Тенденция к унификации таможенного обложения и постепенное внедрение откупной системы сбора косвенных налогов содействовали развитию товарно-денежных отношений в стране, ликвидируя мелочную опеку наместничьей администрации.
В связи с таможенной реформой и организацией поземельной переписи находилась и унификация мер, в частности введение единой московской четверти. Эта четверть находилась в основе системы обложений (из четвертей составлялись сохи). И. И. Смирнов установил, что реформа осуществлялась в 50-х годах XVI в. 21 декабря 1550 г. двинским земским властям была отправлена гра» мота, в которой царь писал, что он «послал… к вам на Двину меру мерную, новую», с которой следовало сделать «спуски» (копии). Старостам и целовальникам предписывалось, чтобы отныне при продаже хлеба «все люди, купцы и продавцы, всякое жито мерили в те пятенные новые деревянные меры». Единые меры вводились и в других городах («А таковы есми меры послал во все свои городы ровны»). Объем новой четверти был больше старой и относился как 1 к 11/2 или к 11/3. Это вполне соответствовало и увеличению сохи как поземельной единицы.
Реформа дала некоторые результаты. В 70-х годах XVI в. Штаден, быть может, преувеличивая единство мер и весов в России, писал: «Нынешний великий князь достиг того, что по всей Русской земле, по всей его державе одна вера, один вес, одна мера».
* * * Последняя из реформ, к которой приступили в начале 50-х годов XVI в. и которой суждено было позднее приобрести особенно важное значение, — это введение земских учреждений и переход к отмене кормлений.
Еще на Стоглаве Иван IV заявил, что он «устроил по всем землям… государства старосты и целовальники и сотцкие и пятидесятцкие по всем городам и по пригородам и по волостем и по погостом и у детей боярских и уставные грамоты пописал». Это, однако, не значило, что реформа уже в феврале 1551 г. была введена в жизнь. Наоборот, Иван IV просил на соборе утвердить реформу, после чего можно было бы приступить к ее осуществлению: «Се судебник перед вами и уставные грамоты, прочтите и разсудите, чтоб… утвердив и вечное благословение получив, и подписати на судебники и на уставной грамоте, которой в казне быти»«Макарьевский Стоглавник», стр. 17. «Образцовая» земская грамота, или, лучше сказать, ее формулярник, до нас не дошел. Что она действительно хранилась в казне, свидетельствует не только единая структура позднейших земских грамот. В уставной книге Разбойного приказа находится Медынский губной наказ 25 августа 1555 г. («Памятники русского права», вып. IV, стр. 179–185), который фактически тоже играл роль формулярника (позднейшие наказы 1555–1556 гг. составлялись по его образцу).].
Земская реформа была как бы четвертым ударом по кормленной системе, нанесенной в ходе реформ середины XVI в. Вначале в ходе губной реформы были изъяты из ведения наместников дела о «ведомых лихих людях», затем в 1549 г. из компетенции наместничьего суда исключены были дворяне, по Судебнику 1550 г. суд наместников вообще ограничен участием на нем выборных представителей местного населения (десятских и пятидесятских) и, наконец, земская реформа должна была привести к окончательной ликвидации власти наместников путем замены ее местными органами управления, выбранными из зажиточных кругов черносошного крестьянства и посадских людей. Земская реформа осуществлялась не единовременно и не повсеместно, а на протяжении ряда лет и поуездно. Точнее говоря, реформа проводилась в отдельных посадах, волостях и уездах в соответствии с теми кормлениями, которые заменялись выборными властями. В ходе ее проведения многие стороны первоначального правительственного проекта претерпели серьезные изменения.
Первая дошедшая до нас грамота была выдана через несколько дней после завершения деятельности Стоглава. 28 февраля 1551 г. Плесская волость, находившаяся ранее в ведении владимирского наместника князя Д. Ф. Бельского, передавалась владимирскому городовому приказчику В. Сущову и ключнику У. Недюрову, которые должны были «кормы брати и крестьян тое волости судити». Отныне вместо наместничьего корма и других поборов крестьяне должны еще платить единый оброк. Судить крестьян в их волостных делах («меж собя») должны были староста и целовальники, «кого собе изберут всею волостью». Дела «сместные», т. е. касающиеся волостных крестьян и населения, жившего за пределами волости, рассматривал сам царь, который посылал в волость своего данного пристава, ведавшего вызовом сторон на суд.
Плесская грамота сильно отличается по формуляру от последующих (в частности, от грамоты 25 февраля 1552 г., выданной трем волостям Двинского уезда, и грамоты Важского уезда от 21 марта 1552 г.). Поэтому А. И. Копанев полагает, что она «не может считаться Земской уставной грамотой». С этим согласиться, однако, нельзя. Действительно, Плесская грамота, являлась как бы заменой старой наместничьей грамоты, выданной на год, а не бессрочно, как позднейшие. Но уже по прошествии этого срока действие ее было продлено на другой год, т. е. фактически дело шло к тому порядку, который мы находим в грамотах 1552 г.
Далее, в Плесской грамоте упомянут данный пристав, которого не знают позднейшие аналогичные документы. Но уже в следующем году пристав не назначался царем, а избирался самими крестьянами.
Если в грамоте 1551 г. сам царь является высшей инстанцией для спорных дел крестьян Плесской волости, то по грамотам 1552 г. казначеи и дьяк Истома Новгородов не только получают оброк с волостных крестьян, но и «приставов дают и управу им на Москве по нашему указу чинят». К этому мояшо добавить, что в грамотах 1552 г. уже не назначался кто-либо из правительственной администрации судить крестьян и посадских и сбирать поборы, а все это поручалось «излюбленным головам». Все указанные основные различия, однако, показывают лишь то, что в 1552 г. произошло дальнейшее развитие земской реформы, начало которой относится еще к 1551 г.
Еще до ликвидации системы кормлений в 50-х годах XVI в. в государевой казне контроль над финансово-административной деятельностью наместников и волостелями осуществлялся специальными кормлеными дьяками. По мере передачи отдельных волостей на откуп к этим дьякам стали поступать деньги «за наместничий доход» («кормленый окуп»). Кормленые дьяки осуществляли контроль и над деятельностью мирских выборных властей. Четверть платила после Уложения о службе 1556 г. и жалованье помещикам («четвертчикам»), которые раньше получали различные кормления. Кормленые функции были в 50-х годах XVI в. у дьяка Ю. Сидорова, в 1552–1555 гг. — у И. Новгородова.
Податные реформы середины XVI в. (введение «большой сохи» и ряда новых налогов) настоятельно требовали централизации управления русскими финансами. Поэтому в 1549–1553 гг. в ведомство дьяка Ю. Сидорова входило получение основных государственных податей и пошлин: торговых, ямских, пищальных денег и оброка. Сидоров также руководил пересмотром жалованных грамот 1551 г., имевшим основной целью ликвидацию тарханных привилегий духовных феодалов, начатую еще в 1549 г. и провозглашенную в Судебнике 1550 г.
Причины необходимости замены наместничьей администрации земской в челобитиях местного населения по грамотам 1552 г. излагались следующим образом: «Многие деревни запустели от прежних… волостелей, и от их тиунов, и от довотчиков, и от обыскных, и от лихих людей, от татей и от разбойников. А пеняженам-де волостелей и его пошлинных людей впред прокормити немочно. И кре-стьяне-де от них от того насильства и продажи… разошлися по иным волостем и за монастыри безсрочно и безо отказу. А иные-де крестьяне, кои куды безвестно розбрелися нарознь, и на тех-де на достальных крестьянех наши пенежския волостели и их тиуны кормы свои, а праветчики и довотчики поборы свои емлют на них сполна. А тем… достальным крестьяном впредь от наших волостелей и от их пошлинных людей от продажи и от всяких податей тянуть, сполна немочно».
Итак, в проведении земской реформы были заинтересованы зажиточные круги посадского населения и волостного крестьянства (из сферы которых выбирались и излюбленные головы и их администрация). Усиление классовой борьбы («разбои») и неспособность наместничьего аппарата успешно осуществлять подавление народных масс — вот те основные причины, которые делали проведение реформы местного управления неотложной.
В районах осуществления земской реформы, как правило, вотчинное и поместное землевладение отсутствовало. Поэтому губные дела по грамотам 1551–1552 гг. передавались земской администрации.
Все это не дает, конечно, никакого основания считать, что земская реформа была продиктована каким-либо «благожелательным отношением» царя Ивана IV к крестьянам, что в результате ее создается крестьянская волость, закладываются основы крестьянского самоуправления и т. п. (как полагают некоторые буржуазные ученые).
Губная и земская реформы по мере их осуществления приводили к созданию сословно-представительных учреждений на местах, отвечавших интересам дворянства, верхов посада и зажиточного крестьянства. Феодальная аристократия поступалась некоторыми своими привилегиями, но острие реформы было направлено по преимуществу против трудящихся масс в деревне и городе, которые в середине XVI в. с оружием в руках боролись против эксплуататоров.
Глава VIII
ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ РЕФОРМ
ПЕРЕХОД К ПОЛИТИКЕ НАСТУПЛЕНИЯ НА БОЯРСКУЮ АРИСТОКРАТИЮ
РЕФОРМЫ 1553–1560 гг
Первые преобразования, проведенные правительством компромисса, уже вскоре после их осуществления дали свои плоды. Присоединение Казани в 1552 г., безусловно, было ускорено благодаря военным реформам 1549–1552 гг.: известна, в частности, та большая роль, которую сыграли стрелецкие полки в штурме Казани.
При всем этом реформы первого периода правления Адашева были куплены дорогой ценой. Централизация государственного аппарата проходила за счет усиления феодально-крепостнической эксплуатации. Крестьяне и ремесленники несли на себе всю тяжесть новых налогов. Это из среды крестьян набиралась посошная рать, а из среды горожан — войско пищальников. Тяжесть фискального гнета была одной из причин, приводивших к разорению и обнищанию крестьянства. Именно к пятидесятым годам относится начальный момент того запустения центра, которое приобрело столь огромные размеры позднее в 60–80-х годах XVI в. Уже в 50-х годах XVI в. замечается обезлюдение части деревень Новгородской области. Бегство крестьян в дальнейшем примет еще более широкие размеры. Писцовая книга Бежецкой пятины 1564 г. сравнительно с книгой 1551 г. дает картину начавшегося запустения новгородских деревень. Касаясь причин «захудания крестьян», писцы отмечали и «царевы подати», и «помещиково воровство», и «насильство». Представители местной администрации пользовались первым удобным случаем, чтобы взыскивать поборы или штрафы с крестьян. Они же в самую страдную пору вызывали крестьян на суд, отрывая их от работ, — «сроки на них наметывают, частые в деловую пору, — читаем мы в жалобе 1557 г. старцев одного монастыря, — и манастырския деи крестьяне от того бежат из-за них вон». Ответом на реформы начала 50-х годов было дальнейшее усиление борьбы крестьянства и посадских людей. Если с открытыми восстаниями горожан правительству Адашева удалось покончить, то этого нельзя сказать о его борьбе с другими формами классового протеста народных масс.
Одной из форм сопротивления крестьян феодальному нажиму был отказ от выполнения предписаний государственной власти и распоряжений господ. Не слушались властей ярославского Спасского монастыря в 1555 г. крестьяне соседних с ним деревень. В грамоте на Двину от 6 декабря 1557 г. говорилось об «ослушании» крестьян при уплате ими налогов.
Это были не единичные случаи. В земских грамотах 1555 г. говорилось, что «посадцкие и волостные люди под суд и на поруки не даютца» наместникам и их людям, «кормов им не платят, и их бьют».
Об убийствах кормленщиков — наместников и волостелей — специально рассказывается в летописной записи об отмене кормлений под 1555/56 г. По словам ее автора, «тех градов и волостей мужичья многие коварства содеяша и убийства их (т. е. кормленщиков. — А. 3.) людем; и как едут с кормлений, и мужики многими искы отъискывают, и много в том кровопролития и осквернениа душам содеяша… и многие наместникы и волостели и старого своего стяжаниа избыша, животов и вотчин».
Продолжались выступления «разбойников» в различных уездах Русского государства. До нас дошли губные наказы 1555 г. в города Медынь, Владимир, Переяславль Рязанский, Старую Рязань, 1556 г. — в Зубцовский уезд и 1559 г. — в Новгород, свидетельствующие о том, что «разбои» уже не только были обычным явлением северных и центральных районов России, но и распространились на юг страны. В губных наказах середины 50-х годов уже не просто упоминаются «разбои», а «разбои и татбы великие» (подчеркнуто нами. — А. 3.).
В борьбу с «разбоями» активно включается и администрация крупнейших духовных корпораций. Так, в октябре 1555 г. власти Троице-Сергиева монастыря составили специальный приговор, которым запрещалось под угрозой денежного штрафа держать в селе Присеки Бежецкого уезда скоморохов, татей и разбойников. Сотскому вменялось в обязанность «татей или разбойников, поймав, отвести к старостам губным».
Вероятно, в связи с нарастанием сопротивления народных масс в 1554/55 г. в Москве состоялись массовые казни посадских людей. По сообщению одного летописца, Иван IV «велел казнити торговых многих людей и гостей на Пожаре площеди, многое множество казненных, идеже ныне стоит храм во рву на костях казненных и убиенных, на крови поставленный».
Одной из наиболее ярких форм классовой борьбы середины XVI в. было реформационное движение. В России, как в Польше и в ряде других стран, в силу недостаточного развития бюргерской оппозиции большой удельный вес в реформационном движении приобрели представители дворянства. Мелкое дворянство имело ряд общих интересов с горожанами, их общими врагами были светские и церковные магнаты.
В дворянской среде, затронутой реформационным движением, создается кружок Матвея Башкина. К началу 50-х годов XVI в. М. Башкин занимал видное место среди верхушки дворянства. Очень интересны социальные взгляды этого вольнодумца, выступавшего против полного холопства и кабальной зависимости. Гораздо дальше шел в своих взглядах «еретик» Феодосий Косой. Беглый холоп одного из царских вельмож, он выражал интересы крестьянской бедноты и городского плебса. «Рабье учение» Ф. Косого включало в себя проповедь неповиновения властям, развивало идеи равенства, непризнания войн и т. д.
Напуганное подъемом реформационного движения, правительство Ивана IV приняло чрезвычайные меры по ликвидации «вольномыслия» еретиков, поддержав инквизиционные процессы, которые были организованы осифлянским духовенством.
После того как царю в июне 1553 г. стало известно о «ереси» М. Башкина, он отдал распоряжение об организации следствия по делу о вольнодумном сыне боярском. В октябре 1553 г. состоялся церковный собор, осудивший М. Башкина, и в декабре 1553 г. он был доставлен в Волоколамский монастырь в заключение, очевидно, пожизненное. Такая же судьба постигла и его соратников.
В ереси был обвинен и глава радикального направления нестяжателей — старец Артемий. В конце января 1554 г. его отлучили от церкви и отправили на «вечное заточение» в Соловецкий монастырь. Единомышленники Артемия также были разосланы по монастырям. Наконец, около 1554/55 г. «поимали» и доставили в Москву для организации процесса Ф. Косого, которому, однако, удалось бежать из-под стражи и эмигрировать в Литву. В 1556/57 г. состоялся церковный собор, разбиравший дело ряда последователей Феодосия Косого из числа заволжских монахов.
* * * Обострение классовой борьбы в 50-х годах XVI в. сопровождалось сложными коллизиями внутри господствующего класса. Если дворянство, не удовлетворенное половинчатыми мероприятиями правительства, ждало более решительного осуществления своих социально-политических требований, то феодальная аристократия, наоборот, настороженно относилась к попыткам наступления на ее привилегии. Но дальнейшее укрепление самодержавия было немыслимо без пересмотра княжеско-боярских владельческих прав и уменьшения роли боярства в управлении страной.
Попытка правительства решить земельный вопрос за счет духовных корпораций окончились неудачей, и дальнейшее наступление на духовных феодалов было прекращено, ввиду того что в условиях роста реформационного движения нужно было поддержать церковь, являвшуюся верной идеологической опорой самодержавия.
В разнородном по составу правительстве Алексея Адашева назревал конфликт. Обстоятельства этого конфликта, происшедшего в 1553/54 г., крайне запутаны немногочисленными и очень тенденциозными свидетельствами современников. До нас дошли три основных источника, повествующих о событиях 1553/54 г. Первый из них — текст Синодального списка Лицевого свода, говорящий о попытке бегства за рубеж князя Семена Лобанова-Ростовского в 1554 г., с припиской, в которой раскрываются обстоятельства этого побега. Второй источник — письмо Ивана Грозного к Андрею Курбскому от 5 июля 1564 г., где говорится, что Адашев и Сильвестр во время болезни царя в марте 1553 г. хотели «воцарити» князя Владимира Старицкого. Наконец, третий источник — приписка к Царственной книге, где сообщается о боярском «мятеже» во время царской болезни. Если первый источник как будто не вызывает никаких сомнений с точки зрения достоверности сообщаемых им сведений (об опале на князя С. Лобанова-Ростовского сообщается в дипломатической переписке 1554 г.), то второй источник совершенно искажает события 1553 г.: Алексея Адашева в «измене» побоялся прямо обвинить даже составитель позднейшей версии о боярском «мятеже» — автор приписок к Царственной книге. Кроме того, в 1579 г. и Курбский отрицал, что он и его сторонники хотели возвести на престол князя Владимира Старицкого.
Подвергнув источниковедческому анализу текст приписок к Царственной книге, Д. Н. Альшиц пришел к выводу, что перед нами результат искажения действительности, ибо никакого боярского мятежа в марте 1553 г. на самом деле не было, а имел место лишь тайный заговор князя Лобанова-Ростовского, о котором стало известно лишь в 1554 г. Об этом «мятеже», по мнению автора, не говорится ни в одном из достоверных источников, а трое его «участников» (Н. Фуников, Д. Курлятев и Д. Палецкий) в 1554 г. даже производили следствие по делу о бегстве князя С. Лобанова-Ростовского, хотя именно с этим деятелем их связал позднее автор летописных приписок. Рассказ о «мятеже», по мнению Д. Н. Альщица, составлен был около 1567/68 г. и имел целью дискредитировать тех, кто к этому времени стали политическими противниками Ивана Грозного.
В этих построениях Д. Н. Альщица есть рациональное зерно: приписки к Царственной книге, действительно, тенденциозно излагают события марта 1553 г., но они отнюдь не измышляют их. Прежде всего непонятно, почему составителю приписок понадобилось сделать Алексея Адашева сторонником кандидатуры царевича Дмитрия, а отца Этого временщика (Федора Адашева) — защитником кандидатуры Владимира Старицкого. Если б весь рассказ представлял сплошной вымысел, то его автор должен был бы очернить в первую очередь самого Алексея Адашева и боярина Ивана Федорова (Челяднина), как наиболее колоритные фигуры противников царя (для 1567/1568 гг.), а этого он не сделал. Рассказ приписок о «мятеже» 1553 г. в целом совпадает со сведениями о бегстве князя С. Лобанова-Ростовского. Вероятнее, что связи Д. Курлятева, Д. Ф. Палецкого и Н. Фуникова с князем С. Лобановым-Ростовским не были столь явными, чтобы в 1554 г. они были общеизвестны. Не укладывается и фактический состав «заговорщиков» 1553 г. в схему Д. Н. Алыщица о попытках царя очернить его идеологических противников. Так, в частности, не было оснований в 1567–1568 гг. для того, чтобы «клеветать» на Н. Фуникова: ведь еще в декабре 1568 г. он был казначеем и пользовался доверием царя (казнь его относится к 1570 г.). Князь Д. Ф. Палецкий вообще умер за десять лет до составления приписок и возводить на него «поклеп» не было надобности. С другой стороны, ориентация Палецкого на старицких князей весьма вероятна: ведь его сестра была замужем за В. П. Борисовым, племянницей которого была княгиня Ефросинья Старицкая.
Д. Н. Альшиц не упоминает, что в приписках к Царственной книге упоминается также князь И. М. Шуйский (отсутствует в рассказе о бегстве князя С. Лобанова-Ростовского). Выдумывать измену этого князя, умершего в почете в 1559 г., также не было необходимости. Но вот что особенно странно — это отсутствие среди «мятежников» 1553 г. Куракиных-Булгаковых, которые в 1554 г. были в заговоре вместе с князем С. Лобановым-Ростовским. Ведь в 1565 г. И. Куракин вместе с заговорщиком Д. Немым был пострижен в монахи, а в 1566 г. казнили Д. Куракина. Казалось бы, что именно Куракины должны были остаться среди «мятежников». Этого, однако, нет.
Итак, отрицать вероятность основного содержания приписок к Царственной книге нет никаких оснований.
Своеобразную оценку событий 1553 г. дает И. И. Смирнов, который считает бесспорным «высокую степень достоверности» сведений приписки Царственной книги. Доказывается этот тезис ссылками на крестоцеловальные записи, данные князем Владимиром Старицким в 1553 г. и 1554 г. Однако сам факт существования подобных записей не может служить «главным аргументом» в пользу достоверности приписок, ибо князь Владимир мог быть приведен к присяге в 1553 г. просто в связи с болезнью Ивана IV и крестоцелованием наследнику — царевичу Дмитрию, а в 1554 г. в связи с рождением нового наследника — Ивана Ивановича.
Разбирая самое существо событий 1553 г., И. И. Смирнов считает, что речь шла об организации переворота в пользу Владимира Старицкого. В этой обстановке, по его мнению, в составе царского окружения произошел раскол: Захарьины остались верны царю, а Алексей Адашев и Сильвестр, не рассчитывая сохранить свое положение руководящих государственных деятелей при малолетнем Дмитрии, примкнули к «боярам-мятежникам». Итак, оказывается, существо дела заключалось в борьбе за власть внутри единой группировки, которая ранее опиралась на дворянство. И- И. Смирнов не считается с тем, что по Царственной книге Алексей Адашев выступает как сторонник царя, а не Владимира Старицкого. По его мнению, позицию Алексея Адашева определяет не его кресто-целование Дмитрию, а поведение его отца.
Никаких существенных изменений в политике до и после марта 1553 г., по мнению И. И. Смирнова, не произошло: продолжало действовать все то же стремление правительства в первую очередь удовлетворить интересы дворянства. Печальный эпизод, имевший место в 1553 г., означал «тяжелое поражение княжеско-боярской реакции» и только.
Нам представляется, что дело было значительно сложнее.
1 марта 1553 г. тяжело заболел Иван IV. Многие даже предполагали, что болезнь будет иметь смертельный исход. В такой обстановке царь поспешил составить завещание («духовную свершити»), в которой обычно содержались распоряжения о судьбах государства после смерти московского государя. Сразу же вслед за составлением духовной Иван IV отдал распоряжение привести к присяге наследнику престола, малолетнему («пеленочнику») сыну Дмитрию, старицкого князя Владимира и бояр. Сначала целовали крест ближние бояре: князь И. Ф. Мстиславский, князь В. И. Воротынский, И. В. Шереметев, М. Я. Морозов, Д. Р. Юрьев, посольский дьяк И. М. Висковатый, а также думные дворяне А. Ф. Адашев и И. Вешняков. Двойственную позицию занял ближний боярин князь Д. Ф. Палецкий, который присягнул Дмитрию, но одновременно сообщил Владимиру Старицкому, что готов ему служить и что не является противником его кандидатуры на русский престол. Ближний боярин Д. И. Курлятев и казначей Никита Афанасьевич Фуников объявили себя больными и приняли присягу значительно позже, «как уже мятеж минулся». Ходили упорные слухи, что они «ссылались» с князем Владимиром Старицким, ибо «хотели его на государство, а царевича князя Дмитрея для младенчества на государство не хотели».
Подозрительную активность проявлял в это время двор князя Владимира Андреевича. Старицкий князь и его мать собрали своих детей боярских «да учали им давати жалование, денги». В ответ на это верные царю бояре заявили, что князь Владимир «не гораздо делает», и перестали его пускать к больному царю. Против этого с негодованием возражал близкий к старицкому князю протопоп Сильвестр, говоря: «Про что вы ко государю князя Володимера не пущаете? Брат вас, бояр, государю доброхотнее». Составитель вставки в Царственную книгу прибавляет от себя, что «оттоле бысть вражда межи бояр и Селиверстом и его съветники».
На следующий день после описанных событий к присяге начали приводить остальных бояр. Князь И. М. Шуйский хотел уклониться от этой процедуры, сказав, что «им не перед государем целовати не мочно». Ф. Г. Адашев согласился принести присягу царю и Дмитрию, но при этом сделал оговорку: «Захарьиным нам, Данилу з братиею, не служивати. Сын твой, государь наш, ещо в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу з братиею. А мы уже от бояр до твоего возрасту беды видели многия». После этого между боярами разгорелся спор. «И бысть мятеж велик и шум и речи многия в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити». Тогда к боярам обратился Иван Грозный, успокоив их тем, что к цело-ванью он сам их приводит и велит служить Дмитрию, а не Захарьиным. Только после этого заверения бояре присягнули Дмитрию. Выяснилось, между прочим, что не хотели присягать князь П. Щенятев, князь И. И. Пронский, князь С. Лобанов-Ростовский, князь Д. И. Немой. Все они ссылались на то, что не хотели быть «под Захарьиными», причем первые трое предпочитали служить князю Владимиру Старицкому.
После некоторого запирательства 12 марта 1553 г. дал крестоцеловальную запись и сам князь Владимир Старицкий. Эта запись по формуляру совпадает с договором Василия III с Юрием Ивановичем Дмитровским от 24 августа 1531 г. Свой рассказ о событиях 1553 г. автор вставки в Царственную книгу заключает следующими словами: «И оттоле быть вражда велия государю с князем Володимером Ондреевичем, а в боярех смута и мятеж, а царству почала быти в всем скудость».
Попытаемся проанализировать основной смысл этого рассказа. Прежде всего посмотрим, какова была расстановка сил в Боярской думе. Из 32 бояр кандидатуру Владимира Андреевича поддерживали князь С. Лобанов-Ростовский, князь В. Щенятев, князь И. Пронский, вероятно, князь Д. Немой и князь И. М. Шуйский и, скорее всего, князь П. С. Серебряный, князь С. Микулинский, Булгаковы (очевидно, Юрий Михайлович, Федор Андреевич и Михаил Иванович) и «иные многие бояре», т. е. во всяком случае 13–14 бояр и 3 окольничих. Уклончивая позиция Д. Курлятева, Д. Палецкого и казначея Н. Фуникова означала скрытое сопротивление царскому повелению. Сторонником Владимира Старицкого был протопоп Сильвестр.
За кандидатуру Дмитрия выступили бояре князь И. Ф. Мстиславский, князь В. И. Воротынский, М. Я. Морозов, В. М. и Д. Р. Юрьевы, И. П. Федоров, И. В. Шереметев, окольничие А. Ф. Адашев и Л. Я. Салтыков и некоторые другие — всего примерно 10 бояр и 3 окольничих. Позиция некоторых бояр и окольничих неясна.
Нельзя согласиться с утверждением И. И. Смирнова о том, что Ф. Г. Адашев поддерживал кандидатуру Владимира Старицкого. Он присягнул Дмитрию, но опасался повторения тех же боярских распрей при малолетнем царевиче, какие были в «несовершенные лета» Ивана IV. Говоря словами С. В. Бахрушина, «выступление отца временщика носило иной характер, чем оппозиция удельной знати. Костромской дворянин отражал настроения широких кругов дворянства, много пострадавшего в годы боярского правления».
В ходе событий 1553 г. перед нами отчетливо вырисовываются в составе Боярской думы две группировки: одну представляли ростово-суздальские княжата (Шуйские и их родичи), защитники прав и привилегий феодальной аристократии, другую — выходцы из среды старомосковского боярства и богатых дворянских фамилий, защищавшие правительственную линию на дальнейшую централизацию государственного аппарата и удовлетворение насущных нужд основной массы служилых людей.
События 1553 г. не были ни боярским мятежом, ни заговором. Царственная книга сообщает лишь о толках в Боярской думе. Но само обсуждение Думою вопроса о присяге царевичу Дмитрию показывало неоднородность московского правительства, существование в нем группировок с различными политическими программами.
Вскоре после событий 1553 г. позиции Адашевых и их сторонников усиливаются. Летом 1553 г. боярами были уже. Ф. Г. Адашев и П. В. Морозов, а окольничими А. Ф. Адашев и Л. А. Салтыков. С другой стороны, влияние Сильвестра и его нестяжательского окружения с 1553 г. резко падает. Этому способствовали также и процессы на еретиков во второй половине 1553 — начале 1554 г., на которых раздавались и голоса, высказывавшие сомнение в правоверии самого благовещенского протопопа. В 1553 г. Иван IV побывал в Песношском монастыре у бывшего коломенского епископа Вассиана Топоркова (племянника Иосифа Волоцкого). По словам Курбского, именно Вассиан «нашептал» Грозному мысль о том, чтобы не держать «возле себя» советников, которые были бы мудрее его.
Все это вызвало недовольство со стороны некоторой части бояр.
В июле 1554 г. в Торопце был схвачен князь Никита Семенович Лобанов-Ростовский. На допросе князь заявил, что его послал в Литву отец, боярин С. Лобанов-Ростовский, для каких-то переговоров с польским королем. Позднее выяснилось, что и сам С. Лобанов-Ростовский «ссылался» в Москве с польким послом Довойном, ибо хотел бежать в Литву вместе с некоторыми из своих родичей. После тщательного расследования, которое производили князь И. Ф. Мстиславский, И. В. Шереметев, Д. И. Курлятев, М. Я. Морозов, князь Д. Ф. Палецкий, Д. Р. и В. М. Юрьевы, А. Ф. Адашев, И. Вешняков, Н. Фуников и И. Висковатый, князь С. Лобанов-Ростовский был лишен боярского звания и отправлен в ссылку. В ходе следствия всплыли связи этого князя с другими боярами, сторонниками кандидатуры Дмитрия в 1553 г. Однако никто из этих бояр в 1554 г. не пострадал, ибо непосредственно в «заговоре» Лобановых-Ростовских, хотевших бежать в Литву, они, очевидно, не участвовали. Широкая огласка боярских распрей во время болезни царя наносила серьезный удар по престижу представителей феодальной аристократии в Думе.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |