Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года 10 страница

российское правительство^[402]. Отсюда правомерен вывод: вся государственно-кредитная система России имела целью лишь обеспечение интересов господствующего сословия - дворянства и не сыграла большой роли в мобилизации ка­питалов для промышленности^[403]. Купеческо-крестьянский капитализм формировался и существовал вне банковской системы того периода.

Продолжая его характеристику, следует обратить внима­ние на отношения, существовавшие внутри якобы капита­листических хозяйств. Восприятие их как общинной, а не частой (т. е. конкретно чей-то) собственности прослежива­ется не только у тех, кому было поручено управлять ею, но и у рядовых единоверцев, работавших на производствах. Вот одно из свидетельств конца XVIII века: в Хамовнической стороне Москвы двое братьев-купцов завели ситцевую фабрику. На ней трудились сто вольнонаемных мастеров, которые, как следует из документа, вели себя вполне само­стоятельно, по-хозяйски контролируя ход производства и время работы. Один из владельцев пошел на конфликт с людьми, причем поссорился не только с ними, но и с бра­том, который не поддержал его в этой ситуации. В результа­те для продолжения деятельности ему пришлось просить у власти разрешение на покупку трех сотен душ крепостных мужского пола с условием: где тех крестьян будет дозволе­но купить, туда фабрика и переедет. Этот пример показыва­ет реальное положение и вес простых рабочих в делах того предприятия, на котором они трудились. Очевидно, данный случай выходит далеко за рамки представлений о наем­ном труде, свойственных классической капиталистической практике^[404].

Своеобразные отношения между рабочими и хозяевами фиксировали также внимательные наблюдатели. Право­славный священник И. Беллюстин, публиковавший заметки о старообрядчестве, описывал посещение сапожного произ­водства в большом (в несколько тысяч человек) раскольни­чьем селении Тверской губернии. Староверы образовывали здесь артели по 30-60 работников, которые не только об­ладали правом не соглашаться с хозяином (т. е. с тем, кто представлял интересы работников вне их мира. - А. П.) по самым разным вопросам, но и могли подчинить его своему мнению. И. Беллюстин оказался, например, свидетелем го­рячих споров в артели о вере: «...Тут нет ничего похожего на обыкновенные отношения между хозяином и его работ­ником; речью заправляют, ничем и никем не стеснясь, наи­более начитанные, будь это хоть последние бедняки из це­лой артели; они же вершат и поднятый вопрос»^[405]. Хозяин в спорных случаях оказывался перед серьезным выбором: или подчиниться артели (а между артелями в селении су­ществовала подлинная солидарность), или встать в разлад с нею, т. е. с целым обществом. Неудивительно, что, как пра­вило, хозяин предпочитал первое, поскольку каждый, неза­

висимо от рода занятий и своей роли, был крепко вплетен в этот социальный организм.

Подобные отношения между работниками и хозяевами существовали и на появляющихся крупных мануфакту­рах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830- 1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Имена их владельцев - Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и др. - были широко известны в центральной России. За­метим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной едини­цей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хо­зяином», получала заработанное, т. е. оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни^[406]. В таких условиях сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далекий от обычного работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. Серьезно изучавшие дореформенную мануфактур­ную Россию, замечали: если высший класс с завистью, но без уважения относится к этим капиталистам из крестьян, то «чернь... богатство их считает своим достоянием, выма­нивая его по частям посредством ловкости и хитрости»^[407]. Это порождало разговоры о том, что фабрика портит на­род, что под ее влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Официальные власти усматривали здесь кримина­лизацию взаимоотношений, недоумевая: как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой са­моуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту чер­ту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы «фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, не безропотно переносящих произвол и эксплуатацию»^[408].

В заключение сделаем необходимые, на наш взгляд, обобщения. Очевидно, что целью любого правительства является получение как можно больших доходов. Кроме того, стремление закрепить за Российской империей статус полноправной европейской державы потребовало значи­тельных финансовых средств и преодоления хронического бюджетного дефицита. Решению этих задач подчинялась коренная перестройка экономического организма страны. Ее ключевыми направлениями стали расширение круга на­логоплательщиков, создание внутреннего рынка, развитие торговли и мануфактур. Новые условия стимулировали товарно-денежные отношения, что представлялось перспек­тивным с точки зрения увеличения налоговых поступлений. Полномасштабно этот курс воплотился при Екатерине И: с семидесятых годов XVIII столетия в России начался по­ступательный промышленный рост, основанный на свобо­де предпринимательства, а не только на государственной поддержке. Конечно, российские власти придерживались европейских сценариев, где опора на рыночный торгово- промышленный сектор стала залогом становления мощных экономик. Однако в России этот путь привел к другим ре­зультатам.

Напомним, что на Западе утверждение капитализма проходило в условиях, когда окончание религиозных войн в середине XVII века зафиксировало разведение противо­борствующих сторон - католиков и протестантов - по странам. Данное обстоятельство имело огромное значение: статус победителя лишался какого-либо смысла, посколь­ку в государстве со своей верой в качестве господствующей нельзя чувствовать себя ущемленным. Так что бурный рост капиталистических отношений происходил, как правило, в однородных конфессиональных общностях. Они не были отягощены грузом религиозного противостояния: напряже­ние уходило в прошлое, уступая место либеральной терпи­мости. Другими словами, в Европе капиталистическое раз­витие не являлось средством выживания для той или иной конфессии. Экономика здесь основывалась на частной соб­ственности, незыблемость которой стала принципом хозяй­ственного устройства, признанного всеми общественными слоями.

Российские же реалии были принципиально иными. Разрешение религиозного конфликта, не повлекшее тер­риториального размежевания по европейскому варианту, привело здесь к сосуществованию на единой земле победи­телей и побежденных. Разумеется, последние находились в заведомо униженном положении и ощущали себя изгоями в обществе. Поэтому задача выживания - не только в хо­зяйственном, но и в духовном смысле - оказалась для них насущной. В таких условиях и началось в России распро­странение новых капиталистических веяний. При этом на существование раскола российские власти взглянули по- европейски, решив вовлечь в созидательные процессы всех, кто способен их поддержать, а религиозные нюансы сгла­дить веротерпимой практикой. Однако то, что подобные рецепты применимы лишь в европейской среде и малоэф­фективны в российского общественном пейзаже, тогда еще никто не осознавал.

Становление внутрироссийского экономического про­странства открыло - прежде всего для староверия - невидан­ные перспективы. Энергия раскола постепенно трансформи­ровалась в создание огромной хозяйственной корпорации, выросшей на религиозных старообрядческих структурах. Наиболее полно ее суть и отражает понятие купеческо- крестьянский капитализм. Именно старообрядческое кре­стьянство преобразило гильдейское купечество России. Ка­питализм же дворянский, иностранный в первой половине XIX века играл незначительную роль, поэтому внутренний

рынок стал экономической вотчиной раскола. Однако капи­тализм в купеческо-крестьянском облике преследовал свои цели. Увидев новые возможности, староверие направило все ресурсы на приспособление к чуждой ему действительности никониан. Это выразилось в общинных принципах ведения хозяйства, где институт частной собственности и конкурент­ные начала играли второстепенную роль.

Осознанное стремление властей развивать промышлен­ность на принципах частной собственности и конкуренции привело на практике к возникновению хозяйственного уклада, который эти базисные основы экономики отвер­гал. Возникновение такой модели, имеющей мало общего с классическим капитализмом, и стало следствием специфи­ки конфессиональной рассортировки, что и предопредели­ло своеобразие российского капитализма как хозяйственно­управленческой системы, предназначенной для противо­стояния никонианскому миру.

Глава третья

Траектории пореформенного

СТАРООБРЯДЧЕСТВА
1. Силовое переформатирование

СТАРООБРЯДЧЕСТВА

«Просвещенный абсолютизм» Екатерины Великой и Алек­сандра I, ослабивший притеснения раскола, способство­вал его вовлечению в экономику. Старообрядцы выступи­ли в качестве движущей силы, энергично приступившей к торгово-промышленному развитию; в первой половине XIX века ими был успешно освоен внутренний рынок страны. В итоге уже на рубеже веков раскол из религиозной общно­сти трансформировался в обширную экономическую кор­порацию, выстроенную на конфессиональных связях. Как отмечал немецкий барон А. Гакстгаузен, в 40-х годах XIX столетия изучавший Россию, «при каждом новом законе, вопросах церкви, внутренней политики, при предложении каких-либо улучшений или изменений - всегда ставится втайне вопрос: что скажут на это староверы?»^[409].

Российские власти, по примеру европейских соседей, стремились к расширению торгово-мануфактурного сектора экономики, связывая с ним перспективы развития. Однако

фактически эти процессы протекали вне рамок правящего сословия: дворянство оставалось чуждым коммерческо- производственным делам, брезгуя заниматься ими. Поэто­му подобная деятельность и стала ресурсом экономической самоорганизации тех, кто находился в государстве на пе­риферии общественной жизни, т. е. старообрядцев. Раскол становится хозяйственным механизмом для выживания определенной конфессиональной общности. Это обстоя­тельство кардинально отличало российское буржуазное становление от классического западного пути. Вспомним известную мысль М. Вебера о том, что именно религиоз­ное течение Запада - протестантизм - породило капита­лизм. Знаменитый социолог в исторической ретроспективе продемонстрировал, как протестантская психология фор­мировала новые реалии, становясь источником прогресса экономики^[410]. Надо заметить, в литературе распространено мнение и о русском религиозном расколе как о факторе, имевшем примерно то же значение для развития капита­лизма в России, что и протестантизм для Запада. Однако, в силу специфических особенностей, о которых мы говорим, можно утверждать, что религиозное течение старообрядче­ства порождало не капитализм (по аналогии с Европой), а социализм. Существование в лоне никонианского государ­ства предопределило иную организацию хозяйственной модели староверов, нацеленной на извлечение прибыли не для процветания отдельных личностей, а для содержания социальной инфраструктуры и нужд своего согласия. Об­щественная собственность, экономическая солидарность, а также соответствующее им управление - эти механизмы позволяли расколу аккумулировать материальные и духов­ные ресурсы. Именно на основе этих принципов староверы, восприняв экономические сигналы государства и окунув­шись в торгово-мануфактурные реалии, приступили к стро­ительству своего социально ориентированного хозяйства.

Для властей такое социальное предназначение внешне сугубо капиталистической экономики в течение несколь­ких десятилетий оставалось малопонятным. Российские монархи - Екатерина II и Александр I, - придерживаясь просветительских идей, претворяли в жизнь европейские принципы предпринимательства, расширения пределов ве­ротерпимости и т. д. Они были глубоко убеждены, что этот путь, успешно апробированный Западом, сформирует раз­витый промышленный сектор, а главное - устранит неже­лательные религиозные явления, которые в новых условиях просто потеряют какую-либо актуальность. Однако, спустя полвека трудов на этой благородной ниве правительство уже Николая I вынуждено было подводить совсем иные итоги. Старообрядчество в России не только не угасло, но, вопреки прогнозам почитателей «просвещенного абсолю­тизма», переживало небывалый подъем. Причем довольно четко прослеживалась связь между расцветом старооб­рядчества и динамикой торгово-мануфактурного сектора, ставшего экономическим обеспечением бурного конфесси­онального роста. С середины 30-х годов XIX столетия вла­сти с удивлением обнаружили в жизни прогрессирующего раскола черты, зримо напоминающие коммунистические идеалы общественной собственности и управления. На­помним, что такое социальное устройство как раз в то время активно популяризировали некоторые европейские мыс­лители. Разумеется, это обусловило пристальное внимание российского самодержавия к подобным проявлениям и на местной почве. В николаевское правление силы правопо­рядка приступили к тщательному наблюдению за внутрен­ней жизнью этой религиозно-экономической корпорации. В полицейском корпусе источников того периода содержится материал об общественном характере ведения хозяйства и управления расколом. Выявленная практика всерьез бес­покоила правительство: она прямо противоречила государ­ственному монархическому строю и развитию экономики на рыночных началах.

И ответная реакция властей не заставила себя ждать. По­сле целой эпохи терпимого отношения старообрядчество вновь подверглось тотальному наступлению, предпринято­му Николаем I в духе уже подзабытых времен. Со второй половины 30-х годов XIX века постепенно, но неуклон­но накладываются ограничения на деятельность крупных раскольничьих центров в Москве, а такие староверческие «мекки» общероссийского значения, как Иргиз и Керже- нец, под силовым давлением государства прекращают свое существование. Усилия властей концентрировались, по­мимо религиозной, на финансово-имущественной сфере, которая обслуживала внутренние конфессиональные по­требности, а не функционировала в соответствии с буквой имперского законодательства. Правительство стремилось пресечь незаконную циркуляцию капитала и собственности староверов, ввести этот хозяйственный оборот в рамки ле­гального правового поля и подорвать тем самым экономи­ческие опоры старой веры. Власти около двух десятков лет бились над решением данной задачи, с завидным упорством утрамбовывая раскольничье сообщество. Но принимаемые меры не давали желаемого результата, поэтому в первой по­ловине 1850-х годов, в конце николаевского царствования, власти предприняли невиданные шаги по искоренению рас­кола, потрясшие и в конечном счете трансформировавшие его хозяйственные и управленческие основы.

Поводом стали очередные факты отчуждения собствен­ности у законных наследников по решению староверческих наставников. Все началось с одного конкретного случая. В Москве жил богатый купец федосеевского согласия, чьим правопреемником являлся его племянник. В начале 1853 года купец скончался. Однако старшины Преображенского кладбища по каким-то причинам сочли его родственника недостойным принять капитал дяди. Перед смертью по­следнего они переоформили завещание, и племянник, ожи­давший наследства, остался ни с чем. В итоге он обратился в полицию; начавшееся следствие посчитало, что купец умер насильственной смертью, в преступлении заподозрили вид­

ных федосеевцев - Ф. А. Гучкова и его сына Ефима. Дело дошло до Министра внутренних дел Д. Г. Бибикова и вы­звало далеко идущие последствия для староверия в целом^[411]. Если Гучкова и еще нескольких наставников, замешанных в этом деле, выслали из Москвы, то Преображенское, а вскоре и Рогожское кладбище со всеми их заведениями закрыли, разместив на их территории единоверческие храмы. При­мечательно, что не выяснение тонких различий в вероиспо­ведании, а очередной эпизод с манипуляциями денежными средствами раскольников исчерпал терпение правитель­ства, послужив основанием для принятия крутых мер. Хотя духовная администрация Русской православной церкви в течение долгих лет предлагала светским властям ликвиди­ровать раскольничьи центры, ее настойчивые просьбы ни к чему не приводили. Например, в 1844 году Московский митрополит Филарет оповестил общественность о перехва­ченной полицией грамоте на имя одного наставника с Пре- ображенки об управлении, ни много ни мало, «саратовскою стороною». Причем этот деятель оказался ранее высланным в Закавказский край за пропаганду раскола и по докумен­там числился там умершим еще в 1840 году, но, как выяс­нилось, постоянно проживал по фабрикам Москвы и губер­нии, пользуясь уважением единоверцев. Тем не менее, пред­ложение известного архиерея о закрытии кладбища ввиду выявленных обстоятельств осталось тогда без последствий со стороны МВД^[412]. А вот не прекращавшееся перераспреде­ление староверческого капитала и собственности вызвали у властей гораздо большую заинтересованность.

Николай I и его правительство не ограничились за­крытием главных старообрядческих центров; желая окон­чательно и бесповоротно подорвать экономическую мощь старой веры, они решились на беспрецедентный по своему масштабу шаг. Высочайшим повелением с 1 января 1855 года «не принадлежащим к святой церкви», т. е. расколь­никам независимо от согласия, давалось право пребывать в купеческих гильдиях лишь временно, сроком на один год. Желающие же находиться в гильдиях на постоянной основе обязательно должны были представить документы, подтверждающие их принадлежность к господствующей церкви или к единоверию. Запрещалось также утверждать староверов в должностях по общественным выборам, удо­стаивать их наградами и отличиями. Дела о браках и детях раскольников следовало вести на основании метрических записей приходов РПЦ^[413]. Введение данных ограничений можно квалифицировать не иначе, как коллапс всей старо­верческой жизни. Из утвержденных правил следовало, что лица, записанные в гильдии на временном праве, теперь относились к податному состоянию, а значит, с них, кроме гильдейских пошлин, взимались подушная подать и другие взносы, положенные мещанам. Если это еще можно было пережить, то вот с обязанностью нести рекрутскую по­винность дело обстояло совсем неприятно. В завершение всего раскольники, права которых ранее определялись по­лицией, теперь одним росчерком пера лишались возможно­сти доказать законность происхождения своих детей; сила полицейских свидетельств уничтожалась, а метрических свидетельств от господствовавшей церкви староверы ни­как предоставить не могли. Купцы-раскольники оказались перед угрозой жесткого выбора: менять веру или лишиться всего. Конечно, такой удар метил в торгово-промышленные верхи староверческого мира, в тех, кто являлся, по мнению властей, главной опорой раскола. Комментируя данные меры, синодальные чиновники разъясняли, что бедный класс ничего от них не теряет, а стеснение «только богатым раскольникам, и то зависящее от их же доброй воли, ибо как они подчинятся общему государственному порядку, то всеми правами воспользуются», ведь «богатые не теряют ни своего богатства, ни средств его увеличивать, а только ли­шением преимуществ ограничиваются в вредном влиянии своем на массы»^[414].

Деморализованное староверческое купечество потяну­лось менять веру, во избежание краха ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться закону или, точнее, сделать вид, что навязываемые правила игры приняты. На Преоб­раженском кладбище многие из купеческого костяка во главе с сыновьями отправленного к тому времени в ссылку Ф. А. Гучкова^[415] - Ефимом и Иваном - записались в право­славие или единоверие. На самом кладбище - центре рос­сийских федосеевцев - быстро соорудили православный храм. О нем миссионеры РПЦ говорили: с виду как обычная церковь, но алтарь какой-то ненастоящий, мнимый, «как вставной стеклянный глаз у человека, только обманывает с первого раза своей наружностью»^[416]. На Рогожском кладби­ще к концу 1854 года, когда истекал срок объявления капи­талов на новый год, часть купечества ринулась в правосла­вие, так что священники московских церквей не успевали по всем правилам совершать надлежащие обряды. Полторы тысячи богатых прихожан кладбища приняли православно­единоверческое обличье^[417].

Очутившись в подвешенном состоянии, цвет российско­го купечества бросился выправлять положение, к чему рас­полагали и скоропостижная кончина императора Николая I, и восхождение на престол прогрессивного Александра II. Всего за несколько месяцев 1855 года правительство ока­

залось завалено обращениями обиженного купечества^[418]. В одном из прошений на высочайшее имя купцы-раскольники напоминали о приносимой ими пользе государству: они-де в течение многих лет «доставляли безбедное пропитание многим тысячам семейств... а оборотами на всех ярмарках приводили в движение отечественные капиталы». Они на­стойчиво уверяли, что разность в религиозных убеждени­ях здесь совершенно ни при чем, она нисколько не мешает делать полезные для отечества дела^[419]. Но власти даже при новом монархе явно не торопились идти навстречу не смол­кавшему хору просьб, ограничившись мелкими послабле­ниями. С осени 1855 года приостанавливалось привлечение к рекрутским повинностям состоящих на временном праве купцов. Это представлялось разумным шагом, поскольку под рекрутской угрозой находилось и мелкое купечество, и крупные предприниматели, что серьезно расстраивало всю торгово-промышленную сферу. Да еще московский во­енный генерал-губернатор А. А. Закревский, превративший рассмотрение ходатайств старообрядческих воротил в при­быльный бизнес, добился для себя права ограничивать дей­ствие новых правил для тех представителей делового мира Москвы, чья благонадежность не вызывала у него сомне­ний^[420]. Разумеется, это касалось определенных исключений и на общую ситуацию влиять никак не могло.

Насколько серьезно были настроены власти по отношению к нововведениям, демонстрирует один случай. В начале 1857 года несколько московских купцов объявили, что они издавна находились в расколе, но по требованию начальства, а не по собственному желанию, вынуждены были присоединиться к православию. Эта новость стала поводом к расследованию, ко­торое выявило 83 семьи купцов третьей, иногда второй гиль­дии (всего около 400 человек), зачисленных в православие без соответствующих религиозных убеждений. По их показаниям, они расписались в каких-то бумагах у священников РПЦ, но за что - точно не знают и по-прежнему хотят быть по старой вере. Однако столкнувшись с жесткой позицией властей, об­винявших их в обмане и неискренности, купцы предпочли не развивать данную тему. Интересно, что следствие предъявило претензии и к православным священникам, которые постара­лись замять это неудобное для них дело, доказывая властям правильность своих действий по пополнению паствы^[421].

Подобные случаи убеждали, что положение с временным правом для староверческого купечества - не кратковременная кампания, а серьезная политика правительства по отношению к раскольничьей экономике. Помимо психологического дис­комфорта, который пришлось испытать старообрядческому торгово-промышленному миру, этот примененный властью бо­лезненный механизм преследовал главную цель. Записавшись в православие или оказавшись на временном праве, т. е. прой­дя через процедуры государственно-церковной регистрации, купцы-староверы и члены их семей с правовой точки зрения оказались сильнее привязаны ксвоим торгово-промышленным делам. Ведь по законам Российской империи именно они рас­сматривались как законные обладатели имущества и капита­лов. И теперь, после такой официальной фиксации юридиче­ских прав, смену собственника по инициативе раскольничьих наставников или советов провести стало гораздо сложнее, чем ранее. Прежде всего, это относилось к крупным коммерческим предприятиям, ставшим слишком заметными, чтобы беспре­пятственно (без законных на то оснований) проводить смену легальных владельцев. Решения каких-то малопонятных и аб­солютно нелегитимных структур власть, даже с учетом нема­лой коррупции, призцать не могла, а теперь и не желала. Юри­дический фактор становился все более весомым аргументом, а общинные возможности раскола управлении своими торгово- экономическими сетями резко снижались. Поэтому законо­мерно, что с 60-х годов XIX века появление новых крупных купцов-старообрядцев практически прекращается, позиции же известных фамилий закрепляются. Именно с этого време­ни торгово-промышленное сословие становится гораздо менее подвижным, чем в дореформенный период, слабеет и привле­кательность купеческого звания^[422]. К тому же после отмены крепостного права упразднялась наиболее массовая - третья - гильдия, а приобщение сразу к крупной коммерции являлось делом довольно трудным. Характерно, что купеческое сосло­вие в 60-70-х годов XIX века стало пополняться в основном за счет иностранных предпринимателей. Так, в Москве за эти десятилетия в первую гильдию были включены 60 иностран­ных подданных, 10 дворян и уже только 8 выходцев из кре­стьян^[423]. Об обновлении купеческих кадров из крестьянских низов теперь говорить уже не приходилось. Все это привело

к довольно быстрому переформатированию староверческой системы. Раньше главенствующую управленческую роль играли советы, наставники, попечители, а частно-семейное владение выступало своего рода адаптером по отношению к властям и официальному миру Теперь же, в новых условиях жестокого государственного контроля, акценты смещались в сторону тех, кто управлял торгово-промышленным делом, и их наследников.

Говоря об этих кардинальных переменах в старообряд­честве, крайне важно подчеркнуть, что они совпали с нача­тыми сверху реформами, форсировавшими капиталисти­ческое развитие страны. Отмена крепостного права в 1861 году не только освободила крестьян, но и интенсифициро­вала вовлечение правящего сословия в промышленную дея­тельность. Наблюдается рост предприятий, учреждаемых дворянами и иностранцами с привлечением заметного фи­нансирования. Начиная с 60-х годов XIX столетия страни­цы «Полного свода законов Российской империи» пестрят утверждением уставов товариществ и обществ в разных от­раслях промышленности^[424].1 января 1863 года вышло в свет «Положение о пошлинах за право торговли и других про­мыслов», регулировавшее в империи коммерческую дея­тельность^[425]. Этот базовый законодательный акт определял круг ее участников и устанавливал порядок налогообложе­ния. Логика документа определялась утверждением права всем, независимо от состояния и сословия, заниматься тор­говлей и промышленностью^[426]. Запрещение касались лишь церковнослужителей РПЦ, протестантских проповедников, низших воинских чинов. Нельзя не обратить внимание на такой пункт: «Всем без изъятия лицам, состоящим на служ­бе государственной или по выборам, а равно их женам и детям, дозволяется беспрепятственно получать свидетель­ства купеческие и промысловые. Лица эти могут вступать в подряды и поставки на общем основании, за исключением лишь тех ведомств, по которым они состоят на службе»^[427]. Легко представить, к чему приводила такая разрешительная практика. Это чиновничье «эльдорадо» омрачалось только тем, что в случае банкротства коммерческого предприятия чиновник, участвовавший в нем, подлежал увольнению со службы. «Положение...» было продублировано через пару лет, в 1865 году. Разница состояла только в более обстоя­тельном прописывании фискального порядка, сбора сведе­ний о торгах и промыслах, взимания недоимок и т. д. К тому же под налоговое обложение теперь попадали даже мелкие хозяйства, с количеством работающих менее 15 человек и не применяющие машинные средства, чего не предусматри­вал предыдущий вариант^[428]. Этот юридический документ выразил стремление правительства всемерно расширять круг участников товарно-денежных отношений, но вместе с тем давал понять, что отныне они будут функционировать в рамках строго установленных правил и на основе понят­ных капиталистических ориентиров, а не каких-либо иных представлений о хозяйстве.

Мощное развитие классических форм экономики на фоне деморализации хозяйственной модели раскола пред­ставляло для него серьезнейший вызов. Патриархальное, в сущности, староверческое хозяйство выглядело оптималь­ным в условиях общей неразвитости финансовых институ­тов. Старообрядческая экономика, как и всегда, работала на себя, что было обусловлено ее историческими корнями. Но рядом с ней вставала другая реальность, живущая по клас­сическим законам капитализма, с конкуренцией, прибылью, биржевой капитализацией. В эти реалии погружался правя­щий класс тогдашней России. Он располагал максимальной поддержкой правительства и казны, обширными связями с европейскими финансовыми и интеллектуальными ре­сурсами. И эти факторы все больше определяли динамику российской экономики, а прежние конкурентные преиму­щества староверческих хозяйств уже не выглядели столь привлекательными. Торгово-промышленные верхи раскола прекрасно понимали происходящее вокруг. Крупные ка­питалы, которыми они располагали, теперь были обязаны работать не по старинке, а с учетом новых условий. Это в первую очередь требовало приобщения к финансово- экономическим механизмам, запущенным государством, исключая возможность пребывания в подвешенном состоя­нии на временном купеческом праве. Без сотрудничества с властью перспективы коммерческого развития выглядели довольно туманными.

Дата добавления: 2015-11-04