страсть к вину, а все эти Норы, Эллиды и Гедды, правда, не пьянствуют, но так
беснуются, что их просто надо вязать. Великие жизненные события для них —
это получение места в банке, потеря места врача на курорте, огласка любовного
похождения. Ужасные преступления, омрачающие, как грозовая туча, жизнь этих
людей,— это любовная связь со служанкой, интересное знакомство с кафешантанной
певицей, нечаянное нарушение лесного устава, визит в публичный
дом после пирушки. Со мной иногда случается, что я провожу полчасика
в детской, чтобы развлечься играми и болтовней малюток. Однажды дети
видели, как на улице кого-то арестовывали. Нянька их поскорее увела от этой
скандальной сцены, но они кое-что заметили и были сильно взволнованны.
Когда я на другой день пришел к детям, они все еще говорили об этом событии.
Трехлетняя Матильда спрашивала, почему господина увели в участок; пятилетний
Ричард отвечал с достоинством, что это был не господин, а бродяга,
которого увели в участок, потому что он вел себя нехорошо. «Что же он
сделал?» — продолжала допрашивать Матильда, а Ричард, подумав немного,
ответил наставительно: «Мать запретила ему пить шоколад, а он все-таки выпил,
и она приказала его арестовать». Этот разговор постоянно приходит мне на ум,
когда в пьесе Ибсена дело доходит до преступления.
Мы теперь познакомились с пьесами Ибсена во всем их объеме. Я постоянно
приводил из них цитаты, чтобы читатель сам мог судить о правильности моих
выводов. Ибсен — мистик и эготист. Он желает доказать, что мир и люди не
стоят медного гроша, а доказывает только, что он о них не имеет ни малейшего
понятия. Так как у него нет способности к приспособлению, то он ругает свою
родину, а затем и всю Европу. Ни в одной из своих пьес он не затрагивает
какой-либо современный вопрос, волнующий умы и двигающий нас вперед,
Вырождение
потому что его анархизм, объясняющийся болезненным состоянием его ума,
и его модничанье — крайне сомнительными результатами гипнотических и телепатических
исследований, не заслуживают чести быть причисленными к подобным
вопросам. Он обладает большой сценической техникой и с большой
творческой силой изображает лица и положения вне главного хода действия. Но
вот все, что может признать у него добросовестный и непредубежденный критик.
Он имел смелость говорить о своих «нравственных идеях», и его поклонники
постоянно повторяют это словечко. Нравственные идеи Ибсена! Тот, кого это
словечко насмешит, очевидно, смеяться не способен. Внешне Ибсен проповедует
отход от веры, а сам никак не может отделаться от понятий о наследственном
грехе, искуплении и исповеди. Он выставляет эгоизм и полную свободу индивида
идеалом, но, как только индивид пользуется этой свободой, тотчас же начинает
стонать и плакаться, пока не облегчит удрученную свою совесть исповедью,
а единственные образы, которые удались Ибсену,— это женщины, жертвующие
собой до полного забвения своей личности. Он прославляет всякое нарушение
установленных нравов и в то же время наказывает невиннейшее похождение
смертью. С уст его так и срываются слова «свобода», «прогресс» и т. д., а в своем
лучшем произведении он восхваляет ложь и застой. И все эти противоречия не
составляют как бы ряда этапных пунктов в ходе его развития, а встречаются
одновременно друг возле друга. Его французский поклонник проф. Эрхард видит
этот неприятный для него факт и старается его оправдать, насколько возможно.
Но норвежский истолкователь Ибсена Йегер с величественным спокойствием
утверждает, что наиболее характерная черта произведений Ибсена — их единство.
«Единство» — именно это выражение употреблено Йегером. Было в высшей
степени неосторожно со стороны французского и норвежского критиков, что они
не спелись предварительно. Теперь их похвалы производят комичное впечатление.
Последовательность Ибсена проявляется разве только в его исковерканности.
В одном только он остается себе верен: в полной неспособности ясно
продумать какую-нибудь мысль, понять хотя бы один из тех лозунгов4, которые
он по временам пришпиливает к своим пьесам, сделать верный вывод из какой
бы то ни было посылки.
И этого злобного, антиобщественного, хотя в сценическом отношении весьма
одаренного, болтуна люди осмеливаются возвести в сан великого мирового
поэта истекающего столетия! Приход Ибсена так долго кричал на весь мир:
«Ибсен — великий поэт»,— что в конце концов он поколебал более сильные
головы и совершенно подчинил себе слабые. В новой книге о «Симоне-Волхве»
Мида рассказан следующий забавный анекдот: «Ливиец Апсет пожелал, чтобы
его признали Богом, но все направленные к этому усилия ни к чему не приводили.
Тем не менее он хотел заставить людей поверить, что он — Бог. Поэтому он
наловил попугаев, которых в Ливии очень много, и запер их в клетке. Некоторое
время попугаи оставались у него, и он научил их произносить: «Апсет — Бог».
Затем он открыл клетку и выпустил их. Они разлетелись по всей Ливии вплоть до
греческих поселений. И ливийцы, пораженные криком птиц и не подозревая,
к какой уловке прибег Апсет, признали его Богом». Следуя примеру Апсета,
Ибсен научил произносить «тонких ценителей» вроде Эрхарда, Иегера и других
слова: «Ибсен — передовой ум, Ибсен — поэт будущего». И попугаи разлетелись
по всем странам, оглушительно повторяя в книгах и газетах: «Ибсен — велик.
Ибсен — передовой ум». А слабые головы в публике повторяют этот крик,
потому что они часто его слышат и потому что всякое громко и уверенно
произносимое слово производит на них впечатление.
Но, конечно, нельзя утверждать, что одним нахальством его телохранителей
объясняется положение, занятое Ибсеном. В нем есть черты, которые неизбежно
III. Эготизм
должны были повлиять на современное поколение. Тут мы прежде всего должны
отметить его туманные фразы и неопределенные намеки на «великую эпоху,
переживаемую нами», на «приближающуюся новую эпоху», на «свободу», «прогресс
» и т. д. Эти фразы и намеки не могут не нравиться мечтателям и болтунам,
потому что они допускают какое угодно толкование и заставляют предполагать
в человеке, произносящем подобные фразы, смелое, прогрессивное направление.
Что сам Ибсен жестоко осмеял в «Дикой утке» «тонких ценителей», заставляя
Реллинга употреблять совершенно бессмысленное, по его собственному признанию,
слово «демонический» так, как сам Ибсен уснащает свою речь словами
«прогресс», «свобода», нисколько их не смущает: ведь на то они и «тонкие
ценители», чтобы истолковывать всякое слово, как им наиболее удобно.
Далее мы наталкиваемся на учение Ибсена о праве индивида подчиняться
только собственному закону. Но действительно ли это учение Ибсена? Этого
признать нельзя, если принять во внимание все его бесчисленные противоречия
и самоопровержения и если остановиться на факте, что он относится с особенной
любовью к тем своим героям, которые сотканы из полного отрицания собственного
«я», подавления самых естественных инстинктов, любви к ближнему и заботы
о нем. Тем не менее ученики Ибсена выставили анархический индивидуализм
средоточием всего его учения. Вот как об этом говорит Эрхард, резюмируя свою
мысль: «Протест индивида против общества, иначе говоря, Ибсен — апостол
нравственного самоопределения (autonomie morale)». Такое учение действительно
может заразить всех, кто не способен или ленится думать.
Эрхард имеет смелость говорить о «нравственном самоопределении». Ссылаясь
на этот возвышенный принцип, глашатаи Ибсена убеждают стекающуюся
к ним молодежь, что она вправе «подчиняться только собственному закону»,
и одобрительно улыбаются, когда слушатели истолковывают это в смысле права
удовлетворять скотские наклонности и отрешаться от всякой дисциплины. Как
руфианы в итальянских приморских городах заманивают прилично одетых туристов,
так и они нашептывают на ухо своей публике: «Надо развлечься, наслаждаться
жизнью. Пойдемте, я вам укажу дорогу». Но великая ошибка искренних
людей и подлый обман развратителей юношества, добивающихся платы за свое
сводничество, заключается в том, что они смешивают «нравственное самоопределение
» с разнузданностью.
Однако эти два понятия не только не равнозначны, они даже противоположны
и взаимно исключают друг друга. Свобода индивида! Право на самоопределение!
Собственное «я» как единственный законодатель! Но кто это «я»,
само предписывающее себе законы, для которого Ибсен требует права на
самоопределение? Кто этот свободный индивид? Я уже выяснил в главе, посвященной
психологии эготизма, что понятие о собственном «я», противополагаемое
внешнему миру, как нечто чуждое,— не более как обман сознания, и поэтому
нет надобности возвращаться к этому вопросу. Напомним только, что
в человеческом организме высшую функцию исполняет серое корковое вещество,
менее всего работающее для себя, а, так сказать, управляющее всем организмом.
В нем стекаются все указания, исходящие от внутренних органов и от внешнего
мира. Оно должно найтись во всем многообразии явлений, предусматривать,
отдавать себе отчет в ближайших и отдаленных последствиях того или другого
воздействия. Поэтому, когда говорят о собственном «я», то, конечно, нельзя
подразумевать второстепенную часть организма, мизинец или толстые кишки,
а только серое корковое вещество. Оно действительно имеет право и обязанность
руководить индивидом и предписывать законы, потому что в нем сосредоточено
сознание. Но как же оно составляет себе суждения и принимает решения? Если
сознание руководствуется исключительно раздражением внутренних органов, то
Вырождение
оно удовлетворяет минутные инстинкты во вред будущему благополучию организма,
оно причиняет ущерб одному органу, удовлетворяя потребности другого,
и относится пренебрежительно к таким влияниям внешнего мира, от которых
зависит благополучие организма. Поясним нашу мысль еще несколькими простыми
примерами. Человек нырнул и плавает под водой, его клеточки относятся
к этому совершенно безразлично, получают из крови кислород, им необходимый
в данную минуту, и в обмен выделяют углекислоту. Испорченная кровь раздражает
продолговатый мозг, и он настойчиво требует притока свежего воздуха
в легкие. Если бы серое корковое вещество удовлетворило это законное требование
и приказало бы легким сделать соответственное движение, то они наполнились
бы водой, и организму угрожала бы смерть. Поэтому сознание не
повинуется продолговатому мозгу, приводит в движение не легкие, а руки и ноги,
и пловец всплывает на поверхность. Другой пример. Человек, заболевший брюшным
тифом, выздоравливает и ощущает сильный голод. Если бы он подчинился
своему чувству, то он доставил бы себе минутное удовлетворение, но через сутки,
вероятно, умер бы вследствие прободения кишок. Его сознание противится ко
благу всего организма желанию некоторых органов. Конечно, по большей части
случаи этого рода не так просты, но все же задача сознания заключается в том,
чтобы проверять раздражения, вызываемые внутренними органами и, удовлетворяя
их, сообразоваться с вынесенным опытом, знаниями и указаниями внешнего
мира. Даже вполне здоровый организм гибнет скоро, если в нем отсутствует
задерживающая деятельность сознания. Если же организм болен, то его гибель
происходит еще быстрее, когда он подчиняется влечениям своих органов, так как
последние требуют удовлетворения таких потребностей, которые не только
вредят в будущем всему организму, но и непосредственно им самим.
Ввиду всего этого мы, говоря о собственном «я», имеющем право на самоопределение,
можем подразумевать только сознательное, обсуждающее, напоминающее,
наблюдающее, сравнивающее «я», а не разобщенные и по большей части
враждующие между собой второстепенные «я» — эти представители бессознательного
в организме. Бине в «Изменениях личности» передает случай с одним
больным, который соединял в себе шесть разных личностей, шесть ничего не
знавших друг о друге «я», из которых каждое имело свой особый характер, свои
особые воспоминания, свои особые чувства и стремления. Индивид — это человек
размышляющий, а не подчиняющийся своим инстинктам. Свобода — это
способность сознания черпать стимулы для деятельности не только во внутренних
органах, но и в чувствах, равно как и в воспоминаниях. «Свобода» же
Ибсена — самое полное и самоубийственное рабство, потому что подчинение
себя инстинктам неизбежно приводит человека раньше или позже к гибели. Такая
свобода означает подчинение суждения инстинкту и противодействие отдельного
органа той силе, которая предназначена заботиться обо всем организме. Даже
индивидуалист Спенсер говорит: «Чтобы жить в обществе, человек... должен
обладать силой отказать себе в мимолетном наслаждении, чтобы обеспечить за
собой более значительное в будущем». Нормальный человек, обладающий всеми
умственными способностями, не может отречься от суждения; только им он не
может пожертвовать. Если закон и обычай возлагают на него действия, которые
он признает бессмысленными, потому что они нецелесообразны, то он не только
имеет право, но и обязан защищать разум против бессмыслия и правду —
против заблуждения. Но протестовать он всегда будет во имя суждения, а не
инстинкта.
Вся эта философия самообуздания, однако, предназначена только для нормального
человека. Для психопатов она теряет всякое значение. Их несовершенный
мозг, как и несовершенная нервная система, не в состоянии удовлетворять ее
III. Эготизм
требования. Процессы в глубине их органов болезненно усилены и слишком
раздражают мозг. Чувственные нервы у них плохие проводники, а память им
изменяет. Поэтому они плохо знакомятся с внешним миром, опыт их недостаточен,
чтобы преодолеть раздражение, вызываемое органами. Такие субъекты
могут подчиняться только навязчивым импульсам и слепым инстинктам. К их
числу принадлежат разные Норы, Эллиды, Ребекки, Стокманы, Бранды и т. д.
Над ними должна быть установлена опека, а лучше всего их помещать в больницу
для умалишенных, потому что они вредят и себе, и другим. Вот какого
ответа заслуживают глупцы и обманщики, прославляющие героев Ибсена, называющие
их «людьми свободными», «с сильными характерами», соблазняющие
нерассудительную молодежь звучными мотивами о «самоопределении», «нравственной
независимости» и т. п., не сознающие, быть может, куда они ее ведут, но,
несомненно, приводящие ее к гибели.
Третья причина успеха пьес Ибсена — это то освещение, в котором он нам
показывает женщину. «Женщины — столпы общества»,— говорит один из его
героев. Женщина у Ибсена имеет все права, но не имеет обязанностей. Узы брака
ее не стесняют. Она уходит, когда жаждет свободы, когда думает, что имеет
основание быть недовольной мужем, или когда другой мужчина ей нравится
немного больше, чем собственный муж. Муж, не потворствующий жене, у Ибсена
не осмеивается, а прямо называется преступником. Женщина — всегда
существо умное, сильное, смелое, мужчина — дурак и трус. При всяком столкновении
женщина одерживает победу, а мужчина выходит из него мокрой
курицей. Женщине надо жить только для самой себя. Даже прирожденные
инстинкты, вроде материнского чувства, отбрасываются ею у Ибсена, и женщина,
не моргнув глазом, оставляет детей, когда ей приходит фантазия искать
себе удовлетворение в чем-либо ином. Такое рабское поклонение женщине, такое
безусловное одобрение женской развращенности не могли не снискать Ибсену
популярности среди тех женщин, которые узнавали в истеричных нимфоманках
его пьес самих себя или те женские образы, которыми прельщалось их развращенное
воображение. Этого рода женщины действительно признают всякую
дисциплину невыносимой. Они не годятся для брака, для европейского брака,
допускающего только одного мужа. Разврат и проституция соответствует внутренним
их наклонностям, и они благодарны Ибсену за то, что он возвеличил эти
наклонности, окрестил их громкими названиями «борьбы женщины за нравственную
самостоятельность» и «права женщины на проявление своей индивидуальности
», в то время как в общежитии этим наклонностям присваиваются
другие, очень вульгарные названия.
Женские образы у Ибсена составляют не что иное, как поэтическое выражение
половой извращенности, которую Крафт-Эбинг назвал «мазохизмом» по имени
известного беллетриста Захер-Мазоха, потому что в произведениях последнего
«с замечательным мастерством изображена душевная жизнь мужчин, страдающих
своеобразной извращенностью психической половой жизни, состоящей
в том, что пораженный ею индивид чувствует себя совершенно подавленным
особой другого пола, во всем ей подчиняется, даже когда она его унижает
и истязает». Мазохизм, однако, по-моему, неудачный термин, потому что тип
этот встречается и у Руссо, и у Бальзака, и у Золя. Вернее было бы назвать эту
болезнь, как предлагает Стефановский, пассивизмом. Пораженный этой болезнью
мужчина чувствует себя перед женщиной слабым, нуждающимся в покровительстве,
лишенным всякой воли рабом, которому приходится только подчиняться
приказаниям своей властительницы и находить счастье в полном
повиновении. Это — естественное отношение между мужчиной и женщиной,
вывороченное наизнанку. У Захер-Мазоха властвующая и торжествующая жен
Макс Нордау 257
Вырождение
щина орудует кнутом, у Ибсена она требует исповеди, произносит пламенные
филиппики и уходит при бенгальском освещении. Проявление женского превосходства
тут менее грубо, но, в сущности, героини Ибсена вполне соответствуют
героям Захер-Мазоха. Замечательно при этом, что женщины, рукоплещущие
разным Норам, не задумываются над противоположными типами Ибсена, т. е.
его героинями, сотканными из самоотвержения. Но по законам психологии
человек не замечает того, что не соответствует его наклонностям, и с любовью
останавливается на всем, что им потакает.
Впрочем, поклонницы Ибсена состоят из одних истеричных и выродившихся
женщин. К их числу принадлежат и те женщины, которые считают себя несчастными
в семейной жизни, думая, что их не поняли, или страдают недовольством
и внутренней пустотой — неизбежным последствием недостатка или отсутствия
труда. У женщин этого рода мысли не особенно ясны, иначе они бы не считали
Ибсена своим защитником. Нет, Ибсена их другом признать нельзя, как и всякого,
кто нападает на установленную форму брака, пока в силе нынешний
экономический строй.
Серьезный и трезвый реформатор будет добиваться, чтобы брак получил
этическое содержание и не оставался лживой формой сожития. Он будет обсуждать
брак, заключаемый из корыстолюбия, в погоне за приданым или как
выгодную сделку; он будет признавать преступным, когда супруги, разобщенные
сильной, истинной, испытанной любовью к другому человеку, продолжают жить
в трусливом, призрачном браке, обманывают и оскверняют друг друга вместо
того, чтобы честно разойтись и основать нормальный союз; он будет требовать,
чтобы браки заключались по взаимному расположению, чтобы они поддерживались
доверием, уважением и чувством благодарности, укреплялись соображениями
о благополучии детей, но он остережется восставать против самого
брака, против консолидации половых отношений через принятие на себя определенных
и прочных обязанностей. Брак представляет большой прогресс сравнительно
с беспорядочными половыми отношениями диких народов. Было бы
вопиющим регрессом, если бы мы возвратились к подобным первичным половым
отношениям. К тому же брак установлен вовсе не для пользы мужчины,
а для пользы женщины и детей. Он представляет общественную защиту слабого
пола. Мужчина еще не преодолел своих полигамических животных инстинктов
в той степени, в какой их преодолела женщина. По большей части мужчина
доволен, когда ему можно заменить женщину, которой он обладал, другой.
Разные Норы его не напугают тем, что они уйдут. Он им широко раскроет двери
и пожелает всякого благополучия. И если в обществе, в котором каждому
приходилось бы заботиться только о себе и, кроме того (когда дело коснется
чужого потомства), разве еще об осиротелых, заброшенных или нищенствующих
детях, было бы установлено законом и обычаем, что супруги могут свободно
расходиться, когда они перестали нравиться друг другу, то этой новой свободой
воспользовался бы мужчина, а не женщина. Жены могут без риска уходить от
мужей, только если они богаты или особенно способны к производительному
труду, т. е. в материальном отношении независимы. Но такие женщины в нынешнем
обществе составляют ничтожное меньшинство; громадное же большинство
женщин пострадало бы сильнейшим образом, если бы этика Ибсена восторжествовала.
Их оплот — строгая брачная дисциплина, обязывающая мужа заботиться
о поблекшей жене и о детях. Поэтому рассудительные женщины должны
были бы, собственно, восстать против Ибсена, учение которого кощунственно
угрожает их благополучию и правам. Здравомыслящие и безупречные женщины
могут попасть в число поклонниц Ибсена только по ошибке. Надо им разъяснить
истинный смысл его учения, отрицательное его влияние на положение женщины,
III. Эготизм
чтобы они отказались от общества людей, которых им следует чуждаться.
Пусть Ибсена окружают только люди, родственные ему по духу, т. е. истеричные
женщины мазохисты или межеумки, верящие вместе с профессором Эрхардом,
что «здравый смысл и оптимизм являются теми началами, которые уничтожают
всякую поэзию».
Фридрих Ницше
Если эготизм нашел в Ибсене поэта, то в Ницше он нашел философа,
который дает нам нечто вроде теории, объясняющей, почему парнасцы и эстетики
восхваляют всякого рода пачкотню чернилами, красками или глиной,
демонисты и декаденты — преступления, разврат, болезни и разложение и Ибсен
— человека свободного, самоопределяющегося, подчиняющегося только собственному
закону. Это, говоря мимоходом, всегда было задачей философии.
Ей в обществе принадлежит та же роль, какую в организме играет сознание.
У сознания неблагодарная задача находить разумные причины и изобретать
объяснения для инстинктов и действий, имеющих своим источником бессознательное.
Точно так же философия старается найти глубокомысленные с виду
формулы и однообразное логическое объяснение для умственных и душевных
особенностей данной эпохи, коренящихся как в политических и культурных
событиях, так и в климатических и экономических условиях. То или другое
поколение живет, не заботясь о теории своих особенностей, по непреложным
законам исторического развития, и вот философия спешит, прихрамывая, за
ним, собирает отдельные черты его умственного и душевного облика, проявления
нормального или болезненного его состояния, заносит их более или
менее систематично в свою записную книгу, снабжает ее заглавным листом,
нумерует страницы, ставит заключительную точку и самодовольно приобщает
эту записную книжку к собранию разных систем узаконенного однообразного
формата. Истин и верных объяснений в философских системах искать нечего.
Но они являются поучительным свидетельством усилий общественного сознания
найти требуемое разумом более или менее удачное объяснение бессознательной
своей деятельности в данное время.
Если читать произведения Ницше одно за другим, то с первой до последней
страницы получается впечатление, как будто слышишь буйного помешанного,
изрыгающего оглушительный поток слов со сверкающими глазами, дикими
жестами и с пеной у рта, по временам раздражающегося безумным хохотом,
непристойной бранью или проклятиями, сменяющимися вдруг головокружительной
пляской, или накидывающегося с грозным видом и сжатыми кулаками на
посетителя или воображаемого противника. Если этот бесконечный поток слов
имеет какой-нибудь смысл, то в нем можно разве различить ряд повторяющихся
галлюцинаций, вызываемых обманом чувств и болезненными органическими
процессами. Там и сям всплывает ясная мысль, имеющая, как всегда у буйных
помешанных, характер категорический, повелительный. Ницше не аргументирует.
Когда ему кажется, что он может натолкнуться на возражение, он осмеивает
его и резко декретирует: это — ложь. Но он сам вечно противоречит своим
диктаторским заявлениям. Сказав что-нибудь, он тотчас же говорит противоположное,
и притом с одинаковой страстностью, по большей части в той же
книге, на одной и той же странице. Иногда он сам замечает это противоречие
и тогда делает вид, будто потешался над читателями.
Эти категорические утверждения весьма характерны. Но сначала нужно ознакомиться
с манерой Ницше. Психиатр не найдет в ней ничего нового. Ему
часто приходится читать подобные произведения, правда, по большей части
Вырождение
не появляющиеся в печати, но он читает их не для своего удовольствия, а для
того, чтобы поместить автора в больницу для умалишенных. Профана же этот
поток слов сбивает с толку. Когда он, однако, наконец, с ним свыкнется, когда он
научится различать основную мысль среди барабанного боя и свиста оглушительной
барабанной музыки, среди вьюги сыплющихся слов, он тотчас заметит,
что категорические утверждения Ницше представляют собой татуированные
и украшенные короной из перьев и серьгами в носу общие места такого подлого
свойства, что гимназистка посовестилась бы избрать их темой для сочинения,
либо ревущее безумие, не поддающееся разумному анализу или опровержению.
Из тысячи примеров этого рода приведу один или два.
«Так говорил Заратустра» (3 ч., стр. 9): «И путь их там, где они остановились,
лежал через ворота. «Взгляни на эти ворота, карлик,— продолжал я,— у них
два лица. Две дороги здесь сходятся — по ним никто не прошел до конца.
Вот этот длинный путь назад длится вечность. А вот этот путь вперед —
это другая вечность. Они противоречат друг другу, это два пути: они сталкиваются
головами — и здесь, у этих ворот, они сходятся. На них начертано
название ворот: «Мгновение». Но если бы кто-нибудь прошел по ним все
дальше и дальше, думаешь ли ты, карлик, что эти пути вечно будут противоречить
друг другу?»
Удалите мыльную пену с этих фраз, и что же получится? Настоящее, т. е.
миг,— вот тот пункт, где соприкасаются прошлое и будущее. Но ведь эта мысль
так заурядна, что ее и мыслью-то назвать нельзя.
«Так говорил Заратустра» (4 ч., стр. 124): «Мир глубок и задуман глубже, чем
день. Пусти меня, пусти! Я слишком чист для тебя. Не трогай меня! Разве мой
мир не достиг только что совершенства? Моя кожа слишком чиста для твоих рук.
Пусти меня, глупый, идиотский, глухой день! Разве в полночь не светлее? Самые
чистые наследуют землю, самые непризнанные, сильные — полночные души,
которые светлее и глубже всякого дня. Мое несчастье, мое счастье глубоко,
странный день; но тем не менее я — не Бог; я — не божественный ад: их горе
глубоко. Горе Бога глубже, страшный мир! Бери горе Бога, не оставь меня. Что
я! Опьяненная, сладкозвучная лира — полночная лира, которую никто не понимает,
но которая должна раздаваться перед голубями, вы, высшие люди! Ибо вы
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |