привечает бедного конторщика, нисколько не заботясь, что этим разбивает его
сердце, полное любви. Только сегодня все муки умножились, а эта безнадежная «любовная
канитель» пришла к должному завершению — Поликсену выдают за генерала. Значит,
Платон, который и так уже был изранен и злыми ударами судьбы, и крушением
хрупких побед Правды, этим известием добит окончательно. И на свидание это идет
как на прощание, на последнее свидание. Ведь еще дома, когда его зовет Филицата
проститься с Поликсеной, он горько говорит: «Вот она, жизнь-то моя, — одно горе
оплакал (то есть яму и предательство матери. — М. С.), другое на плечи валится.
Одни стихи не кончил, другие начинай! (в задумчивости) Вот и повезут, и повезут
нас врозь: ее в карете венчаться с генералом, а меня судебный пристав за ворот в
яму».
Это очень существенно, что в дальнейшем объяснении с Поликсеной присутствует не
только обычное социальное неравенство, но и это чувственное противоположение: ее
жизнь поворачивает к счастью (так как ведь Платон убежден, что то, что есть
между ним и ею, для Поликсены не любовь, а баловство!), его жизнь — в горе, в
яму!
Вот с таких совсем разных душевных позиций вступают они в сцену, которую принято
играть как страшно смешную! Почему?! Потому только, что Поликсена говорит
смешные «купеческие» реплики? Что она похожа на всяких известных нам липочек и
подобных героинь? Ну а на каком языке она может говорить?! Пусть в ней
произойдет любой душевный переворот, но навыки-то жизненные, речевые, всяческие
— все те же. И важно тут не то, что говорит Поликсена и какими словами, а то,
что она имеет в виду, что хотела бы сказать. Поэтому в этом разговоре происходит
досадный для смысла и комический для стороннего наблюдателя разрыв формы и
содержания! И смешна сцена только по форме — по форме речи, по форме поведения.
Чувства же находятся на уровне высокой поэзии. И драмы. Только если не учитывать
предлагаемых обстоятельств пьесы, разбором которых мы занимаемся, эта сцена
может показаться комической по содержанию. Только если подходить к ней по
проторенной дорожке «театрального мышления». И если уж подумать о правильной
реакции зрителя — это добрая улыбка, иногда сочувственный краткий смех, а вовсе
не тот зрительский гогот, который особенно на концертах так часто сопровождает
эту глубокую, лирическую, трогательную и очень серьезную по жизни сцену.
Каково же движение сцены?
Поликсена призвала Платона для того, чтобы сказать ему о том, что открыла в себе,
в нем, о том новом, что началось с сегодняшнего утра и что нисколько не похоже
на все, что было до того. Но ведь это же безумно трудно объяснить! Даже имея
больший словарный запас, чем Поликсена. Мы теперь все время будем убеждаться,
насколько произносимые слова не передают желаемого смысла. Смотрите:
Поликсена. Ты идти не хотел, я слышала.
Платон. Да что мне здесь делать! Я в последний раз 442 вам удовольствие, а себе
муку делаю; так имейте сколько-нибудь снисхождения. Я и так своей судьбой обижен.
Поликсена. Как ты можешь жаловаться на свою судьбу, коли я тебя люблю. Ты должен
за счастье считать.
Платон. Да где ж она, ваша любовь-то?
Поликсена. Вот я сейчас тебе докажу ее. Садись! Только ты подальше от меня. (Садится
на скамейку.) Ну вот, слушай!
Платон. Слушаю-с.
Поликсена. Я тебя полюбила.
Платон. Покорно вас благодарю.
Поликсена. Может быть, ты и не стоишь, да и конечно не стоишь.
Платон. Лучше бы уж вы не любили, мне бы покойней было.
Поликсена. Нет, это я так, к слову, чтоб ты больше чувствовал. А я люблю тебя,
люблю и хочу доказать.
Платон. Доказывайте!
Поликсена. Миленький мой, хорошенький! Так бы вот и съела тебя…
Что же происходит? Разговор на разных языках, о разном! Он говорит о «вчерашней»
любви, об этой маяте «при луне», которую и любовью-то не назвать, одно тиранство.
Она — о том, что полюбила. По-новому, по-другому! А он не понимает, что по-другому,
и отвечает «на вчерашнее» признание — «Покорно вас благодарю». Обидно ей? Ну,
конечно же, обидно. И обиду эту она выражает на своем «диалекте»: «может быть,
ты и не стоишь», но тут же спохватывается, потому что не ссориться она сюда
пришла и тогда говорит «я люблю тебя, люблю и хочу доказать». Это важнейшая
фраза! Что «доказать»? Свою способность к ответному подвигу. И это, как мы знаем,
будет иметь продолжение и подтверждение в ближайшем будущем.
Но пока она может все это доказывать только на словах. Вот и хочет она его «съесть»,
«расцеловать». Что это? То, за что Платон принимает эти обещания — причуды
богатой невесты, которая никогда не перейдет социальной границы и ничего себе не
позволит с нищим, с неровней. Да нет же! Сейчас сегодняшняя Поликсена способна
на что угодно, на все, чего нельзя, и силой сдерживает себя потому, что и сама
еще не все поняла, и сама еще не обвыклась с чудом, которое на нее снизошло, и
Платону еще не объяснила того, что с ней случилось и что он должен понять и
принять как совершенно другую норму их отношений. А он не понимает! И думая, что
все по-старому, только бессовестней, потому что говорить ему о том, что она «съела
бы» его, выходя за генерала, и жестоко, и бессовестно, и безнравственно! Вот он
и обрушивает на нее свой сокрушительный монолог. Монолог дерзкий, ни по какой
статье не дозволенный! Что же слышит Поликсена? Хоть и говорит по заведенному
порядку, по инерции: «Как ты смеешь?..», но все ее существо замирает от восторга:
вот это любовь! Вот это огонь! И Поликсена провоцирует и проверяет, есть ли край
этому счастью, этому чуду:
Поликсена. Как ты смеешь такие слова говорить!
Платон. Отчего же и не говорить, коли правда?
Опять, как и днем, эта «правда». Да что же это за сила такая в этой правде?!
Поликсена. Да ты и правду мне не смей говорить.
Платон. Нет, уж правду я никому не побоюсь говорить. Самому лютому зверю — льву
и тому в глаза правду скажу.
Поликсена. Он тебя растерзает.
Платон. Пущай терзает. А я ему скажу: терзай, ну, терзай, а правда все-таки на
моей стороне.
Ну вот вам, пожалуйста, чем не христианский мученик, погибающий за свою веру в
Колизее!
Весь пылкий монолог Платона, все его горячие нападки на барабошевское
мироустройство — это не про любовь. Или не только про любовь. Это реванш за
собственную измену Правде! Ведь он заколебался, когда обстоятельства 443 больно
ударили его, он сник, он перестал размахивать своим мечом в защиту Правды.
Значит, хоть ненадолго, но предал ее, отступился. Потому теперь и берет столь
горячий реванш за временное отступничество.
Но у Поликсены другая забота: как его — такого! — любить, как быть достойной его.
Так и спрашивает: как же мне любить тебя? Научи! «А вот ты почувствуй любовь-то
хорошенько, так уж сама догадаешься, что тебе делать следует», — отвечает Платон,
совершенно очевидно не имея в виду ничего, кроме горячего поцелуя, скажем. И
Поликсена думает. И вот придумывает: «Я теперь знаю, что мне делать; я выдумала:
я завтра скажу бабушке, что люблю тебя и кроме тебя ни за кого замуж не пойду».
И далее: «Скажу: коли не хотите меня обидеть, так давайте приданое, а то и не
надо… я и без приданого, только б за него».
Это уже приближение к ответному подвигу. Правда, пока еще только на словах. И
тем не менее. Платон потрясен — теперь его очередь быть потрясенным. Ведь если с
Поликсеной происходит тот процесс, о котором я сказал, то и поведение ее сегодня
какое-то иное, чем обычно. Пусть не сразу, но Платон не мог не почувствовать
постепенной этой перемены. Поэтому это серьезнейшее и ответственейшее заявление
Поликсены и потрясает его. Значит, она… действительно любит!.. Мир перевернулся!
«Вот теперь мне и в яму не так горько идти!».
Потому что убедился в действительной любви Поликсены? И поэтому. Но главное —
другое. Главное, что это Правда побеждает! Потому-то так замедленны и как бы
холодноваты собственно «любовные» реакции Платона. Мы не должны забывать, что
есть очень важное действующее лицо — Правда. И она верный и надежный сценический
партнер Платона. Там, между ними, свои «диалоги», свои общения, взаимоотношения.
И тут выследивший их Глеб, доложивший хозяйке, что вора поймал, предупреждает
Поликсену, что сюда идут все. Она скрывается, посоветовав Платону бежать. Но не
тут-то было. Железной хваткой схватил его Глеб и поднимает страшный крик, видя
приближающихся хозяев.
Вот так конфуз: «на словах ты, братец, патриот, а на деле фрукты воруешь?» И
кажется, сейчас будет разыгран очередной барабошевский спектакль, да только
бабушке не до смеха! Ее смутные подозрения подтверждаются. Значит, правильно она
почувствовала, что давешнее письмо, над которым так беспечно хотели посмеяться,
адресовывалось Поликсене…
Платон. Я не вор.
Мавра Тарасовна. Так ты, миленький, не воровать приходил?
Платон. Да нет же, говорю вам! На что мне ваши яблоки?
Мавра Тарасовна Что же вы на парня напали? За что его обижаете? Он не вор. Он
гулять в наш сад приходил, время провести. С кем же ты, миленький, здесь в саду
время проводил?
И далее:
… Уж ты не утаивай от меня, я хозяйка. Коли есть в доме такие гулены, так их и
унять можно.
Платон (решительно). Вяжите меня скорее! Я вор! Я за яблоками, я хотел весь сад
обворовать.
Снова рыцарская акция Платона. Едва он сообразил, что отрицание воровства выдает
Поликсену, как он снова не хочет ее назвать. И хоть нелепо делает попытку
отвести подозрение, лишь сам себя разоблачая в притворстве, но по его горячности
можно понять, что он «на смерть станет» в защите чести любимой, да еще после
того, что она только что сказала! Так и было бы, если бы не вышла из укрытия
Поликсена и не заявила со всей решительностью и мужеством: «Не верьте ему! Он ко
мне приходил!»
Потрясение.
Нужно время, чтобы из него выйти.
Но ведь это тот самый повод, которого ждала Мавра Тарасовна, чтобы проявить 444
власть и навести свои порядок в пошатнувшемся своем царстве-государстве.
Мавра Тарасовна. Ничего я тут не вижу, это часто бывает. Сейчас я все дело
рассужу. Кто виноват, с того взыщем; а для чего мы здесь девушку держим? И не
пристало ей пустые разговоры слушать, и почивать ей пора.
… Поликсена (обнимая Платона). Бабушка, поздно вы хватились! Нас разлучить
невозможно!
Мавра Тарасовна. Да зачем вас разлучать, кому нужно? Только не сейчас же вас
венчать; вот уж завтра, что бог даст. Утро вечера мудренее. А спать-то тебе надо
идти. Ишь, как он долго загостился. Иди-ка, иди с богом!
Поликсена (целуя Платона). Прощай, мой милый! Я слово сдержу. Мое слово крепко,
вот так крепко, как я тебя целую теперь.
Мавра Тарасовна. Ну вот так-то, честь-честью — чего лучше! Уж еще поцелуетесь!
При людях-то оно не так зазорно.
Поликсена целует Платона и уходит.
Неожиданности и потрясения продолжаются! Если Платон, как ни был он счастлив
перед тем, как его схватил Глеб, совсем не мог поверить, что Поликсена
действительно сделает то, что обещала, и потрясен, когда она это делает, то
Мавра Тарасовна никак не ожидала, что Поликсена проявит такую решительность и
совершит поступок, да еще прилюдно, которому и названия-то не подберешь. И если
еще только что она не без радости воспринимала то, что обстоятельства дали ей
повод для наведения порядка, теперь она понимает, как трудно это сделать и как
далеко зашло дело. И эта своеобразная радость сменяется озлоблением. Однако
Мавра Тарасовна не теряет присутствия духа и, напротив, мобилизуется. Платон
сейчас одержим своей победой. Поликсена любит его и доказала это. Но ведь это
следствие того, что все-таки победила Правда. И хотя понятно, что возмездие, и
самое беспощадное, грядет, и это несомненно, Платон воодушевлен и даже счастлив
своим знанием, что правда свое берет, она непобедима! Мавра Тарасовна выносит
мудрый и жестокий приговор, и победить его не станет сил ни у кого: «Чтоб не
было пустых разговоров, я вам расскажу, что и как тут случилось. Вышла
Поликсеночка погулять вечером и простудилась, и должна теперь, бедная, месяца
два-три в комнате сидеть безвыходно, а там увидим, что с ней делать. Парень этот
ни в чем не виноват, на него напрасно сказали: яблоков он не воровал, взял,
бедный, одно яблочко, да и то отняли, попробовать не дали. Вот только и всего,
больше ничего не было — так вы и знайте».
И вот ответ Платона: «Вы разговору моему не препятствуете? И за это я должен вас
благодарить. Все вы у меня отняли и убили меня совсем, но только из-под политики,
учтиво… и за это спасибо, хоть не дубиной. Уж на что еще учтивее и политичнее:
дочь-девушку, богатую невесту при себе целовать позволяете! И кому же?
Ничтожному человеку, прогнанному приказчику! Ах, благодетели, благодетели вы мои!
Замучить-то вы и ее и меня замучите, высушите, в гроб вгоните, да все так учтиво,
а не по-прежнему. Значит, наше взяло! Ура!! Вот оно — правду-то вам в глаза
говорить почаще, вот!.. Как вы много против прежнего образованнее стали! А коли
учить вас хорошенько, так вы, пожалуй, скоро совсем на людей похожи будете».
Речь это горькая. Горькая, но ликующая. Положение Платона ужасно: уж теперь-то,
конечно, нет никаких надежд избежать ямы, да и Поликсену он теряет навсегда. И
все-таки… Есть в этом нечто по-своему героическое. Как ни плохо Платону, но
страдания его осмысленны: он претерпевает их во имя идеи, и если их выдерживает,
то тем самым утверждает торжество этой идеи и своей веры в нее. Когда
вслушиваешься в этот монолог, то право же не остается места для «простака»,
этакого духовного недоросля, каким его принято играть. Ведь тут все очень по
делу, очень серьезно и вполне резонно. Речь «не мальчика, но мужа». И вот что
важно: при том, что мы уже освоили в характере Платона — его наивность,
искренность, незащищенность 445 против хитрости и подлости, — такой духовно
зрелый монолог дает характеру новые грани и новые измерения. И это очень
существенно, так как и Мавра Тарасовна, и ее сынок, и Мухояров вдруг в этом
финальном моменте третьего акта видят перед собой не того потешного, хоть и
строптивого «недоумка», за которого привыкли считать Платона, а опасного и
непримиримого врага.
И тут следует коснуться одного практически важного вопроса. Очень часто в
разработке спектакля не учитываются психологические следствия того, что
действующие лица в круг своих предлагаемых обстоятельств должны были бы впустить,
скажем, такой вот монолог, как приведенная заключительная речь Платона. Ведь
после того, как сказано такое, определенные вещи названы своими именами, система
взаимоотношений людей, населяющих пьесу, становится иной. Шлейф такого события
не может не оказывать влияния, иногда существеннейшего, на ход мышления
связанных с этим фактом действующих лиц.
Вот и тут. Островский заканчивает третий акт этим монологом Платона. Нет ни
ремарок, подсказывающих поведение и реакции присутствующих. Нет никаких слов
больше. Дальше будет только завтрашнее утро — четвертый акт. И там нет ни
единого упоминания об этом выпаде Платона. Будто его и не было. Между тем, нервы
Мавры Тарасовны и вся система отношений с Поликсеной, Филицатой в
значительнейшей степени определяется возникшим новым отношением к Платону и
осознанием действительной опасности, которую он собою представляет.
Допустим, что четвертого акта нет. Пьеса окончена. Сочиним ее продолжение из
логики происшедшего.
Платон подвергнется самой тяжелой и жестокой расправе. Он тем или иным способом
будет «изъят из обращения» — в яму, или найдется иной способ его изоляции и
надолго, может быть, навсегда. Судьба Поликсены предрешена тем планом, который
продиктовала Мавра Тарасовна. Только потому, что Поликсена сердцем узнала, что
такое «полюбить», что Платон стал для нее немыслимо прекрасен, уготованная ей
судьба — насильственное замужество или монастырь — приобретает истинно
трагическое содержание. Что до Филицаты, то и речи быть не может о том, чтобы
при таких ее художествах она хоть день осталась в доме. И старуха будет
вышвырнута на улицу, без крова, без средств, оторванная от существа, которое
искренне любит всей мерой неизрасходованной материнской любви.
И ведь так и начинается четвертое действие комедии. План Мавры Тарасовны
начинает реализовываться. А так как кроме самой Филицаты ни один человек не
знает о ее «колдовстве» и о том, кто, или лучше сказать, что такое Сила Грознов,
нагнетение истинно драматической ситуации продолжается и для Поликсены, и для
Платона.
Посмотрим, что же происходит.
Ночь протомилась Поликсена и тут-то — только теперь! — Филицата сжалилась и
посвятила ее в свой «колдовской» замысел. Убавило ли это муки и тревоги
Поликсены, которая вне всякого сомнения понимает, что ее судьба находится у
трагической переломной черты и ждать спасения, кроме как от «колдуна», неоткуда?
Только отчасти. При всем том, что Поликсена не блещет образованностью, она уже
человек другого времени, и вера во всякого рода заговоры, клятвы, обеты у нее не
столь сильна, как у бабушки. И расчет, на котором Филицата строит свой план,
представляется ей достаточно фантастическим и не слишком обнадеживающим. Но все-таки
это ведь лучше, чем ничего.
Рано утром Филицата привела и припрятала по каморкам Платона и Силу Ерофеича.
Сказала ли она Платону, для чего его ведут? Наверняка, нет. Это такой дурень,
что он может всю затею испортить. Начнет кричать о правде, или вовсе откажется
идти, так как его толкают на ложь. Что уж там придумала Филицата, это неизвестно,
но так или иначе, Платон «заготовлен».
446 Сила Грознов проходит последнюю подготовку, сговор. Филицата разучила с ним
программу, которую он должен предъявить Мавре Тарасовне во исполнение клятвы. И
все-таки тревожно! Ведь на карту поставлены три судьбы — Поликсены, Платона, ее
собственная. Поэтому-то Филицата показывает Силе Грознову все сокровища-богатства.
Ну для чего бы «ундеру», который должен у ворот стоять и в дом ходу не имеет,
надо знать и смотреть, сколько серебра в буфете, сколько денег в сундуке лежит,
какую «негу» нажила себе Мавра Тарасовна?! Сила раззадорен до чрезвычайности.
Так и вспоминается пушкинский скупой рыцарь, «пирующий» перед раскрытыми
сундуками!
После вчерашнего Филицата уж никак не должна проиграть. Не может. Ни в коем
случае. Поэтому она и идет на страшный, в сущности, шаг: она отдает Мавру «на
заклание» разбойнику, и разбойнику безжалостному — что он может сотворить, да
еще воочию увидев, какое богатство плывет ему в руки, это Филицата знает. И все-таки
идет на это.
Необходимо понять, что обстоятельства, с которыми входят в четвертый акт
действующие лица, столь напряжены, столь серьезны, что и играть это надо в меру
и масштаб этой серьезности. Приходится говорить об этом так настойчиво потому,
что традиционно играется как раз другое: жизнерадостное устремление к счастливой
для всех развязке этого смешного (?) акта. И сцена осмотра Силой богатств своей
грядущей жертвы, к примеру, играется не как опасный сговор на ограбление, на
разорение Мавры, что смерти подобно, а так, словно это праздничная экскурсия в
Грановитую палату под водительством бойкого гида.
Надо помнить, что и осмотр дома Силой Грозновым, и разговор происходят наспех,
тайно, пока нет бабушки, которая может вот-вот вернуться. Это и должно
определять напряженный темпо-ритм начала акта.
Заметим, что Мавра Тарасовна до поездки в церковь и до посещения Кириллушки
ничем не проявила свою позицию. Утро как утро. Филицата говорит: «снарядивши
бабушку к обедне…», то есть они общались, но ничего не произошло, а от этого еще
томительней и напряженней — что она там задумала?! А Мавра не спешит. Надо
посоветоваться и с Богом, и с Кириллушкой.
Вот и вернулась, наконец. И тоже — как будто ничего не случилось. Но вот: «Пошли
ко мне Поликсену» — началось!
Начинается триумф Мавры Теперь, к этому часу она во всеоружии, все ясно, все
продумано, и позиция представляется незыблемо надежной.
Поэтому Мавра Тарасовна спокойна, она не кричит, не «расходуется». И,
разговаривая с внучкой, которая не в меру дерзка и уверенна, только раз
споткнется Мавра:
Поликсена. Может быть, вы не хорошо расслышали, так я вам еще повторю: я пойду
за того, кого люблю Нынче всякий должен жить по своей воле.
Вот на этом-то и споткнулась бабушка. Это уж устами Поликсены заговорил Платон.
Вон ведь куда зараза проникла! Кстати, в частности, в этом проявится то влияние
монолога Платона на психику Мавры, о котором уже говорилось. Ответ Мавры
Тарасовны звучит хоть и грозно, да не очень убедительно, что-то похоже, что он
все-таки не от ощущения силы, а от слабости: «Твои “нынче” и “завтра” для меня
все равно, что ничего; для меня резонов нет. Меня не то что уговорить, в ступе
утолочь невозможно. Не знаю как другие, а я своим характером даже очень довольна».
Да, конечно, Мавра Тарасовна сделает все по-своему. Но дело ведь не в этом.
Победа ее не будет полной, если не будет сломлен дух крамолы в Поликсене.
Возбуждение нервов, вызванное этим все-таки проигрышем в разговоре с внучкой,
питает разговор с Филицатой. В движении психической жизни сцена с Филицатой
помогает Мавре вернуть несколько качнувшееся равновесие духа.
И тут хочу заметить, что при всей энергии того прямого дела, которым занята
Филицата, 447 не может тут не быть и очень сложных, глубоко запрятанных душеных
движений. Ведь Филицату связывает с Маврой долгая-долгая общая жизнь, в которой
было много всякого и разного. И вот теперь Филицата должна нанести Мавре
сокрушительный удар! Это непросто, и как знать, если бы Мавра повела себя с
Филицатой как с близким человеком, от которого и тайн-то не было и который
всегда был преданным и надежным помощником во всем, в чем нужно было Мавре, не
изменила бы Филицата свой жестокий замысел?.. Видите, я второй раз обращаюсь к
такой мысли и думаю, что эти колебания, внутренние остановки для того, чтобы
дать возможность Мавре проявить себя в качестве неожиданном, составляют и
глубину, и правду характера Филицаты. И не потому ли она начинает объяснять
Мавре не как врагу, а как разумному человеку, желающему знать правду,
обстоятельства того, как невольно стала сводней. Но Мавра предлагает в ответ ей
«собираться», то есть катиться куда глаза глядят, так как «в хорошем доме таких
держать нельзя».
Тогда все меняется. Терять нечего, равно и надеяться не на что. И Филицата
играет ва-банк. Уже процесс самого разговора с Маврой ее не интересует.
Интересна лишь «последняя карта», которая все решит — «пан или пропал», — и к
ней Филицата идет стремительно, лишь подталкивая мысль и память Мавры Тарасовны
к прошлому, к клятве, к Силе Грознову, которого Мавра так легкомысленно
зачислила в покойники. И когда Мавра старательно доказывает не Филицате, а
главным образом самой себе, что она давно освободилась от власти страшной клятвы,
по сигналу Филицаты, вызванный из небытия, появляется Сила Ерофеич Грознов.
Островский подготовил двойной эффект: первый — оценка его появления Маврой
Тарасовной; второй — то, что Сила Грознов нигде не разоблачен автором как тот
самый «колдун», на которого надеется Филицата. Объединение «ундера», «колдуна» и
прежнего мучителя Мавры в одном лице — Силе Грознове — лишь улавливается как
недоказанное предположение и ясным становится только теперь.
Мавра Тарасовна почти сознание теряет от неожиданности, от страха, от мистики.
Однако мистическое более или менее рассеивается и на первый план выходит вполне
реальное восприятие того, что случилось. А случилось, что вернулся человек
страшный, навсегда оставивший в душе след ужаса своей хищностью и
безжалостностью да еще повязавший ее страшной клятвой, нарушение которой —
вероятная смерть Мавры. И в это она вполне верит.
Мавра Тарасовна. Да как же ты жив-то? Я давно, как ты в поход ушел, тебя за
упокой поминаю. Видно, не дошла моя грешная молитва!
Вполне трезвая, «реалистическая» мысль. Ну, и к вопросу о том, что в этой сцене
принято — чтоб смешнее было! — играть комическую вспышку старческой любви,
игривых воспоминаний о прошлом и рамолических страстей: из приведенной реплики
Мавры очевидно, что ни о какой любовной элегии тут речи быть не может. Даже Силу,
циника и кровопийцу, шокирует такая прямота Мавры: «Я добрее тебя; я молился,
чтоб тебе бог здоровья дал, чтоб нам свидеться. Да вот и дожил до радости».
Ну, радость, разумеется в надежде на предстоящее ограбление Мавры. Заметим, что
лицедейство Силы становится его самым действенным оружием. Мгновенные
превращения то чуть ли не в огнедышащее исчадие ада, то в обессилевшего
слабенького старца, уже не от мира сего, которому ничего не нужно, кроме угла,
где можно умереть, то в трезвого, жестокого и опасного дельца-хищника, живое
напоминание удальца-захватчика и женской чести, и вполне конкретных ценностей —
денег, перстней и тому подобного. И, лицедействуя, Сила запутывает Мавру. Имея
дело с оборотнем, принимающим разные обличия, она никак не может понять, где
правда, где «розыгрыш». Где шутки, от которых 448 стынет у нее кровь, а где
реальная перспектива ее жизни «под знаком Грознова». Потому и не может долго
нащупать линию поведения: не успевает она принять одну, как перед ней уже совсем
другой человек, с которым надо заново «наводить мосты».
Грознов. Да ты помнишь свою клятву, клятву страшную?
Мавра Тарасовна. Ох, помню, помню. Как ее забудешь? Ну что же тебе от меня
надобно?
Грознов. Хочу стать тебе на квартиру. Выберу у тебя гостиную, которая получше,
да и останусь тут: гвоздей по стенам набью, амуницию развешаю.
Мавра Тарасовна. Ах, беда моей головушке!
Грознов. Вы каждое утро всей семьей ко мне здороваться приходите, в ноги
кланяться, и вечером опять то же, попрощаться, покойной ночи пожелать.
Где здесь шутка, «треп», где правда — пойди-ка, угадай!
И вдруг, весь меняясь, превращаясь в «нечистую силу», он говорит «голосом из
загробного мира»:
… И сундук ты тот, железный, ко мне в комнату под кровать поставь.
Мавра Тарасовна. Да как ты, погубитель мой, про сундук-то знаешь?
Грознов. Грознов все знает, все.
Мавра Тарасовна. Варвар ты был для меня — варвар и остался.
Мавра запуталась. Чему тут верить, а чему нет? И вдруг, никакого «загробья», а
вполне практическое решение вопроса:
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |