весьма понятной, потому что сходные характерные черты являются признаками
вырождения и поэтому свойственны всем «выродившимся субъектам высшего
порядка».
Ибсен родился среди весьма религиозного народа; кроме того, он сын религиозных
родителей. Впечатления, вынесенные из детства, оставили глубокий след
в его душе. Он никогда в течение своей жизни не мог отрешиться от влияния
катехизиса и Библии. Его либеральные фразы против официального христианства,
его издевательства над узкой верой пасторов являются только отзвуком
воззрений Киркегора, правда, не сочувствовавшего официальной церкви, но тем
не менее ратовавшего за строгое, исключительное, поглощающее всего человека
христианство. Может быть, сам Ибсен признает себя свободомыслящим человеком;
и Вагнер признавал себя свободомыслящим. Но что это доказывает? Разве
только то, что они сами не уяснили своих мыслей и чувств. «Странно видетьговорит
Спенсер,— как люди обыкновенно остаются преданными учениям,
которые они с виду отвергли... В сфере культа мы имеем пример Карлейля.
Будучи студентом, он вообразил, что отрекся от веры отцов; на самом же деле он
только отбросил скорлупу, но сохранил ядро. Его миросозерцание, его жизнь
убеждают, что он остался ярым шотландским кальвинистом». Если бы Спенсер
знал Ибсена, когда он это писал, то, может быть, воспользовался бы им как
вторым примером. Карлейль остался на всю жизнь кальвинистом; а Ибсен
остался норвежским протестантом в духе Киркегора, т. е. придерживается такого
протестантского учения, которое по своему мистицизму легко приводит к ортодоксальности
в духе католических святых.
Три христианские идеи постоянно присущи его уму, и вокруг них, точно
вокруг оси, вертится все его поэтическое творчество. Эти три неизменные основ
III. Эготизм
ные идеи, настоящие навязчивые представления — наследственный грех, исповедь
и самопожертвование или искупление.
Болтуны-эстетики признали тему о наследственности, фигурирующую во всех
произведениях Ибсена, чем-то современным, напоминающим нам Дарвина. На
самом деле — это не что иное, как наследственный грех в духе Августина
Блаженного, и богословский характер этой темы подтверждается, во-первых,
тем, что она разрабатывается наряду с другими богословскими темами, исповедью
и искуплением, и, во-вторых, тем, что действующие лица Ибсена всегда
наследуют только болезнь, порок или недостаток, но никогда не наследуют
какого-нибудь достоинства, полезного и отрадного качества. Однако люди наследуют
достоинства столь же часто и даже, как некоторые утверждают, гораздо
чаще, чем недостатки. Следовательно, если бы Ибсен имел в виду закон наследственной
передачи в дарвинском смысле, то он привел бы хотя один только
пример наследственной передачи достоинства. Но такого примера вы ни в одном
произведении Ибсена не найдете. Все, что в его действующих лицах есть хорошего,
они берут неизвестно откуда; дурное же они всегда наследуют. Нежная
Хедвиг в «Дикой утке» теряет зрение, как ее отец. Но откуда у нее взялись
мечтательность, поэтичность, преданное и любящее сердце? Ее отец — черствый
эгоист, а мать — умная расчетливая хозяйка, преданная будничным интересам.
Следовательно, не от родителей у нее поэтические особенности; от них она
унаследовала лишь болезнь глаз. Наследственность у Ибсена всегда только
испытание, кара за грехи отцов, а с таким исключительным характером наследственной
передачи естественные науки незнакомы; знакомо с ним богословие —
это наследственный грех. Вторая богословская тема Ибсена — исповедь. Во всех
его пьесах она — фокус, в котором сосредоточиваются лучи действия. Это не
признание вины, вынужденное обстоятельствами у преступника, не неизбежное
разоблачение тайного злодеяния, а добровольное раскаяние, сладострастное
самобичевание, признание в отвратительном внутреннем пороке подавленного
совестью грешника, который сам себя казнит, который раскаивается, чтобы
возвратить себе внутренний мир, короче говоря, это настоящая исповедь в духе
богословского учения.
В «Норе» Хельмер поучает жену: «Можно снова нравственно подняться, если
открыто признать свою вину и перенести наказание... Подумай только, как такой
человек должен везде лгать, фальшивить, притворяться, как ему приходится
надевать маску перед ближним, даже перед женой и детьми!» Великое зло для
Хельмера — не самая вина, а ее утайка, и искупление должно состоять в «открытом
признании», т. е. в исповеди. В той же пьесе г-жа Линне исповедуется без
всякого внешнего принуждения, по собственному внутреннему влечению: «И
я потерпела крушение... У меня не было иного выбора», и затем она снова
развивает теорию исповеди: «Хельмер должен все узнать; надо раскрыть эту
злосчастную тайну, надо, чтобы между ними произошло объяснение. Надо
покончить с этими увертками и скрытностью».
В «Столпах общества» г-жа Гессель требует таким образом исповеди: «Ты
здесь живешь в счастье и довольстве, пользуешься общим уважением, как первый
человек в городе; а между тем ты публично заклеймил невинного человека».
Берник: «Ты думаешь, что я не сознаю свою вину, что я не намерен загладить
ее?» Г-жа Гессель: «Чем же ты ее загладишь, открытым признанием? Чем же еще
можно загладить такую вину?» Иоганн говорит со своей стороны: «Через два
месяца я вернусь... Тогда виновный должен сам принять вину на себя». Действительно,
Берник приступает к публичной исповеди, и притом единственно
вследствие укоров совести, потому что все доказательства его вины уничтожены,
и ему нечего опасаться казни.
Вырождение
Содержание «Росмерсхольма» исчерпывается исповедью всех перед всеми.
Уже при первом посещении Кролла Ребекка требует у Росмера исповеди. Так как
он не тотчас повинуется, то она собирается говорить за него. Но Росмер сам
вскоре исповедуется: «На людей должны опять снизойти мир, радость и примирение.
Вот почему я выступаю и открыто во всем признаюсь...» Ребекка замечает
по этому поводу: «Ну, теперь он на пути к своему великому жертвоприношению
». Этот чисто богословский термин заслуживает внимания. Затем Росмер
продолжает: «Мне так легко после этого... Я не припомню дня, когда мне было
так легко, как теперь. Ах, как хорошо, что я все сказал!» Как Росмер, так
и Ребекка исповедуется перед ректором Кроллем.
В «Женщине с моря» Эллида исповедуется перед Арнхольмом, рассказывая
ему историю своего безрассудного обручения с моряком. Арнхольм так мало
ожидает этой исповеди, что с изумлением спрашивает: «Так зачем же вы мне
рассказываете, что вы не были свободны?» — «Потому что мне нужен человек,
которому я могла бы довериться»,— отвечает Эллида.
В «Гедде Габлер» неизбежная исповедь происходит еще до начала действия.
«О Гедда,— восклицает Левборг,— как вы могли заставить меня сознаться вам
в этом?.. Вы точно хотели очистить меня перед самим собой, когда я искал у вас
убежища со своим признанием». Левборг исповедовался, чтобы получить отрешение
от грехов.
В «Дикой утке» исповедь также играет роль, но здесь она помимо воли автора
уморительно осмеяна. Сцена, где Гина признается мужу в своей прежней связи
с Верле, одна из лучших в нынешнем репертуаре.
Я л м а р. Правда ли, может ли это быть, что... что, когда ты служила в доме коммерсанта Верле,
вы благоволили друг к другу?
Гина. Нет, это неправда,— не тогда. Верле преследовал меня — я не могу этого отрицать.
И жена думала, что действительно дело неладно... Вот почему я покинула дом.
Я л м а р. Следовательно, потом?
Гина. Да. Я ведь вернулась домой. И мать моя... у меня не было таких солидных намерений, как
ты думал. Она меня все уговаривала, потому что Верле был тогда уже вдовцом.
Я л м а р. Ну, и дальше...
Гина. Пожалуй, лучше все тебе сказать. Он не прекратил преследований, пока не добился
своего.
Я л м а р. И это мать моего ребенка! Как ты могла это скрыть от меня?
Гина. Да, это было нехорошо. Я давно уже должна была тебе сказать.
Я л м а р. Ты должна была мне тотчас же сказать; тогда бы я, по крайней мере, знал,
что ты за особа.
Гина. Но разве ты тогда на мне бы женился?
Я л м а р. Конечно, нет.
Гина. Вот почему я и не могла тебе сказать...
Я л м а р. Разве ты не раскаивалась ежедневно, ежечасно в сети лжи, которой ты меня опутала,
точно паук? Отвечай же. Разве тебя не терзали раскаяние и укоры совести?
Гина. Ах, дорогой Экдал, у меня было ежедневно столько хлопот по дому и по хозяйству.
Дальше мы встречаемся уже с беспощадной пародией на мысль об очищении
через исповедь.
Г р е г е р с. Значит, еще не состоялось?
Я л м а р. Состоялось.
Г р е г е р с. Состоялось?.. Это великое событие, событие, на котором будет основана совершенно
новая жизнь, совместная жизнь в правде и без всякой тайны... Ты, вероятно, удостоился высшего
посвящения перед этим великим событием?
Я л м а р. Конечно, удостоился, т. е... в известном роде...
Г р е г е р с. Ибо нет на свете ничего более достойного, как простить согрешившую и любовью
возвысить ее до себя.
...Известный французский разбойник Авинен, идя на гильотину, так резюмировал
свой жизненный опыт: «Никогда не сознавайтесь». Этому совету могут,
однако, следовать только люди с сильным характером. Если человек себе живо
III. Эготизм
что-нибудь представляет, то он ощущает сильную потребность проявить это
представление в действии. Из всех известных движений наименьших усилий
требуют те, которые зависят от мускулов, управляющих гортанью, языком
и губами. Следовательно, человек, который носится с очень живым представлением,
ощущает потребность освободить клеточки мозга, его вырабатывающие,
от напряжения, т. е. перенести раздражение на центры, управляющие речью.
Другими словами, он чувствует потребность высказаться. Когда этот человек
слаб, когда воля его не выдерживает напора двигательного импульса центров,
вырабатывающих представления, то он все выболтает, каковы бы ни были
последствия. Этот психологический закон был всегда известен, как подтверждает
всемирная литература, начиная с предания о царе Мидасе и кончая Раскольниковым
Достоевского. Римско-католическая церковь и в этом случае проявила
глубокое знание человеческого сердца, заменив древнехристианскую исповедь
перед всей общиной, имевшую значение покаяния и самоуничижения, конфессионалем,
дающим грешнику возможность освободиться от гнетущего настроения
без всякой опасности и удовлетворяющим одну из сильных душевных потребностей
среднего человека. Вот этот род исповеди Ибсен и имеет, вероятно,
бессознательно в виду. («Потому что мне нужен человек, которому я могла бы
довериться». Эллида.) Будучи сам психопатом, Ибсен может представить душевную
жизнь других не иначе, как при ненормальном состоянии задерживающих
центров. Поэтому ему кажется, что люди не могут «не исповедоваться», когда
они чем-нибудь сильно заняты или возбуждены.
Третье и самое существенное навязчивое представление Ибсена — это искупление
виновного через добровольное принятие на себя его вины невинным. Это
перенесение греха на какую-нибудь жертву занимает в пьесах Ибсена такое же
видное место, как и в операх Вагнера. Мысль об искуплении никогда не покидает
его, хотя она у него не всегда ясна и разумна, а соответственно со сбивчивостью
его представлений вообще принимает часто сильно искаженную и запутанную
форму. Действующие лица Ибсена возлагают на себя крест добровольно и радостно,
как это и соответствует христианской идее, то против воли, как люди,
сделавшиеся жертвами обмана, что уже становится издевательством над этой
идеей, то жертвуют собой для других искренно, то лицемерят в этом отношении.
Эффекты, достигаемые Ибсеном посредством этого постоянно повторяющегося
мотива, бывают иногда потрясающи, нравственны, возвышенны, иногда же —
вульгарно-комичны или отвратительны.
В «Столпах общества» говорится о скандале, случившемся задолго до начала
пьесы. У актрисы Дорф ее муж застает, вернувшись вечером домой, чужого
мужчину, который при его появлении выскакивает в окно. Дело это вызывает
в норвежском захолустном городке большой шум. Вслед за тем исчезает Иоганн
Тенесен. Все признают его за виновного, но на самом деле виновным был его
шурин, консул Берник. Иоганн, щадя своего родственника, у которого в живых
была еще старуха мать и который только что обручился, добровольно принял на
себя его вину, тем более что он сам был человек свободный и одинокий.
Здесь мотив искупительной жертвы имеет нормальный и разумный характер.
Но вслед за тем он повторяется уже в искаженном виде. Берник настаивает на
немедленном отплытии полусгнившей «Газели», несмотря на протест своего
главного рабочего Аулера. Но, подготовляя хладнокровное убийство всего экипажа,
он заботится о том, чтобы взвалить преступление на невинного Аулера,
В «Привидениях» этот мотив также имеет карикатурную форму. Приют,
учрежденный г-жой Алвинг, сгорает. Мелодраматический злодей столяр Энгстран
успевает убедить тупоумного пастора Маидерса, что виноват в пожаре он
сам, Мандерс. И так как пастор страшится возможного процесса, то Энгстрая
Вырождение
принимает добровольно вину на себя, «не принадлежа к числу людей, которые,
как говорится, покидают благодетеля в минуту опасности».
В «Норе» мотив этот достигает большой красоты. Нора убеждена, что муж
примет ее вину на себя, если подлог обнаружится, и она твердо решила отвергнуть
эту жертву. Она с глубоким душевным волнением ожидает наступления
этого чуда, и так как оно не наступает, то в ней и происходит та перемена,
которая составляет главное содержание пьесы. Нора сама это объясняет мужу:
«Никогда мне не приходило на мысль, чтобы ты мог испугаться угроз этого
человека. Я была так глубоко убеждена, что ты ему скажешь: «Расскажите всем
дело», и что ты затем... я неколебимо в это верила,— примешь все на себя
и скажешь: «Это я провинился»... Вот чудо, которого я ожидала со страхом
и трепетом. И только, чтобы это представить, я решилась покончить с собой».
В «Дикой утке» мотив искупительной жертвы повторяется три раза и составляет
пружину всего действия. Провинился в нарушении правил об охоте не
старик Экдал, а Верле, а между тем сильно пострадал первый. Верле, следовательно,
свалил вину на Экдала. Далее, когда Ялмар узнает, что маленькая Хедвиг
не его дочь, и отрекается от нее, идиот Грегерс Верле предлагает несчастной
девушке принести в жертву свою любимую утку. Здесь, следовательно, Хедвиг
жертвует не собой, а любимой птицей, что уже придает жертвоприношению
языческий характер. Наконец, мотив повторяется в третий раз. В последнюю
минуту Хедвиг не может решиться убить утку и направляет выстрел в собственную
грудь, спасая этим жизнь птицы. Тут Хедвиг жертвует собой не в виде
искупления вины (о вине матери она ничего не знает), а чтобы совершить дело
любви. Мистический элемент, следовательно, отступает далеко на второй план
и заменяется общечеловеческим, радостным, принесением себя в жертву ради
других. Это стремление встречается нередко у хороших женщин и служит выражением
неудовлетворенного и часто даже неясно сознанного материнского инстинкта.
Оно в то же время является самой благородной и святой формой
альтруизма, и многие из действующих лиц Ибсена воодушевлены им. Мистическое
его происхождение, может быть, трудно было бы констатировать у норвежского
поэта, если бы не постоянное повторение мотива искупительной жертвы. Но
как бы то ни было, Хедвиг являет переход от богословской к чисто человеческой
форме добровольного самопожертвования. Этот эксцентричный ребенок доводит
самоотречение до самоубийства. Другие женские фигуры Ибсена, значение
которых раскрывается нам образом Хедвиг, ограничиваются деятельной самоотверженностью.
Они не умирают, но живут для других. В «Норе» воодушевлена
этой жаждой к самопожертвованию г-жа Линне. Она жертвует собой ради
Гюнтера. Гюнтер — человек с запятнанной репутацией. Если г-жа Линне предлагает
выйти за него замуж и жить для него, то и это преимущественно
физиологический инстинкт, но к нему примешивается мистическая мысль об
искуплении грешника самоотверженной любовью. В «Женщине с моря» Эллида
хочет вернуться на родину, потому что ей кажется, что в доме Вангеля ей нечего
уже делать. Но когда она заявляет о своем решении, ее падчерица Хильда
приходит в отчаяние. Тут только Эллида узнает, что Хильда ее глубоко любит,
что у нее есть человек, для которого она может жить. В «Росмерсхольме» Ребекка
говорит Кроллю: «Я охотно здесь останусь, если г. Росмер полагает, что я могу
способствовать его благополучию». В ответ на это глубоко растроганный
Кролль восклицает: «Поистине возвышенное зрелище представляет женщина,
приносящая всю молодость в жертву другим!», а Ребекка замечает: «Для чего же
мне было и жить!» В «Столпах общества» встречаются две такие женщины —
Марта Берник и г-жа Хессель. Марта воспитала Дину, незаконнорожденного
ребенка, и посвятила ей всю свою жизнь. Она любит Иоганна, но видит, что он
III. Эготизм
любит не ее, а Дину, поэтому она жертвует собой и соединяет любимого
человека с предметом его любви. В «Гедде Габлер» роль трогательной жертвы
выпадает на долю г-жи Тесман, тетки слабоумного Тесмана. Она воспитала его
и, когда он женился, предоставила ему значительную часть своего скромного
дохода, и сама собралась всецело посвятить себя уходу за больными. «Мне так
нужен человек, для которого я могла бы жить»,— говорит она.
Но эти три навязчивых представления — наследственного греха, исповеди
и самопожертвования,— которыми наполнены все пьесы Ибсена, составляют не
единственный признак мистического его настроения. Оно проявляется еще и в целом
ряде других его особенностей, на которые я теперь вкратце укажу.
Прежде всего мы должны отметить хаотическое состояние его мышления.
Не веришь собственным глазам, когда читаешь, что некоторые не в меру
усердные сторонники Ибсена прославляют его за «ясность» и «точность» мысли.
Должно быть, эти господа полагают, что пьесы Ибсена читаются только людьми,
не способными к трезвому суждению. Точная и определенная мысль составляет
у Ибсена очень редкое исключение. У него все колеблется и сливается, и,
когда ему наконец удается выразить что-либо ясное и понятное, он спешит
несколькими страницами дальше или в следующей пьесе высказать как раз
противоположное. Говорят о «нравственных идеях» Ибсена и о его «философии».
Он не высказал ни одного нравственного положения, ни одного взгляда на жизнь
и людей, которых бы он сам не опроверг или не осмеял метко.
По-видимому, он проповедует свободную любовь. Г-жа Алвинг говорит
о «преступлении», когда она сбегает от мужа и бросается на шею пастору
Мандерсу, а тот ее отвергает. Эта характерная дама с легким сердцем толкает
Регину в объятия своего сына, когда тот ей нахально заявляет, что он желал бы
ею обладать. И та же г-жа Алвинг с глубоким негодованием говорит о своем
покойном муже, как о «падшем человеке», только потому, что он поддерживал
фривольные отношения с женщинами. Спрашивается, допускает ли Ибсен потворствование
своим плотским инстинктам или не допускает? Если допускает, то как
же г-жа Алвинг может говорить с презрением о своем муже? Если не допускает,
то как же она могла решиться сама предложить себя пастору Мандерсу и содействовать
любовным отношениям Регины и ее сводного брата? Или нравственный
закон имеет силу только для мужчины, а не для женщины? Ибсен вполне
сочувствует жене, сбегающей от законного мужа к любовнику, равно как и женщине,
предлагающей мужчине свободные отношения, хотя ей ничто не мешает
сочетаться с ним законным браком. Но если мужчина соблазняет девушку
и вполне обеспечивает ее материально на всю жизнь, или если он вступает
в любовную связь с замужней женщиной, то это в глазах Ибсена тяжкое
преступление, порочащее виновного навеки и осуждаемое нашим автором с беспощадностью
средневекового палача.
То же противоречие принимает у Ибсена и другую, более общую форму.
С другой стороны, он рьяно защищает тезис, что низшие должны подчиняться
только «собственному закону», т. е. каждому своему капризу или даже болезненному
навязчивому представлению. Его герои толкуют о том, что «надо жить, как
Бог повелевает», восторгаются даже негодяями, когда «они имеют мужество
устраивать себе жизнь по-своему». Но в то же время его герои высказываются
и в противоположном смысле. Так, например, в «Привидениях» Регина говорит:
«Я не могу оставаться здесь в деревне и вечно возиться с больными... Бедная
девушка должна воспользоваться своей молодостью... Ведь и я хочу пожить». На
это г-жа Алвинг отвечает: «Да, к сожалению». Почему же к сожалению? Разве
Регина не подчиняется «собственному закону», когда «пользуется своей молодостью
» и когда — как она вслед за тем заявляет — поступает в публичный дом
Вырождение
для матросов? И почему именно г-же Алвинг приходится сожалеть об этом? Ведь
и она подчинялась «собственному закону», когда предложила себя пастору
Мандерсу в любовницы, и, кроме того, изъявила готовность помочь и сыну
подчиниться «собственному закону», когда тот воспылал любовью к Регине?
Очевидно, Ибсен в светлые промежутки сам замечает, что не совсем это удобно
— подчиняться «собственному закону»; и сожаление г-жи Алвинг это вполне
подтверждает. В «Дикой утке» сам автор зло осмеивает свой тезис. В этой пьесе
студенту Молвику «собственный закон» предписывает не учиться, уклоняться от
экзаменов и проводить целые ночи в пирушках. Насмешник Реллинг так отзывается
о нем: «Он иногда воодушевляется, и я не могу не кутить с ним, потому что
в Mолвике есть что-то демоническое... А демонические натуры не могут идти
прямой дорогой к своей цели: им иногда приходится избирать окольные пути».
Чтобы вполне выяснить свою мысль, Реллинг еще говорит: «Что значит быть
демонической натурой»? Понятно, что это — глупость. Я изобрел это слово,
чтобы его спасти. Иначе этот добродушный субъект погиб бы уже давно от
отчаяния и презрения к самому себе». \
Вот в этом-то и дело: Молвик — несчастный развинченный субъект, совершенно
не способный к труду и склонный к пьянству. Если бы он был предоставлен
самому себе, он понял бы собственное ничтожество и начал глубоко презирать
себя. Но является Реллинг и называет его бесхарактерность демонизмом,
и у Молвика вырастают крылья. Сам же автор во многом походит на своего
героя Реллинга. И он восхваляет бесхарактерность, неспособность противостоять
дурным инстинктам, как «свободу духа, подчиняющегося только собственным
законам», и рекомендует эту свободу как единственно верный принцип. Но
в противоположность Реллингу он не сознает, что морочит людей и что этот
обман далеко не невинного свойства. Правда, иногда, как, например, в «Дикой
утке», он сознает собственное заблуждение и выражает глубокое отвращение
к тем людям, которые подчиняются собственному закону. Он казнит за это
камергера Алвинга, консула Берника, негоцианта Верле, даже возвеличивает
Росмера и Ребекку за то, что они подчинялись не «собственному закону»,
а нравственному и даже пожертвовали для него жизнью.
Ибсен часто проповедует резкий индивидуализм. Одно «я» имеет реальное
значение; о нем и следует заботиться. В этом вопросе Баррес и Ибсен —
единомышленники. Первый долг каждого человека — удовлетворять требованиям
собственного «я», не обращая внимания на других. Когда Нора покидает
мужа, она говорит, что не может обращать внимание на людские толки, что у нее
есть священные обязанности по отношению к себе. Во «Враге народа» Стокман
провозглашает: «Учение, что большинство, толпа, масса составляет ядро народа,
что она — сам народ, что простолюдин, этот невежественный, умственно незрелый
собрат наш, имеет равное с нами право произносить суждения и пользоваться
властью, с нами, составляющими меньшинство, но меньшинство передовое
и свободное,— это ложь, гнусная ложь... Я докажу неразвитым умам, что
либералы худшие враги свободного человека... что вечная оглядка на других
людей уничтожает всякую нравственность и справедливость, так что жизнь
в конце концов становится адом... Теперь я самый сильный человек в мире... Вот
что я вам скажу: самый сильный человек в мире тот, кто стоит одиноко». Но тот
же Стокман, который так презирает «большинство, толпу, массу» и который так
высоко ставит собственное «я», называет своих сограждан «трусами за то, что
все они думают только о себе и своей семье, а не об обществе». Ибсен вполне
сочувствует Норе, когда она заявляет, что у нее есть обязанности по отношению
к себе самой и что ей нечего обращать внимание на других людей, даже на мужа
и детей, но в то же время он бичует ее мужа Хельмера за то, что тот думает
III. Эготизм
только о своей репутации, следовательно, о самом себе, а не о своей жене. Тут
повторяется то же, что и со взглядами Ибсена на половую нравственность.
Разврат у мужчины — преступление; женщине же он дозволяется. Равным образом
одной женщине засчитывается в заслугу, если она энергично заботится
о собственном «я». Мужчина не имеет права быть эгоистичным... Как Ибсен
осмеивает эгоизм, например, в «Столпах общества», заставляя Берника наивно
провозглашать, что он желает иметь женой «незначительную особу»! «В таком
большом доме, как наш, всегда хорошо иметь такую скромную особу». А на
замечание Иоганна, что надо подумать и о жене, Берник отвечает: «Разве нет
людей, которыми она может интересоваться? Она ведь имеет меня, и Бетти,
и Олафа, и меня. Человек не может прежде всего о себе думать, особенно
женщина». А как жестоко Ибсен заставляет г-жу Эльветес осудить эгоизм своего
мужа, вкладывая ей в уста горькие слова: «Он любит только себя и разве еще
немного детей»!
Но поразительнее всего, что этот философ индивидуализма не только осуждает
в мужчине эгоизм, как самый низкий порок, но как бы против воли
восхищается в женщине полным самоотвержением как высшим совершенством.
Нора высокопарно похваляется, что она считает исполнение обязанностей по
отношению к самой себе священным требованием; но в то же время Ибсену
наиболее удаются типы вроде Хедвиг, г-жи Берник, г-жи Тесман, г-жи Хессель
и т. п., никогда не помышляющих о собственном «я», жертвующих всем для
ближнего и усматривающих в этом единственную свою задачу в жизни. Это
вопиющее противоречие, доходящее до смешного, объясняющееся, впрочем,
умственным складом Ибсена. Мистически-религиозное навязчивое представление
о добровольном самопожертвовании берет у него верх над придуманной им
задним числом философией индивидуализма.
К «этическим идеям» Ибсена причисляют его мнимое стремление к истине.
Звонких фраз на эту тему у него действительно довольно. Муж Норы до глубины
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |