пожалуй, что обидное скажет.
Барабошев. Никак не может; потому обида только от равного считается. Мы над кем
шутим, так даже ругаться дозволяем.
Таким образом, как бы заявлена позиция: Амос для Платона вне досягаемости. Любые
слова Платона окажутся бессмысленными, так как не могут оказать никакого
воздействия. Они обесценены заранее. Такова декларация. Посмотрим, так ли оно на
деле.
Мы подошли к главной сцене первого акта — сцене с письмом. Очень важно взять на
вооружение то, что все складывается для Амоса самым лучшим образом: маменьку
расколол — под генерала будет выдача хорошего куша, с Зыбкиной расправился к
вящему своему удовольствию, в обоих спектаклях сыграл превосходно. Настроение
прекрасно. Вдохновение несет его на крылах своих. А тут молодец Мухояров еще
подстроил какую-то шутку-ловушку. Начинается подписывание писем. Это входит в «службу»
Платона. В чем же служба? В том, чтобы вытерпеть фокусы и издевательства Амоса и
Мухоярова. Все, что происходит пока — норма. Так бывает всегда или почти всегда.
Не одно, так другое. Заметим, что пока мы только слышали, что Платон терпит, что
из него шута сделали, что надо его спасать. Теперь мы это видим воочию. И то,
что мы видим, должно быть действительно страшно и невыносимо своей тупостью и
жестокостью. Даже то, что происходит до того, как Амос обнаружит письмо Платона.
Каждое из пяти подписываемых писем — это дивертисмент, аттракцион, который
изобретает Амос, чтобы поставить Платона в нелепое положение, унизить, заставить
быть рабом, безропотно покорным. Только так мы можем объяснить, почему вопрос о
том, чтобы вырваться от Барабошевых, — вопрос бесконечно мучительный и острый.
Только так мы можем объяснить, в каком же состоянии измученности существует
Платон, вынужденный из-за своего долга это выносить и терпеть.
Когда ты хочешь играть, а с тобой не играют, это вызывает активное желание
заставить играть. Это и происходит с Амосом. Чего он хочет? Чтобы Платон
взорвался. Взорвется — игра, «спектакль» приобретут остроту, больший азарт. А
так как Платон не поддается, то Амос из себя выходит, чтобы придумать и выкинуть
что-нибудь архичудное. Не получается. Платон терпит. И вот шестое, подложенное
Мухояровым письмо! Платон убеждается в краже, и тут все, что он сдерживал,
взрывается. Но надо иметь в виду, что весь опыт Платона научил его тому, что он
бессилен против произвола Амоса и прочих. Поэтому борьбу он начинает не с
нападения на Амоса, а с мольбы. Вечная ошибка человека порядочного в схватке с
подлостью: надежда на то, что хоть что-то человеческое, совестливое там, в
противнике-то есть, теплится, значит, можно туда достучаться. Но просьбы, мольбы,
естественно, цели не достигают, и вот тогда Платон начинает борьбу. Чем? Правдой.
Веря в ее обязательное торжество… в будущем. Только меч-то, которым размахивает
Платон, картонный. Во всяком случае, с барабошевской точки зрения.
Все в сборе, а Филицата и Поликсена подслушивают, затаясь в кустах. И вот первый
артист, «вставив двойные стекла», сиречь напялив пенсне, принимается читать «сочинение
господина Зыбкина». Вот оно: «Красота несравненная и душа души моей… Любить и
страдать — вот, что мне судьба велела. Нельзя открыть душу, нельзя показать
чувства — невежество осмеет тебя и растерзает твое сердце. Люди необразованные
имеют о себе высокое мнение только для того, чтоб иметь высокое давление над
нами, бедными. Итак, я должен молчать и в молчании томиться».
Как отчетливо в этом письме слышится смесь чистых и наивных интонаций Макара 435
Девушкина и пафоса шиллеровских монологов! Нет! Совсем не так прост Платон
Зыбкин, как о нем думают в театрах!
Однако для барабошевской компании не может быть ничего смешнее, дичее, чем
этакое… и назвать-то не знаешь как! Так глупо и дико, что ошалел Амос прежде,
чем его прорвало хохотом нескончаемым, с визгами, хрипами… уж как он был
настроен повеселиться, но чтоб такое!.. Этого не выдержишь, помрешь! Гогот, визг,
животики надрываются, на ногах не устоишь. Шабаш получился, вот уж насмешил, так
насмешил! И кто ж она, эта самая «душа души»? И вот тут-то начинается
непредвиденное, незапланированное: стойкое сопротивление Платона. Да какое
стойкое! Мы уже много знаем о его реальных обстоятельствах, о том, что такое
этот проклятый вексель, который держит в плену и рабстве — а Амос машет им «год
буду ждать, коли скажешь», «мало? изорву, коли скажешь» — нет! не поддается!
А ведь так весело было… Да и что же это делается? Холуй, раб ничтожный не желает
с ними в их игры играть? характер показывает?! Так в яму его!!!
В яму? Туда, где невиновного отца сгубили?! Ведь «яма» — это болевая точка
Платона, которая, в сущности, определила его характер и жизненную позицию. Все
могло быть, всего ожидал Платон, только не этого ужаса. И вот сейчас, сейчас
Платон уступит, покорится… И Амос подкидывает эту спасительную возможность: «Покорись,
братец…» Но теперь схватка идет уже не на шутку, уже не в письме дело, не в
испорченном веселье. Уже не до смеха. Чей верх будет, чья возьмет — вот что тут
решается. Ну?!
И тут надо вспомнить то, что мы открыли в позиции Мавры Тарасовны: разве не
симптом каких-то неведомых перемен в мире, если раб не покоряется, если нищий от
денег отказывается.
Отказ Платона назвать ту, которой написаны эти высокие слова, расставляет все по
своим местам: названо, вслух сказано кто тут «патриот своего отечества», а кто «мерзавец
своей жизни», кто «личный почетный гражданин», а кто «лишние». На том бы и
разойтись. Да вдруг Платон говорит вслед Мавре Тарасовне: «Прощайте, бабушка!»
Почему «бабушкой» назвал Мавру? Думаю, не выдержал! Ироническая, горчайшая фраза!
Надеялся Платон на брак с Поликсеной? Да нет, конечно. А все-таки… а все-таки… в
каких-то самых тайных непроизносимых мыслях… Ее бабушка… его бабушка… Дурак! Вот
она развязка — он в яму, и все тут, всему конец, вот тебе и «бабушка»… Не
выдержал, с языка сорвалось. И что же? А то, что Мавру хлестнуло, словно плеткой,
подозрение. Остановилась, примерила: неужто… этот Поликсене такие слова писал!
Да неужто?! И весь-то яд, что в ее недоброй душе живет, в словечко «внучек»
вылила. Но ведь на горизонте генерал! Пиши не пиши, а быть Поликсене генеральшей,
и заботы с плеч долой. Потому весело и завершила: «Бабушка я, да только не тебе».
На том и прощайте.
«Чему вы рады? Кого гоните? Разве вы меня гоните? Вы правду от себя гоните — вот
что!» — заключает Платон и тем определяет важнейшую и принципиальную позицию: он
жертва борьбы за правду. Это сливается с возвышенным представлением о
христианском мученичестве за веру. А что это значит? Ведь это прекрасно —
погибать за свою веру! За правду! И, делая в заключение такое открытие, Платон
просветлен. Он не убит — горе, жестокое наказание на него наложенное, страдание
— все это его возвышает в собственном ощущении. Он охвачен — я так бы назвал —
трагическим ликованием.
И тут представляется важным это противостояние, столкновение «свиного рыла»
барабошевской компании с этой просветленностью их жертвы.
Ну а Поликсена и Филицата, которые, затаив дыхание, пересидели всю эту схватку в
кустах?
Случилось ли что-нибудь принципиально новое для Филицаты? Нет. Конечно, выходка
Платона сильно обостряет обстоятельства, но те же обстоятельства, которые и 436
были. И Филицата, как всякий истинный игрок, когда обостряется игра, ставки
увеличиваются, хоть и дрожь пробирает, испытывает радостный прилив энергии. Тем
более, что все, что тут натворил и наговорил этот полоумный, ей по душе.
Совсем другое дело Поликсена. Тут произошло потрясение, полное смещение всего
привычного, устоявшегося, всего, чем жила. Она столкнулась с чудом, с
совершенным на ее глазах для нее и ради нее подвигом. Об этом уже было сказано.
Но что же происходит в сцене? Ошеломленная, еще ничего толком не понимающая и не
умеющая назвать Поликсена как бы ощупью выходит в неведомый мир, где живет Чудо.
То есть происходит совершенная переоценка Поликсеной всего, что было раньше,
открытие каких-то иных смыслов, которые еще и назвать-то неизвестно как. Ясно
одно — нужен Платон, не знаю, что произойдет, не знаю, для чего нужен, еще
ничего не понимаю, кроме одного — нужен, должен быть здесь, иначе — смерть. И
это уже совсем не прежнее — той ножкой и подать сюда Платошу, а нет, так мышьяку!
Теперь это совсем другое. И вот это-то и уловила Филицата. Не умом, надо думать,
а сердцем почуяла: пришло к Поликсене не то баловство «от жира», что было, а
новое, настоящее чувство. И это прекрасно, что пришло! И счастливая Филицата
пытает Поликсену, так ли это? Правда ль, пришло? На ее провокации о «енерале»,
за которого надо замуж идти, о том, что Платон ей вовсе «не под кадрель»,
Поликсена не беснуется, не кричит, не капризничает, как обычно, а остается
поглощенной, серьезной, как бы присягающей чему-то своему. И Филицате ясно: коли
и не отравится, так что-нибудь такое выкинет, что костей не соберешь, если не
послушается Филицата и не исполнит приказа привести Платона нынче же. Вот тогда-то
она и скажет: «Ай, погибаю, погибаю! Вот когда моей головушке мат пришел!» — и
не потому, что она чего-то испугалась или проиграла в чем-то. А потому, что при
новой ситуации ей просто нет иного выхода, как идти ва-банк, уже не считаясь ни
с каким риском, опасностями, страхом. И как у игрока — сердце замирает, ноги
дрожат, но делает он ту сумасшедшую последнюю ставку, после которой либо банк
сорвет, либо «пулю в лоб». Но… «есть упоение в бою!»
Если посчитать, чего мы пока достигли в проникновении в пьесу, то окажется, что
уже многое прояснено и, думаю, нет необходимости это повторять и пересчитывать.
Отмечу другое: все, что мы прощупали, есть действие, хотя говорили мы
преимущественно о переживаниях, чувствах. Наша конечная цель, как известно,
создание «жизни человеческого духа», значит, и исследовать мы должны душевные
происшествия, которые скрыты за фактами. Оценивая факты, мы подходим к выявлению
событий. Факт вырастает в событие только в результате оценки, то есть
определения того влияния, которое он оказывает на течение жизни пьесы или роли.
И мера этого влияния определяет значимость события. «Оценить факты — значит
найти ключ для разгадки тайн личной духовной жизни изображаемого лица, скрытых
под фактами пьесы. Было бы ошибкой устанавливать оценку фактов и событий пьесы
однажды и навсегда. Необходимо при дальнейшей работе постоянно возвращаться все
к новой и новой переоценке фактов, все к большему их духовному насыщению»392*.
Прошло несколько часов, наступает вечер. События, которые произошли днем,
получили дальнейшее развитие. Зыбкина, уходя от Амоса, сказала: «Нечего делать.
Надо будет денег искать». И нашла, потому что в разговоре с Амосом воочию
убедилась, каким мытарствам подвергается Платон, и в душевном порыве материнской
жалости пошла на то, чтобы всего лишиться, все, что можно, заложить, но спасти
сына. Так и сделали. И вот Платон приносит искомую сумму матери, чтобы завтра
выкупить кабальный вексель и обрести свободу. Денег, конечно, жалко, но:
437 Платон. Так ведь нечего делать: и плачешь, да отдаешь.
Зыбкина. Уж это первое дело — долг отдать, петлю с шеи скинуть, — последнего не
пожалеешь. Бедно, голо, да зато совесть покойна; сердце на месте.
Платон. Как это приятно, маменька, что у нас с вами мысли одинакие.
Идиллия! Яма больше не угрожает. Впереди свобода. Все так. Все правильно. Это —
фабула. А что же по сюжету? Мы поняли уже, что для Платона основной конфликт —
это конфликт правды и неправды. Торжествующей неправды и попранной правды. От
этого и надо идти.
Что такое Зыбкина? Измотанная трудностями жизни, нужды, практично мыслящая
женщина, для которой копейка важнее всего. И не по жадности, а по постоянной
нужде. Надеялся Платон, что мать пойдет на то, чтобы всего лишившись, найти эти
проклятые 200 рублей и купить ему свободу и честь? Нет. Реальной возможности
достать деньги у них не было. Нужна была жертва. Подвиг. А ведь освобождение
Платона — это победа правды. Значит, мать совершила подвиг во имя торжества
правды. Вот что потрясающе для Платона. Для наивного Платона, который тут же
закричит — вот она правда-то! Правда победила. А что значит найти союзника в
мире, в котором правда попрана? Это счастье. И счастье это умножается тем, что
союзником в сражении за торжество правды и поражение неправды становится мать,
родной, близкий человек. Вот ведь что лежит под очевидным фактом — выкупом из
ямы. Оказывается, душевный подвиг, жертва оплачивается не только за гробом, на
небесах, а и здесь — на земле, в земной жизни! Только что Платон предстал перед
нами как мученик идеи, своей веры. Теперь он награжден великим счастьем
единомыслия, единодушия.
Вот такой окрыленный победой Правды идет Платон на зов Мухоярова, в надежде
через него найти работу — ведь с завтрашнего дня Платон хоть и безработный, но
вольный казак!
Но как же жаль денег-то бедной Пелагее Зыбкиной, ай, как жаль!
Филицата просит Зыбкину приютить до утра будущего «ундера».
Что тут примечательно? Ведь Филицата ни звука не говорит Зыбкиной, что Поликсена
влюблена в Платона. Она уклоняется от разговора о «колдуне» — «до утра ворожбу
отложили», — а приведенного «ундера» всячески «обесценивает»: он и старичок
ветхий, и в дороге чуть не развалился… Зачем это? Ведь и Платона она ни в коей
степени до самого конца затеи не посвящает в то, что делает, что происходит —
наоборот. И Поликсена о планах няньки узнает лишь завтра утром, перед самым
началом операции. Можно, конечно, объяснить просто: из суеверия — не говори
вперед о деле, которое делаешь, сглазишь. Но думается тут дело похитрее.
Филицата превосходно организует всю операцию. И одно из средств такой
организации — минимум посвященных, чтобы не испортили, не болтанули, не повели
себя не так, как надо. Ведь весь расчет на неожиданность. Молодец старуха! Да и
мастер камуфляжа лихой.
И вот «ветхий старичок» впущен в дом Зыбкиной. Впущен в тот момент, когда
Зыбкину буквально душит тоска от необходимости отдать такую уймищу деньжищ! От
только что бывшего взлета романтической глупости уже и следа нет. Чего хочет
сейчас более всего Зыбкина? Да чтоб успокоили ее совесть и уговорили денег не
отдавать! Все равно кто, лишь бы уговорил. И вот сидит неизвестный тихий
старичок, мирно жует яблочко-налив. И жалуется ему Пелагея Григорьевна на беду
свою, на несправедливую долю. И что же? Да не старичок перед ней никудышный, а
трезвый умный Учитель! Видит Сила Ерофеич, что перед ним дура непроходимая, и
учит ее. Учит просто, спокойно, так как говорит о вещах столь естественных и
очевидных для всякого разумного существа, что ничего и доказывать-то тут не надо,
а просто «руки-то по локоть отрубить надо, которые свое добро отдают». Возражает
Зыбкина, совестится, но 438 ведь только для того, чтоб надежнее, обстоятельнее
убедил ее Сила Ерофеич. И какое же облегчение, когда убедил! Потому и скажет
вскоре сыну: «совсем ты меня было с толку сбил; какую глупость сделать хотела!».
Но вот возвращается Платон, буквально отбиваясь от увязавшегося за ним Мухоярова.
Что же произошло? Окрыленный победой правды, союзничеством с матерью, вполне
счастливый Платон приходит к Мухоярову, который его искал. Для чего? Для
подделки в балансе, чтоб грабить старуху Барабошеву. Самое подходящее время
выбрал Мухояров! Платон всегда и при любых условиях отказался бы от такого
заработка. Но сейчас, на гребне радости все это приобретает совсем другой смысл
и другое значение. Судьба просто-таки подсовывает ему возможность попрать зло, и
снова, еще раз утвердить Правду. Ведь за спиной надежный тыл: мать, которая
просто будет прыгать от радости, что сын не захотел бесчестным путем получить
150 рублей! Однако Мухояров знает толк в людях. Потому и пришел сюда, что знает
— Зыбкина наверняка будет союзницей его, а не Платона, потому что, конечно же, «надо
по локоть руки-то рубить…» и т. д. Да вот беда, не заметил Никандр тут
постороннего старичка, и за то, что оплошал, сболтнул лишнее, накинулся на
старикашку, высмеял, унизил. И вдруг… получает сокрушительный удар: старье это,
«ветошь» преображается, распрямляется во всех смыслах и с такой мощной и зловеще
уверенной силой говорит нечто совсем непонятное, но, однако, страшное: «У
Барабошевых тебя держать станут ли, нет ли, не знаю, а я жить буду. А коли будем
жить вместе, не прогонят тебя, так ты мне вот как кланяться будешь!»
Говорит так, что у стрелянного, тертого-перетертого Мухоярова челюсть отвисает.
Наваждений. И старичок — снова старичок, хиленький да слабенький — ушел в
трактир, как велено ему было Филицатой, подпаивать барабошевскую дворню.
Ничего не понял Никандр… что произошло?! А страшно. Оборотень. Наваждение. И,
обругав всех и вся, сбегает от греха.
А что же на самом-то деле произошло?
Сила Ерофеич, как мы знаем, заведен Филицатой на «дело». Уровень этой
заведенности мы определили: он идет грабить Мавру Тарасовну. Значит, во весь
вечер, что бы ни делал Сила, он внутренне готовится к завтрашнему делу, душевно
разминает себя, пробует себя и, так сказать, репетирует. Что завтра будет? Если
Мавра еще способна ужаснуться при виде его, действительно жив в ее душе тот,
прежний страх, то Силе надо и «подать» себя. Ломать Мавру он будет «инфернальными»
средствами. Поэтому и готовит себя для игры в дьявола, в нечистую силу или
некоего из ада вызволенного мстителя. Вот и пробует, вот и разминает себя. А тут
попался барабошевский приказчик, жулик, проболтавшийся при нем. А ну-ка, пугну!
И как? Подействовало. Ай да Сила Грознов! Вот он каков!
Ну а Платон? Платон в восторге. И оттого, что правду утвердил, отказавшись от
мошенничества, и оттого, что этот какой-то неведомый старикан пугнул жулика
Мухоярова. И вот, наконец, он наедине с маменькой, другом милым, союзником
любимым!
И происходит катастрофа. Тем более сокрушительная, чем менее подготовлен к ней
Платон. Маменька отреклась. Маменька предала его, обрекла его в яму. И это
ужасно. Но еще ужаснее, что предала она Правду! Долго не может поверить Платон
такому превращению маменьки, шутит она, что ли?! И всеми силами души
сопротивляется этому страшному пониманию. Когда же оно приходит — горе его
безмерно. Именно горе. Не отчаяние, не борьба, не сопротивление, а горе. Потому
горе, что блеснувшая надежда, радость, что Правда-то свое берет, Правда-то
побеждает! — рухнула. А ведь известно: выше заберешься — больнее падать, а
Платон высоко забрался, мечтатель бедный… «Что же мне делать-то? Кругом меня
необразование, обошло оно меня со всех сторон, 439 одолевает меня, одолевает» —
какое бездонное горе незащищенного юного сердца, ай-ай-ай…
И выход этому горю по такой знакомой юности дорожке — писать стихи. И не какие-нибудь,
а «На гроб юноши»… И только вот, вроде бы, горе переходит во вдохновение, как
Филицата зовет на свидание. «Да ведь это мука моя! Ведь тиранство она надо мной
делает!» — стонет Платон. И тут Филицата сообщает, что зовет его Поликсена
проститься, так как выдают ее за «енерала». Зачем это? Зачем говорить о свадьбе,
которая все равно не состоится, потому что завтра будет «колдовство», которое
все перевернет? Очевидно, ответ один. Если не поняв, то почувствовав, что с
Поликсеной после давешнего произошло что-то странное и серьезное, Филицата
напоследок проверяет — а так ли любит Платон Поликсену, чтобы стоило все это
опасное дело доводить до конца? Знаю, любит… а все-таки? Дело-то серьезное —
ведь отрежешь — обратно не пришьешь. Вот и надо примерить еще и еще раз, пока не
поздно. Ведь как ни куражится Филицата, как ни ловко все устраивается, а
поджилки-то дрожат, дрожат… Страшно ведь…
И что же она — убедилась? Убедилась! Почему? Да потому, что видит глубину горя и
искренность горя Платона. А что еще важно — его сломленность этим горем. Значит,
велико оно, да и не было бы горя такого, кабы не было любви такой. Вот и
поплелся Платон на скорбное прощание. С Поликсеной. С надеждами. С верой в
победу Правды, которая и не победила… и не может победить?
С песней возвращается после встречи с дворником и садовником Сила Грознов. По
укрепившейся театральной традиции — вдрызг пьяный. Какая ерунда! В этот вечер он
пребывает в страшном напряжении и предельной мобилизованности. Это — раз. Второе:
в кабак он ходил не пьянствовать, а на важнейшую разведку, на сбор информации,
которая ему нужна как воздух, ведь он не имеет права хоть в чем-нибудь ошибиться.
Другое дело, что там он играл пьяненького старичка, с которым можно болтать
откровенно. Играл. И вот на волне этой «роли», в образе пьяного и чуть бузливого
старичка-забияки он и является перед Зыбкиной.
И зачем же он рассказывает ей всю эту историю о старой любви, озорстве и клятве?
Потому ли, что «у трезвого на уме — у пьяного на языке»? Не-ет, больно просто
было бы. Потому, что на темной бабе Зыбкиной он проверяет шансы на успех. А
вдруг в ответ на такой жуткий рассказ она расхохочется, поймет, что все это
глупость и вздор, и ничего страшного в этой «страшной» клятве нет и быть не
может. Но Зыбкина заворожено слушает, во все верит, и понятно, что для нее «страшная»
клятва страшна, и она бы тоже, дав — не дай бог! — такую клятву, дрожала бы и
боялась за свою жизнь. А зачем при этом играть пьяного? Да и потому, что не
прикрывшись чем-то о таком, вроде бы, и не расскажешь да еще человеку, которого
первый раз видишь; и потому, что из кабака-то он шел «пьянехонький», а его
собутыльники ведь живут напротив, «через дорогу перебежать», и могут видеть и
слышать, каким он бредет на ночлег; и потому, что ежели он бредет к дому пьяный
и с песнями, то как же это — пришел, и вдруг трезвый? Вот по всем этим причинам
и продолжает Сила Ерофеич прикидываться пьяным, но трезво делать свое дело. Итак,
все идет как надо, все сулит успех, и воскликнет он в заключение: «Царю мой и
боже мой!» — страстное свое заклинание, мольбу об успехе «колдовства».
«Лунная ночь», пишет Островский в ремарке к третьему акту. Самое бы время
вынести сейчас мешки с крадеными яблоками, но как назло всех тянет в сад —
больно ночь хороша. Или тревоги покоя не дают? И приходится подвыпившему с
Грозновым Глебу выкручиваться, морочить Мавре Тарасовне голову всякими
заверениями и обещаниями. Но ведь «вора поймать и предоставить» не в меру
подозрительной хозяйке становится просто-таки 440 необходимо — напряглись
обстоятельства!
Мавра Тарасовна с пристрастием допрашивает Филицату о сыне. Видно, невмоготу
стало терпеть его пьянство, расточительство и вранье. И Филицата охотно
раскрывает все безобразия, которые творит Амос Панфилыч вкупе с Мухояровым. И
затем без видимой логической связи говорит: «Платона даром обидели, — вот что!
Он хозяйскую пользу соблюдал и такие книги писал, что в них все одно, что в
зеркале, сейчас видно, кто и как сплутовал. За то и возненавидели». Для чего это?
Ведь рядышком, через улицу, припасен «колдун», который завтра совершит чудо-переворот.
Чего ж сейчас говорить о Платоне, тем более что он так сильно раздражил и
настроил против себя хозяев? Видимо, Филицата проверяет, насколько Мавра будет
сопротивляться тому требованию, которое завтра предъявит ей Грознов. И получает
подтверждение: Платон должен быть наказан. «Конечно, такие люди дороги; а коли
грубит, так ведь одного дня терпеть нельзя», — говорит Мавра.
Вот как. А Филицата ведь подумала: если б сообразила Мавра, что дело валится,
что обворовывают ее, и сменила вдруг гнев на милость, может, тогда и «колдуна»
не нужно было б, и вышла бы хозяйке «амнистия», отменила бы нянька «колдовство».
Но — куда там! Если допустить такой ход мыслей Филицаты, тогда все ее
разоблачения приобретут несколько иной характер: она так горячо и искренне
разоблачает Амоса и жульничества, которыми оплели хозяйку, потому что это может
сработать на пользу Платону.
Амос впадает в панику: дела оказывается столь плохи и так они и Никандром
проворовались, что сумма, которую нужно достать, непомерно велика. Но иного
выхода, как вытрясти ее из маменьки, нет. Замечу, что как ни серьезны, ни
катастрофичны дела Амоса, настолько он сросся со своей фиглярской игрой, что
даже в этих обстоятельствах не может просто и по-человечески что-то решать, что-то
понять, обдумать, о чем-то говорить. Снова и снова — лицедейство заправского
клубного шута.
И разыгрывается новый спектакль. Роли между ним и Мухояровым распределены точно,
дуэт хорошо спелся, один дополняет другого, и — пошли в атаку. Только в силу
того, что, как говорил о себе сам Амос «у меня в голове рассуждения нет, и что к
чему — это мне не дано», то и мелет он такое, на чем и круглую дуру не проведешь.
А Мавра Тарасовна, как ни темна, ни суеверна, а дурой-то ее не назовешь.
«Пойдем, миленький, в комнатах потолкуем, да векселя и все счеты мне принесите!
Я хоть мало грамотна, а разберу кой-что» — вот и весьма опасный финал этого «спектакля»
о добыче сахара, который лежит по берегам рек.
Отличное это словечко у Мавры Тарасовны — «миленький». Всем она его говорит,
всех уравнивает в своем небрежении к человеку и уничижении его.
Ждут не дождутся ухода не в меру разговорившихся хозяев и Глеб — мешки же! — и
Филицата — свидание же! И тут Филицата совершает промах: если бы она просто
гуляла по саду с Поликсеной — что тут такого? Однако она стремится прогнать
Глеба, даже дает ему своего рода взятку — «бери мешок, тащи, куда тебе надобно;
мы и видели, да не видели». Этим-то и выдает себя Филицата: значит, будет здесь
чужой, которого не должен видеть Глеб. А раз будет чужой, то вот и случай «вора
предоставить»!
Дорога свободна. Осталось дать сигнал припрятанному Платону и свести влюбленных.
Но прежде чем начнется свидание, надо вспомнить и понять некоторые
обстоятельства. После того как Поликсена потребовала привести ей Платона, она
никакой новой информации не имела. Значит, в течение всего дня она взращивала в
душе, так и так пересматривая и снова и снова обдумывая, то, что произошло днем
с чтением письма и подвигом «храброго лыцаря» Платона. Конечно, 441 ее не может
не будоражить история с найденным для нее женихом генералом. Ведь угроза
насильственного замужества стала вполне реальной и близкой.
Идя на это свидание, Поликсена существует в совсем ином качестве, чем то, что
было вчера. Позже она скажет Платону: «Постой, погоди; не трогай, не мешай мне.
Я думаю». Весь день она была занята этой несвойственной ей работой — она думала.
И мысли, которые пришли к ней, заставили новыми глазами взглянуть на свои
отношения с Платоном и на него самого и что-то качественно изменили в Поликсене.
Она лишь внешне та же. Внутренне — она совсем другая.
Но Платон этого не знает. Для него нынешнее свидание такое же, как и предыдущие:
любовная прихоть балованной, откормленной купеческой дочки, которая только для «времяпровождения»
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |