где-либо еще. Так, доклад прокурорского чиновника о событиях на бумагопрядильной мануфактуре И. В. Залогина около г. Твери свидетельствовал, что забастовка, хотя и была результатом недовольства массы, «организована и руководилась опытной рукой, создавшей план и энергично приведшей его в исполнение». Вместе с тем - и это особенно важно - в докладе подчеркивалось: «...Лиц, организовавших забастовку и подстрекавших к ней рабочих ни дознанием, ни следствием не обнаружено, причем в местном жандармском управлении не имеется никаких указаний на то, чтобы в среде рабочих были лица, имеющие связь с преступными политическими сообществами»[670]. И подобные выводы постоянно встречаются в материалах полиции на протяжении целого ряда лет. Например, в 1878 году произошли беспорядки на бумагопрядильной фабрике Третьяковых, в ходе которых было разгромлено здание администрации. Следствие установило организованный характер стачки, однако не усмотрело какого-либо стороннего подстрекательства[671]. Это крайне неудобные выводы для концепций советской эпохи.
Хотя взгляд на рабочее движение со стороны непосредственно революционных сил тоже весьма характерен. К примеру, ветеран революции М. Лядов так вспоминал о забастовках на фабриках г. Егорьевска (ныне Московская область) и о своей роли в их организации: «Мы поздно узнали об этом бунте и проявить свое руководство не могли. Но решили широко осветить эту забастовку в листовках, а главное - указать и объяснить, как следует бороться». М. Лядов рассказывает также о посещениях фабрик братьев Лыжиных и Гучковых, о
своих знакомствах и разговорах со староверами, под влиянием которых он начал изучать историю раскола[672]. При внимательном просмотре литературы можно выявить немалое количество подобных свидетельств. Общий смысл просматривается здесь определенно: не революционно-демократические силы всевозможных оттенков явились двигателем рабочего движения 80-90-х годах XIX века, а мощный протест, исходящий из глубин народных масс. И протест этот проявился, прежде всего, в старообрядческих регионах, где люди сильнее прочувствовали всю прелесть отношений, к которым так стремились их братья по вере, прекрасно вжившиеся в роль реальных владельцев. Трансформация социально ориентированного хозяйства в чисто капиталистическую экономику проходила здесь намного болезненнее, чем в среде православных никониан. Поэтому именно в промышленном центре России, этом крупнейшем анклаве раскола, власти впервые столкнулись не с отдельными проявлениями недовольства, а с новым системным вызовом - массовым рабочим движением.
Характерно, что эта волна стачек была направлена против владельцев предприятий, которые в глазах работников выглядели подлинными кровопийцами. Обуздание хозяев рабочие связывали с апелляцией к верховной власти, что явилось отличительной чертой рабочего движения в целом по России. Наглядным примером служит крупная стачка 1896 года в Петербурге. В мае состоялась коронация Николая И, и хозяева столичных предприятий объявили трехдневный выходной, но затем решили не оплачивать эти дни рабочим, что и послужило источником возмущения. В столице забастовало около 30 тысяч человек. Советская историография с гордостью сообщает, что стачку возглавил «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» («ленинское детище»). Его руководящая роль выразилась в распространении воззваний и листовок, сборе средств на помощь русскому рабочему классу в Европе (собрать ничего не удалось). В этом состоит анекдотичность ситуации: на оплате праздничных «коронационных» дней особенно настаивал петербургский пролетариат, считая любой другой исход оскорблением, прежде всего, по отношению... к императорской особе. Выходило, что В. И. Ленин с товарищами ратовали за выполнение требований пролетариата, возглавив борьбу за уважение к царю! Забастовки в Петербурге, вызванные конкретной причиной, ставили вопрос как об оплате вообще праздничных дней, так и о сокращении рабочего времени; завоеванные столичным пролетариатом уступки послужили примером для всего центрального региона. Петербургские события со всей наглядностью подтверждают следующий вывод об усилиях социал-демократов: «Самое главное, чего добивались социал-демократы - овладеть рабочей массой, начать руководить ею, - не давалось партии. Рабочие и без руководительства энергично боролись с предпринимателями путем стачек; которые были подсказаны их собственным инстинктом, а потому социал-демократы продолжали играть лишь роль агитаторов, подхватывавших движение, старавшихся обострить его»[673].
Выступления рабочих середины 80-х годов XIX века со всей остротой обозначили нужду в фабричном законодательстве. Его разработка диктовалась темпами развития российской промышленности. Правовые механизмы давали возможность хоть как-то цивилизовать трудовые отношения между хозяевами и рабочими. Собственно, уже с первой половины 1860-х годов в российской империи начали изучать различные их аспекты. Речь шла о сокращении продолжительности рабочего времени, ограничении труда малолетних, создании института фабричной инспекции и т. д. Разумеется, промышленные круги не испытывали энтузиазма от подобных начинаний, но потребность в них не могли не признать. И все-таки эти вполне обоснованные меры, инициируемые правительством, поддержали далеко не все. Перипетии и этапы становления фабричного законодательства в России хорошо известны[674]. Однако контекст данной работы позволяет взглянуть на него несколько иначе, а именно как на сопротивление староверческой буржуазии центрального промышленного региона всем подобным нововведениям. Региональный аспект при утверждении фабричного законодательства просматривается явно. Так, будущий руководитель МВД В. К. Плеве, в середине 80-х годов XIX столетия занимавшийся рабочим вопросом, говорил о конструктивном подходе промышленников Петербурга, Лодзи, Юга, которые принимали все проекты правительства (об 10-11-часовом рабочем дне, о запрещении ночного труда, добровольности сверхурочной работы и т. д.). И его, естественно, возмущала позиция московской буржуазии, откровенно заботившейся лишь о собственных выгодах и в штыки воспринимавшей любые инициативы в этой сфере[675].
Фабрикантов Центрального региона раздражала обязанность заключать договоры найма с рабочими на основе расчетной книжки, где прописывались права и ответственность рабочего, определялся его заработок, обозначались взыскания и вычеты[676]. К примеру, на Богородско-Глуховской мануфактуре правилами внутреннего распорядка предусматривалось до 60 различных поводов к взысканиям[677]. Председатель Московского биржевого комитета Н. А. Найденов (глашатай местной буржуазии) оправдывал широкое применение всевозможных штрафов, рассматривая их в
качестве инструмента по поддержанию производственной дисциплины, а также возмещения хозяевам ущерба от труда нерадивых работников[678]. Обструкции подвергся также институт фабричных инспекторов; деятельность этих надзирающих органов сразу стала объектом постоянных жалоб и обвинений, а их создатель Министр финансов Н. X. Бунге (с легкой руки капиталистов из Первопрестольной) был даже объявлен социалистом, разорителем русской промышленности[679]. Московские консервативные газеты, отражавшие недовольство предпринимателей Центрального региона, постоянно держали под критическим прицелом инициативы финансового ведомства по рабочему вопросу. Они рассуждали о либеральной кабале, в которой оказалась русская индустрия, отданная на обуздание десятку профессоров и адвокатов, наделенных чуть ли не диктаторскими полномочиями. В этом духе высказывался М. Н. Катков в «Московских ведомостях», С. Ф. Шарапов в «Русском деле», Н. П. Гиляров-Платонов в «Современных известиях», Н. П. Лапин в «Русском курьере». Личным нападкам со стороны этих изданий подвергся московский фабричный инспектор И. И. Янжул[680].
Нововведения в рабочей сфере с трудом, но все же входили в жизнь: правительство ограничивало произвол, царивший на предприятиях. Новое поколение капиталистов- старообрядцев более терпимо относилось к введению фабричного законодательства. Это демонстрирует позиция представителя крупной московской буржуазии Н. А. Алексеева; с 1885 по 1892 год он избирался главой Московской городской думы, где являлся лидером молодого крыла купеческой фракции, контролировавшей этот орган. Во многом благодаря его усилиям удалось сломить сопротивление
4. Кл1штллистич1-:скш-: рг.ллии и илроднык ншы
Найденова и пойти на компромисс с правительством в ходе разработки закона 1886 года[681]. Чтобы лучше понять суть происходившей борьбы, необходимо учитывать специфику экономики российских регионов, о которых идет речь. Владельцы петербургских, польских, южных предприятий развивали производства на сугубо классических предпринимательских принципах, в число которых входило и законодательное упорядочивание отношений с работниками. Классический капитал, и прежде всего иностранный, всегда откликался на правительственные усилия по регулированию наемного труда. Четкие правила, закрепленные в правовых актах, рассматривались как инструмент, без которого трудно улаживать производственные конфликты. Такие уступки были возможны, поскольку капиталисты из правящего класса располагали также целым набором эффективных инструментов развития: административный ресурс, доступ к бюджетным средствам, привлечение иностранного капитала позволяли им компенсировать потери от введения рабочего законодательства. К тому же, петербургские и лодзинские предприятия были гораздо лучше оснащены с технической стороны, что требовало соответствующего уровня квалификации работников. А потому здесь были не особенно заинтересованы в малоквалифицированной рабочей силе, неспособной обслуживать производство, и с готовностью шли на законодательные ограничения того же детского труда. Совсем другого взгляда на фабричное законодательство придерживались хозяева Центрального промышленного района. Они не видели в нем никакой необходимости, продолжая играть традиционную роль благодетелей рабочих (по большей части единоверцев), а фабрики считали своим семейным делом. Проблемы внутри собственных предприятий они намеревались решать самостоятельно, в русле традиций старообрядческих связей, а какой-либо сторонний надзор расценивали как вмешательство в их отношения с рабочими. Это и понятно:
не обладая в полной мере конкурентными возможностями капитала, опирающегося на власть, промышленные верхи староверия делали ставку на выжимание соков из своих рабочих, и этим - основным - ресурсом повышения прибыльности они желали беспрепятственно пользоваться. Отсюда такая болезненная реакция на любые инициативы по введению контроля и регулирования в трудовой сфере.
* * *
В завершение данного раздела хотелось бы сделать одно замечание. В научной литературе, в том числе и зарубежной, прочно укоренилось мнение, будто в пореформенное время старообрядческое предпринимательство постепенно затухает, присутствие староверов в российском деловом мире становится менее заметным и к концу XIX века практически сходит на нет. Однако это сугубо внешняя сторона дела: действительно, число предпринимателей, открыто объявлявших себя приверженцами староверия, в этот период заметно уменьшается - потрясения 1850-х годов не прошли даром. Но исходить только из количественных данных, на наш взгляд, нельзя. (Это очень напоминает расхожее мнение о том, что купечеству не принадлежала главенствующая роль в городских думах. Численность купцов среди гласных, как известно, заметно уступала представителям интеллигенции, из чего некоторые специалисты и делали, казалось бы, логичные выводы. Но статистические выкладки не отражают того реального влияния, которым обладали купеческие тузы. Влияние в органах общественного самоуправления определялся финансовыми возможностями последних, а не просто численным перевесом гласных того или иного сословия). Читая о старообрядческом капитализме, растерявшем свои позиции, мы сталкиваемся с аналогичной ситуацией: в пореформенном капиталистическом ландшафте раскольничье купечество стало гораздо менее заметным, и соответствующих обобщений не избежать. Однако такой подход не только не проясняет положения дел, но и еще более отдаляет нас от понимания реальности.
К началу 60-х годов XIX столетия на российской экономической сцене появляется мощная сила, состоящая из фабрикантов Центрального региона и сформировавшаяся на ресурсах старообрядческой общности. Адаптация к новым капиталистическим реалиям неизбежно вела к угасанию ярко выраженного староверческого имиджа. Конечно, здесь уместна мысль о том, что утрата старообрядческой принадлежности была мнимой, вынужденной, а в действительности выходцы из раскола и не думали изменять вере. Может быть, во многих случаях именно так дело и обстояло, но все-таки намного важнее другие акценты. По нашему убеждению, отдаление части торгово-промышленной группы от раскольничьих корней (пусть даже и реальное) немногое решало. Вышедшие из крестьян капиталисты всегда вызывали пренебрежительное, в лучшем случае снисходительное, отношение со стороны дворянской аристократии, а для правительственной бюрократии их коммерческие интересы оставались на втором плане. Это отчуждение носило настолько устойчивый характер, что даже преображение раскольничьих предпринимателей в правоверных православных буржуа практически ничего не меняло. Обретение нового конфессионального статуса отнюдь не служило гарантией полноценного вхождения в правящую российскую элиту. В этом смысле можно говорить лишь об отдельных исключениях (как, например, староверы Демидовы, купившие титул Сан-Донато в Италии).
Купеческий клан хорошо осознавал такое положение дел и отвечал на пренебрежение дворянских элит сплоченностью своих рядов, неизменно позиционируя себя как верных государевых слуг. В годы царствования Александра III такая тактика принесла свои плоды: купеческий клан смог наконец реализовывать свои экономические интересы с помощью власти. Кстати, оказавшись в более комфортных условиях, крупное купечество начало поднимать знамя старой веры. Все сказанное подводит нас к осознанию важного обстоятельства: московское купечество всегда идентифицировало себя как группу, противостоящую петербургской буржуазии, а не растворяющуюся в ней. Купечество не забывало о своем происхождении и никогда не отождествляло собственную экономическую траекторию с траекторией рафинированных дворянских капиталистов. Это хорошо передает Пермский губернатор И. Ф. Кошко в своих воспоминаниях об уральском обществе. Он отмечал, что большинство в торгово-промышленном круге Перми и Екатеринбурга составляли потомки раскольников, «всегда обособлявшихся от церковников и не допускавших в свою среду влияния пришлых интеллигентов и чиновников». Среди них царил культ старовера в смысле преклонения перед цельностью характера предков, перед умением этих простых людей пробивать себе дорогу и преодолевать все препятствия[682]. Отношение же их к бюрократии, чиновничеству всегда было настороженным, что вытекало как раз из прошлого: раскольник «не любил представителей власти, не доверял им и старательно их чуждался, хотя, если этого требовал ход дела, умел начальству и угодить»[683].
Эти весьма показательные наблюдения, сделанные на уральском материале, вполне применимы для Москвы и Центральной России: здесь преобладала такая же атмосфера. Принадлежность к группе, выросшей из одной среды, общность интересов сплачивала представителей купечества - и официальных староверов Рябушинских, и единоверцев Гучковых, и якобы православных Коноваловых[684]. К концу пореформенного периода главным становились не внешние оттенки конфессиональной окраски, а сплетение, общность насущных коммерческих интересов. Хотя современники, знающие московскую обстановку не только из статистических справок, но и из реальной жизни, утверждали, что из сорока крупнейших промышленников Первопрестольной тридцать были староверами[685] (остальные - это деятели типа Кнопов, Вогау, Гужона, давно и тесно с ними связанные). Эти выходцы из народа и их партнеры жаждали занять место под солнцем, получить доступ к административным ресурсам, чтобы наряду с буржуазной аристократией Петербурга приумножать свои капиталы. Но все пошло не так, как представлялось купеческой финансово- экономической группе. Об этом, а также о той судьбоносной роли, которой ей пришлось сыграть в истории России, и пойдет речь в следующей главе.
|
Глава четвертая.
Парадоксы общественного
ПОДЪЕМА В НАЧАЛЕ XX ВЕКА
1. Причины кризиса купеческой буржуазии
Демонтаж самодержавного строя и последовавший за ним грандиозный социальный эксперимент берут начало именно на этом отрезке времени, в котором спрессовались помыслы и стремления прошлых эпох. В общественном подъеме участвовали разные силы, пытавшиеся максимально использовать его перипетии для достижения собственных целей. Но почему революционная буря разразилась именно в обозначенный период, а не раньше? Почему вплоть до этого времени степень воздействия на власть оказывалась недостаточной для про- давливания как реформаторских, так и революционных намерений? Почему, наконец, в начале XX столетия произошла резкая активизация всего российского общества?
Советская историография квалифицировала эти события как результат деятельности недавно оформившихся в партию социал-демократических кружков, как некую репетицию, боевое крещение на пути к великой победе. Такая интерпретация прямо вытекала из ленинских взглядов на дореволюционную практику. На восходе своей карьеры в 1902 году В. И. Ленин провозгласил политическую аксиому: «авангардом революционных сил сумеет стать в наше время только партия»[686]. В его глазах именно она, став реальной силой, способна поднять на борьбу с самодержавием рабочие массы, которые со всей сознательностью возьмут на себя решение насущных задач, стоящих перед страной. Разумеется, взоры вождя партии, исходившего из практических потребностей, были прикованы в первую очередь к могильщику старого строя - пролетариату и его авангарду А вот другой силой - отечественной буржуазией - Ленин интересовался меньше. По его убеждению, эта социальная гниль, пресмыкающаяся перед царским режимом, оказалась полностью недееспособной и потому обреченной плестись в хвосте событий[687]. Российские буржуа не в состоянии подняться до общеполитических проблем, их голос, по словам Ленина, представлял собой всего лишь «точку зрения лакея, которому барин позволяет совещаться с поваром об устройстве обеда»[688] [689]. Хотя иногда вождь революции и допускал, что буржуазные деятели могут изображать недовольство: но это лишь удел десяти Рябушинских и сотни Милюковых (т. е. кадетской партии - А. П.у. Ленинские оценки предпринимательского класса в течение долгого времени определяли научные подходы в изучении российского капитализма. На отечественную буржуазию советские историки смотрели исключительно по-ленински, т. е. всячески развивая представления об ее экономической и политической отсталости. Не забывая при этом противопоставлять ей буржуазию европейских стран, чье активное участие в революционных вихрях сделало абсолютистские формы правления достоянием истории[690].
К сожалению, неизменная констатация этого тезиса вытеснила на исследовательскую периферию целый ряд проблем, нуждавшихся в серьезной разработке. В частности, проблему неоднородности отечественного предпринимательского класса, и прежде всего - с региональной точки зрения. Взгляд Ленина совершенно игнорирует специфику различных групп российской буржуазии, особенности их происхождения и формирования. Купечество Центрального, Поволжского районов, с одной стороны, и капиталисты Петербурга и Юга России - с другой, для него мало чем отличались друг от друга. Достаточно сказать, что в своих трудах он нередко пользовался выдуманным им образом Кит Киты- ча Авдакова, в котором совмещен тип московского купца из пьес А. Н. Островского и реальная личность - горный инженер Н. С. Авдаков, возглавлявший предприятия на юге страны, принадлежавшие иностранному капиталу[691]. Советская историография долго следовала именно этим путем; по сути, только со времени хрущевской оттепели начинает описываться и понемногу осмысляться специфика позиционирования петербургской и московской групп российского делового мира[692]. Петербургская буржуазия была фактически порождени
ем властных кабинетов и пользовалась безоговорочной поддержкой имперского чиновничества. Московское же купечество не обязанное правительству своим происхождением, тоже настойчиво старалось вписаться в траекторию опеки. В этой ситуации отчужденность буржуазии от всякого рода оппозиции государству выглядела закономерной. И нужно особо подчеркнуть, для пореформенного периода ленинский диагноз верноподданнического состояния российского капитализма был абсолютно справедлив. Однако произошедшая в конце XIX века корректировка финансово-промышленных приоритетов повлекла за собой серьезные сдвиги в деловом мире России. Но вождя пролетариата уже не очень занимало это на самом деле ключевое обстоятельство: он не собирался отягощать свои теоритические наработки не нужными с его точки зрения частностями. Соответственно, слабо осмыслялись эти аспекты и в советской литературе. Да и до сих пор не сформирован комплексный взгляд на те причины, которые пошатнули положение купеческой буржуазии и подтолкнули ее к пересмотру механизмов взаимодействия с властью, дав импульс многосложным процессам, далеко превосходящим экономическую проблематику. Между тем, анализ причин оппозиционного разворота московской финансовопромышленной группы позволит лучше понять обстоятельства общественного подъема начала XX столетия.
К середине 1890-х годов московская группа обладала значительной мощью: комфортное таможенное законодательство, выгодные коммерческие сделки с участием бюрократии позволяли ей наращивать финансово-экономический потенциал. И не удивительно, что в первой половине 1890-х вновь заговорили об образовании отдельного Министерства промышленности и торговли, управлять которым должен был глава Московской городской думы Н. А. Алексеев - старообрядец по Рогожскому кладбищу. После его гибели в 1892 году (от рук психически ненормального человека) в Москве по-прежнему предвкушали создание этого ведомства и назначения министром уже Председателя Нижегородского ярмарочного комитета молодого С. Т. Морозова[693]. Однако этим надеждам не суждено было сбыться; вместо них клану предстояли совсем иные хлопоты. Благостную ситуацию взорвал русско-германский торговый договор, заключенный в конце января 1894 года. Необходимость его принятия остро ощущали обе страны, поскольку двусторонние отношения к этому времени находились на низком уровне. Проблема состояла в следующем: с 1887 года при деятельном участии Московского биржевого комитета происходило планомерное увеличение охранительных таможенных пошлин; по новому тарифу 1891 года они стали самыми высокими в Европе. Это никак не устраивало такого крупного производителя, как Германия, чей товарный экспорт в Россию сильно пострадал. В ответ немцы повысили пошлины на основной продукт отечественного вывоза - зерно, что, в свою очередь, больно ударило по российскому дворянству: его доходы, во многом зависевшие от поставок зерна на германский рынок, резко сократились. И вот в ходе переговоров Германия снизила пошлины на экспорт зерна, а Россия, в качестве уступки, - на шерстяную продукцию[694].
Эти-то решения и вызвали бурю негодования московских биржевиков. Процесс разработки и параметры этого торгового договора специалистам хорошо известны, тем не менее, для нас наиболее интересна реакция российских деловых кругов на его принятие. Крупная буржуазия центра, будучи владельцем текстильных отраслей, не только почувствовала себя ущемленной, но и сделала далеко идущие выводы. В самом деле, принципы защиты отечественного производителя, ограждения его от иностранной конкуренции, еще вчера казавшиеся незыблемыми, сегодня были поставлены под сомнение. Как возвещали «Московские ведомости», покровительственная политика, с таким трудом продавленная за последнее десятилетие, подвергается угрозам[695]. Возобновились слухи о происках немецкой партии, которая поднимает голову в правительственных кругах; заговорили о скором крушении российской торговли под мощным давлением Германии. Те же «Московские ведомости» предвещали: «...Мало кто сомневается, что теперешний натиск германской промышленности на Россию был только первым опытом, так сказать, “пробой пера”... на этом не остановятся, а двинут свои захваты дальше, вновь пустив для этого в ход, как способ давления, ту же нашу хлебную торговлю»[696]. Надо заметить, немногие тогда сомневались, что высокие таможенные пошлины на шерстяные изделия просто-напросто принесены в жертву для восстановления баланса с интересами дворян-помещиков, обеспокоенных сбытом зерновых. Новый конвенционный тариф увеличивал доход землевладельцев на пять рублей с посевной десятины[697]. И тем не менее протекционистские критики правительства сравнивали заключенный торговый договор «с работой каменщика, который для надстройки стен решился бы вытаскивать камни из фундамента того же дома»[698].
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
