ники и салонную болтовню. Крайняя бедность и неспособность к труду не
мешают, однако, этому аристократу, живущему на чердаке, следовать за герцогом
Аркольским на его оленьи охоты, участвовать на всех приемах в СентЖерменском
предместье, сохранить свое место в обществе и глубоко презирать
всякого нетитулованного смертного, а также миллионера Грандье. Но в романе
де Ниона есть одна погрешность: почему он не говорит нам, кто платит путевые
издержки Жака, когда тот отправляется на оленьи охоты герцога Аркольского?
Ведь не может же автор предполагать, что все читатели легко верят в чудеса.
Разберем теперь другие супружеские пары. Герцог Аркольский, внук маршала
первой империи, женат на девице д'Епорнон, происходившей из высшей
аристократии Франции. Она имеет возлюбленного, некоего Лемезле, атташе при
каком-то иностранном дворе, единственным талантом которого было пить
водку и петь уличные песни, как поют их в кафе-шантанах на бульваре Рошшуар,
для увеселения аристократической публики. Чтобы удержать его около себя,
герцогиня задумала женить его на своей сестре, на идеальной красавице, миллионерше
Маргарите д'Епорнон. Молодая девушка узнает позорную тайну герцогини
и от отчаяния и отвращения уходит в монастырь. Впоследствии Лемезле
был удален герцогиней и заменен цыганом. Но он утешается тем, что женится
скоро на старой, толстой, но страшно богатой вдове-еврейке Мюллер де Фернандец.
Герцог Аркольский совершает с согласия родителей преступление над
маленькой танцовщицей оперы, чем и вызывает преждевременную смерть несчастной
четырнадцатилетней девочки; родители начинают немилосердно преследовать
его с помощью разных темных личностей, и, когда тайна эта пригрозила
ему не только наказанием, но и разоблачением любовных похождений герцогини,
он, во избежание позора, убивает себя.
Третья пара — это принц Кандаль со своей женой, дочерью американского
миллиардера, владельца обширных рудников. Она купила себе титул и покняжески
заплатила за него, но прав на свое богатство она не дала мужу. Принц,
такой же аристократ и такой же нищий, как и Жак де Сартин, совершил грубую
ошибку, оставшись недовольным тем количеством карманных денег, какое жена
отпускала ему. Возмущенная принцесса хлопочет в Риме о расторжении своего
брака и, получив его, выходит вторично замуж за человека еще более знатного
рода, герцога Жуаёз, между тем как принц, удовольствовавшись наконец солидной
суммой, выдаваемой ему ежегодно, мирно проводит остаток своих дней
с прачкой, которую он знал еще до женитьбы на американке.
А вот еще баронесса де Фонтеврольт, неприступная в своей добродетели
и родовой гордости аристократка, которая с трогательной нежностью покрывает
незаконные отношения своего сынка к баронессе де Рабутин и искренно благодарна
им за то, что они в своей любви не выказывают себя такими негодяями,
как Гиацинта со своим выскочкой Грандье, герцогиня Аркольская с Лемезле —
цыгана она ей еще скорее прощает, потому что это художественно-романтичный
народ,— и еврейская чета, маркиз и маркиза де Монтелеоне, проникнувшие
в высшие круги, осмеянные и различными путями обманутые ими, и т. п. Это
пустое времяпрепровождение нарушается катастрофой, неожиданным пожаром
на благотворительном базаре, который очищает одних, наказывает других примирительной
смертью в огне.
Все это походит на хронику преступлений. Но ведь это не дневник заключенных,
негодяев или девиц легкого поведения, а история аристократического
общества Франции. По крайней мере, как утверждает де Нион. Прочитав
описания страшных драм и душевного состояния действующих лиц романа,
невольно задумываешься над двумя или тремя в высшей степени интересными
пунктами.
Современные французы
Во-первых: почему, собственно, так горды или, лучше сказать, высокомерны
эти знатные люди? Они признают и почитают только деньги, которых у них нет.
Им следовало бы скорее презирать самих себя и униженно преклоняться перед
богатыми людьми, между тем как они, наоборот, поднимают слишком высоко
нос и думают, что оказывают большое снисхождение, если вступают в сношение
с богатыми мещанами, деньги которых, в сущности, одни и удерживают от
позорного падения их блестящую «Лицевую сторону». Уж не родословными ли
они оправдывают свое высокомерие? Но за спиной все они болтают о своем
происхождении от какого-нибудь подьячего или даже портного, который три или
четыре поколения тому назад хитрым образом пробрался в ряды дворянства.
Итак, на чем же основана их дикая фантазия?
Во-вторых: возможно ли, чтобы богатые и достойные граждане республики
стремились только к одному — втереться в подобное родство? Ведь они видели,
что такие родственники сами по себе ничто, ничего не имеют, ничего не знают,
ничего не могут. Управление страной находится в руках граждан; они одни
имеют влияние; они одни раздают должности, чины, награды, духовные места;
они одни добывают и капиталы и устанавливают цены; они одни поддерживают
и увеличивают славу Франции в науке, литературе и искусстве. Когда мнимые
«знатные» пожелают чего-нибудь достигнуть, места ли при посольстве или места
писца при акционерном обществе, получить в жены наследницу чикагского
свиноторговца или ленточку в петличку, то они ползают на коленях перед
гражданами. И тем не менее последние позволяют этим прожигателям жизни
ненавидеть себя и даже оправдывают их непонятной подчиненностью.
В-третьих, граф де Нион вводит в свой роман даже и евреев — иначе картина
общества была бы неполна. Он изображает их как добрый антисемит и тысячу
раз прав, пока дело идет о собранных им экземплярах: толстой де Фернандец,
маркиза и маркизы де Монтелеоне с их сыном. Конечно, нет никакого извинения
для подобных людей, которые, не имея в том надобности, терпят такое ничтожество,
как Лемезле, и даже выходят за него замуж и ищут знакомства
с такими тонкими плутами и обманщиками, как маркиз де Мезме, и такими
кутилами и тупоумными, как герцог Аркольский, и сводницами, как герцогиня
Аркольская, баронесса де Фонтеврольт и т. п. По-моему, далеко не достаточно
тех насмешек и презрения, какие высказывает де Нион по адресу всех Мюллеров
и Монтелеоне. Им следовало бы плюнуть прямо в их глупые лица. Вот единственное
и настоящее обращение, какого заслуживают эти ничтожные трусы,
отбросы своей расы. Но после того как я, еврей, и притом закоренелый еврей,
объявил во всеуслышание о моем согласии с автором, мне необходимо сделать
некоторое пояснение. Жокей-клубские евреи де Ниона смешны и жалки. Но
какими же другими словами охарактеризовать «знатных», которые так притягивают
к себе этих смешных и жалких выскочек, чтобы потом одурачить их?
Потому что именно так поступают с ними все высокородные люди романа.
Лемезле живет с баронессой Мюллер, маркиз де Мезме берет за лечение хромой
лошади маркиза Монтелеоне в двадцать раз дороже ее стоимости, другие берут
у них взаймы или выклянчивают деньги на благотворительные цели и т. д.
Всякий, кто только сближается с этими презренными евреями, рвет, щиплет
и засовывает свои воровские пальцы в их карманы. Установилось такое мнение,
что все евреи — обманщики, но странно, в романе единственными обманутыми
и ограбленными являются наивные евреи, и де Нион рассказывает это с такой
простодушной и самоуверенной миной, как будто это вполне естественно и никто
не станет возражать ему.
«Лицевая сторона» — это довольно пространное уличительное свидетельство
в процессе общества, для которого гибель в огненном сиянии пожара на
VIII. Три этюда ревности
благотворительном базаре является слишком прекрасным концом. Эрвье уверял
нас раньше, что деньги — это «l'Armature», стропила, балки французского
дворянства. Граф де Нион заявляет, что это «la fasade», лицевая сторона. Если
деньги служат в одно и то же время балками и лицевой стороной, строительной
и декоративной частью здания, то, значит, и всем зданием, его внутренней
и внешней стороной, так что трудно узнать, где в этом здании осталось хоть
крошечное местечко для чести, любви к отечеству, признательности и другим
высшим обязанностям человека. Также и Жорж Клемансо подтверждает в своем
первом и далеко еще не вполне оцененном романе «Les plus forts» справедливость
показаний Эрвье и де Ниона; и думаю, что они важны, хотя о таком скоплении их
в одном романе можно сказать многое. Но не менее замечательно и то явление,
что такое суровое уличительное показание против высшего общества дает один
из его членов. И сознает ли граф де Нион, этот проницательный и изящный
художник, какой анархист кроется в нем?
VIII
Три этюда ревности
Один из популярнейших образов шекспировских трагедий — это Отелло. Но
заслуживает ли он этого? Подобные сомнения не раз вкрадывались в мою душу
даже и тогда или, вернее сказать, особенно тогда, когда я видел их воплощенными
такими художниками, как Новелли или Муне-Сюлли. Шекспир вытесал
фигуру Отелло простым топором из самого грубого материала и не позаботился
даже прибавить к ней хотя какое-нибудь украшение. Быть может, Отелло обладает
самой простой и несложной душой из всего шекспировского репертуара,
и мне непонятно, как могли десять поколений подряд повторять, что он есть
беспримерное воплощение ревности в литературе всего мира.
Пусть хвалят в трагедии все, и даже образ Дездемоны, о которой писатели
и эстетики сказали все, что только было можно сказать. «Она — подсолнечник,
который сам не знает, что постоянно повертывает свою головку к дневному
светилу. Она — настоящая дочь юга, нежная, чувствительная, терпеливая, как те
стройные, с большими глазами, женщины, которые так мило, кротко и мечтательно
мерцают из санскритских произведений. Она всегда напоминает мне
Сакунталу Калидазы» (Гейне). Ради этой девушки-цветка произведение заслуживает
того высокого значения, которым оно издавна пользуется.
Сцены в спальне Дездемоны, ее детский страх, ее жалобные обращения
к Эмилии, одним словом — вся та атмосфера, в которой чувствуется приближение
чего-то грозного и вместе с тем примешивается глубокое сожаление и судорожный
страх, принадлежат к самым сильным сценам, какие мы знаем только
в мировой литературе.
Напротив того, высокая оценка фигуры Яго кажется мне чересчур преувеличенной.
Яго — недурной образчик нравственного помешательства и сопровождающей
всегда этот вид болезни испорченности, в которой просыпаются дурные
инстинкты, но это отнюдь не страшное чудовище с неумеренной душевной
глубиной, каким желают представить его, потому что Шекспир освободил его от
всего необъяснимого, демонического, придав его дьявольской испорченности
подкладку грубой жажды мести за мнимое обольщение его жены; и лучшим
доказательством того, что он вывел его из населенной духами адской пропасти
и поселил на нашу прозаическую землю, служит тот факт, что он рисует его нам
обыкновенным плутом, запускающим свои длинные пальцы в кошелек Кассио.
Современные французы
Но менее всего можно смотреть на эту трагедию, как до некоторой степени
исчерпанный этюд ревности.
Внезапное содрогание невинного доверчивого сердца от неожиданного прикосновения
подозрения, постепенное развитие страшного предположения, пока
оно не охватило всего существа Отелло и не сделалось одной господствующей
мыслью, пища, которую везде находит себе это сомнение, потребность к сильным
ощущениям, в которых оно находило себе исход, изображены безукоризненно.
Но ведь это не психология именно ревности, но вообще всякой страсти. Это
нормальный, хорошо всем известный, теоретически описанный во всех учебниках
психологии и конкретно воплощенный в тысяче поэтических произведений ход
всех чувств, которые настолько сильны в нас, что способны привести к моноидеизму,
т. е. в состояние, в котором одна-единственная мысль поглощает все наше
существо. Человек в этом состоянии не признает ничего, что не согласуется
с навязанной ему мыслью и что не может быть согласуемо даже искусственным
образом, зато сопоставляет со всяким более или менее значительным наблюдением
и тиранически господствующей мыслью на самом деле несуществующие
отношения, которые питают и поддерживают его, пока душевное напряжение не
найдет себе исхода в сильном мускульном движении или же в каком-нибудь
символическом насилии, т. е. пока навязанная мысль не перейдет в равносильный
двигательный импульс и тем не уничтожится.
Это, как уже сказано, схематический род всякой страсти, значит, также
и ревности, но именно о последней Шекспир нам ничего не говорит в «Отелло»
такого, что выходило бы за пределы повседневных наблюдений. Ревность Отелло,
по-моему, физиологическая, если можно так выразиться. Это нормальная
ревность всякого здорового самца. О такой ревности, в сущности, и нечего
говорить, потому что она не заслуживает того, чтоб о ней говорили, т. е.
говорили в литературе. Чтобы узнать ее, не надо ходить в театр и смотреть
великих трагиков. Ее можно видеть при всяком сельском празднике, на всяком
выгоне, под звуки пастушечьей песни; ее заметишь и в лесу, и на охоте за оленями
и кабанами. Она является непременным спутником стремления к размножению,
одной из тех форм, в которых работает механизм полового подбора, и подстрекательством
к ожесточенной борьбе с соперником, в которой победа достается
более сильному и смелому, а вместе с ней и трофей этой победы, т. е. женщина.
Но иногда разрушительная сила ревности падает и на голову самки. Читавший
Брема знает анекдот об аисте, который с помощью созванных других самцов
убил свою подругу, обвиненную им в измене. Итак, чтобы проследить все стадии
ревности Отелло, не надо оставаться все время среди людей, а можно даже
спуститься в мир животных. Трагедия Отелло есть самый заурядный случай,
какой можно только себе представить. Конечно, содержанием всякого литературного
произведения должно быть всегда общечеловеческое, а обыкновенные
события в каждой человеческой жизни, как-то: рождение, любовь, смерть, всегда
были и будут самыми излюбленными и вечными явлениями. Но мы все-таки
потребуем от автора некоторого различения этого неизменяемого материала,
если он хочет тронуть нас глубже, чем всякое семейное событие в доме соседа.
А этого-то различения и недостает у Отелло. Со своей точки зрения бедный
человек имеет полное право ревновать. Он не знает того, что знают зрители. Все
улики против Дездемоны. Он не подвергает особенно остроумной критике
события, он просто легковерен и доверчив. Он считает Яго надежным человеком,
своим другом. Он на самом деле застал Кассио разговаривающим с Дездемоной.
Она действительно горячо стояла за дело Кассио. Платок, данный ей
Отелло, найден, как уверяет Яго, у Кассио. И это уже вполне достаточные улики
для влюбленного и раздражительного человека, а то, что за тем следует, есть не
VIII. Три этюда ревности
что иное, как ярко окрашенная новость дня, которая только благодаря общественному
положению участников возбуждает сильное впечатление.
«Отелло» есть обыкновенная мелодрама, служащая рамкой для прелестного
женского портрета, но это ни в каком случае не может быть руководством
к изучению ревности у человека умственно развитого, нравственного и до
некоторой степени высокопоставленного. У развитых людей даже и первобытные
побуждения, которые встречаются у всех животных, принимают другие,
более благородные формы. Простое плотское побуждение возводится на степень
любви, т. е. на степень одухотворенного чувства, которое в своих высших
проявлениях едва даже напоминает о своем биологическом происхождении.
Также и ревность принимает в таких душах иной вид, чем в существе грубом
и диком, которое бросается с ножом на неверную женщину и на соучастника ее
вины. Она делается утонченнее, причиняет страдания, незнакомые грубой натуре,
и претерпевает различные превратности и заблуждения, благодаря которым
получается интерес к психологии ревности и достаточно обоснованный сюжет
для поэтического произведения, потому что она впервые переносит ее из области
зоологии в человеческую жизнь.
Как этюд ревности я ставлю много выше роман Анатоля Франса «Красная
лилия», тоже переделанный в драму. При подобном превращении роман, в своем
новом виде, драме, очень много проигрывает. А роман Анатоля Франса более
всего. Франс — стилист, и филигранная обработка языка совершенно пропадает
в театральной перспективе. Франс притом же — иронист, а театральная психология
недоступна иронии. Вот почему «Красная лилия» не имела успеха, не имела
его и как драматическое произведение. Но роман сам по себе заслуживает
большого внимания как по своей форме, так и по трактуемому предмету. Он
выбрал сюжетом своего романа тоже ревность, но не такую физиологическую,
как ревность Отелло, который скорее согласится убить Дездемону, чем поделиться
ею с соперником, а патологическую ревность утонченного цивилизованного
человека, которому недостаточно одного обладания возлюбленной и чье раздраженное
и доведенное любовью до болезненного состояния самолюбие не
допускает даже и мысленного деления. «Красная лилия» развертывает перед
нами картину печальной судьбы одной женщины, которая, после первой любовной
связи с равнодушным салонным франтом, отдает свое сердце художнику и на
этот раз исчерпывает до дна всю способность любить. Также и художник любит
ее всеми силами своей души, и оба могли бы быть долго счастливы, как были
счастливы первое время. Но вот покинутый друг, предшественник, врывается
в мирную жизнь художника, последний узнает, что его возлюбленная имела
в прошлом любовную связь, и перед ревностью, вдруг проснувшейся в этой
душе, не могла устоять даже любовь.
Это образчик ревности, оглядывающейся назад, страшного бича глубоких
натур. Она несравненно нежнее ревности Отелло, потому что она вызвана не
живым, присутствующим человеком, а воспоминаниями, тенью, призраками.
Она несравненно мучительнее, потому что она не слушает голоса холодного
рассудка, а отрицает его, как не имеющего никакого права. Она не может
облегчиться ни местью, ни наказанием, потому что не может не только уличить
в чем-нибудь любимое существо, но и бросить ей какой-либо упрек. Она неизлечима,
потому что коренится в вечно неизменном прошлом. Она не имеет
ничего общего с причиной первобытного побуждения ревности, так как ей не
приходится ни защищать свое право на исключительное обладание возлюбленной,
ни защищать себя от вторжения соперника. Оглядывающаяся назад ревность
требует девической чистоты души и тела, белого листка, на котором нет ни
малейшего штриха, начертанного чужой рукой. Когда она подметит или угадает
Современные французы
в сердце возлюбленной глубоко затаенный и совершенно потускневший чужой
образ, то переживает все муки унижения и измены. Нет более высшей трагедии,
как если женщина с прошлым и болезненно гордый мужчина, способный на
оглядывающуюся назад ревность, полюбят друг друга. В таком случае любовь
превращается в пытку. Женщина, которая могла бы дарить только одно счастье,
всаживает, подобно «железной женщине» в нюрнбергской камере пыток, тысячу
лезвий ножей в тело любимого человека, когда принимает его в свои объятия.
В одно время с ее образом встает в душе возлюбленного и образ непреодолимого
предшественника, а этот последний мстит за непостоянство женщины своему
преемнику, который, в сущности, ни в чем не виноват. «Красная лилия», при всех
достоинствах произведения, далеко еще не справилась с этим скорбным, но
сильным психологическим сюжетом. Тот, кому удастся дать ему окончательную
форму, создаст произведение, которое будет так же относиться к «Отелло», как
«Фауст» Гёте к «Фаусту», этой народной книге шестнадцатого столетия.
Но это произведение, помоему,
скорее не драматическое, а эпическое. Оно
никак не подходит к сцене. Оно безнадежно и безотрадно, а театр живет только
ожиданиями и надеждами. Оно развивается в самой потаенной глубине души,
между тем как сцена требует событий налицо. Оглядывающаяся назад ревность
не ведет к борьбе с человеком плоти и крови, к мускульной работе, защите
и мести, но производит свои страшные опустошения втайне, доводит до самоистязания
и, следовательно, является недраматичной. Роман тоже дает нам
верное изображение самобичевания.
Один из выдающихся талантов юной Франции, Люсьен Мюльфельд, затронул
тот же предмет в романе «Le mauvais desir», которому немногого
недостает, чтобы быть образцовым произведением. К сожалению, книга эта
теряет много оттого, что в ней идет речь об обыкновенной хронике, которая,
в сущности, еще скучнее и безнравственнее. Досадно даже, что стремление
к чистоте такого самоуважающего таланта, как Мюльфельд, не сумело остеречься
от того, чтобы не нарисовать нам такие сцены, какие может легко
дать самая заурядная порнография. Если не обращать внимания на этот
недостаток, то психологический этюд ревности останется всегда образцом
необыкновенной точности и глубины.
Герой мюльфельдовского романа ревнует иначе, чем Отелло и художник
Анатоля Франса. Его ревность есть высшая стадия любовного деспотизма,
тираническое стремление к исключительному обладанию, которого уже одна
мысль о другом приводит в ярость. Это ревность эгоистических, до крайности
подозрительных, истерически тщеславных натур, какие массами родятся в наш
больной и нервный век, век всевозможных вырождений. Это классическая ревность
нашего времени, крайне непривлекательная форма распространившегося
болезненного эгоизма. Такая ревность создана не на любви, а на тщеславии.
Один мудрец отлично определяет ее в своей книге. «Ревность есть болезнь
нашего темперамента и никоим образом не зависит от существа, как до сих пор
ложно предполагали. Одни люди страдают сахарной болезнью, другие от солитера;
вот таким же образом третьи люди страдают ревностью, которая придает
им такой же приятный блеклый цвет лица и очень часто причиняет жестокие
желудочные боли».
Конечно, все это грубо, непоэтично, особенно если вкладывается в уста
человека из типа «rosse», но зато содержит в себе справедливый приговор. Какие
именно опустошения производит такая эгоистическая ревность, пусть прочтут об
этом в романе. Во всяком случае, мюльфельдовская книга есть, помоему,
самый
лучший, до сих пор мне известный клинический этюд состояния, которое может
только разбираться на общем суде психологов и психиатров.
Три князя
I
Поль Верлен
Легко сказать: я борюсь против направления, а не против людей. Направления
сделались плотью и кровью людей, и потому всякое острое слово, сказанное
против них, попадает в самое чувствительное место человеческой души. Да не
сочтут это за поучение или ханжество, если я стану уверять, что чувствовал себя
самым несчастным, когда изучал «Вырождение» Поля Верлена. Человек был
беден, болен и кругом в долгах, значит, трижды священный для здорового,
веселого и зажиточного человека, которому нет нужды заботиться о насущном
хлебе. Но менее всего может его сделать ответственным за его безумие и слабость
врач в духе Верлена, который признает в умственных и нравственных
прегрешениях наследственный грех, в котором сам понесший кару не может быть
виновен. И он был настоящим поэтом, которому в часы отдохновения, хотя они
были и редки, удавались песни, полные высокой красоты. Как мог я сказать ему
то, что я считаю истиной, не огорчив его? Как мог я решиться огорчить его,
которому и без того судьба послала много бедствий? Но вместе с тем как мог
я пройти мимо него со снисходительно закрытыми глазами, когда самые плохие
писатели юной Франции выбрали его своим вождем и дойти до них можно
только через его труп? Уж ради только этого одного и отступился бы от моего
труда о Верлене, если б моя совесть не успокоила меня, говоря, что я должен,
даже и под страхом причинить огорчение, исполнить обязанность, возложенную
на меня непреодолимым стремлением.
Для меня большое утешение иметь теперь под рукой доказательства, что
Верлен не очень-то огорчился моей характеристикой его личности. Незадолго до
своей смерти он подробно высказался по этому поводу представителям «Eclair»
и «New York Herald». Более всего он принял к сердцу два пункта. Я перечислил
признаки вырождения в его наружности: асимметрию его черепа, выдавшиеся
скулы, косые монгольского типа глаза, жидкую растительность на лице и ко
всему этому привел описание его Гурэ, который говорит о его «страшном,
длинном, совершенно голом, покрытом загадочными шишками черепе». Против
этого восстал жалкий остаток тщеславия, тлевший еще в этой человеческой
руине. Верлен привел своих интервьюеров в свидетели того, что он вовсе не был
так безобразен, как я его описал. Он дал им осмотреть свой череп и просил даже,
чтобы они его ощупали. «Где же шишки, о которых говорит д-р Нордау? —
сердито восклицает он,— он судит по плохим фотографиям» (фотографиям
Карьера! Аман-Жана!) «и упорно настаивает на своих смешных описаниях;
очевидно, он никогда не видал меня в натуре, иначе он не выставил бы меня
в таком непривлекательном виде, не правда ли?» Его посетители были, само
собой разумеется, настолько деликатны, что не спорили с ним.
Другое, что так раздражило его, было мое замечание, что он приобрел
свои ревматические боли, заставлявшие его часто лежать в больнице, бродя
13 Макс Нордау 369
Современные французы
по ночам под открытым небом. «Мой ревматизм»,— возбужденно говорил он
своим интервьюерам,— я приобрел не бродя по улицам, но во время осады
Парижа, когда я, как защитник моего отечества, стоял на форпостах в самые
зимние стужи. Д-ру Нордау следовало бы, как немцу, менее всего упрекать меня
в моей болезни».
«Но,— заключил он, после несущественных замечаний, свои сердечные
излияния,— дела мои, значит, не так уж плохи, если под конец критик соглашается,
что некоторые из моих стихотворений можно назвать перлами французской
лирики, с которыми сравняются только очень немногие».
В этих словах он обнаружился весь. Ради того уважения, которое я оказываю
везде, где могу, его поэтическому дарованию, он простил неизбежную грубость
моей характеристики. Он менее чувствителен к ней, чем к моему лестному
отзыву. Он как-то вскользь пробежал мои осуждения, чтобы только остановиться
на последнем замечании. В этой черте сказывается ребяческая беспечность,
которая составляет почти главную часть его характера, имеющего свои темные
и светлые стороны.
Если рассматривать жизнь Верлена не с моей, а с его точки зрения, то
придешь к убеждению, что в общем это был счастливый человек. Понимание
действительности у него совершенно отсутствовало. Он объят был сном, который
длился от колыбели вплоть до могилы и был всегда субъективно, а иногда
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |