Венеру, столь же скотски глупую, как и грубо бесстыжую, какоето
подобие
индусского идола, которому стоит только сбросить с себя одеяние, чтобы
приковать старцев и гимназистов, и которое само по времени чувствует, что оно
властвует над Парижем и миром» (Брюнетьер). Этого рода символизм мы
встречали уже у всех психопатов, и не только у символистов в собственном
смысле, но и у других мистиков, в том числе у демонистов и в особенности
у Ибсена. Он всегда сопутствует мании отрицания или сомнения (Арно). Мнимый
«реалист» столь же мало видит трезвую действительность, как закоснелый
в суевериях дикарь и как психически больной, страдающий обманом чувств. Он
переносит на действительность свое настроение. Он произвольно распределяет
явления, так что они как будто выражают представление, преобладающее в нем
самом. Он присваивает неодушевленным предметам фантастическую жизнь
и превращает их в гномов с чувствами, волей, кознями и мыслями, а людей он
превращает в автоматы, в которых олицетворяется какаянибудь
таинственная
власть, судьба, как ее понимали древние, сила природы, разрушительное начало.
Его бесконечные описания ровно ничего не изображают, кроме его собственного
внутреннего мира. Они никогда не представляют картины действительности,
потому что мир для него все равно что покрытая лаком картина, перед которой
человек стоит слишком близко при невыгодном освещении и в которой он
поэтому ничего разобрать не может, кроме отражения своего собственного лица.
Золя называет свою серию романов «естественной и социальной историей
одного семейства времен Второй империи», и этим он старается вызвать представление,
будто бы РугонМаккары
— типичное изображение французского
буржуазного семейства и что его история — отражение жизни французского
общества при Наполеоне III. Он возводит в основное художественное правило,
что романист должен излагать только наблюдаемую им обыденную жизнь («Le
roman experimental»). Я сам много лет назад поверил его краснобайству и руководствовался
его романами как нравоописательным пособием при изучении
жизни французского народа. Но теперь я знаю, в чем дело. Семейство, историю
которого Золя рассказывает в двадцати толстых томах, стоит вне условий нормальной
повседневной жизни и не имеет прямого отношения к Франции и Второй
империи. Оно могло жить и в Патагонии, и во время Тридцатилетней войны.
Писатель, всегда поднимавший на смех идеалистов за то, что они изображают
«чрезвычайное, небывалое», сам выбрал для своих романов самые исключительные
явления: группу психопатов, сумасшедших, преступников, проституток,
Вырождение
«маттоидов», не принадлежащих к нормальному обществу, изгнанных из него,
находящихся с ним в вечной вражде, чуждых своему веку и своей стране и по своим
стремлениям пригодных быть не гражданами какогонибудь
современного цивилизованного
народа, а членами племени допотопных дикарей. Золя утверждает,
что он описывает жизнь и людей, которых он сам будто бы наблюдал. В сущности,
он ничего не видел, ничего не наблюдал, но заимствовал основную идею труда всей
своей жизни, все детали своего плана, всех действующих лиц своих двадцати
романов из одного бумажного источника, который странным образом до сих пор
оставался неизвестным критикам, потому что ни один из них не имеет никакого
понятия о психиатрической литературе. Во Франции существует семейство Керангаль
родом из СенБриёк
(в Бретани); история его в течение шестидесяти лет
наполняет уголовную и психиатрическую хронику. В двух поколениях этого
семейства, насколько известно властям, было до сих пор семь убийц — женщин
и мужчин, девять лиц, предававшихся безнравственному образу жизни (одна
содержательница публичного дома, одна публичная женщина, которая в то же
время провинилась в поджигательстве, кровосмешении и подверглась наказанию
за открытый уличный разврат и т. д.), один живописец, один поэт, один архитектор,
одна актриса, несколько слепых и один композитор 1. История этого семейства
Керангаль послужила материалом для всех романов Золя. То, чего жизнь,
которую он сам знает, никогда бы ему не дала, он нашел в полицейских
и медицинских отчетах о Керангалях: богатый выбор отвратительнейших преступлений,
безобразнейших приключений, самых безумных и необыкновенных происшествий
вперемешку с художественными наклонностями, что придает целому
особенную пикантность. Попади этот материал в руки второстепенного беллетриста,
он, по всей вероятности, не сумел бы с ним справиться. Золя с присущей ему
большой силой и мрачной впечатлительностью воспользовался им очень успешно.
Тем не менее жанр, который он разрабатывает,— ходкий роман в духе устарелого
романтизма с тем различием, что местом действия служат уже не дворцы, как во
время расцвета романтизма, а подвалы, сумасшедшие дома, тюрьмы; но как
старый романтизм избегал нормальную жизнь, так и новый избегает ее, только
в противоположном направлении. Если Золя гораздо даровитее, чем авторы
«Ринальдо Ринальдини», «Окровавленных монахинь в полночь» и др., то он
гораздо бесчестнее их. Они, по крайней мере, не отрицают, что повествуют
о чудесных и в своем роде исключительных ужасах, между тем как Золя выдает
вычитанную им хронику преступлений и безумств за нормальную естественную
историю французского общества, почерпнутую им из обыденной жизни.
Таким образом, по выбору своих чрезвычайный сюжетов, по ребяческому
или болезненному своему символизму и антропоморфизму своего в высшей
степени нереального мировоззрения «реалист» Золя является непосредственным,
прямолинейным продолжателем романтиков; его произведения отличаются от
произведений его предшественников лишь двумя свойствами, которые Брюнетьер
хорошо подметил: «пессимизмом и преднамеренностью». Эти особенности
Золя дают нам и тот отличительный признак так называемого реализма или
натурализма, который мы тщетно старались уловить у него при помощи психологического,
эстетического и исторического анализа: натурализм, не имеющий
ничего общего с природой и действительностью, составляет не что иное, как
преднамеренное культивирование пессимизма и порнографии.
Семейство Керангаль послужило предметом многих работ и хорошо известно в специальной
литературе. Последняя работа, посвященная ему, принадлежит доктору Обри («Une famille de
criminels. Annales medicopsychologiques
». Cep. 7, т. 16, стр. 429). Особенно интересно помещенное
здесь генеалогическое древо этой семьи, в котором тотчас можно узнать знаменитое генеалогическое
дерево РугонМаккаров
и КенюГрадель.
IV. Реализм
Пессимизм как философское учение есть последний остаток первичного
суеверия, видевшего в человеке средоточие и цель всего существующего. Это
одно из философских проявлений эготизма. Все возражения пессимистических
философов против природы и жизни имеют смысл, только если допустить
предположение, что человек — царь природы. Когда философ говорит: «Природа
неразумна, природа безнравственна, природа жестока», то может ли это
означать что-либо иное, кроме следующего: «Я не понимаю природы, а ведь она
существует для того, чтобы я ее понимал; природа не заботится исключительно
обо мне, а ведь она не имеет иной задачи, как заботиться о моей пользе; природа
обеспечивает мне лишь кратковременное, иногда полное горестей существование,
а ведь ее обязанность — заботиться о продолжительности моей жизни
и доставлении мне постоянных радостей». Мы смеемся над наивностью Оскара
Уайльда, раздражающегося тем, что природа не делает никакой разницы между
ним и пасущимся скотом. Но ведь Шопенгауэр, Гартман, Майнлендер, Банзен
только серьезно раздули в увесистые томы самомнение Уайльда. Философский
пессимизм имеет своим постулатом геоцентрическое мировоззрение. Он утрачивает
смысл вместе с устранением Птолемеевой системы. Как только мы становимся
на точку зрения Коперника, мы теряем право, да и охоту, измерять
природу масштабом нашей логики, морали и пользы, а вместе с тем бессмысленно
называть ее неразумной, безнравственной или жестокой.
Но, кроме того, верно и то, что пессимизм — не философская система,
а настроение. «Органические ощущения,— говорит Джеймс Сёлли в своем поистине
превосходном, недавно переведенном на русский язык труде «Пессимизм:
история и критика»,— вызываемые состоянием пищеварительных, дыхательных
и других органов, по-видимому, являются (как доказал недавно проф. Ферье)
основой нашей эмоциональной жизни. Если эти органы здоровы и отправления
их сильны, то и психический их результат выражается в массе жизнерадостных
ощущений. Если отправления этих органов ненормальны, то психический результат
их выразится соответственным количеством неприятных ощущений». Пессимизм
всегда составляет внешнее проявление сознанного болезненного состояния,
в особенности нервного истощения. «Taedium vitae» или отвращение к жизни
— ранний признак сумасшествия и постоянно сопутствует неврастении
и истерии. Понятно, что век, страдающий общим органическим утомлением,
неизбежно будет пессимистическим. Мы уже видели, что сознание постоянно
стремится задним числом приискать в запасе своих представлений и по правилам
своей формальной логики подходящее объяснение тем эмоциональным состояниям,
которые доходят до его сведения. Таким образом, к существующему уже как
последствию органического утомления пессимистическому настроению присоединяется
пессимистическая философия как продукт поэтического творчества
разъясняющего сознания. В Германии эта философия вследствие склонности
к умозрению и высокого умственного развития немецкого народа привела к целым
системам. Во Франции, соответственно с преобладающей склонностью
французов к эстетике, она приняла художественную форму. Золя с его натурализмом
вполне соответствует Шопенгауэру с его философским пессимизмом. Что
натурализм видит всюду только пошлость, грубость, безобразие и извращенность,
объясняется законами человеческого мышления. Как известно, на ассоциацию
идей сильно влияет эмоция. Какой-нибудь Золя, уже исполненный неприятных
органических ощущений, воспринимает из внешнего мира только то, что
соответствует его основному органическому настроению, а то, что с ним не
мирится или уклоняется от него, он не замечает и не видит. Романы Золя вовсе не
доказывают, что все в мире скверно: они доказывают лишь, что у самого Золя
нервная система развинченна.
Вырождение
Пристрастие его к пошлому составляет также общеизвестное болезненное
явление. «Слабоумные,— говорит Солье,— любят непристойные речи... Эта
склонность наблюдается особенно у психопатов; она им столь же свойственна,
как нормальным людям — приличный тон». Жиль де ла Туретт придумал
для этой непроизвольной склонности прибегать к проклятиям и говорить
сальности название «копролалия» («навозная речь»), а Катру обстоятельно
изучил этого рода болезнь, назвав ее «болезнью принудительных судорожных
движений». Золя одержим копролалией. У него настоящая потребность прибегать
к сальным выражениям, его сознание постоянно наполнено представлениями,
имеющими какое-нибудь отношение к экскрементам, функциям кишок
и ко всему, что находится с ними в связи. Верга уже давно описал нам
вид ономатомании, или словесного безумия, которое он назвал «mania
blasphematoria», или манией проклятий. Она состоит в том, что больной
испытывает непреодолимое влечение к проклятиям и богохульству. Диагноз
Верга вполне применим к Золя. Только этой болезнью можно объяснить,
что он в своем романе «Земля» без всякой надобности, не достигая этим
никакого художественного или иного эффекта, присваивает одному парню,
страдающему ветрами, кощунственную кличку Иисуса Христа. Наконец, у него
замечается явная склонность к грубым выражениям, к языку воров, сутенеров
и т. д. Он прибегает к нему, не только передавая разговоры людей из этой
среды, но даже когда сам описывает или высказывает те или другие соображения.
Эту склонность к вульгарному языку Ломброзо считает одним из характерных
признаков вырождения у прирожденных преступников.
Неясность мысли, проявляющаяся у Золя в его теоретических статьях,
в изобретенном им слове «натурализм», в его представлениях об «экспериментальном
романе», его инстинктивная склонность изображать сумасшедших, преступников
(заметим мимоходом, что его описания преступников с принудительными
импульсами сильно грешат против истины; так, например, убийца Лантье
в «Человеке-звере», по отзыву самого компетентного в этих вопросах судьи
Ломброзо, только доказывает, что Золя не списывает своих преступников с натуры,
что они в его изображении напоминают расплывчатые копии с картин, но
не портреты живых лиц), проституток или полуидиотов, его антропоморфизм
и символизм, его пессимизм, его копролалия и страсть к вульгарным выражениям
дают нам право причислить Золя к «выродившимся субъектам высшего
порядка». Но, кроме того, у него встречаются и другие характерные признаки,
окончательно подтверждающие этот диагноз.
Что Золя — половой психопат, это явствует из каждой страницы его романов
1. Он то и дело упивается картинами низшей половой жизни и вплетает их
без всякой художественной надобности во все сцены своих романов. Картины
противоестественного разврата, озверения, пассивизма и других извращенностей
наполняют его сознание, и он не довольствуется тем, что сладострастно останавливается
на подобных сценах, где участниками являются люди, но даже вводит
в свои романы с такой целью животных (см. начало первой главы «Земли»).
Особенно его возбуждает вид женского белья, о котором он никогда не может
говорить иначе как со сладострастным оттенком. Прочтите, например, следующие
места, какими изобилуют его романы: «Кружева и разного рода белье,
1 У нас есть и другие свидетельства ненормальности vitae sexualis Золя. Так, в «Дневнике»
Гонкуров говорится под 25 января 1876 г.: «Золя вполне счастлив, весел, когда у него хорошая кухня.
Однажды я его спросил: «Золя, разве вы любите хорошо покушать?» Он ответил: «Да. Это — мой
единственный порок. Если у меня дома нет чего-нибудь вкусного, я несчастлив, совершенно несчастлив.
У меня только это и есть в жизни — остальное для меня не существует. Ах, вы не знаете, какую
жизнь я веду!» Когда Золя говорил это, ему было ровно тридцать пять лет.
IV. Реализм
развернутое, смятое, брошенное, как попало, наводили на мысль, что тут только
что разделась целая толпа женщин, охваченная внезапным желанием... Все белье
было вынуто, и тут находилось достаточно сладострастной белизны, чтобы
облачить в белое целый сонм дрогнущих богов любви». «Тут стоял целый полк
кукол без голов и ног — настоящее собрание туловищ. Покрытые шелком груди
выводили зрителя из себя своей скользкой плоскостью; а поблизости на других
подставках виднелись турнюры из конского волоса и блестящей материи, придававшие
этим подставкам вид громадных выпяченных лошадиных крупов, очертания
которых казались пародией на непристойность». «Там лежали кофточки,
коротенькие лифчики, утренние капоты, шлафроки, полотно, нансук, кружева,
длинные пеньюары, белые, распашные, тонкие, напоминавшие полуденное far
niente после ночной неги... В отделении для невест происходила непристойная
уборка, при которой вы видели обнаженную и рассматриваемую снизу женщину,
начиная с мелкой горожанки и кончая богатой дамой,— всем открывалась
спальня, как бы располагавшая своей пышностью, складками, вышивками, кружевами
к чувственной порочности» («Au bonheur des Dames»). Такое действие
женского белья на психопатов хорошо знакомо в психиатрии и неоднократно
описывалось Крафт-Эбингом, Ломброзо и другими.
С половой психопатией находится в связи и роль, которую играет у Золя
обоняние. Связь этого чувства с половой психопатией поражает у многих психопатов.
Разные запахи играют в их произведениях видную роль. У Толстого
в «Войне и мире» (т. 1, стр. 331) Пьер Безухов принимает внезапное решение
жениться на княжне Элен, когда на балу он «слышит тепло ее тела, запах духов».
В «Казаках», говоря о дяде Брошке, Толстой всякий раз упоминает о его запахе.
В предыдущих главах мы уже говорили, что декаденты и демонисты, Бодлер,
Гюисманс и другие, с особенным удовольствием предаются обонянию запахов,
преимущественно дурных. Баррес («L'ennemi des Lois») вкладывает в уста своей
принцессы следующие слова: «Ежедневно утром я хожу в конюшню. Ах, какой
теплый и приятный запах в конюшне! — и она втянула в себя воздух с прелестным
(!) выражением чувственности». Эд. Гонкур («La Faustin») описывает, как
актриса заставляет своего лорда Авандаля нюхать ее грудь: «Понюхайте, что вы
чувствуете?» — спросила она лорда Авандаля. «Только гвоздику»,— ответил он
и прикоснулся к ней губами. «А еще что?» — «Запах вашей кожи». Бине замечает,
что «многие браки образованных людей с простыми девушками — их служанками
были вызваны запахом их тела. Для многих мужчин существенную сторону
в женщине составляет не их красота, не душевные качества и ум, а запах тела.
Этот любимый запах заставляет их бегать за старой, порочной, безобразной
женщиной. Развившаяся до такой степени склонность к запаху женского тела
превращается в любовную горячку», в горячку, прибавлю я, которой заражаются
только психопаты. Многие примеры, приведенные в труде Бине, достаточно
поясняют этот факт, а Крафт-Эбинг, устанавливая «близкую связь между половым
чувством и обонянием», в то же время подчеркивает, что «во всяком случае
в широком физиологическом смысле (т. е. в нормальной жизни)... обоняние
играет весьма второстепенную роль». Но и независимо от половой жизни,
развитие чувства обоняния у всякого рода психопатов обратило на себя внимание
многих наблюдателей. Так, Сеген говорит об «идиотах, которые одним
обонянием, без помощи зрения, отличают дерево и камень, тем не менее не
гнушаются запаха и вкуса человеческих испражнений, между тем как чувство
осязания у них очень недостаточно развито».
Золя принадлежит к той же категории людей. У него наблюдается болезненная
страсть к запахам и извращенность обоняния, вследствие которой всякого
рода зловоние, в особенности запах человеческих выделений, ему особенно
Вырождение
приятно и действует возбуждающе на его чувства. Некто Леопольд Бернар
(учитель гимназии в Монпелье) добросовестно потрудился и собрал, к сожалению,
в малоизвестном у нас сочинении все места из романов Золя, где говорится
о запахах. В то же время автор отмечает, что Золя воспринимает людей
и предметы не как нормальный человек — зрением и слухом, а обонянием. Он
характеризует всех своих действующих лиц при помощи их запаха. В «Проступке
аббата Муре» Альбина — «большой букет цветов с сильным ароматом». Серж
был в «семинарии лилией, восхищавшей учителей своим ароматом» (!). Дезире
«пахнет здоровым». От Нана «веет запахом жизни, всемогуществом женщины».
В «Лице и изнанке» Башеляр отдает «простонародным потом», г-жа Кампардон
«пахнет хорошим, свежим запахом осенних плодов». В «Чреве Парижа» Франсуаза
«пахнет землей, сеном, вольным воздухом и свободным небом». В том же
романе встречается «симфония сыров», приводящая поклонников Золя в такой
же восторг, как и обстоятельное сладострастное описание разнообразной вони от
грязного белья в «Западне».
Пресловутым «тонким ценителям» эта страсть к запахам представляется,
конечно, одним из достоинств и совершенств Золя. Писатель, который так
хорошо обоняет и при помощи носа воспринимает такие богатые впечатления,
разумеется,— «сильное вибрирующее орудие наблюдения» и его описательная
способность гораздо многостороннее, чем у тех беллетристов, которые воспринимают
внешние впечатления меньшим числом чувств. Зачем пренебрегать
обонянием в поэзии? Не исполняет ли оно такие же функции, как и другие
чувства? И вот на этом основании создается целая эстетическая теория, побуждающая
Гюисмансова Дезесента сочинять «симфонии запахов», а символистов
— комментировать свои произведения ароматами, соответствующими содержанию
их стихов. «Тонкие ценители» даже не подразумевают, что они идут
вразрез с ходом органического развития. От усмотрения живого существа не
зависит создание себе представления о внешнем мире по одной группе впечатлений,
воспринимаемых тем или другим чувством. В этом отношении организм
целиком зависит от устройства своей нервной системы. Преобладающими чувствами
бывают те, которыми живое существо пользуется для обретения сознания.
Менее или вовсе неразвитые чувства мало помогают мозгу познавать или
понимать мир. Коршуну или кондору внешний мир представляется в виде
картины, летучая мышь и крот воспринимают его слухом и осязанием, для
собаки он — ряд запахов. Что же касается специально обоняния, то оно происходит
главным образом в слизистой оболочке носа, которая уменьшается по
мере того, как лобная доля мозга увеличивается. Чем ниже стоит животное
в ряду позвоночных, тем больше у него слизистая оболочка носа и тем сравнительно
меньше лобная доля мозга. У человека слизистая оболочка носа
совершенно стушевывается, а лобная доля, служащая, как предполагают, седалищем
высших умственных отправлений, в том числе и речи, преобладает в значительной
степени. Вследствие этого анатомического строения, совершенно от нас
не зависящего, обоняние имеет самое ничтожное значение для нашего сознания.
Человек получает внешние впечатления не через нос, а преимущественно через
глаза и уши. Обоняние участвует весьма мало в составлении понятий. Поэтому
запахи могут лишь в ничтожной степени пробуждать отвлеченные понятия, т. е.
высшую и сложную мыслительную деятельность и сопровождающие ее эмоции,
а «симфония запахов» не может производить впечатления нравственно прекрасного
в понимании Гюисманса, потому что оно является представлением, вырабатываемым
мыслительными центрами. Чтобы человек мог составлять себе отвлеченные
понятия, следовательно, логические мысли и суждения при помощи
одного обоняния, чтобы он мог воспринимать внешний мир в виде ряда запахов,
IV. Реализм
для этого надо было бы уменьшить лобную долю мозга и увеличить слизистую
оболочку носа до размера собачьей, а ведь это не во власти «тонких ценителей»,
хотя бы они проповедовали свою вздорную эстетику самым фанатичным образом.
Психопаты, придающие такое большое значение носу, являют собой
пример возвращения не только к первобытным временам, но и к дочеловеческому
периоду. Их атавизм прельщают способности животных, у которых, как
еще и теперь у кабарги, половая деятельность возбуждается непосредственно
обонянием, или как у собак, которые воспринимают внешний мир через чутье.
Громадный успех Золя среди его современников объясняется вовсе не его
беллетристическими достоинствами, силой и значением его романтических описаний,
правдивостью и страстностью его пессимистической эмоции, благодаря
которой его изображения страданий и горя производят неотразимое впечатление,
но художественными его недостатками — вульгарностью и скабрезностью.
Это можно доказать с цифрами в руках. Сопоставим данные о количестве
проданных экземпляров, предпосланные, например, новейшему изданию романа
«Западня», появившемуся в 1893 г. Продано экземпляров романа «Нана» 160 000,
«Разгром» — 143 000, «Западня» — 127 000, «Земля» — 100 000, «Жерминаль» —
88 000, «Человекзверь
» и «Мечты» — по 83 000, «Лицо и изнанка» — 82 000,
зато «Художникидеал
» — всего 55 000 экземпляров, «Радости жизни» — 44 000,
«Добыча, брошенная собакам» — 36 000, «Завещание Плассана» — 25 000, наконец,
«Contes a Ninon» не разошлось и в количестве 2000 экземпляров и т. д.
Следовательно, самое широкое распространение имели романы, в которых преобладают
разврат и скотская разнузданность; в той же мере ослабевает сбыт
романов, в которых слой грязи становится все тоньше и менее зловонным. Три
романа как будто составляют исключение из этого правила: «Разгром», «Жерминаль
» и «Мечты». Значительный их успех объясняется тем, что сюжетами
послужили в первом война 1870 г., во втором — социализм, а в третьем —
мистицизм. Эти три произведения соответствуют настроению минуты; это —
дань моде. Все же остальные романы обязаны своему успеху потворству самым
низменным стремлениям толпы, ее скотской склонности к зрелищу преступления
и сладострастия.
Золя неизбежно должен был создать школу, вопервых,
благодаря громадному
своему издательскому успеху, который побуждает всех литературных
авантюристов и подражателей плыть в его фарватере, и, вовторых,
благодаря
легкости, с какой можно подражать бросающимся в глаза его особенностям.
Его эстетика доступна каждому литературному вору, позорящему своей нечистоплотной
деятельностью призвание писателя. Пустые, чисто механические
перечисления совершенно безразличных предметов под предлогом описания —
дело незамысловатое. Рассказывать пошлые сальности может всякий лакей.
Некоторую трудность представляет изобретение занятной фабулы. Но Золя,
не имеющий и проблеска фантазии, гордится своим недостатком, выставляет
даже художественным принципом, чтобы беллетрист ничего не рассказывал.
Этот художественный принцип приходится как нельзя на руку ползущим за
Золя навозным жукам. Их бездарность становится для них блестящим достоинством.
Они ничего не знают, ни на что не способны и потому питают
особенное пристрастие к «современному», как они выражаются. В их так
называемых романах нет ни людей, ни характеров, ни завязки, ни развязки,
ни положений, но ведь в этом — их заслуга, о жалкие, тупоголовые профаны,
не замечающие этого!
Справедливость, однако, требует, чтобы мы различали между подражателями
Золя две группы. Одна ценит главным образом его пессимизм и относится
без всякого энтузиазма, даже часто с заметным смущением и тайным
Вырождение
неодобрением к его порнографии. Эта группа состоит из истеричных и психопатов,
искренно верующих в его талант; они вследствие своего органического
состояния действительно настроены пессимистически и в художественных приемах
Золя нашли то, что соответствует их чувствам. К этой группе я причисляю
некоторых драматургов парижской «свободной сцены» и итальянских «веристов
». Натуралистические пьесы представляют нечто самое неправдоподобное,
даже более неправдивое, чем оперетка и феерия. Авторы этих пьес щеголяют
так называемыми «жестокими словами», т. е. речами, в которых действующие
лица совершенно откровенно сознаются в самых скверных, преступных и подлых
мыслях и чувствах, возникающих в их сознании; при этом авторы принципиально
упускают из виду тот основной факт, что самое распространенное и стойкое
свойство человека — лицемерие и притворство, что нравы переживают нравственность
и что человек тем старательнее прикрывается личиной порядочности,
чем подлее и преступнее его стремления. Веристы, среди которых найдется
несколько писателей с сильным талантом, представляют одно из самых
поразительных и печальных явлений современной литературы. Мы еще понимаем
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |