|
тельство, базирующее на римском праве, не признавало за трудом самостоятельного юридического значения, поэтому ряд исследователей справедливо говорили о грандиозном внутреннем противоречии, присущем российской государственности, - между гражданским правом господствующих верхов и правосознанием трудовых низов[1046].
Осознание этого факта актуализировало тревожные размышления о будущем российской деревни. Многие заговорили об анархии крестьянской жизни, погрузившейся в общинное болото, как о свершившемся вопиющем факте. Наибольшее беспокойство при этом вызывал вопрос о собственности, а точнее то, как он был решен творцами освободительной реформы 1861 года. Князь А. А. Бобринский в одной из записок начала 80-х подчеркивал: «Суть дела в том, что царствование покойного императора основало в России две собственности: собственность частную и собственность общинную и, породив вражду между этими двумя видами собственности, сочло нужным опираться на собственность общинную или социалистическую»[1047]. Данный вывод неизменно развивался и аналогичными экспертными оценками. Вот, например, одна из них, принадлежавшая А. П. Никольскому - будущему Главноуправляющему землеустройством и земледелием в правительстве С. Ю. Витте: «...В нашем отечестве образовалось два совершенно обособленных мира, которые живут бок о бок, входят между собой в разнообразные сношения, но живут каждый по-своему. Ничего подобного не представляет ни одна цивилизованная страна. Везде есть различия имущественные, классовые, везде есть известный антагонизм, но чтобы какой-нибудь отдельный класс общества имел другие гражданские законы, чем все остальные... такого нет нигде, и у нас этого тоже не было ни до крепостного права, ни даже во время крепостного права, гражданский оборот крепостных крестьян нормировался главным образом волею помещика, который жил в общем законе... а нынешний крестьянский коллективизм... будто бы воплощение исконно русских начал, есть создание пореформенной эпохи»[1048].
Здесь обращает на себя внимание четкое осознание раздвоенности российской действительности. Конечно, это не было секретом и ранее, однако в данном случае речь идет о различии двух социумов, связанным с восприятием собственности, а не с этнографическими и культурными особенностями. Заметим, что в обоих приведенных выше мнениях своеобразие собственнических отношений трактуется как следствие пореформенного развития, не более того. Говоря иначе, те метаморфозы, которые деформировали создание гражданской общественной ткани, произошли как будто именно в это время; причем непосредственно по инициативе правительства, а точнее отдельных его членов. Однако правительственные реформы 1861 года, не смотря на всю свою огромную значимость, не являлись и не могли являться отправной точкой процессов, во власти которых оказалась русская деревня. На самом деле возникновению пореформенных реалий предшествовал долгий путь, и отмена крепостного права послужила лишь катализатором для структурирования крестьянского социума, который уже давно обособленно существовал в лоне империи. Помещичью опеку в данном случае явно не следует воспринимать как единственный регулирующий фактор многогранной сельской жизни. Неужели юридически-правовой аспект крепостного состояния, о котором пишет А. П. Никольский, можно считать достаточным для того, чтобы говорить о целостности социального организма, который затем был разрушен авторами освободительной реформы?!
По нашему мнению, общественный разлом, произошедший с Россией и так беспокоивший вышеназванных авторов, не может обосновываться исключительно каким-либо конкретным экономическим событием, пусть даже таким значимым, как демонтаж крепостничества. Недостаточны будут для этого ни социальные, ни культурные факторы, чаще других обсуждаемые в научной литературе. Их в обязательном порядке нужно дополнить не менее глубокими конфессиональными причинами: расколе на сторонников патриарха Никона и приверженцев старого обряда, разбившихся на многочисленные толки. Именно религиозная сердцевина определяла экономический, социальный и культурный фактор этих общественных слоев, а никак не наоборот. Весь жизненный уклад каждой из этих конфессиональных общностей держался на религиозных опорах, идейное влияние которых во многом и определило социально-экономическое лицо двух разошедшихся ветвей православия. Вот в этом смысле можно сказать, что правительство, но только не императора Александра II, а царя Алексея Михайловича положило начало разъединению страны, приведшим к формированию различных социумов. Именно с тех пор их бытие - и победителей-никониан и побежденных-раскольников - стало протекать в параллельных мирах, редко пересекающихся между собой. Отмена крепостного права и устранение помещичьей опеки сделало намного более явной действительность (во всех смыслах), в которой находилось русское крестьянство, взращенное на раскольничьей религиозноидейной ниве. Но эта сторона мало привлекала просвещенные умы. С 80-х годов XIX века религиозная составляющая уже не принималась во внимание (разве только в рамках этнографических исследований); ее изредка фиксировали лишь русские литераторы. Как было подмечено одним из них, для правящего класса народ-варвар является и одноплеменным, и одноязычным, и «даже единоверным, хотя между их христианством и нашим - пропасть»[1049]. А вот, например, программы российских университетов и научных обществ, переполненные планами по исследованию крестьянства, не включали ни одного параграфа по изучению старообрядчества и его значения в жизни народных масс[1050].
Между тем свидетельства тех, кто вышел из народных низов, неизменно указывали на раскольничью принадлежность русской деревни. Обратимся, например, к интересным воспоминаниям московского купца 2-ой гильдии Н. М. Чукмалдинова, родившегося в крестьянской семье близ Тюмени. Он писал, что в его родном селе Кулаковка большинство населения принадлежали к федосеевскому и филлиповскому согласию: хотя по церковным записям подавляющее большинство числилось православным. Сам Чукмолдинов обучался грамоте у одного филлиповского наставника, к которому его отвели родители[1051]. Церковные обряды (крещение, венчание и т. д.) вся эта якобы синодальная паства исполняла только в случаях, когда никак не получалось от них уклониться; в реальной же жизни влияние местного духовенства на жителей оставалось практически незаметным. Для священников РПЦ все старообрядцы, значившиеся православными, составляли доходную статью, время от времени оплачивавшие пасторские номинальные труды[1052]. А вот еще свидетельства о конфессиональной обстановке в крестьянских низах. Например, записи писателя Н. П. Белдыцкого, сделанные им в 80-х годы XIX века в Чердынском уезде Пермской губернии. В ходе поездки по ряду волостей автор беседовал с одним из местных сельских священников о. Дмитрием. Тот жаловался на слишком неприязненное отношение со стороны местного населения, которое в действительности оказалось в основном привер
женцем беспоповского раскола. Церковь здесь посещается неохотно: «стоят без всякого благоговения, а потом смеются». Таинств не признают, к священникам относятся непочтительно, считая их слугами антихриста. На вопрос - что же у них за вера? - отвечают: их вера христианская - лучше церковной[1053]. Схожая ситуация наблюдалась и в Ковров- ском уезде Владимирской губернии. С середины 60-х годов в этой местности по метрическим книгам значилось только 284 старообрядца. И современные исследователи соответственно оперируют в своих трудах названной цифрой[1054]. Однако по признаниям епархиальных священников Ков- ровского уезда «прихожане вообще тут ревнители мнимой старины и не смотря на пастырские увещевания они все знаменуют себя двуперстным перстосложением»[1055]. То есть проблема соотношения официальной статистики и реального положения дел стоит здесь не менее остро.
«Русские ведомости» публиковали интересные наблюдения о раскольниках на Вятке. Автор статей описывал типичную ситуацию в одном из приходов Вятской губернии. В этой конкретной территории насчитывалось 5617 душ, из них раскольников по метрическим книгам значилось всего лишь 78 человек. Однако, как выяснилось, настоящими православными являлось менее 15% населения, да и те по признаниям местного духовенства «очень ненадежны»[1056]. Основная масса же принадлежала к различным беспоповским толкам, одни именуют себя «даниловцами», некоторые «федосеевцами», другие «игнатьевцми». Причем в их взглядах религиозные воззрения старообрядчества перемешаны самым оригинальным образом с элементами суевериями. Объединяющим началом у всех выступает неприятие священства господствующей церкви, богослужебные обряды заменены простыми молитвами и чтением книг, причем наставники должны делать соответствующие разъяснения[1057]. Кстати, наставником может быть всякий, кто обладает знаниями: он избирается общим собранием. Рас- колоучителя в повседневной жизни занимают место приходского попа, проводят свои крестины младенцев, хоронят умерших и совершают браки: они пользуются большим уважением, а потому что легко находят общий язык со всеми крестьянами. Раскольники высоко чтут государя, но к ближайшему начальству относятся в высшей степени скептически, даже враждебно, величают власти «кровопийцами», «живодерами», «антихристовым семенем» и т. д.[1058]
Выше говорилось о крестьянских волнениях на рубеже конца 70-х - начала 80-х годов. Подчеркнем, по официальным документам конфессиональную принадлежность крестьянства определить крайне сложно, о ней просто не упоминается. А вот в отдельных случаях привлечение дополнительных сведений позволяет прояснить что же представляло собой крестьянство в религиозном отношении. Например, в волостях Орловского уезда Вятской губернии летом 1880 года произошли крупные беспорядки, связанные с работой землемеров, проводивших межевание угодий. Необходимость направления войск и продолжавшееся неповиновение крестьян привлекли внимание правительства. На архивном хранении находится целый том переписки различных должностных лиц относительно данного случая[1059]. К счастью, этот эпизод получил освещение в петербургском издании «Голос», чей сотрудник вместе с чиновниками из
столицы побывал в мятежном вятском уголке. Появившаяся публикация рассказала о перипетиях волнений, вместе с тем, не пренебрегая мелкими и ценными деталями. Их суть такова: крестьяне сильно настроены против местного и столичного чиновничества, постоянно находятся в ожидании какого-то подвоха с их стороны. В то же время они убеждены в существовании указа царя «старину не ломать, рук не давать» (т. е. не подписывать никаких документов - А. П.), а кто поступит иначе, тот отойдет к чиновникам, министрам или будет записан под Синод! Между населением также циркулируют обильные слухи, что всех хотят подписать под антихриста; этих предубеждений не в состоянии опровергнуть никакая сила, всякого, кто попытается разубедить в этом сочтут за подосланного[1060]. Очевидно, материал корреспонденции позволяет говорить о том, что помимо забитости и безграмотности определяющим мотивом такого поведения вятских крестьян являются соответствующие староверческо-религиозные воззрения. Подобные свидетельства имеют весьма важное значение, поскольку проливают свет на реальное конфессиональное лицо русского народа. Как видно, это лицо, сформированное под воздействием различных раскольничьих течений, было весьма далеко от официальных представлений о нем. Заметим, на это указывали известные сенаторские ревизии, проведенные в 1881 году в великорусских регионах страны. Так, ревизия И. И. Шамшина в Саратовскую и Самарскую губернии констатировала постоянное усиление раскола и настоятельно рекомендовала заняться законодательной базой его регулирования, дав справедливое удовлетворение нуждам староверов[1061]. О значительном числе раскольников разных толков сообщает и ревизия сенатора С. М. Мордвинова в Воронежскую и Тамбовскую губернию, добавляя, что их ко
личество установить просто не представляется возможным, поскольку они неохотно регистрируются в установленных метрических книгах[1062].
Но тем не менее такие выводы являлись исключением; с 80-х годов XIX столетия общественность перестала видеть в русском крестьянине старовера. В любопытных записях одного интеллигента о селе, поработавшего волостным писарем, содержится рассказ о том, как священник настаивал на обряде венчания и, соответственно, записи в метрической книге, а мужик не менее настойчиво откупался от этого удовольствия. Не видя в этом никакой религиозной подоплеки, автор трактовал эпизод как свидетельство корысти сельского духовенства, которое за мзду готово нарушить закон[1063]. Хотя, несомненно, причины здесь лежали совсем в иной плоскости: в нежелании мужика иметь дело с господствующей церковью. Разумеется, мимо конфессиональной идентификации прошли и советские историки. В своих обстоятельных трудах они оперировали понятием православия вообще. Показательны в этом смысле монографии советской исследовательницы Л. И. Емельях, занимавшейся религиозной проблематикой предреволюционной России. Изученные епархиальные материалы начала XX века позволили автору сделать вывод о масштабном падении в крестьянской среде интереса к РПЦ. С 1905 года не было ни одного отчета, где бы епископы не жаловались на нежелание населения исполнять христианские таинства; количество избегающих исповеди резко возросло. Однако всю эту обширную работу венчал такой вывод: упадок религиозности в массах стал, главным образом, следствием неутомимой и эффективной пропаганды большевиков, которые развеивали религиозный дурман[1064].
Конечно, в советское время какая-либо иная публичная трактовка этих фактов была попросту невозможна. Удивительно, что и в современной - постсоветской - ситуации для исследователей все осталось по-прежнему. Конечно, отпала необходимость оценивать каждое историческое событие с точки зрения успешной деятельности большевистской партии; вводятся в оборот новые пласты документов; уточняются оценки народной религиозности - но качественно иного осмысления материала пока не происходит. Приведем в пример современную монографию о крестьянстве Поволжья последних дореволюционных десятилетий. В ней приведен такой факт: умирающий тридцатилетний мужчина признается пришедшему священнику, что ни разу в жизни не являлся на исповедь. Автор подчеркивает, что перед нами не исключение: по уездам Самарской губернии от 35% до 50% населения никогда не исполняли христианского долга[1065]. И это совсем не удивительно, если вспомнить о том, какое именно крестьянство преобладало в Поволжском регионе, и о том, что в староверческой среде посещение приходов РПЦ считалось поступком не очень почетным. После провозглашения Манифеста о веротерпимости от 17 апреля 1905 года разные староверческие толки просто перестали обращать на нее внимание. Однако логичного обращения автора монографии к староверческой теме мы не наблюдаем; вместо этого снова читаем о падении нравственности среди населения, не посещавшего храмы, и т. д. Или возьмем другое интересное исследование о крестьянской повседневности в дореволюционную эпоху. Автор убедительно показывает, как религиозность русского крестьянства центральных губерний выражалась в деревенских традициях, в ведении сельскохозяйственного труда. Анализу подвергаются остатки языческих верований, включая различные суеверия. Вот только староверие и тут остается за рамками исследования: его как бы просто не существует, даже само слово старообрядчество не встречается на страницах монографии, посвященной русскому крестьянству[1066].
Для современных ученых выяснение конфессиональной природы русского крестьянства должно переместиться в центр исследований. Это позволит им качественно продвинуться в понимании тех многосложных процессов, которые происходили в русском обществе. Мы отдаем себе отчет в сложности такой задачи, и прежде всего - с точки зрения Источниковой базы. Как известно, религиозная идентификация раскольников с 1874 года определялась специальными метрическими книгами; вплоть до 1905 года их вела полиция. Однако, как признавали сами власти, число рождений, браков и смертей староверов, отраженных метрическими книгами, не превышало одного процента[1067]. Кстати, посещение крестьянами приходов господствующей церкви тоже еще не свидетельствует об их истинной религиозной приверженности: многие староверческие толки безразлично относились к исполнению треб православными священниками. Например, последователи крупного спасова согласия легко совершали браки и крещения в РПЦ, но едва ли могли считаться ее верными прихожанами[1068]. Очевидно, что в крестьянских низах четкой конфессиональной грани просто не существовало. Поэтому, к примеру, в Нижегородской губернии раскольников по официальным документам насчитывалось лишь 5,3%, а уездные благочинные в один голос сетовали на приверженность большинства паствы к употреблению двуперстия, к иконам с двуперстным сложением, жаловались на широкое использование псалтырей дониконовской печати[1069]. Иными словами, прояснение реального конфессионального лица русского крестьянства, а значит, и народа - задача настолько трудная, насколько и необходимая.
В этом контексте весьма перспективной представляется мысль о взаимосвязи староверчества и общинного уклада пореформенного крестьянства. Интересно, что С. Ю. Витте, являвшийся в начале своей карьеры страстным поборником общины, приводил в ее защиту любопытный довод. В 1893 году он говорил о старообрядцах - верных сынах родины, - которые наиболее полно выражают общинный дух, чем собственно и олицетворяют подлинную связь с русским государственным началом. А вот всякая там «штунда», по убеждению Витте, распространяется вне общинной России и тем самым являет собой ярко выраженный антигосударственный характер[1070]. Но помимо виттевских откровений, стоит обратить внимание на важное обстоятельство: пастырские стратегии синодальной церкви слабо состыковывались с общинной практикой, которой была проникнута кровь и плоть народа. Официальная церковь, как правило, обращалась к личности, свободной и ответственной в своих поступках. Неслучайно попытки наладить хоть какую-то приходскую жизнь всегда оказывались неподъемными для духовенства никониан. В социальном же плане синодальная церковь стояла на незыблемых охранительных позициях правящего класса. Невозможно, например, представить, что она одобряет раздел барских земель в соответствии с общинными принципами[1071]. С другой стороны, крестьянин как член общины был ориентирован на коллективное сознание, выразителем которого являлся сход; личность общинника с его интересами как бы растворялась в коллективной воле. Чаяния народных низов имели религиозную окраску и были связаны с ожиданием конца мира и водворения правды на земле, которая равномерно распределится между теми, кто на ней работает.
А в наиболее концентрированной форме эти воззрения существовали именно в старообрядческой среде. Собственно, подобные радикальные ожидания и составляли идейноэсхатологическую суть староверия[1072]. Например, в начале XX века среди крестьян было широко распространено «Сказание» о том, как Христос вывел из ада всех бедных, оставив там богатых. Этот документ, вышедший из старообрядческих слоев, проникнут ненавистью к власть имущим: это они совершили все мерзости нашего света и это они повинны в грехах народа[1073]. Такое творчество вполне могло привести к тому, что в 1905 году крестьяне заставляли священников по несколько раз служить панихиду по Стеньке Разину[1074]. Очевидно, насколько сам дух подобного идейнорелигиозного фона противоречил практике синодального клира. Религиозные устремления российских верхов и части народных низов, несмотря на внешнюю принадлежность к православию, существенно разнились, поскольку обслуживали диаметрально противоположные экономические интересы[1075].
На протяжении всего пореформенного периода власти видели в общинном институте надежный механизм для предотвращения социальных катаклизмов, а сохранение спокойствия в огромном крестьянском мире считали первоочередной своей задачей. Незадолго до 1905 года глава МВД В. К. Плеве разъяснял, что действия интеллигенции, выпады террористов не способны поколебать государственных устоев, а «революционная деятельность может грозить опасностью лишь в том случае, если она переносится в область сельскохозяйственной жизни»[1076]. Ситуация в ней начала заметно меняться к началу XX столетия. После реформы произошло резкое увеличение численности населения, что объективно вело к измельчанию земельных наделов: с 4,83 десятин на мужскую душу в 1861 году они сократились к 1880-му до 3,55 и к 1900-му - до 2,59 десятин[1077]. А ежедневный бюджет крестьянина к XX веку составлял мизерную сумму в 15 копеек[1078]. Конечно, и в конце 80-х годов XIX столетия сельское население было не намного богаче, но тогда выход виделся в укреплении общины, что давало возможность поддерживать общее благосостояние. Теперь же оскудение села произошло на совсем ином фоне; невиданный в России промышленный подъем второй половины 90-х кардинально изменил экономическую обстановку страны. Следствием чего стало возникновение серьезного дисбаланса между увеличивавшейся товарной массы и емкостью внутреннего российского рынка. В результате индустриальная идиллия дала серьезный сбой уже в начале XX века: огромные запасы промышленной продукции оставались нереализованными. Кризис перепроизводства повлек за собой огромные убытки недавно процветавших акционерных обществ. В бюрократических кругах экстренно приступили к выяснению причин создавшегося положения. Оценки чиновничества и экспертов были единодушными: в расчет не была принята низкая покупательная способность населения, главным образом крестьянства. Как отмечали «Русские ведомости», именно в этом, а не в ситуации на западных рынках, нужно искать настоящую разгадку кризиса[1079]. В данной связи заметно актуализировались размышления о причинах, приведших к оскудению деревни, а с ними напрашивался логичный вопрос: возможно ли ожидать материального прогресса от крестьянства при существовавшей системе регулирования земельных отношений?[1080] Отсюда общинные порядки, пестовавшиеся много лет, в глазах властей стремительно утрачивали былую привлекательность. А магистральным путем подъема земледелия по примеру промышленности объявлялась индивидуальная инициатива, личный интерес в купе с гражданским развитием села. В новых экономических условиях правящие сферы взяли на вооружение именно такой подход. Тем более, что начавшиеся аграрные беспорядки весны 1902 года заметно добавили негатива в отношении общины.
О формировании нового курса в аграрной сфере дают представление дебаты Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности в 1903-1905 годах. Общину перестали рассматривать как эффективный инструмент социально-экономического развития, а надежным оплотом государственной политики на селе был назван частный собственник; именно на взращивании этого фаворита сконцентрировалась власть. Председатель комиссии С. Ю. Витте (теперь уже в образе ниспровергателя общины) призвал не обращать внимания ни на какие сомнения, считая, что приоритет частной собственности не подлежит
обсуждению в принципе. Он прямо заявил об ущербности правового нормотворчества, оперировавшего понятием семейно-трудовой собственности[1081]. Другие высказывались более осторожно и, находя проблему довольно запутанной, сомневались в том, что крестьянин-общинник способен адаптироваться к частнособственнической психологии и перестроить в соответствии с ней все свое бытие. Например, известный специалист по аграрному вопросу А. А. Рит- тих ссылался на научные споры о роли трудового начала в хозяйственной практике крестьян. Некоторые ученые оценивали ее как определяющую, другие же признавали приоритет гражданского права, а разговоры о трудовом начале и каком-то обычном народном праве квалифицировали как несерьезные[1082]. На наш взгляд, все точки зрения правомерны, так как в пореформенное время крестьянство не было однородным. Конечно, община функционировала, исходя из собственных представлений о жизни и старых обычаев. Однако зажиточный элемент быстро начал ориентироваться на законодательство, обслуживающее частную собственность, находя в этом законную возможность сохранения и приумножения появившегося у него «добра». Иными словами, вопрос состоял не в том, кто из ученых ближе к истине, а в том - какая модель хозяйственной жизни села станет базовой. В ходе совещания прозвучало мнение, что «упразднение этого обычного порядка (т. е. обычного народного права. - А.П.) может произвести недовольство во всей стране. Недовольны будут 80 млн сельского населения России»[1083]. Но подобные предостережения уже не принимались во внимание. Выработанные подходы к взращиванию частного собственника довелось воплощать уже не С. Ю. Витте, а другой надежде России - П. А. Столыпину.
Тем не менее, как показала жизнь, значительная часть крестьянства явно не собиралась кидаться в объятия наступавшего капитализма. Вместо того чтобы встроиться в систему частного владения, массы действовали в русле своих традиционных представлений об изъятии земли в общинное пользование, считая это проявлением подлинной, высшей справедливости. Крестьянские сходы выносили такие приговоры: «Мы теперь много уже поняли, что Бог творил нас равными. Земля-то Божья, никто поэтому не может сказать: это, мол, моя земля... Бог сказал: живи трудом рук своих, и мы хотим жить по-божески. Мы не хотим и сами жить чужим трудом и не хотим, чтобы другие жили нашим трудом. У нас есть разум, и нужно его не затемнять, а развивать, чтобы знать, что и как творится на свете, отчего одни люди, ничего не делая, живут в праздности и роскоши, а другие работают всю свою жизнь как скотина»[1084]. Такие рассуждения повергали в шок помещиков. Дворянство кричало о неприкосновенности частной собственности: на этом покоится вся человеческая цивилизация; собственника можно ограбить, убить, но лишить права владения невозможно[1085]. В этом истеричном хоре выделялась следующая мысль: «... Что бы ни говорили немецкие ученые социалисты... в народе существует стремление взять чужую собственность, независимо от того, что говорит Маркс. Если вы о нем им расскажите, они только расхохочутся и возьмут то, что им желательно взять»[1086].
Настроения народа, становясь источником разочарования для одних, вызывали небывалый энтузиазм у других. Речь идет об эсерах, справедливо считавших, что без крестьянства невозможно нанести мощный удар по режиму. Откликаясь на начавшееся брожение села, партия решила вновь попытать счастья на традиционной народнической ниве. В конце 1904 года эсеры приступили к созданию боевых дружин для борьбы крестьян с эксплуататорами. При этом они откровенно призывали пристраиваться к развернувшемуся как раз в то время аграрному движению, чтобы разъяснять крестьянам их перспективы. Как это происходило на практике, показывает отрывок из перлюстрированного письма одного агитатора: «Я сейчас в местечке Т, окруженном деревнями, в которых около 30 тыс. крестьян. Неведение здесь царит страшное. Крестьяне не понимают даже азов, и будет трудно проводить программу социал-революционеров... но оказывается, что, несмотря на непроходимую тьму, крестьяне сильно возбуждены против графа П., владеющего массой земли»[1087]. Да, действительность была такова: темная мужицкая масса с вековой жаждой земли приходила в движение, не дожидаясь чьих-либо указаний. Эсеры пытались влезть в аграрное движение, например, через учреждение Всероссийского крестьянского союза, однако эта организация широкого влияния не получила[1088]. Заметим, что региональные отделения Союза возглавлялись не крестьянами, а все той же радикальной интеллигенцией. Как, например, в Саратове, где в руководстве оказались хорошо известные полиции личности: два бывших учителя и один сотрудников губернской земской управы[1089]. Либеральные устремления интеллигенции, набравшие силу в это время, тем более оказывались бесплодными. Так, князь П. Н. Долгоруков выезжал в волости Московской губернии знакомить местных крестьян с идеями и планами его круга. Однако те не вняли речам князя, особенно изумившись предложениям о равноправии русских с евреями, армянами и др.[1090] Либеральная риторика из уст общественных деятелей, далеких от крестьян и известных им в качестве ненавистных помещиков, не могла вызвать доверия. Поэтому приходится согласиться с дореволюционными исследователями, утверждавшими, что «масса крестьянского населения оставалась совершенно в стороне от либеральной агитации», включая «либеральную весну»
1904 года[1091]. Крестьянские волнения разворачивались по своей внутренней логике, вне либерального контекста: за
1905 год в стране было зарегистрировано 3228 бунта, тогда как еще недавно - в 90-х годах XIX века - фиксировалось всего по 57 выступлений ежегодно[1092]. В 1905 революционное брожение в городах воспринималось в деревне крайне своеобразно. Например, крестьяне, громившие имение княгини Юсуповой и намеренные безвозмездно пользоваться ее угодьями, свои действия объясняли не иначе как помощью царю в отборе земель у помещиков[1093]. В октябрьской железнодорожной стачке мужики черноземной полосы также видели «помощь, оказываемую крестьянам будто бы в их борьбе с помещиками»[1094].
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |