все тому же тождеству мы находим ключ к пониманию ближнего в нас
самих, т. е. заглядывая в глубину нашей собственной души, а не смотря кругом
разиня рот. Что там говорить о наблюдениях, об естественном методе, натурализме!
Наблюдение дает нам разве только антропометрию Бертильона, но оно
никогда не даст нам поэтического произведения.
Бальзак воображал, что он написал правдивую историю известного общества,
историю июльской монархии. Он всех убедил в этом, и все поверили ему
и повторяют за ним вот уже шестьдесят лет. Но Бальзак страшно несправедлив
к себе. Он умаляет свое достоинство, и странно, до сих пор не нашлось никого,
кто бы защитил Бальзака от его собственной несправедливости. Он изобразил не
отдельное общество, а человечество, и притом человечество, не связанное ни
местом, ни временем, общество, конечно, особенное, исключительное, с больными
нервами, законченным прототипом которого был сам Бальзак.
Я решительно отказываюсь верить, чтобы люди из «Comedie humaine» населяли
между 1830 и 1848 гг. бульвар де Ган. Очень возможно, что такие люди
и тогда встречались, потому что в отдельности они встречаются везде и всегда,
но в то время они встречались несравненно реже, чем теперь.
Бальзак предугадывал и предвидел все вперед. Он представлял из себя новый
тип, который развился только в последующих поколениях и до невероятности
размножился. У него можно найти начало различных направлений, которые
только теперь считаются новейшими направлениями, последним словом современной
литературы. Он был первым буддистом в Европе, еще раньше Шопенгауэра,
Синетта, раньше теософов и Леона Росни. «Peau de Chagrin» есть от
начала до конца высшая песнь отречения от воли, от всякого желания, презрения
Майи — единственная до нашего времени действительная поэма Нирваны во
всей европейской литературе. Он стал проповедовать толстовщину еще раньше
Толстого. «Medecin de campagne» есть прототип всех романов, проповедующих
Евангелие униженных и самоотверженную жизнь среди бедных, невежд и страждущих,
как единственную цель существования, удовлетворяющую чуткого ко
всему и честного человека. Бальзак был католик новейшей формации к сердечному
удовольствию г. Мельхиора де Вогюэ и Брюнетьера. «Ursule Mirouet»,
«Cure du village» превосходят все своей евангельской кротостью, неопределенным
мистицизмом и неправославным благочестием. Но нужно ли знатоку бальзаковских
произведений указывать еще, какое место занимают у него оккультизм,
магия и спиритизм? Сар Пеладан, наверное, не откажется признать его своим
предком, а Папюс приветствовать его как учителя. Да и «Litterature rosse»
соображается с ним и, если его самого, или, по крайней мере, его «Contes
drolatiques», «Fille aux yeux d'or» и др. подвергнуть ответственности за Арманда
Сильвестра, Катюля Мендеса и современную скатологию, порнографию и извращенное
направление, то трудно будет защитить его от нападок.
Пусть повесят портрет его на воротах «соборов» Гюисманса, «Chat noir»,
театра Антуана, домов Куэдон и Бодиньер. Все эти учреждения воздвиглись
более или менее по его инициативе, и во всех них он мог бы быть хозяином
и принимать посетителей. Единственно, где портрет его был бы не у места, это
заглавные листы «Истории июльской монархии» ТюроДанжена
и романы Золя.
II. Мишле
II
Мишле
Мишле тоже пророк. Он был предвестником национально-шовинистического
направления, которое потом легло в основание историографии всех стран. Но не
был ли он также и романистом?
Да, он был романистом, и я не думаю, чтобы этой классификацией мы
умалили достоинство его произведений.
Мишле приобрел себе всемирную славу.
Каждый образованный человек слышал о нем, но сравнительно мало об
разованных людей, исключая Францию, читали его. Насколько мне известно,
его главное произведение не переведено ни на один иностранный язык. Препятствием
к широкому распространению его сочинений служит, кроме оригинальности,
конечно, и объем их. В литературе всего света найдется мало
таких многотомных сочинений, которые были бы переведены на другие языки.
Но объем все-таки не есть еще единственное препятствие. История Мишле —
это исключительно французское произведение в самом тесном смысле этого
слова, так что оно едва ли доступно полному пониманию иностранца, хотя
ход европейского развития требует, чтобы всякий образованный человек смотрел
на то, что происходит во Франции, почти так же серьезно, как на дела
его родины, и обстоятельно знакомился с ними. За границей известны только
мелкие произведения Мишле: «Любовь», «Птица», «Море», «Горы», «Насекомое
», «Женщина», «Колдунья», «Иезуиты» и т. п., которыми он наполнял
часы отдыха между такими колоссальными трудами, как его «История». Но
этим длинным перечнем далеко еще не исчерпывается все им написанное.
Быть может, скажут, что такого количества книг, даже и без его многочисленных
томов «Истории Франции» и «Истории Французской революции», вполне достаточно,
чтобы выяснить себе нравственный облик Мишле, но это было
бы ошибкой. Даже самый ревностный почитатель, внимательно перечитавший
все поименованные восемь книг, все-таки не узнает о нем самого существенного,
потому что все это только плоды досуга и нисколько не объясняет, какое
место уделила ему Франция в своей умственной жизни.
На родине его любят и ценят как историка, и только. За границей же,
особенно в Германии, с именем историка привыкли соединять представление
о строгом ученом, который в архивной пыли отыскивает забытую истину,
спускается на самое дно с трудом отрытых источников, чтобы добыть достоверные
факты, с серьезностью судьи выслушивает современных свидетелей с целью
составить себе из их зачастую разноречивых показаний одно понятие, и притом
такое положительное, какое допускает только людская слабость. В Германии
даже существует мнение, что историк есть пророк, оглядывающийся на прошлое.
Но историки, мнящие себя руководителями науки, втайне покачивают на это
головами. Они требуют от труда историка как можно меньше пророчества,
рекомендуют почаще заглядывать в прошлое и настоящее, дают предпочтение
исследованию перед изложением; подстрочное примечание для них важнее, чем
текст; они не любят положений, недостаточно обоснованных; а чутье и догадку
считают плохими помощниками в работе, так как к ним надо относиться
постоянно с крайним недоверием. На искусство излагать они смотрят как на
необходимое зло, а не как на достоинство. Оно нужно им как парадное платье,
в котором история должна явиться с неизбежным, но скучным визитом к людям
несведущим; обыкновенный же наряд ее состоит, по их мнению, из талара,
служебного мундира науки.
Современные французы
Но ничто так не противоречит этому представлению, как история, провозвестником
и служителем которой является Мишле. Его история презирает кропотливую
и сухую ученость и верит в сверхъестественную силу духовного ока,
которым одарены пророки. Им нет надобности робко цепляться за перила, они,
не связанные никакими путами, прыгают и летают через всякие пропасти и крутизны.
Они не любят труда судебного следователя, им больше нравится свободный
рассказ. Высказывая какое-нибудь мнение, они не останавливаются долго на
доказательствах; и это они делают с такой самоуверенностью, что убеждают
простодушного читателя гораздо скорее, чем критический исследователь, который
невольно передает читателю свое собственное сомнение.
Но разве это история? Не роман ли это? Такой вопрос задает себе всякий
рассудительный человек, а во Франции он возбуждался даже очень часто. Со
времени войны явилось новое поколение, желающее возможно б.льшему научиться
у победителя, в надежде выпытать у него тайну его успеха на поле битвы.
Эта юная школа исследователей сидела у ног немецкой науки и познакомилась
с ее точными методами. Перед ней Мишле не мог оправдаться. Она отзывается
о нем неуважительно и клеймит его прозвищем краснобая.
На толпу — я говорю здесь не о черни, а о людях образованных, но не
специалистах — презрение коллег Мишле не произвело до сих пор никакого
действия. Они продолжают читать и восторгаться им. Они требуют не истины,
а красоты. Они ищут у историка не назидания, а наслаждения. А у Мишле они
находят все это в изобилии.
Мишле — писатель и больше ничего. Необыкновенная способность чувствовать
делает из него тонкого наблюдателя природы и жизни, страстный темперамент
помогает образованию усиленного резонанса его впечатлений, а неутомимое
воображение присоединяет к его наблюдениям самые неожиданные, забавные
и смелые толкования. Это есть существенное качество писателя. Даст ли
он их читателю в связной или свободной речи, конечно, не важно. В своих мелких
произведениях Мишле попеременно то лирик, подобно Виктору Гюго и Шелли,
то дидактик, как Рюкерт. В своих исторических произведениях он поэт, певец
бесчисленных героических поэм, между которыми пестреют короткие, такие же
звучные баллады.
Желание подвести под одну мерку понимание истории певца и основное
учение философа или социолога было бы большой педантичностью, которая
невольно вызвала бы улыбку. У Мишле не имелось никаких систематических
воззрений. По всей вероятности, он никогда и не спрашивал о силе, которая
движет историей, и целях, которые она преследует; а если подобные вопросы
и вставали в его уме, то он оставлял их без ответа. Он и не думает проникнуть
в глубину загадочного закона, скрывающегося за историческим развитием, его
интересует только художественное изображение самих событий. Он перелистывает
историю, как великолепную книгу с картинками, где на каждой странице
ожидает его ярко раскрашенная миниатюра, и он с неподдельным восторгом
останавливается то на одном, то на другом эскизе картины. Иногда кажется,
будто он склоняется больше на сторону модных демократических воззрений,
настоящим героем которых является народ, а люди, стоящие на переднем плане,
представители власти и титула, имеют только чисто декоративное значение.
Обыкновенно же он следует индивидуалистической передаче фактов великих
писателей и мыслителей своего народа. По мнению Паскаля, «лицо мира приобрело
бы другое выражение, если бы нос Клеопатры имел менее красивую
форму». По словам Боссюэ, «песчинка в пузыре Кромвеля дала судьбе человечества
другое направление». В стране, управление которой сосредоточено
в руках неограниченной королевской власти, во Франции, где судьба государства
II. Мишле
и народа зависела — по крайней мере наружно — от личной воли какого-нибудь
Людовика XI, Генриха IV или Людовика XIV, такая высокая оценка участия
в истории подобных лиц должна казаться правдивой. Так и Мишле именно
самым важным пунктам своего изложения придает индивидуальность, которую
делает центром всего движения. И так как он поэт, одаренный живым воображением,
с которым соединяются обыкновенно невероятные причуды, то он дает,
между прочим, место самым странным предположениям для того, чтобы только
объяснить поступки своих центральных действующих лиц. Впрочем, это вполне
основательно. Потому что если человек действительно создает историю, то
понятно, что ощущения его бедного тела определяют его деяния. На этом
основании Мишле удалось произвести хирургический разрез царствования Людовика
XIV по главным его пунктам, и такое деление признано во Франции
гениальным, между тем как Ломброзо усматривает в нем признаки умственного
.расстройства Мишле.
Но все это не так существенно. Важно то, что великие подвиги Франции
воспеты в эпической поэме, а с чьим именем они связаны, с именем ли черной
толпы, или прославленного короля, или простой дочери народа, подобно Иоанне
Лотарингской, или могущественного министра, подобно герцогу кардиналу Ришелье,
не все ли это равно? В отношениях Мишле к французскому народу
замечается, как и во многих явлениях современной цивилизации, старинный
атавизм. У воинственных варваров был обычай, чтобы на пирах начальников
и знатных людей певцы садились на приготовленное для них место и пели под
аккомпанемент арфы песни, в которых прославлялись дела предков. Чем для
древних дорийцев был аэд, для кельтов бард, для викингов скальд, тем был для
современных французов их Мишле. Если смотреть на Мишле с этой точки
зрения, то увидим в настоящем свете его положение, его влияние и его труд.
Тогда мы не станем требовать от него сухой критики, она только умалила бы
славу великих предков в балладе. Все восхищаются высоким слогом его речи, но
рассудительному читателю он скоро покажется скучным, потому что эта высокопарность
в передаче исторических фактов напомнит ему славные сказания древних.
Его проза есть в сущности поэзия волнообразного ритма, которая требует
не чтения, а пения в мелодическом тоне под аккомпанемент музыкального
инструмента. Очень понятно, почему французский читатель так восторгается
историей Мишле. Таким же образом рассказывает Приск в знаменитом докладе
о своем посольстве ко двору Аттилы в 446 г., о том впечатлении, какое произвели
на него «двое варваров, которые во время царского стола вышли на середину
залы, где сидел повелитель, и стали воспевать подвиги царя. Гости с изумлением
смотрели на певцов; у одних эти песни вызывали чувство умиления, у других
воспоминания об их победах, у третьих геройское воодушевление. Те же, которых
старость сделала бессильными и успокоила воинственный дух, проливали
обильные слезы». Гёте в своем «Певце», где слышится отголосок рассказа
Приска, говорит то же самое, но короче: «Рыцари смотрели отважно, а красавицы
потупив взоры». Наконец, выясняется и равнодушие иностранцев к главному
произведению Мишле. Почему баллады, повествующие о геройских подвигах
предков одного народа, должны волновать сердца чужих народов? Даже сам
Мишле не сознавал ясно настоящего значения своей литературной деятельности.
Он не знал, что он народный бард, и серьезно считал себя архивным червем,
учителем прошедших событий. Вот вследствие этого-то ложного взгляда он
и решился написать всеобщую историю Европы. Только за этой работой он
понял свое заблуждение. Деяния и судьбы чужих народов не интересовали его,
и ему казалось даже смешным воспевать их в звучных строфах скальдов. Ему
следовало бы рассказывать их спокойно в прозе, но это надоедало ему точно так
12 Макс Нордау 337
Современные французы
же, как и его читателям. И Мишле был настолько умен, что оставил свой труд
неоконченным.
Когда я прочел историю Мишле — а это было недавно,— то первым моим
впечатлением, какое я вынес, было недовольство, почти злоба. Может ли историк до
такой степени льстить народу? Не рождает ли он в своих слушателях высокомерие,
граничащее с манией величия? Это не изображение исторических фактов, а приторное
изъяснение в любви в бесчисленных томах. Француз, прочитавший такую
историю, невольно должен считать себя за необыкновенное создание, достойное
поклонения, Францию за центр всего мира, а французскую историю за единственное
важное событие, происшедшее на земле. Но, по некоторым размышлениям,
я пришел к заключению, что, в сущности, всякое живое историческое произведение
носит те же черты, что и история Мишле, и что эти черты составляют ее сущность, и,
значит, с этой точки зрения, они оправдываются. В историю, как науку, я не верю.
Быть может, она со временем усовершенствуется, но пока она еще далеко уступает
всем научным требованиям. Никто не знает еще законов, в которых находят себе
выражения события, происходящие внутри цивилизованного человечества, а без
знания этих законов всякие события покажутся простым случаем, лишенным какого
бы то ни было значения. Что может сделать история при таких условиях? Она может
быть только хроникой происшествий, холодной и равнодушной, или же субъективным
разделением и объяснением событий, т. е. чемто
произвольным и потому
ничего не стоящим. Но в историю, как поэзию, как почитание предков, как основу
любви к отечеству, как нравственный союз, объединяющий народ, вот во что
я верю. При таком понимании истории совершенно безразлично, правдива ли она;
быть может, даже лучше, если она будет немного легендарной, потому что все
сказочное трогает, восхищает и воодушевляет гораздо сильнее, чем действительное.
«Учительницей жизни» должна быть история? Совсем нет, но воспитательницей
народа, посредством преувеличенных и прикрашенных поэтических произведений.
Народ скорее всего их понимает. От историков, которые желают
нравиться ему, он требует дифирамбов. Критика же отзывается о таких историках
холодно, их дифирамбы скорее сердят ее. Ворчание на людей, на деяния
целого народа только беспокоит иностранных исследователей, и в результате
получается сравнительно бесполезная работа, которой никто не интересуется.
«История французской революции» Зибеля служит образцом труда и добросовестности.
В Германии ее читали без удовольствия, зато во Франции ею восхищались
даже специалисты. «Немецкая история в XIX веке» Трейчке, эта родная
сестра «Истории Франции» Мишле, произвела как раз обратное впечатление.
Правда, труд Трейчке во многом уступает труду Мишле. Вызывая восторг
в каждом немце, даже в политическом противнике Трейчке, он в то же время не
заинтересовывает ни одного иностранца, будь он таким ярым сторонником
Германии, каким может быть вообще иностранец. Из всего вышеизложенного
следует, что историография должна быть не сухим академическим трактованием
о судьбе и деяниях какогонибудь
народа в известное время, а произведением,
основанным на любви, гордости и надеждах; мы не должны удерживать в себе
порывов восторга, когда историк воодушевляется деяниями чужого народа, и не
корить его рвения тогда, когда мы знаем или предугадываем, что он увлекся
чужим народом прежде, чем решился написать историю своего собственного, как
Грегоровиус увлекался римлянами или Прескот испанцами Reyes catolicos.
Тацит обещал написать свою историю sine ira et studio, но, по счастью, он не
сдержал данного обещания, а то труд его никогда не увенчался бы славой.
Мишле есть законченный образчик историка cum ira et studio. Его «гнев» и его
«угодливость» достаточным образом объясняют его влияние на французский
народ и обеспечивают ему место среди бессмертных.
III. Эдмон де Гонкур
III
Эдмон де Гонкур
Сколько времени прошло с тех пор, как умер последний Гонкур? Какихнибудь
несколько лет. Однако имя его звучит так же, как имя человека из давно
прошедшего столетия. «Non omnis moriar!» — хвалился римский поэт. Но Гонкур
доказал, что «omnis mortuus est». Им руководила исполненная предчувствия
мудрость, когда он хотел основать Академию. Быть может, она спасла бы ему
его память. Без предохранительного средства, т. е. без ренты, ассигнованной
благодарным провозвестником его славы, она безвозвратно погибнет. А этот
человек пользовался при жизни одной из самых шумных репутаций века. Мертвый
Колиньи казался королю Генриху III выше, чем при жизни. Если повнимательнее
приглядеться к Гонкуру после его жизни и вспомнить роль, какую он играл
между своими современниками, то невольно воскликнешь: «Неужели это все?»
Эдмон де Гонкур писал вместе со своим братом Жюлем исторические
очерки XVIII столетия, в которых современные события рассматривались согласно
взглядам мебельного мастера и дамского портного, а все политические
перевороты объяснялись переменами причесок. Одну часть романов сочинил он
сам, другую вместе с братом. Отличительной чертой их служит изящный слог,
а этот последний заключается в том, что самые нелепые наблюдения, как
и самые странные впечатления, передавались им в блестящей речи какого-нибудь
королевского монолога из древней трагедии. Он придумал для описаний художественные
правила, а именно тот метод изображения, по которому нельзя сказать:
«Облачное небо начало покрываться вечерней зарей», но: «По толстому слою,
смеси мумии, свинцовых белил и кармина, размазаны частью пальцем, частью
ногтем большие пятна с золотисто-желтоватыми полосками по краям». Он
первый ввел моду на все японское, распространителем которого явился базар,
где за десять пфеннигов можно было приобрести различные безделушки из
Токио. Окончивший свое существование натурализм называл его, на основании
ложного мнения Золя, своим родоначальником, а декаденты считают его до сих
пор поклонником «sensations rares», т. е. редких и потому не всем доступных
ощущений, ощущений, которые в действительности есть не что иное, как вымученные,
с трудом разысканные в различных уголках памяти ассоциации идей.
Самым высшим трудом его можно назвать его «Дневник». Это произведение
послужит ему памятником, так как в нем он освещает самого себя как бы
рентгеновскими лучами. Во всех девяти томах он рисует перед нами панораму
своей души с откровенностью, какой мы ни у кого не встречали после Жан Жака
Руссо. В «Дневнике» мы находим иногда удивительные места, а потому я остановлюсь
на некоторых из них, более всего поразивших меня в его последней книге.
Это прекрасная статья к психологии «каботинажа».
Итак, Эдмон де Гонкур садится за стол и пишет в своем «Дневнике»,
предназначенном к печати:
«22 июля. Сегодня посетила меня одна леди, не знаю, как ее зовут, знаю
только, что эта важная особа замужем за индийским раджи, и узнала она обо мне
из чтения моих романов в Борнео... в Борнео»!
«23 ноября. Странно, как хорошо знакомы за границей с моим «Домом
художника». Дней двадцать тому назад меня посетила испанская чета, которая
во что бы то ни стало хотела всучить мне веер с прекрасным портретом
Марии Антуанетты и дофина. Сегодня была у меня одна американка и привезла
букет из хризантем; она тоже с большой похвалой отзывалась о моих произведениях.
Сегодня же посетил меня еще шведский посланник (да!) с женой,
Современные французы
просил позволения осмотреть мой дом и удивил меня знакомством с его
обстановкой».
«7 марта. Доде представил мне г. Фино, редактора «Revue des Revues»,
поляка, любезно сообщившего мне об успехе моих книг в славянских землях».
«26 мая. Сегодня утром посетили меня две немки, девицы Гиршнер, из
которых одна художница, другая писательница. Последняя боролась за мою
славу в Германии под псевдонимом Осип Шубин (да!). Обе девушки удивили
меня знакомством со многими из моих сочинений».
«29 июня... Одна дама пишет в «Журнале» на предложенный ей вопрос
о любви: «Еще будучи молоденькой девушкой, я увлеклась гордым и выдающимся
писателем, Эдмоном де Гонкур. Только спустя много времени я узнала, что он
уже старик с седыми волосами, и это открытие вспугнуло мои мечты; но я долго
еще сохраняла к нему благоговейное чувство, которое не желала осквернить
перепиской из боязни, что сам писатель осмеет его».
«2 сентября. В музее св. Квентина есть служитель, ярый фанатик моих
очерков XVIII столетия. Он уверяет, что только по выходе в свет моей книги
стали приезжать осматривать La Tours».
«13 января. Леон Доде читает нас... начало статьи о сострадании и горе,
которое заставляет меня невольно воскликнуть: «Странно, не правда ли? Католицизм
навязал миру сострадание, и вот потребовалось восемнадцать столетий,
чтобы сострадание нашло себе распространение посредством печати. Распространение
это началось с Диккенса и продолжается... «с вами»! добавляют за
меня».
«22 октября. Рожер Маркс извещает меня, что он составил книгу для
школьного чтения, сборник статей, начиная с Шатобриана и до наших дней.
Между прочим, он говорит о том удовольствии, которое он доставил себе
помещением многих статей де Гонкура».
«23 апреля. Мне представили карикатуриста Ибельса. Он рассказал мне
следующее: «Его отец дрался при первом представлении моей «Анриетты Марешаль
», и сам он двадцать лет спустя при втором представлении моей «Жермини
Ласерте» тоже дрался и сломал скамейку о голову друга, с которым пришел
вместе в Одеон».
Самым крупным событием из последних трех лет, описанных в девятом
томе «Дневника», является праздник, данный парижским обществом писателей
в честь Гонкура. Мысль эта несказанно взволновала его. 20 февраля он пишет:
«Я читал «Gaulois» и неожиданно наткнулся на новость: думают отложить
праздник, так как умер Огюст Баккери, один из непременных участников. Надеюсь,
что этого не будет. Ежедневные перемены и переходы от почитания к посмеянию
приводят меня в нервное состояние, от которого мне хотелось бы отделаться
как можно скорее».
«21 февраля. Шут возьми! А ведь празднику моему действительно не везет.
Я нахожу излишним требование отложить его. Как? Неужели потому, что умер
писатель, с которым я встретился только один раз в жизни на празднике «Echo de
Paris», мой праздник не может состояться на другой день после его смерти! Но
кто поручится мне, что в это время господства инфлюэнции не умрет второй
непременный участник?»
«28 февраля. Коппэ тяжело болен воспалением легких. Привратник сказал
вчера, что жизни его грозит опасность. Верный друг (Альфонс Доде) опасается
новой отсрочки празднества. По счастью, сегодня получены утешительные
известия».
Огюст Баккери не имеет для него никакого значения, потому что он виделся
с ним всего один раз. Коппэ, его друг и собутыльник, лежит, по свидетельству
III. Эдмон де Гонкур
дневника, при смерти; но единственно, что беспокоит Гонкура, это опасение, как
бы смерть его не послужила поводом к новой отсрочке праздника.
«25 июня. Сегодня утром я раскрыл в постели «Echo de Paris». Первое, что
бросилось мне в глаза, это известие об убийстве Карно... Положительно не везет
изданию моих книг. Первая моя книжка вышла в 1851 г. в день государственного
переворота при Наполеоне III; седьмой том моего «Дневника», быть может
последний, напечатанный мной при жизни, не увидит объявлений, не услышит
мнения критики, и все благодаря убийству президента республики».
Оба света содрогнулись от ужаса при известии о преступлении Казерио.
Гонкура же волнует только одна мысль: «Убийство вредит сбыту седьмого тома
моего «Дневника».
Как на исторические события, так и на природу Гонкур смотрит только с той
точки, с какой она может ему быть полезной или вредной:
«7 сентября. О, лето! Оно кажется мне, живущему литературой, временем,
когда фабрика, в которой я работаю, закрывается. Летом не увидишь ни одной
новой книги, не прочтешь ни одной критики в газетах, а если кто случайно
и заговорит обо мне, то равнодушно, без восторга и злобы».
Теперь, когда мы знаем, что Гонкур считал себя центром всего мира
и мировой истории и все события относил к себе и своим книгам, нам
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |