Вырождение
страстное сочувствие безнравственному и извращенному. Следовательно, им
совершенно безосновательно приписывают такое качество, как «impassibilite».
Они бесчувственны по отношению к ближнему, но не к себе; они холодны
и равнодушны к добру, но любят зло, которое их прельщает, подобно тому как
добро прельщает нормального человека.
Факт пристрастия человека к дурному признан многими наблюдателями,
и некоторые пытались философски объяснить его. В реферате «Зло как предмет
поэзии», прочитанном в венском обществе друзей литературы, Франц Брентано
говорит: «Так как сюжеты трагедий малоутешительны и даже безотрадны, то это
наводит на мысль, что объяснения удовольствия, которое они нам доставляют,
следует искать не столько в привлекательности сюжетов, сколько в особенной
потребности публики, удовлетворение которой и имеется в виду этого рода
литературой... Быть может, человек... по временам нуждается в чемнибудь
таком, что его горестно волнует, и жаждет трагедии, более всего удовлетворяющей
эту потребность и, так сказать, дающей ему повод выплакаться... Если
нас долгое время не волновали впечатления вроде тех, какие мы выносим из
трагедии, то мы ощущаем потребность испытать их; вот трагедия нам их
и доставляет, мы чувствуем, что она хотя и вызывает в нас горестное чувство, но
в то же время удовлетворяет известную нашу потребность. Я часто наблюдал
это не столько на себе, сколько на других, например, на таких лицах, которые
жадно поглощают все газетные известия об убийствах». Тут профессор Брентано
смешивает с легкомыслием, достойным сожаления, порочное и печальное, т. е.
два совершенно различных понятия. Смерть любимого человека, например —
событие печальное, но в нем нельзя усмотреть ничего дурного, т. е. безнравственного.
Далее, он считает объяснением лишь перефразировку. Почему порочное
доставляет удовольствие? Потому что в нас, очевидно, есть известная склонность
находить в нем удовольствие... Ф. Полан отнесся серьезнее к этому вопросу, но
и он не выяснил его. «Основная причина пристрастия к дурному заключаетсяговорит
он,— в созерцательном, широком, любознательном уме глубоко нравственного
направления, которое, однако, во время научного исследования или
эстетического наблюдения в большинстве случаев может быть забыто, с примесью
некоторой доли естественной испорченности или лишь с явственной склонностью
к некоторым удовольствиям, которые сами по себе не составляют зла,
даже до известной степени положительны, но становятся злом вследствие злоупотребления
ими. Мысль о порочном находит себе твердую точку опоры в том,
что льстит той или другой нашей наклонности, и уже потому нам приятна, что
духовно удовлетворяет такую наклонность, полное удовлетворение которой
разум нам воспрещает». Это опять ход мыслей, напоминающий кошку, которая,
играя, вертится, стараясь поймать собственный хвост: мы склонны к порочному,
потому что склонны к порочному. Умственная несостоятельность, проявляемая
Поланом, тем более удивительна, что несколькими страницами раньше он очень
близко подходит к истине. «Есть болезненные состояния,— говорит он,— когда
приходит явное извращение чувств: больной жадно ест уголь, землю и всякую
дрянь. Бывают и такие состояния, когда воля принимает дурное направление
и характер искажается. Медицина представляет нам поразительные примеры
этого рода. Но одним из самых характерных примеров может служить знаменитый
маркиз де Сад... Иногда вид чужого страдания и собственное горе доставляют
человеку наслаждение. Сладострастное наслаждение, доставляемое болью
и чувством сострадания, которым занимается психология, иногда как будто
заключает в себе полное извращение чувств и представляет любовь к страданиям
ради самого страдания... Мы часто встречаем людей, которые прежде всего
желают добра себе, а потом — зла другим. То и другое психическое настроение
III. Эготизм
проявляют порочные люди. Так, один богатый фабрикант ложно обвинил молодого
человека, собиравшегося жениться, в том, что он страдает заразной болезнью,
и упорствовал в своей клевете потехи ради. Молодому бродяге воровство
доставляло такое удовольствие, что он восклицал: «Если бы я был богачом, то
все-таки продолжал бы воровать!» Зрелище физических страданий не всегда
бывает неприятно, многие ищут его... Такая извращенность чувств встречалась,
вероятно, всегда и везде... Но современному человеку нарушение естественного
порядка доставляет удовольствие в небывалой еще степени. Это одно из многочисленных
проявлений сосредоточенности в себе, характеризующей современную
культуру». Тут Полан, сам того не замечая, затрагивает сущность вопроса, но не
останавливается на ней. Пристрастие к дурному несвойственно вообще человеку,
но оно представляет собой «извращенность» и составляет «одно из многочисленных
проявлений сосредоточенности в себе, характеризующей современную культуру
», короче говоря,— это эготизм.
Уголовная и психиатрическая литература представляют сотни примеров
такой «извращенности», когда больной испытывает страстную наклонность к порочному,
отвратительному, к виду страданий и смерти. Приведу лишь один
характерный пример этого рода.
Осенью 1884 г. в одной из швейцарских тюрем умерла Мария Жанере,
преступница, совершившая многочисленные убийства. Получив специальное образование,
она посвятила себя уходу за больными, но не из чувства сострадания,
а для удовлетворения аномальной страсти. Вид страданий, стоны и искаженные
болезнью лица прельщали ее. Для того чтобы иметь возможность удовлетворить
свою страсть, она на коленях умоляла врачей дозволить ей присутствовать при
опасных операциях. Вид предсмертной агонии доставлял ей величайшее наслаждение.
Под предлогом глазной болезни она являлась к окулистам и воровала
у них белладонну и другие яды. Первой ее жертвой стала приятельница, за ней —
другие. Врачи, которым она рекомендовалась в качестве сиделки при больных,
ничего не подозревали, тем более что она часто меняла свое местопребывание.
Наконец она попалась в Вене. Она отравила десять человек, но ни стыда, ни
раскаяния не испытывала. В тюрьме ее охватило страстное желание поскорее
тяжело заболеть, чтобы насладиться в зеркале видом собственного искаженного
страданиями лица.
Таким образом, характер поэзии парнасцев становится нам ясен в свете
клинического наблюдения. Их бесчувственность, насколько она представляется
просто равнодушием к чужому страданию, к пороку и добродетели, обусловливается
их эготизмом и составляет последствие их тупости, препятствующей им
составить себе настолько ясное представление о внешнем мире, следовательно,
и о страданиях ближнего, о зле и добре, чтобы отвечать на них нормальным
рефлексом: противодействием, страданием или негодованием. В тех же случаях,
когда она становится решительным пристрастием к порочному и отвратительному,
она представляет собой извращенность, вследствие которой слабоумные,
например, истязают животных, а вышеназванная Жанере отравила многих людей.
Вся разница заключается только в силе принудительного импульса. Если он
очень силен, то приводит к бессердечным проступкам и преступлениям. Если он
менее силен, то больной удовлетворяет его тем, что дает волю фантазии в художественных
или поэтических произведениях.
Эту извращенность, понятно, стараются изобразить чем-то преднамеренным;
ее даже признают свидетельством умственного превосходства. Так, Поль
Бурже влагает в уста декадентов следующий довод, сопровождая его маленькими
стилистическими уловками, не оставляющими никакого сомнения, что он
выражает собственную мысль. «Мы сами забавляемся тем, что вы называете
Вырождение
искажением стиля, но мы забавляем им и самых утонченных ценителей нашего
поколения и нашего времени. Остается только выяснить, не составляет ли наша
исключительность прогресса аристократичности и не совпадает ли в области
эстетической большинство голосов с большинством невежд... Не иметь мужества
открыто признавать свое умственное наслаждение — самообман. Поэтому будем
наслаждаться странностями нашего идеала и формы, хотя бы нам пришлось
оставаться в полном одиночестве».
Нечего указывать, что при таком взгляде, которым Бурже предвосхищает
всю сумасшедшую «философию» Ницше, можно каждое преступление возвеличивать
как «аристократический» поступок. Убийца имеет мужество признавать
свое «умственное наслаждение», большинство, ему не сочувствующее, является
«большинством невежд», он сам довольствуется «странностью своего идеала»
и должен, конечно, оставаться в «полном одиночестве», говоря проще, в тюрьме,
если только «большинство невежд» не обезглавит или не повесит его. Ведь
защищал же декадент Морис Баррес распутника-убийцу Шамбижа по теории
Бурже и добился его оправдания!
Тот же отвратительный теоретик антиобщественного эготизма не допускает
даже, чтобы говорили о здоровой и больной душе. «Нет ни здоровой, ни больной
души,— вещает Бурже.— С точки зрения наблюдателя, не зараженного метафизикой,
существуют только известные душевные состояния, потому что он усматривает
в наших горестях и способностях, в наших добродетелях и пороках,
в наших положительных и отрицательных стремлениях только сочетания, изменчивые,
но необходимые, следовательно, нормальные и подчиненные определенному
закону ассоциации идей. Только в силу предрассудка, которым воскрешается
устаревшее учение о конечной причине и вере в целесообразность всего
существующего, мы можем считать любовь Дафниса и Хлои вполне естественной
и нормальной, а любовь Бодлера — искусственной и ненормальной».
Чтобы правильно оценить эту вздорную софистику, здравомыслящий человек
может просто указать на существование сумасшедших домов. Но здравый
смысл не имеет права голоса, по мнению таких краснобаев, как Бурже. Поэтому
мы будем отвечать ему серьезно, хотя бы он этого, собственно, и не заслуживает:
действительно, всякое проявление деятельности мозга или другого органа составляет
неизбежное и единственно возможное последствие влияющих на него причин,
но, смотря по состоянию мозга и его простейших основных частей, необходимая
сама по себе и естественная деятельность может быть всему организму
полезна или вредна. Целесообразно ли существующее — это вопрос, который
может оставаться открытым, но деятельность отдельных составных частей организма
имеет, может быть, не целью, но несомненно результатом то, что она
поддерживает жизнь всего организма. Если она не достигает этого результата, а,
напротив, мешает его достижению, то она вредна, и для такой вредной деятельности
отдельных органов существует термин — болезнь. Софист, отрицающий
существование болезни и здоровья, должен ео ipso отрицать жизнь и смерть или,
по крайней мере, не придавать смерти никакого значения. Ибо при известной
болезненной деятельности своих частей организм разрушается, между тем как
при нормальной деятельности он живет и процветает. Пока Бурже не дошел до
вывода, что страдание так же приятно, как наслаждение, болезненность так же
отрадна, как здоровье, и смерть так же желательна, как жизнь. Он только
доказывает, что не умеет или не решается сделать из своих посылок правильное
заключение, которое тотчас обнаружило бы всю нелепость его рассуждений.
Впрочем, вся эта теория, разъясняющая и оправдывающая пристрастие
к дурному, выдумана задним числом. Склонность к порочному и отвратительному
существовала всегда и не была результатом философских размышлений
III. Эготизм
о том, что она вполне законна. Мы снова имеем дело с фактом, что наше
сознание стремится объяснить разумными причинами бессознательные побуждения
и поступки.
Пристрастие парнасцев к безобразному, безнравственному и преступному
объясняется одной лишь органической извращенностью. Мысль, будто бы такого
рода склонность свойственна каждому человеку, даже наилучшему и вполне
нормальному, и будто бы она только подавляется им, в то время как парнасцы
дают ей волю,— совершенно произвольна и бездоказательна. Наблюдение и весь
ход культурного развития человечества противоречит этому взгляду.
Никто не станет отрицать, что в природе есть силы отталкивающие и притягивающие.
Стоит вспомнить о магнитном полюсе, положительных и отрицательных
электродах, чтобы установить этот факт. То же явление встречается и у низших
органических существ. Некоторые вещества притягивают их, другие отталкивают.
При этом не может быть и речи о какой-либо склонности или выражении
воли. Скорее это чисто механическое явление, и причина его, по всей вероятности,
заключается в не изученном еще соотношении частиц. Наука, занимающаяся
микроорганизмами, обозначает их отношение к притягивающим или отталкивающим
веществам словом «химотаксис» (химотропизм). С высшими организмами,
понятно, сложнее. И тут конечная причина симпатии и антипатии
однородна, но действие химотаксиса должно у них проявляться в иной форме.
Как только простая клеточка, вроде бациллы, попадает в среду отталкивающих
ее веществ, она немедленно удаляется из нее. Но клеточка, являющаяся составной
частью высшего организма, не имеет такой свободы движения. Если данное
вещество ее отталкивает, она не может избежать повреждения, и нормальная ее
жизнедеятельность нарушается. Когда это нарушение настолько значительно,
что неблагоприятно отражается на функциях всего организма, то последний
чувствует его, стремится уяснить себе его причину, большей частью достигает
цели и делает для страдающей клеточки то, чего она собственными силами
сделать не в состоянии, т. е. устраняет ее от отталкивающего вещества. Организм
постепенно приобретает опыт в предупреждении вредных влияний, он
изучает условия, при которых они могут проявиться, и по большей части
успевает избежать их раньше, чем отталкивающая сила начнет на него действовать.
Опыт, приобретенный отдельными существами, передается по наследству,
становится инстинктивной принадлежностью вида, и организм ощущает
заранее приближение опасности в форме неудобства, доходящего иногда до
боли. Уберечь себя от боли становится одной из главных функций организма,
и если он ее не исполняет, то доводит себя до смерти.
В человеческом организме все это так и происходит. Наследственный опыт
предупреждает его о вредных влияниях, которым он часто подвергается. Передовыми
постами, предупреждающими о приближении враждебных сил, служат
ему чувства. Через посредство вкуса и обоняния отталкивающие вещества вызывают
в нем отвращение; различные накожные ощущения (боли, холода, ожога)
приводят его к сознанию, что данное прикосновение для него неблагоприятно;
глаза и уши, воспринимая резкие впечатления и диссонансы, предупреждают его
о механическом влиянии известных физических явлений, а высшие мозговые
центры отвечают на сознанный сложный вред или представление о нем сложным
же противодействием, выражающимся в неудобстве, отвращении, раздражении,
ужасе, ярости.
Наследственный опыт вида проявляется бессознательно и противодействует
простому, чаще всего встречающемуся вреду. Отвращение к неприятным ощущениям
вкуса и обоняния, страх перед хищными животными, разными явлениями
природы и т. п. превратились в инстинкт, которому организм подчиняется
Макс Нордау 193
Вырождение
без размышления, т. е. без вмешательства сознания. Но человеческий организм
научается познавать и различать не только то, что вредно ему непосредственно,
но и то, что угрожает ему как члену сплотившегося общества. Таким образом,
и нерасположение к влияниям, угрожающим существованию или процветанию
общества, становится у него инстинктом. Но этот общественный инстинкт
предполагает высокую степень развития, которой многие люди не достигают.
Общественные инстинкты приобретаются позднее других, и в силу известного
закона человек утрачивает их раньше всего, когда происходит задержка в его
органическом развитии.
Сознание только тогда имеет повод устанавливать опасность явлений и защищать
против них организм, когда они совершенно новы или очень редки, так
что наследственно не могут быть известны и внушать страх, или когда они
заключают в себе очень много разнообразных составных частей, влияют более
или менее косвенно, так что для выяснения их вреда требуется сложная мыслительная
деятельность.
Итак, ощущение неловкости составляет всегда инстинктивное или сознательное
признание вреда данного воздействия. Его противоположность — чувство
удовлетворения — не составляет, как часто утверждают, только чувства отрицательного;
напротив, это нечто положительное. Всякая часть организма
имеет определенные потребности, проявляется в форме сознательного и бессознательного
стремления, склонности или желания; удовлетворение этих потребностей
вызывает чувство удовольствия, которое может усиливаться до чувства
наслаждения. Первая потребность каждого органа заключается в том, чтобы
быть в действии. Уже одна деятельность, если только она не превышает его сил,
составляет для него источник приятного ощущения. Деятельность мозговых
центров состоит в том, чтобы получать впечатления и переработать их в представления
и движения. Эта деятельность доставляет им чувство удовольствия.
Поэтому мозговые центры имеют сильное стремление воспринимать впечатления,
чтобы посредством их приводить в действие и доставлять себе чувство
удовлетворения.
Такова в общих чертах естественная история приятного и неприятного ощущения.
Познакомившись с нею, читатель легко поймет сущность извращения
чувства.
Сознательное подчинено тем же биологическим законам, как и бессознательное.
Носителем бессознательного является та же нервная ткань, только,
быть может, другая часть системы, которая вырабатывает сознание. Бессознательное
столь же мало может считаться безошибочным, как и сознательное.
Оно может быть более или менее развито, глупее или умнее. Если бессознательное
недостаточно развито, то оно различает плохо и судит ложно,
заблуждается в признании вреда и пользы; тогда инстинкт становится ошибочным
или тупым. В таком случае появляется равнодушие к безобразному,
отвратительному, безнравственному.
Нам известно, что у психопатов бывают задержки или неправильности
в развитии. Отдельные органы или вся система органов останавливается на
какой-нибудь ступени развития, соответствующей детскому возрасту или жизни
в утробе матери. Если высшие центры перестали развиваться в раннем возрасте,
то человек становится идиотом или слабоумным. Если поражены нервные центры
бессознательного, то психопат утрачивает инстинкт, выражающийся у нормального
человека отвращением и омерзением ко всему для него вредному; его
бессознательное, сказал бы я, страдает сумасшествием, идиотизмом.
Далее, мы видели в предшествующей главе, что впечатлительность нервов
у психопатов притуплена. Они воспринимают только сильные впечатления,
III. Эготизм
которые одни могут возбудить их мозговые центры к деятельности. Но неприятные
впечатления, понятно, сильнее приятных или безразличных; в противном
случае они не ощущались бы так болезненно и не побуждали бы
организм к отпору. Таким образом, чтобы доставить себе приятные ощущения,
связанные с деятельностью мозговых центров, чтобы удовлетворить стремление
к деятельности, присущее мозговым центрам, как и всем другим органам,
психопаты вынуждены искать сильные ощущения: иначе они не могут возбудить
к деятельности свои тупые и вялые центры. Но сильными ощущениями для
них могут быть лишь такие, которые в здоровом человеке вызывают боль
или отвращение. Таким образом объясняется извращение чувств у психопатов.
Они жаждут сильных ощущений, потому что только такие ощущения побуждают
их мозг к деятельности; между тем эти ощущения принадлежат к числу
тех, которые здоровые люди боятся и избегают из-за их силы.
Утверждать, будто бы все люди втайне питают некоторую склонность
к порочному и отвратительному,— вздор. Единственная крупица правды тут
состоит в том, что и нормальный человек, утомленный или истощенный болезнью,
тупеет, т. е. приходит временно в такое состояние, которое постоянно
свойственно психопатам. Тогда в нем проявляются, но, конечно, в слабой
степени, те же болезненные симптомы. Он может, например, находить удовольствие
при виде преступления или безобразия, сначала первого, а затем
и второго, потому что преступление приносит вред обществу, безобразие
же составляет проявление сил, возмущающих отдельного человека. Общественные
инстинкты в человеке слабее инстинкта самосохранения, поэтому они
и атрофируются раньше, а вместе с тем и нерасположение к преступлению
исчезает раньше, чем к безобразному. Во всяком случае, у нормального человека
такое состояние является не скрытой основной чертой его существа, не постоянным
состоянием, как у психопата, а временной извращенностью, вызванной
утомлением.
Парнасцы, несомненно,— прямые потомки французских романтиков, у которых
мы уже находим все зачатки извращенности, проявляющейся у парнасцев
с такой силой. Мы уже раньше видели, как поверхностна и бедна в идейном
отношении поэзия парнасцев, какое важное значение они придают фантазии
в ущерб наблюдению действительности и как высоко они ценят свои грезы.
Сент-Бёв, принадлежавший первоначально к романтической школе, говорит по
этому поводу с самодовольством, исключающим мысль о порицании: «Они
(романтики) имели одну идею, один культ: любовь к искусству, страстное
стремление к живому слову, новому обороту, изысканному образу, богатой
рифме; для каждой рамки они подыскивали золотой гвоздик». (Замечательно
неудачное сравнение: художник может желать оправить свою картину в богатую
рамку, но от гвоздя требуется надежность, а не ценность.) «Это были дети, если
хотите, но дети муз, никогда не добивавшиеся заурядной привлекательности».
Так и запишем: романтики — дети. Они — дети по своей неспособности понимать
жизнь и людей, по той серьезности, по тому усердию, с каким они
предавались игре в рифму, по наивности, с какой они игнорировали обязательные
для взрослого человека законы нравственности и разума. Если немного
усилить все эти характерные черты, не присоединяя к ним дикой и необузданной
фантазии Виктора Гюго и его способности к молниеносной ассоциации идей,
к самым поразительным противопоставлениям, то мы получим литературный
портрет Теофиля Готье, которого слабоумный Барбе д'Оревильи сопоставляет,
с Гёте, очевидно потому, что между именем Готье и именем великого германского
поэта существует созвучие, но о котором один из его поклонников, Гюисманс,
говорит следующее: «Он (герой романа д'Оревильи) постепенно охладел
Вырождение
к произведениям Готье; его восторг от несравненного художника изо дня в день
ослабевал; теперь, так сказать, безразличные описания Готье больше удивляли,
чем восхищали его. Впечатления внешнего мира сохранились в его восприимчивом
глазу, но только в глазу, не проникая в мозг и плоть (?); подобно
чудесному зеркалу, Готье всегда ограничивался тем, что отражал предметы
с безразличной точностью».
Если Гюисманс признает Готье «безразличным зеркалом», то это обман
зрения. В своих стихах и прозе Готье — простой ремесленник, нанизывающий
блестящие прилагательные, не влагая в них никакой мысли. Его описания
никогда не дают определенного представления о предмете. Они напоминают
грубую мозаику времен упадка византийского искусства. Отдельные камни —
ляпис-лазурь, малахит, яшма, хризопраз — производят тут впечатление варварской
роскоши, но не представляют никакого рисунка. В своем эгоизме
и равнодушии к внешнему миру он не может составить понятия о его радостях
и горестях, относится к ним безучастно, и поэтому его рассеянные и деланные
попытки дать им выражение не могут произвести впечатление на читателя.
Единственные влечения, на которые он способен помимо высокомерия и тщеславия,—
половые, и поэтому в его произведениях сменяются только ледяная
холодность и скабрезность.
Если несколько преувеличить поклонение форме и сладострастие Готье
и прибавить к его равнодушию ко всему миру и к людям порождаемую этим
равнодушием развращенность, выражающуюся в склонности к порочному и отталкивающему,
то мы получим Бодлера. Мы должны остановиться на этой
личности, потому что Бодлер более, чем Готье, духовный глава и прототип
парнасцев и потому что его влияние всесильно подчиняет себе современное
поколение французских и отчасти английских поэтов и писателей.
Что Бодлер психопат — это не требует доказательств. Он умер от общего
паралича, поразившего его после тяжелого сумасшествия, которым он страдал
в течение долгих месяцев. Но если бы такой ужасный конец и не подтверждал
нашего диагноза, то он тем не менее оказался бы верным, потому что в течение всей
своей жизни Бодлер проявлял все признаки психического вырождения. Он был
мистик и эротоман. Вот как его характеризует Бурже: «Он распутник, и представления,
доходящие до садизма, прельщают того же человека, который набожно
преклоняется перед Мадонной. Ворчливый разгул обыкновенной Венеры, опьяняющий
пыл черной Венеры, искусственные наслаждения, доставляемые опытной
Венерой, преступные выходки кровожадной Венеры — все это сквозит в самых
одухотворенных из его стихотворений. Зловонными испарениями омерзительной
спальни веет от его стихов и т. п....» В Бодлере душа была мистическая. Эта душа
не довольствовалась верой в какую-нибудь идею. Она видела Бога. Он был для нее
не слово, не образ, не абстракция, а существо, в обществе которого душа его жила,
как люди живут в обществе любимого отца... Бодлер любил опьянять себя
гашишем и опиумом, и хотя Теофиль Готье, сам состоявший членом клуба
потребителей гашиша, силится уверить, что Бодлер предавался потреблению
наркотиков лишь из-за «научной любознательности», чтобы «испытать на себе их
действие», но нам известно, что все психопаты стараются объяснить свои навязчивые
представления, которых они стыдятся, свободной волей и разными смягчающими
обстоятельствами. Далее, Бодлера особенно привлекало общество других
психопатов, сумасшедших и порочных людей, и выше всех он ценил из писателей
талантливого, но душевно расстроенного Эдгара По и потребителя опиума де
Кинсея. Он переводил Эдгара По, посвятил ему восторженное жизнеописание
и разбор его сочинений, а из «Признания английского потребителя опиума» де
Кинсея сделал пространное извлечение, снабдив его хвалебными комментариями.
III. Эготизм
Об особенностях его ума ясно свидетельствует сборник стихотворений,
которому он дал характерное для его самопознания и цинизма заглавие «Les
fleurs du mal» («Цветы зла»). В сборник вошли все его произведения. В нем
недостает нескольких стихотворений, имеющих хождение только в рукописном
виде, потому что они слишком омерзительны, чтобы их можно было напечатать.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |