Право выкупа земель (в течение 40 лет) оставалось за родичами, не подписавшими купчие грамоты. Эта весьма существенная оговорка сделана в интересах родичей лиц, продававших землю, т. е. главным образом вельможных землевладельцев. Сам срок предъявления претензий — 40 лет — был очень большим. Так, еще в 1532 г. каширским посадским людям было отказано в их претензии на мельницу, потому что они не били челом 30 лет. Вместе с тем внесение в закон строго определенного срока ограничивало в какой-то мере претензии родичей лиц, продавших землю.
Статья 85, касаясь в сущности лишь вопроса о купле родовых земель, не могла дать хоть сколько-нибудь значительный резерв земли, необходимый для обеспечения дворянства. Правительству приходилось искать новых источников для испомещения служилых людей.
Второй закон, относящийся к проблеме землевладения, это статья 43, провозгласившая ликвидацию тарханов: «торханых (грамот. — А. 3.) вперед не давати никому; а старые грамоты тарханные поимати у всех».
И. И. Смирнов считает, что статья «наносила удар по основным группам привилегированных землевладельцев — тарханников». Еще С. Б. Веселовский установил, что после 1506 г. светским землевладельцам тарханные грамоты не выдавались. Следовательно, статья 43 своим острием была направлена против податных привилегий духовных феодалов. Исследователей уже давно смущал факт существования тарханов в более позднее время и вторичная их ликвидация в 1584 г. Если А. С. Павлов и С. В. Рождественский высказали мысль, что статья 43 на практике не применялась, то Б. А. Романов считал, что статья 43 «носит чисто декларативный характер и сформулирована (в своей тарханной части) как предписание, обращенное… к самой верховной власти». Анализ жалованных грамот, проведенный С. М. Каштановым, позволил сделать вывод, что статья 43 Судебника имела совершенно конкретное содержание, т. е. ликвидацию тарханов.
С 1549 г. в новых жалованных грамотах уже нет, как правило, освобождения иммунистов от уплаты основных податей, в том числе ямских денег. Вторая часть статьи 43 («грамоты тарханные поимати») была осуществлена несколько позднее, в 1551 г., во время майского пересмотра жалованных грамот.
О недвижимом имуществе в городах Судебник молчит.
Вторую группу статей Судебника составляют законы о крестьянах и холопах. Статья 88 Судебника 1550 г. о Юрьевом дне по существу лишь с небольшими дополнениями повторила статью 57 Судебника 1497 г. Как правильно пишет И. И. Смирнов, в вопросе о крестьянах Судебник 1550 г. занимает консервативную позицию,—по его словам, — не создает нового этапа в истории развития крепостного права» Но эти верные соображения, к сожалению, не получили у И. И. Смирнова должного объяснения, ибо противоречили его же концепции о дворянском существе законодательства середины XVI в. В обстановке роста классовой борьбы правительство Адашева не рискнуло пойти на дальнейшее закрепощение крестьян, хотя к этому сводились требования дворян. К тому же, феодальная знать была меньше заинтересована в скорейшей ликвидации крестьянского выхода и добилась сохранения в законодательстве старинного установления конца XV в., которое шло вразрез с практикой, а не отличалось действенностью, как то полагает И. И. Смирнов (фактически крестьянский выход был крайне затруднен).
Двойственный характер носят статьи о холопах. Статья 76 Судебника 1550 г. воспроизводит с небольшими уточнениями статью 66 Судебника 1497 г. Так, например, для обращения тиуна в холопы требуется предъявить на него полную или докладную грамоту. В частности, сельского тиуна нельзя было «похолопитъ» без предоставления докладной грамоты.
В статье 88 содержится разрешение «холопить» крестьян, не считаясь с Юрьевым днем, причем даже без уплаты господину пожилого («которой крестьянин с пашни продасться кому в полную в холопи, и он выйдет безсрочно ж и пожил ово с него нет»). Если вспомнить позднейшее законодательство начала XVII в., то в нем мы сможем найти категорические постановления о том, что крестьян (за исключением голодных лет), перешедших к кому-либо в холопы, следовало «по крестьянству» выдавать их прежним господам. Совершенно иное дело статья 88 Судебника, которая стоит на страже холоповладельцев, т. е. в первую очередь феодальной знати.
О том, какие круги господствующего класса были наиболее крупными холоповладельцами, говорит статья 81 Судебника. Этой статьею запрещается «холопить» детей боярских, годных исполнять служилые обязанности. «Холопили» таких дворян, конечно, княжата и бояре. Статья 81 оберегала детей боярских от «похолопления» и отвечала их интересам.
Впервые в истории русского законодательства Судебник 1550 г. говорит о служилой кабале. Появление специальной (78) статьи о служилой кабале свидетельствовало о развитии к середине XVI в. служилого холопства.
В статье 78 говорится, что в случае установления кабальных отношений («станут на собя давати кабалы за рост служити») служилые кабалы можно составлять на сумму не свыше 15 рублей («боле пятинатцати рублев на серебряника кабалы не имати»). Закон не имел обратного действия, поэтому старые кабалы сохраняли свою силу, но только в том случае, если они были заново подтверждены (подписаны дьяком и скреплены боярской печатью). Кабалу можно было составить лишь на свободного человека («на волных людей»); служилые кабалы, составленные на полных и докладных холопов, признавались недействительными.
Б. А. Романов обратил внимание, что 15-рублевый максимум, из которого исходит составитель Судебника 1550 г., во много раз превышал сложившуюся практику: служилая кабала первой половины XVI в. не знает суммы более 10 рублей. В среднем кабалы даже в 60–70-х годах XVI в. составлялись на 3–4 рубля. Иногда кабалы на ремесленников достигали более высокой суммы (например, один сапожник в 1574/75 г. составил кабалу на 8 рублей). Впрочем, когда в кабалу вписывалось все семейство, величина долга возрастала. Составленная в 1574/75 г. кабала на 3 человек знает долг и в 15 рублей. Но это единичный случай. Введение максимума отвечало пожеланиям дворянства, заинтересованного в том, чтобы не допускать переманивания закабаляемых «людей» путем повышения величины ссуды. Однако сами размеры максимума были очень велики, что соответствовало скорее интересам феодальной аристократии, чем служилой мелкоты.
Посадским людям — закладчикам посвящена статья 91, провозгласившая, что «торговым людем городцким в манастырех в городских дворех не жити». П. П. Смирнов полагал, что в статье воспроизведен в какой-то мере текст несохранившегося указа о слободах Ивана III, на который ссылался Иван Грозный в речи, обращенной к Стоглаву. Так это или иначе, но статья 91 еще не решала вопроса о слободах по существу и к этой теме правительству пришлось вернуться уже в конце 1550 г. Общее постановление, направленное на борьбу с закладничеством, показывало возросшую роль посада и стремление правительства учесть в какой-то мере требования горожан.
Особое внимание Судебник уделяет вопросам центрального и местного управления. В этом законодательном памятнике уже намечаются основные направления, по которым будет проходить перестройка государственного аппарата в 50-е годы XVI в.
Одна из примечательных черт истории реформ государственного аппарата 30–50-х годов XVI в. сводится к тому, что преобразования начинаются с местного управления. Это вызывает в дальнейшем необходимость перестройки центральных органов власти. Причиной было сохранение пережитков феодальной раздробленности в стране: спаять воедино разнородные территориально-административные элементы можно было только после создания необходимых предпосылок на местах.
Судебник 1550 г. наглядно отразил эту особенность в истории государственного аппарата: его нововведения касаются главным образом наместничьего управления, но наряду с этим он уже вводит существенные новшества, связанные с усилением центрального правительственного контроля над деятельностью наместников и волостелей.
Сохраняя в целом старую кормленую систему, Судебник 1550 г. вносит в нее коррективы, ограничивающие власть наместников и волостелей. Это ограничение идет по двум линиям: во-первых, сокращается объем судебных полномочий наместников и, во-вторых, усиливается контроль над наместниками как со стороны местной, так и центральной администрации. Статьею 60 дела о «ведомых разбойниках» изымаются из компетенции наместников и передаются в ведение губных старост. Таким образом, впервые губная реформа, проводившаяся ранее в отдельных уездах, приобрела общегосударственное признание. Но компетенция губных старост оставалась еще узкой: дела о «лихих людях», совершавших «татбу или душегубство или какое другое дело, опричь разбою», оставались в ведении наместников.
Большое практическое значение имела статья 64, согласно которой детей боярских наместники должны были судить «по всем городом по нынешним царевым государевым жаловалным по их вопчим грамотам». К сожалению, ни одной «вопчей» грамоты до нас не дошло, что затрудняет понимание текста статьи 64. Речь, очевидно, идет о реализации того порядка судопроизводства над детьми боярскими, который провозглашен 28 февраля 1549 г. («наместникам детей боярских не судити ни в чем, опричь душегубства и татьбы и разбоя с поличным»).
Контроль над наместничьей властью усиливался статьей 68, которая вводила обязательное участие старост и целовальников в судопроизводстве наместников. Строго контролировалась и деятельность наместничьей администрации: в случае если до или после суда «наместничи или волостелины люди учнут давати от кого на поруки, и по ком поруки не будет», то, прежде чем взять под стражу этих людей, они должны быть предварительно «явлены» в городе городовому приказчику, дворецкому, старосте и целовальникам, а в волостях — старостам и целовальникам.
Строгому надзору должны были, по мысли составителей Судебника, подвергаться наместники и со стороны центральных учреждений.
Статья 71 устанавливает, что наместники «без докладу» не могли «татя и душегубца и всякого лихово человека… ни продати, ни казнити, ни отпустити». Эта статья, казалось бы, противоречит статье 60, где говорилось, что если на кого-либо «доведут татбу или душегубство или иное какое лихое дело… а будет ведомой лихой человек, и намеснику или волостелю велети того казнити смертною казнью». И. И. Смирнов видит различие этих статей в том, что «статья 60 имеет в виду не вообще душегубство, разбой и татьбу, а совершение этих преступлений ведомыми лихими людьми»
Но ведь и статья 71 говорит о «всяком лихом человеке», так что вряд ли разницу следует видеть в акценте на «ведомость» этого человека. Б. А. Романов полагает, что вопрос о наказании «ведомых лихих людей» решался в статье 60, а статья 71 говорит о контроле их наместничьим судом, не интересуясь степенью наказания лихих людей. А. Г. Поляк стремится объяснить противоречие тем, что к 1550 г. губные органы были введены не повсеместно и статья 60 отразила старый порядок судопроизводства, а статья 71 уже говорит главным образом о делах, касающихся «лихих людей» из служилого сословия. С этим нельзя согласиться, потому что статья 71 не выделяет детей боярских из среды «лихих людей», а статья 60 знает губные учреждения, т. е. не может относиться к судопроизводству до введения губной реформы. Вероятнее всего, статья 60 определяет меру наказания «ведомым лихим людям», тогда как статья 71 развивает старое положение о порядке суда над ними.
А. Г. Поляк считает, что дела о татях и разбойниках должны были докладываться боярской комиссии по разбойным делам. Это весьма вероятно. Вспомним, что в губных паказах, изменявших сложившийся порядок вещей, предписывалось старостам «списков… к боярам к докладу не посылати».
Органом каждодневного, если так можно выразиться, контроля над наместниками были кормленые дьяки. Функции этих дьяков специально изучались П. А. Садиковым. Кормленые дьяки выдавали наместникам уставные грамоты, а местному населению доходные списки, т. е. документы, которыми определялись судебные и финансовые прерогативы кормленщика. По статье 47 Судебника 1550 г. кормленые дьяки осуществляли контроль над исполнительной судебной властью.
Специальной статьей (75) гарантировалось удовлетворение иска тому потерпевшему, который бил челом на наместников и их людей, если ответчики не являлись на суд. Установлена была форма явки на суд, при нарушении которой «истцовы иски по жалобницам и неделщиков езд» доправлялись на ответчике. Однако санкцию на немедленный вызов наместника и его «людей» на суд путем посылки приставов «з записьми» по «приказным» (т. е. связанным с должностными Злоупотреблениями) и разбойным делам должна была давать Боярская дума в целом («бояре, приговоря вместе»), а не один какой-либо боярин с дьяком (например, глава боярской комиссии по разбойным делам и т. п.).
В статье 75, следовательно, видны как общая тенденция к ограничению самоуправства наместников, так и стремление оградить притязания дворянства верховной властью Боярской думы.
Значительно меньше в Судебнике Ивана Грозного материала о центральных правительственных учреждениях и их функциях. И это понятно, ибо перестройка центральных ведомств в 1550 г. только еще начиналась.
В литературе распространено мнение, что Судебник 1550 г. говорит о сложившейся приказной системе. Это мнение нуждается в пересмотре.
«Приказом» еще в XIV–XV вв. называли повеление, распоряжение, поручение, а лицо, выполнявшее административно-хозяйственное поручение князя или другого феодала, — «прикащиком».
В смысле «поручены» употреблен термин «приказаны» в Судебнике 1497 г. Однако в этом памятнике нет еще «приказов» — учреждений. Понятие «в приказе» связывается в источниках первой половины XVI в. чаще всего с управлением дворцовыми ведомствами.
Н. П. Лихачев, а за ним и другие считают, что приказ-учреждение впервые упоминается в грамоте 1512 г. Однако в ней говорится всего-навсего об обязанности передавать деньги дьякам как обычным, так и дворцовым «или кто на их место в тех приказах будут иные диаки», т. е. тем, кто будет исполнять их обязанности. «Приказ-распоряжение» иногда становился и названием самого объекта, который поручался административному лицу. Так, в новгородской писцовой книге 1552/53 г. записано о некоем Богдане, который «был сушилной ключник, и государь Богдана от того приказу отставил». Приказ здесь — ведомство сушильного ключника.
В грамоте 1556 г., адресованной в Новгород, предписывалось, что Алабыша Перепечина дали на поруку «да от приказу б есте его от ямского отставили» и другому сыну боярскому «приказали б есте ему ямской приказ ведати». «Ямской приказ» в данном случае — поручение по ямскому ведомству в Новгороде.
О приказных людях и приказах говорит несколько раз «Домострой» Сильвестра, если не написанный, то во всяком случае скомпонованный и отредактированный в 50-е годы XVI в. Пребывание на «приказе» в 24 главе упоминается в одном ряду с управлением волостью и означает отнюдь не исполнение должности по центральному управлению, а службу где-то в дворцовом хозяйстве. Когда автор говорит о приказном человеке, то он рядом с ним называет дворецкого и ключника, т. е. других лиц дворцового аппарата.
В царских «вопросах» 1550 г. упоминаются «кормленья, и всякие приказы, и за дьяки, и за подьячими, и за сытники, и за огневьщики, а за выимщики, и за городничими, а за иными приказными людьми». «В приказе» были и дворецкие села у посельского. Из этих текстов видно, что «приказами» назывались всякие должности в центральных и местных ведомствах, а приказными людьми — их персонал. Ни о каких «приказах» в позднейшем смысле слова здесь непосредственно не говорится. В 50-х годах XVI в. термин «приказ» еще не применялся как название центрального ведомства какого-то одного определенного профиля.
Термин «приказ» и «приказные люди» несколько раз упоминаются в Судебнике 1550 г., что дало возможность И. И. Смирнову усмотреть «возросшее значение приказов и дьяков».
Разберем все случаи употребления этих терминов. В заголовке Судебника 1550 г. по сравнению с Судебником 1497 г. добавлено, что по этому законодательному кодексу нужно судить не только боярам и окольничим, но и «дворецким и казначеем и дьяком и всяким приказным людем, и по городом намесником, и по волостем волостелем, и тиуном и всяким судьям». Несомненно, перед нами яркое свидетельство (но сравнению с концом XV в.) возросшей роли дворца, казны и местных органов власти. Но термин «приказные люди» отнюдь нельзя прямо связывать с приказами как учреждениями: речь идет вообще о чиновной администрации центральных учреждений, а не обязательно о «приказной» в узком смысле этого слова.
В статье 7 Судебника 1550 г. говорится о том, как поступить, когда «х которому боярину или к дворецкому или х казначею или к дьяку придет жалобник его приказу». Именно эта статья дала основание полагать, что к 1550 г. «приказы уже определились» или что в Судебнике 1550 г. формулируется «принцип суда по приказам». Ничего подобного, однако, в статье 7 нет: там речь идет о подсудности «жалобников» тем думным чинам и дьякам, которым они были подведомственны. Слово «приказ» в данном случае означало ведомство в самом широком смысле этого слова. В лучшем случае, следовательно, можно говорить о зарождении ведомственного суда, из которого разовьется позднее приказный суд, но и только.
В статье 72 Судебника 1550 г. говорится о дворецких, казначеях и дьяках, «у кого будут которые городы в приказе». Эта статья, несомненно, имеет в виду большой и областные дворцы и быть может кормленых дьяков, осуществлявших контроль над наместниками. Слова «в приказе» означают и здесь «подведомственны» и больше ничего. Территориальный характер «суда по приказам», на который обратил внимание И. И. Смирнов, является уже пережитком кормлено-путной системы, постепенно заменявшейся приказно-ведомственной. Такое толкование статьи 72 находит полное подтверждение в актовом материале. В грамоте Ивана Грозного 1543 г. упоминается один «боярин введеной, у которого будет матери моей в[еликой] княгини дворец в приказе». Речь идет не о приказе, а о дворце, подведомственном боярину.
Таким образом, Судебник Ивана IV не дает никаких данных для утверждения об оформлении приказной системы к 1550 г.
Вместе с тем, несомненно, в Судебнике 1550 г. многочисленны явные следы роста дьяческого аппарата Боярской думы, дворца и казны, от которых начинают отпочковываться первые «избы», т. е. будущие приказы.
Судебник 1550 г. главным образом интересуется вопросами организации судопроизводства в центральных ведомствах.
Статьею 7 правительство пыталось как-то ограничить судебную волокиту, предписывая боярину или кому-либо из дворцовых ведомств под угрозой «опалы» не отсылать жалобщиков «своего приказу», а давать им управу. В случае спорности дела оно могло быть передано только царю.
С другой стороны, ложные обвинения должностных лиц центрального аппарата да и вообще челобитные «не по делу» наказывались тюремным заключением (статьи 6, 7). Правительство этими мероприятиями стремилось воспрепятствовать потоку челобитных и охранить от них свою центральную администрацию, в том числе Боярскую думу.
Неправосудные действия и взимание «посулов» боярином, дворецким, казначеем, дьяком должны были караться весьма строго: виновный должен был возместить «исцов иск», заплатить судебные пошлины (в тройном размере против обычного). Сверх того, он должен был нести наказание («пеню»), размер которого определялся царем («что государь укажет»), вероятно, в связи с характером самого правонарушения (статья 3).
Наконец, чрезвычайно интересна статья 98 Судебника, устанавливавшая, что законы должны были приниматься («вершатца») «з государева докладу и со всех бояр приговору». Двойственная природа Судебника в этой формуле отразилась как нельзя лучше: дела должны были сначала докладываться государю после чего принимался приговор при участии Боярской думы.
Судебник и в этой заключительной статье отражает компромисс между растущим дворянством, сторонником укрепления царского самодержавия, и феодальной Знатью, цеплявшейся за права и прерогативы Боярской Думы.
* * * Неудача попыток удовлетворить земельный голод дворянства путем пересмотра в Судебнике правового статута вотчинного землевладения заставила правительство искать новых средств для обеспечения землею численно возросшего поместного войска. Было еще два источника, к которым можно было обратиться: казенные земли и владения духовных феодалов.
Стремясь укрепить материальную базу дворян — военачальников, которые могли бы сменить представителей боярской аристократии, правительство обратило свои взоры к находившимся в центральных районах страны оброчным деревням, землям бывших числяков и ордынцев, которые уже давно перестали выполнять свое назначение. В октябре 1550 г. был составлен проект испомещения под Москвой так называемой избранной тысячи. Смысл этого проекта сводился к укреплению положения верхов дворянства, с тем чтобы использовать их для выполнения важнейших служебных поручений. До недавнего времени в литературе не ставился даже вопрос, осуществлен ли был проект или нет. Признавалось само собой разумеющимся, что Иван IV испоместил свыше 1000 дворян в Московском и соседних уездах (в окружении 67–70 км от столицы), наделив поместьями тех из служилых людей, которые не имели под Москвой никаких владений.
Однако сама Тысячная книга об этом ничего не говорит; в ней содержится лишь распоряжение об испомещении тысячников, причем названы лица, которые должны были получить земли в Московском и соседних уездах, но нет ни слова о том, какие конкретные земли эти лица получили, да и вообще было ли осуществлено предписание правительства. Нет ни слова о реформе и в других известных нам источниках. Весьма показательно, что в дворянских родословных росписях XVII в. имеются лишь ссылки на Тысячную книгу, а не на земли, реально полученные в результате испомещения; следовательно, никакими сведениями об ртом испомещении потомки «тысячников» не располагали.
Вопрос окончательно решается сопоставлением Тысячной книги с писцовыми книгами конца XVI в. и «Боярской книгой 1556 г.»
Писцовые книги по Московскому, Дмитровскому и Звенигородскому уезду конца XVI в. сохранились не полностью. Наиболее важные для нас книги поместных и вотчинных земель Московского уезда датируются 1573/74 г., 1576–1578 гг. и 1584–1586 гг.. В них попала основная часть поместных земель Московского уезда. Для полноты картины следует учесть писцовые книги Коломны 1577/78 г. и Звенигорода 1592/93 г. Книги 70–80-х годов XVI в. рисуют картину запустения значительной части поместных земель, являвшегося результатом хозяйственного разорения. Вместе с тем в них, как правило, указываются все те помещики, которые владели землями до их запустения. Таким образом, ретроспективно эти книги показывают состав землевладельцев-помещиков 50–60-х годов. Если б испоме-щение тысячников было осуществлено, писцовые книги должны были бы дать указания на землевладение подавляющего большинства тысячников. Однако при внимательном изучении писцовых книг можно только найти лишь около 90 человек из 1078, которые в какой-то мере могут быть сопоставлены с тысячниками. При этом принадлежность их к тысячникам остается в ряде случаев весьма сомнительной. Дело в том, что они упомянуты лишь по имени и фамилии, а этого не всегда достаточно для отождествления их с тысячниками. Таких минимум 14 человек из 90, а может быть, и больше. Некоторые из упомянутых лиц — бояре, окольничие и другие думные люди. Эти чины, конечно, могли бы получить свои земельные пожалованья независимо от испомещения тысячников. Всего получается примерно 60–70 человек из помещиков 50–60-х годов XVI в. в Московском, Рузском и Звенигородском уездах, которые входили в состав «избранной тысячи». Такое ничтожное число не позволяет согласиться с И. И. Смирновым, который на основании аналогичных вычислений приходит к выводу, что реформа была проведена: 60–70 человек могли получить землю и позднее, тем более, что их полагалось наделить по проекту реформ.
В пользу этого предположения говорит распоряжение Ивана IV от 28 января 1556 г. отписать на его имя новгородское поместье С. А. Аксакова (тысячника по Кашину), ибо «Семена Аксакова пожаловали есмя поместьем в Московских городех». Некоторые тысячники, несмотря на указание самой Тысячной книги, имели владения в Московском уезде независимо от проекта ре-рофмы 1550 г. Так, у Романа Пивова (тысячника по Ярославлю) была в ртом уезде «старая вотчина» его отца.
Не позволяет сделать вывод об осуществлении реформы 1550 г. и анализ «Боярской книги 1556 г.» Всего в этой книге нами выявлено около 60 тысячников. Для значительной их части трудно определить, получили ли они земли по реформе 1550 г., ибо размеры их достигают 300–500 четвертей. Но в ряде случаев с абсолютной точностью устанавливается, что под Москвой у тысячников поместий не было. Так, у 14 служилых людей поместья исчисляются в обжах, а не в четвертях, как обычно. Но Тысячной книге мы знаем, что это были новгородские, ржевские и торопецкие помещики. У 14 лиц поместья исчислены в вытях. Согласно Тысячной книге, это были псковские и торопецкие помещики. Таким образом, ясно, что во всяком случае у 28 лиц под Москвой поместий не было. Следовательно, «Боярская книга 1556 г.» свидетельствует о том, что тысячники псковичи и новгородцы под Москвой земель не получили. Проект реформы, вероятно, остался неосуществленным потому, что у правительства не было необходимого фонда свободных земель под Москвой. Правительственный замысел лишь много позднее был использован при организации опричнины. В годы опричнины испомещение было проведено за счет боярского землевладения; во время же правления Адашева и Сильвестра этого сделать еще было нельзя.
Впрочем, одна из сторон предполагавшейся реформы вскоре уже осуществилась. В 1551/52 г. была составлена Дворовая тетрадь, куда попали все служилые люди государева двора, из которого черпались основные кадры для комплектования командного состава армии, для замещения высших правительственных должностей и т. д. Отныне ежегодно по Дворовой тетради происходила проверка наличного состава государева двора. Судя по Дворовой тетради, его основную массу, несшую службу по «дворовому списку», составляли дети боярские, что свидетельствовало о росте политического влияния дворянства.
В свое время автором этих строк было сделано предположение, что Дворовая тетрадь являлась реальным списком государева двора и была составлена в 1551/52 г. и что дата «7045», имеющаяся в некоторых ее текстах, является испорченной от «7060».
Это предположение, однако, наталкивалось на некоторые препятствия, имевшиеся в Никифоровском списке памятника: там был помещен И. Г. Морозов (по сведениям Шереметевского списка дворовых чинов, умерший в 1549 г.) и имелись пометы 7056 (л. 102 об.) и 7094 (л. 147); три раза был упомянут 7060 год (л. 116 об., 117, 127 об.) В своей рецензии на издание Дворовой тетради И. И. Смирнов полагал, что «время составления «Тетради дворовой» придется отодвинуть еще дальше, к началу 60-х годов», так как пометы в Никифоровском списке ведут нас к десятням 50-х годов XVI в.
В настоящее время найден новый Музейный список Дворовой тетради, который решает этот вопрос. В его заголовке мы встречаем дату «7060» (т. е. 1551/52 г.), когда был составлен ее первоначальный текст, еще не оснащенный приисками.
Дата 1551/52 г. как время составления Дворовой тетради подтверждается и анализом списка бояр и окольничих из ее состава. В этих списках окольничие и бояре, получившие свои звания после 1551 г., помещены в хронологической последовательности.
Так, среди бояр последовательно помещены Д. И. Немой, П. В. Морозов, Ф. Г. Адашев, В. Ю. Траханиотов, И. М. Воронцов, И. М. Троекуров, И. В. Горенский и т. д. Последним среди бояр был помещен Ф. И. Умный-Колычев, получивший свое звание в марте 1562 г.
Такая же примерно картина наблюдается и в отношении окольничих. Здесь последовательно помещены: И. М. Воронцов, Д. А. Чеботов, А. Д. Плещеев, Давыд Ф. Палецкий, А. Ф. Адашев, М. В. Яковлев. Последним среди окольничих и других помещен А. А. Бутурлин.
Итак, Дворовая тетрадь была действующим документом, к которому последовательно приписывались на протяжении 50–60-х годов XVI в. все новые данные о составе государева двора вплоть до начала 1562 г. Ее первоначальный текст был составлен в 7060 (1551/52 г.). Характерно, что среди бояр и окольничих, получивших свои звания до 1552 г., нет такого хронологически стройного порядка, как для лиц, получивших думные чины в более позднее время. Так, В. В. Морозов и И. Я. Чеботов, сведения об окольничестве которых относятся к лету 1551 г., помещены в разных местах списка: один — четвертым, а другой — через семь человек.
Таким образом, анализ текста Дворовой тётради подтверждает сведения пометы Музейного списка о составлении основной части памятника в 1551/52 г.
Благодаря Музейной рукописи устраняются и другие неточности, имевшиеся в Никифоровском списке. Если ранее мы имели только один список Дворовой тетради, содержащей интереснейшие пометы о служебных перемещениях верхов московского дворянства, то теперь к этому списку прибавляется другой, не только корректирующий его сведения, но и дающий ряд новых и интересных помет, опущенных составителем Никифоровского списка. В то же время Никифоровский и Музейный списки восходят к общему протографу, который хотя и не был подлинником 1551/52 г., но представлял собою один из списков 50-х годов XVI в. Дело в том, что в обоих списках имеются текстуально совпадающие пометы, говорящие о том, что их протограф не был подлинником. В Музейном списке (в отличие от Никифоровского) значительная масса помет находится на полях или между строк: составитель этого списка копировал их размещение, имевшееся, очевидно, в протографе. Однако много помет не выделено из самого текста памятника, как это было, очевидно, и в самом протографе.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |