Ни следа ненависти или обиды. Удивительный человек. Гарри выглядит так, словно и не злился. Словно уже забыл все, что было сказано. Он отнимает мою руку от губ.
– Что?.. Северус, что?! Что случилось?
Не могу…
– Северус! Северус! – паника в голосе. Море плещет, у меня закатываются глаза. Как страшно. – Дыши, дыши, что ты... – он трет мне грудь трясущейся рукой, я чувствую тепло, разливающееся по телу там, где он меня касается. – Дыши, давай, вот так… вдох… ну же…
Пусть он просто смотрит на меня. Вот так – пусть смотрит. Это уже помогает.
Цепляюсь за его руки, сам того не желая. Мне просто нужна опора. Меня куда-то сносит приливом, и все уплывает. Я держусь за него, слишком крепко, наверное, но он не жалуется. Гарри продолжает бормотать всякую бессмыслицу мне на ухо, пока я борюсь за вдох.
Кровью покрыта изодранная ногтями шея.
Он укладывает мою голову себе на плечо, мне становится легче. Я не могу пошевелиться, так устал. Вдохи отдаются болью в груди, выдохи выходят с хрипом. Мои брюки безнадежно испачканы в песке. Пожалуйста…
– Тш-ш-ш…
Пожалуйста…
– Все нормально. Все нормально... – он гладит мне руки, плечи, целует в угол глаза. Трясется, как кролик. Мы смотрим на море, на то, как темнеют и опрокидываются волны. Сильный ветер швыряет брызги нам в лица, зло и обижено.
– Что это б-было? – спрашивает он чуть погодя. «Астматик и заика», думаю я. «Что за чудесная парочка».
И смеюсь. А Гарри меня прижимает к себе. И слушает, как я смеюсь.
Глава 4.
XXXI.
Мы лежим, опрокинувшись навзничь, и нет никаких сил подняться. Волны подмачивают правый рукав моей рубашки, Гарри скинул кроссовки, не расшнуровывая. Мы лежим рядом, не говорим ни слова, но руки наши соприкасаются мизинцами.
– Я тебя люблю, – говорит Гарри.
«Прекрати, пожалуйста», – хочу сказать я.
Но не говорю.
Мы лежим, пока совсем не темнеет. Но и после этого не спешим подниматься и уходить с холодного берега.
Мы лежим, и над нами падают звезды.
XXXII.
Даже когда мы спрятаны в темноте нашей спальни, мне кажется, я слышу шум волн. Кровать - широкая, скрипучая - остается дрейфовать, пока воды смыкаются вокруг нас. Мы поменялись местами – теперь по моему телу проходит дрожь, а он дышит хрипло и прерывисто, словно вот-вот задохнется. Его руки не выпускают меня, меня вот-вот смоет волной за борт нашей спасательной двухспалки, волной, которая начинается где-то внутри и плещется, плещется о стенки тела. Поэтому хорошо, что Гарри держит меня, крепко, сильно, вцепившись до синяков. Он навалился сверху, его глаза, близорукие, черные в полумраке, изучают мое лицо. Гарри лежит на мне, тяжелый, грудь его раздвигается дыханием, вдавливаясь в мои ребра, наши лица так близко, что ресницы соприкасаются.
Меня жжет изнутри, затапливает, я хочу добиться его прощения, даже если это бессмысленно.
Я подталкиваю его, направляю, медленно и осторожно, пока он не оказывается в нужном положении. Тогда я раздвигаю ноги:
– Тогда ты сможешь с полным правом сказать: «я вставил Со… С…»
Я хочу искупить свою вину, но даже теперь не могу, просто не могу произнести это, не могу закончить фразу. Этого и не нужно – Гарри зажимает мне рот рукой, и я слизываю соль с его ладони. Наши тела толкаются друг в друга вдохами. Гарри шепчет (голос его заглушен шелестом песка, ссыпающегося по старомодным цветочным обоям):
– Больше всего я сейчас хочу быть с тобой, любым способом. Я хочу спуститься ниже и взять у тебя в рот, я хочу сосать тебе, пока ты не закричишь и не кончишь, и хочу проглотить все, хотя раньше никогда так не делал. И меня даже не волнует, кому и как ты расскажешь, что я сделал, меня не волнует, что ты подумаешь обо мне после этого, меня не волнует, что я – пидор, которого оттрахали в рот, или что я – всего лишь твоя месть кому-то. Мне не страшно, что о нас кто-то узнает, и не страшно, что потом уже никогда ничего не будет по-прежнему. Мне не важно, кто будет сверху, и кто будет главным, и…
Я отворачиваюсь, освобождая рот от его руки.
– Ты слишком много болтаешь, Гарри, – сдавленно говорю я и ахаю, когда он шепчет чуть слышно, упрямо и искренне:
– Больше всего я просто хочу быть рядом.
И потом мы не говорим.
Он целует. И теперь я могу не отшатываться в ужасе, я могу не думать, правильно это или нет, я могу принимать его поцелуи, я даже могу отвечать на них – и отвечаю, так, как умею, должно быть, слишком пылко, слишком неумело для человека моего возраста. Что мне поделать, если его поцелуи – это волны, бьющие в камень? Что поделать, если раньше со мной такого никогда не случалось?
Мой опыт в сексуальной сфере – убогий перепихон по необходимости, купленный за откровенную лесть или дорогое пойло, без желания почувствовать друг друга, просто удовлетворение потребности всунуть кому-нибудь, выпустить из себя жажду. У меня никогда не было такого – этих томных прикосновений, когда Гарри ведет рукой по моей коже, словно не может оторваться. У меня никогда не было этих нежных, скользящих поцелуев – по скуле, под подбородком, между ключицами, словно бы в этом есть хоть какой-то смысл… У меня никогда не было такого – прямой взгляд, открытое лицо, в котором не скрыто ни отвращения, ни корысти, ни похоти, ни скуки…
Я хочу, чтобы он смотрел на меня. Я хочу, чтобы он не отводил глаз. Смотри на меня, Гарри, смотри на меня, смотри на меня, смотри…
Мы двигаемся синхронно, в унисон дышим и чувствуем, накатываем друг на друга приливными волнами, касаемся, трогаем, пробуем языками и губами. Любим.
У меня такого никогда не было. И не будет. Я не думаю, я больше не думаю. Я отпускаю себя – в него, с размаху, без остатка, без тормозов, я швыряю себя за борт, в Гарри, погружаясь в него с головой, пока он погружается в меня.
Он гладит мои бедра, целует, целует мои ноги – ну кто целует ноги, глупый ты, глупый, чего ты… Люблю, хочу, нежно, так нежно – этого не вынести, этой трепетности, с которой он прижимается губами к моему животу над пупком, этой тревожной ласки, когда наши пальцы вжимаются друг в друга, бесконечно переплетаясь. Хочу, хочу его, ближе, дышать, чувствовать – кружится голова, к глазам подступает горячее, очень горячее, и нельзя, чтобы… нельзя, чтобы он увидел, потому что он может засмеяться, и тогда… тогда я…
Он стонет, прогибаясь в спине, трется всем телом, жалобный, нетерпеливый. Горячий, такой горячий – и кожа его горяча, безволосая грудь жмется к моей диафрагме… В ней, как в ракушке, зреет жемчужина – была песчинка, грязная, обычная, а стала жемчужиной, от раздражения, от трения, от постоянной боли вдруг обросла белым, сияющим, таким красивым. Красивое во мне – только от Гарри, или имеет отношение к Гарри, или хранится для него, для Гарри, потому что я хочу отдать ему все, все до конца, без утайки, без страха.
Но не сейчас. Сейчас он на грани, он так долго ждал этого, и я, я тоже, но я терпелив, а может, я просто холоден, омертвел за все эти годы пустоты и штиля, омертвел, а Гарри не может больше, и если прямо сейчас не… то…
Я снова подталкиваю его, обхватываю ногами, какое счастье, что я знаю – как. Какое счастье, что я могу ему показать. Гарри спрашивает взглядом: «уверен?». Порывистый, неуклюжий подросток, он наверняка наврал мне, что уже спал с кем-то – просто чтобы выиграть спор… наверняка, он сделает мне больно, он будет тороплив, и неаккуратен, и…
Я киваю, притягиваю колени к груди, я открываюсь перед ним, и мне не страшно – едва ли не впервые в жизни совсем-совсем не страшно, ничего не страшно.
Гарри кричит, так правильно, так хорошо кричит, когда понемногу проталкивается внутрь. Он кричит сначала коротко и глухо, а потом громче, громче, яростней. Мне приятно, потом больно, потом снова приятно – так, да, вот так, так хо… ро…
…шо-о-о-о-о!
Наш крик сливается в одну сплошную, грохочущую музыку вздымающейся волны, цунами, это цунами, это безумие, это конец – ничто теперь не будет по-старому, ничто не будет, ничего и не было… До Гарри ничего не существовало, не имело значения, лишь бы он понял, лишь бы он почувствовал то же, что и я, лишь бы он не отпускал мою руку… вот сейчас, сейчас, сейчас, еще немного, потому что я слышу, слышу приближение…
Шторм.
XXXIII.
Я просыпаюсь с отчетливым ощущением катастрофы. Конечно же, Гарри ушел. На первом этаже грохочет незакрепленная ставня, ветер яростно бьет ее о стену, осыпая чешуйки краски. Моя одежда, пересыпанная песком, ворохом валяется на полу – я помню, как сдирал ее. Все тело болит, и особенно – там, внизу, где мальчишка все-таки порвал меня.
Снимаю грязные простыни с постели, вместе с одеждой бросаю их в корзину для белья. В душе смываю засохшую сперму с груди, брезгливо, едва касаясь рукой. Прохожу мимо зеркала, пряча глаза.
В комнате открываю окна нараспашку, чтобы выветрился этот запах – запах секса и морских волн. Но морем пахнет отчаянно. Ветер несет штормовые брызги, кажется, через весь город – только чтобы выплеснуть их мне в лицо, как девицы выплескивают свой напиток. Я стою у окна, голый, замерзший, гляжу на дом Эвансов – он так близко, через забор, и при желании можно крикнуть что-нибудь в их закрытые окна, докричаться, дозваться…
Застилаю постель свежим бельем. Слежу, чтобы уголки не морщинились, обтягивая матрас. Разглаживаю складки. Новые наволочки, простыни, пододеяльник. Уничтожаю все следы, все улики. Но главная улика – внутри меня, в моем теле. Жемчужина, никому не нужная, гниющая в нутре моллюска.
Не пошли бы эти метафоры на хрен?
Завтракать в одиночестве не хочу. Шатаюсь по дому, хватаюсь за одно, за другое, передвигаю себя с места на место, как мешающую вещь, которая отовсюду падает. Не думаю ни о чем, стараюсь не думать, потому что иначе уйду с головой в пучину стыда, раскаянья, обиды, и чего там еще во мне бродит и тухнет. Играю во взрослого – заставляю встать перед зеркалом, насмешливо себе улыбнуться, избегая собственного взгляда; заставляю проговорить это вслух, и четко, и честно, и оглушительно в тишине покинутого всеми дома:
«Я совершил ошибку. Я подвел Лили. Я слишком открылся перед человеком, которого я не заслуживаю. Перед человеком, который не заслуживает меня и моей правды». Подумав, снова смеюсь над своим отражением: «правды», ну, скажешь тоже. К чему все так усложнять? Выстраиваю какие-то сложноподчиненные оправдания в голове, гримасничаю перед зеркалом, как второсортный паяц, подыхаю от горечи – а ведь ничего, толком, и не случилось. Где она, катастрофа? Море бушует, я подставил задницу Поттеру, он проснулся утром, пришел в ужас и сбежал. Даже для него стало ясно, какой непростительной глупостью все это было – и шепот в темной спальне, и поцелуи, и ресницы, которых касался пальцем… Ему просто было любопытно, а я умирал от одиночества.
Летнее приключение.
Вот как надо это воспринимать; летнее приключение – для него, и для меня тоже. Каждый получил то, на что рассчитывал, а я получил даже немного больше. Все же, его глаза, его пронзительный свет, который бил в меня лучами, выжигая, наполняя каким-то неведомым новым чувством… планка этого чувства слишком высока, чтобы я ее понял… Все это осталось со мной, а Поттер – он тоже не в проигрыше, ведь мне хватило ума предложить ему хотя бы ту малость, которой я располагал. Свое тело.
Свою душу.
Ч-черт.
В какой-то момент я едва не поддаюсь малодушному порыву – собрать вещи и уехать; здесь мне делать больше нечего, моя работа закончена, как бы двусмысленно это ни звучало. Лекарство я Гарри подобрал, а уж проследить, чтобы он принимал Брионию, следуя моим письменным инструкциям, может и Лили. Оставаться здесь еще на неделю, две – бессмысленно. Но бежать?
Это было бы трусостью.
Нет уж. Я не собираюсь убегать снова, во второй раз. Чтобы потом еще десятилетиями кружить над этим местом, пытаясь побороть прошлое. Нет, я поклялся себе, что никто больше не назовет меня трусом.
Раз уж я здесь за взрослого, то и вести себя нужно соответственно. Сжав зубы, шагаю к дому Гарри. Думаю, он уже достаточно оправился от потрясения. Самое время нам поговорить – спокойно и бесстрастно обсудить произошедшее, чтобы потом не возвращаться к этому вопросу. Мне придется успокоить его, раз уж я играю роль няньки, пусть и сомнительно ее исполнял до этого дня.
Я объясню Гарри, что нам совсем не обязательно избегать друг друга или стыдиться чего-то. Что все это можно признать бредом, галлюцинацией, коротким помешательством. Что ему не о чем беспокоиться – я не стану создавать проблем, приставать или, чего доброго, обвинять в моей поруганной чести… Я буду идеально тихим и незаметным соседом, коротким, безликим летним воспоминанием, если он, в свою очередь, будет вести себя, как разумный, адекватный человек.
Если он хотя бы откроет чертову дверь!
Отбив все кулаки – невольно вспомнился Блэк, колотящийся в эту же дверь, и Гарри, наблюдающий за ним из-за шторки – я иду вокруг дома, заглядывая в окна. Как какой-то приставучий поклонник, как маньяк или чокнутый рекламный агент.
Убедившись, что Гарри нет дома, немного успокаиваюсь. Скорее всего, убежал куда-нибудь в город со своим рыжим приятелем. Так даже лучше – пусть успокоится, отвлечется.
Само по себе представляется лицо Гарри, небрежно и самодовольно ухмыляющееся: «я все-таки его отодрал, с тебя десятка!». Подавив в себе вспышку ярости, заставляю себя припомнить – он так боялся, что его драгоценный Рон узнает о его ориентации, что подобного разговора просто не может быть.
Возвращаюсь домой, пишу статью, читаю, варю рагу, пишу длинное бессмысленное письмо Сивилле, пестрящее запятыми, как арбуз косточками. Потом рву его, конечно, на тысячу клочков, затеваю уборку – с присутствием Поттера я совсем забыл о своей любви к чистоте и идеальному порядку, и теперь прихожу в ужас, найдя пару его заскорузлых вонючих носков, заткнутых за дивную подушку.
Потом обедаю, потом занимаюсь садом, потом еще немного читаю, потом устраиваю рейд на чердак, в поисках новых старых пластинок. Маюсь, проще говоря.
Когда на улице темнеет, а дом Эвансов, по-прежнему пустой и безмолвный, слепо таращится во все стороны темными окнами, я начинаю беспокоиться. Море, которое шумело и сбивчиво билось в стенки черепа, теперь сметает все на своем пути, обрушивая на меня лавину мыслей. А что, если Гарри уехал? Что, если он-то как раз собрал чемодан, и теперь – ни малейшей надежды увидеть его когда-нибудь вновь, даже просто попрощаться по-человечески? А что, если ему стало так неприятно мое общество, что он переселился к своему другу? Что, если он сидит в темноте, закрывшись в спальне Лили, и морит себя голодом? Что, если он напился и полез купаться, как глупое пубертатное отребье, населяющее наш маленький городок идиотов?
Когда это становится невыносимым, я выхожу из дома и быстрым шагом иду вниз по улице.
Найти дом Прюэтт, нынче Уизли, оказывается не так-то просто. К тому моменту, как я оказываюсь перед невразумительной обшарпанной дверью, я уже на взводе, так что мой стук звучит оглушительной и истеричной дробью.
Дверь распахивает, к счастью, сама Молли – объясняться с кем-то из ее многочисленной семейки мне сейчас хочется меньше всего, а эта дамочка хотя бы имя мое помнит. Что сразу же и демонстрирует изумленным:
– Северус?
Она судорожно натягивает на пухлые коленки подол уродливого домашнего халата, право же, смешно и жалко. Я гляжу на застрявшие в густой рыжей пряди бигуди, говорю учтиво и ровно, насколько это вообще сейчас возможно:
– Здравствуйте, миссис Уизли. Могу я узнать, Гарри у вас?
– Что? – она удивляется еще сильнее. – Хочешь сказать, он… он не возвращался еще?!
По выражению моего лица она понимает, что я не в курсе, и торопливо объясняет:
– Джинни с утра куда-то пропала… мальчишки отправились ее искать, но ее нигде не было, понимаете – там, где она обычно гуляет, хотя за ней сегодня должен был приглядывать Чарли, но он ушел на свидание, и она убежала гулять одна… – мне абсолютно нет дела до ее дочери, но Молли не дает мне вставить ни слова, повышая голос, – И Рон попросил Гарри помочь в поисках… к тому времени мы все уже на ушах стояли, ведь шторм на море, мало ли что могло случиться!.. Мальчишки искали ее, с самого утра, а в обед она вернулась, сама. Эта глупая девчонка торчала в каком-то ужасном Луна-парке! Умудрилась там подружиться с жонглером, вот он и провел ее за кулисы… понятно, я ее уже наказала, и как следует! Мальчишки все давно уже пришли, и Рон тоже, я думала… разве Гарри не предупреждал, куда идет?
Я качаю головой, не в силах сказать ни слова. Молли хмурится:
– Но ты же должен был хоть как-то обеспокоиться? Его нет с самого утра, а ты пришел только сейчас? Я правильно поняла – ты не знал, что он пошел искать Джинни?
– Он ничего мне не говорил! – получается слишком резко, и Молли складывает руки на необъятной груди.
– Разве тебе не поручили приглядывать за ним?
– Да, но… – чертова женщина всегда лезла не в свое дело. На мгновение представляю, как Гарри отчитывается мне, куда и с кем он идет гулять, в перерывах между горячим сексом. Но мне совсем не смешно – внутри начинается какая-то мелкая, противная дрожь, которая сильнее с каждой секундой. Молли тем временем отворачивается и кричит куда-то вглубь дома:
– Артур, мальчики, одевайтесь! Мы идем искать Гарри!
– Да что за день сегодня! – орет кто-то из ее мальчишек недовольным голосом, за спиной Молли возникает Рон Уизли. Сегодня на нем футболка с надписью «Если ты читаешь эту надпись, значит ты меня хочешь». Он глядит на меня, с этим своим аутичным выражением на веснушчатом лице:
– Что, Гарри разве не…
– «Разве не»! – резко отвечаю я, разворачиваясь, собираясь ринуться на поиски. Молли хватает меня за руку:
– Северус Снейп, даже не думай оставаться в стороне, пока мы ищем мальчика! Не знаю, чем таким важным ты был занят целый день, но если Лили доверила тебе своего ребенка, ты будешь прилагать все усилия, и не важно, какую фамилию он носит!
Мне хочется ударить эту женщину. Хочется так сильно, что приходится впиться ногтями в ладони, унимая дрожь. Ей нет дела до моего самообладания, она уже кинулась в дом, оставив дверь нараспашку, я слышу, как она командует: «Артур, возьми фонарь! Джордж, дождевики в кладовке!». Я спускаюсь по сырым ступенькам крыльца, только теперь сообразив, что все это время шел дождь, и я вымок до нитки.
Что я делал весь день? Что я делал, пока Гарри пропадал неизвестно где? О, всего лишь мучился из-за мысли о том, что переспал с ним. Молли права в своей оценке моих педагогических способностей, она только не смогла определить степень моего падения.
Уже выбегая за калитку, слышу несущийся мне вслед крик. Замираю на мгновение, нетерпеливый, переполненный движением, которое пружинит во мне, призывая бежать, спасать, делать хоть что-то, пока не поздно. Рон скачет через лужи, загребая длинными ногами грязную воду.
– Мы разделились… – выпаливает он, едва подбежав. – Часть берега взял на себя Гарри. Я думаю, он может быть где-то там, знаете, за Первым пляжем.
Знаю; киваю, коротко и без особой благодарности. Бегу. Бегу. Бегу. Спотыкаюсь, и снова бегу, откидывая с лица промокшие пряди.
Гарри…
На берегу шум волн просто оглушает. Кажется, черная вода выплескивается из берегов, пытается оттолкнуть меня прочь, лижет низкое небо. Ветер сбивает с ног, сбивает дыхание. Надо дышать, иначе я не смогу помочь Гарри. Еще до того, как я достигаю берега, я знаю, где он. Да что там, еще во время гневной отповеди Молли Уизли я знал.
Замираю на секунду, глядя на Каменный риф, почти сливающийся с темным небом.
Джинни Уизли говорила: «я все равно до него доберусь». Чертова девчонка сидела в своем разукрашенном Луна-парке, пила чай и ела леденцы, а Гарри… ну откуда ему знать, что она не поплыла туда? Откуда ему знать, что она уже много часов как дома, наматывает сопли на кулак, наказанная, пока он… пока он…
Герой. Гребаный герой, Поттер, чтоб тебя…
Я прекрасно знаю, что ни одна лодка не сможет противостоять этим волнам и ветру; конечно, спасатели пришлют катер из соседнего городка, но на это уйдут часы, может, вся ночь. И все равно я звоню из телефонной будки и кричу на какую-то женщину в службе спасения, кричу истерично, срывая голос и кашляя в трубку, подавившись собственной слюной.
Разумеется, надо плыть. Единственный шанс в такую погоду добраться до рифа – плыть самому, без лодки, без весел, без лишнего балласта. На одном только чистом страхе, что будет слишком поздно.
Одежда, сваленная в кучу на песке, вызывает смутное де жа вю. Тело, окоченевшее изнутри, почти не чувствует холода черной воды. Несколько раз я ухожу на дно, прежде чем вспоминаю, как плавать. В переносице ломит от соленой воды, перед глазами – сплошное мельтешение брызг и пены, под языком жжет и стучит одно-единственное «пожалуйста».
Пожалуйста, пусть я не опоздаю!
Плыву, временами забывая глотнуть воздуха, временами проваливаясь в глубину, временами дрейфуя, оглядываясь, выискивая глазами риф – и снова, упорно, но руки и ноги словно заснули и почти не слушаются. Плыву – как и думал, на чистом страхе и адреналине, и в ушах грохот воды сливается в один сплошной отчаянный крик.
Приступ настигает меня на полпути к рифу.
XXXIV.
У мародеров был богатый выбор оружия. Их оружием был смех – меня всегда он ранил сильней всего. Их оружием были пальцы, сжатые в кулаки, и ноги, размахнувшиеся, чтобы пнуть. Их оружием была поддержка – поддержка всех и каждого, потому что никто не любил Сопливуса, зато всем нравилось смотреть, что еще могут придумать для него мародеры. Их оружием был страх – мой собственный, вложенный мне в руки, как самурайский меч. Я взрезал им свой живот, когда боялся, сдавался и бежал, унижался, испугавшись более сильных унижений, и был несвободен. Даже когда мародеров не было поблизости, страх волочился за мной следом хвостом из консервных банок. Их оружием было бесстрашие и твердая уверенность в том, что наказания не будет.
Моим оружием были слова и взгляды. Злой черный взгляд многих заставлял нервничать; я смотрел на своих обидчиков, не бросая им вызов, но сохраняя на сетчатке их гадкие ухмылки, собирая улики… Блэк однажды велел мне не поднимать глаза. Снова и снова он орал, повалив меня на пол и прижимая какой-то погрызенный карандаш к нижнему веку: «хватит пялиться, мразь, если хочешь сохранить глаза. Понял? Ты понял?! Я не слышу: ты понял меня?..».
Что же до слов, то они были словно камни, которые не долетают. Размахнись я посильней, мог бы и ранить – например, упомянуть при Блэке о его семье, которая отказалась от него, сплавив в школу-пансион, и забыла о его существовании. Или мог бы достать Поттера – через Эванс, достаточно было одного ее имени, чтобы пошатнуть его, чтобы задеть – разумеется, еще до того, как они стали встречаться. Да, я мог бы придумать, что сказать. Я мог бы сказать многое.
Но не говорил.
Иногда я мечтал знать такое слово, которое могло бы убить. Одно только слово – и человек падает замертво, словно по волшебству. Да что там – мне хватило бы и меньшего! Слово, которое заставило бы корчиться от боли. Короткое и емкое слово из моих уст, и вот уже Блэк с Поттером кричат от немыслимой боли… да, я часто мечтал об этом.
Я обливал их грязью, поносил, придумывал оскорбления, стараясь перещеголять самого себя в этой странной игре. Я изливал свой яд в подушку, шептал проклятия про себя, я нащупывал их слабые места и бил, бил, бил без устали, до поражения… когда никто не слышал.
Нет ничего страшнее настоящего бессилия. И нет ничего беспомощней мальчишеской ненависти.
О, как я их ненавидел… их всех. Так, что горчило на губах, и в желудке все скручивалось в скользкий холодный ком. Так, что темнело перед глазами и покалывало в подушечках пальцев. Так, что хотелось кричать во весь голос – кричать о своей ненависти, но вместо этого я шептал, я бормотал себе под нос, я повторял беззвучно. Я представлял, как убиваю их.
И Лили тоже. Настал тот день, когда я возненавидел ее едва не сильней мародеров. Она была единственным человеком, которому я верил; единственной, кто видел и мою улыбку, и мои слезы, единственной, кто называл меня по имени в этой школе.
Поэтому было так больно, когда она все испортила. Мне казалось, она предала меня, и моя ненависть была вдвое сильней. И я сказал ей, сказал это ей в лицо, когда она вновь попыталась за меня вступиться:
– Мне не нужна твоя помощь, грязная шлюха!
Конечно, это было подло. Особенно учитывая, что всего пару дней назад она раскрыла мне тайну – рассказала, что лишилась девственности с Джеймсом Поттером. Она так переживала, не слишком ли рано поддалась на его уговоры… спрашивала, как я считаю. «Грязная шлюха». Пожалуй, я однозначно высказал свое мнение.
Она рассказала мне все по секрету, как другу. Но это было не то, что стоит рассказывать друзьям мужского пола. И уж конечно, не то, что нужно было рассказывать именно мне.
Каждое слово вбивалось в меня гвоздями. Лили владела этой магией – умением причинять боль словами.
Пока она рассуждала и переживала, забравшись с ногами на мою постель, раскидав волосы по плечам, я не решался поднять на нее глаза. Ведь тогда она бы заметила. Заметила мою ненависть, отчаянье, которое жгло сетчатку и радужку, от которого глаза болели и влажнели.
Нет, я сумел тогда справиться с собой. Что-то пробормотал, выгнал ее из своей комнаты, удостоив невнятного «мне надо заниматься». Она не удивилась – привыкла к моим странностям.
С той секунды я и начал представлять ее. Ее тоже. На коленях, умоляющую о пощаде. Опрокинутую на спину, кричащую. Кричащую, истекающую кровью. И пытающуюся сдвинуть бедра, которые сжимают грубые толстые пальцы – не мои и не Поттера. Не его.
Я придумывал ей наказания, одно за другим. Нет, я не хотел слышать про ее с Поттером близость. Я не мог понять, зачем она рассказада мне это. Я не мог поверить, что она сделала это со мной специально. Ведь Лили не была глупой; неужели она до сих пор все не поняла?
Жестокая? Нет. Теперь я так не считаю. Она действительно все понимает, но делает по-своему. Не для того, чтобы причинить боль; просто не заботясь ни о чем, кроме своих мотивов. Ее звонок – «моему сыну, Гарри, нужна помощь. Ты сделаешь это, Северус?» - ее звонок лишний раз доказывает это.
В те дни мне хотелось, чтобы она умерла. Чтобы она просто исчезла. Как было бы просто – всего одно слово, магическая абракадабра – и… но вместо этого Лили была всегда неподалеку, на виду. Сидела между Поттером и Блэком, смеялась, спрашивала у меня запасную ручку на сдвоенных уроках и заступалась за меня в коридорах, когда мародерам становилось скучно. И каждый раз, когда в грудь Джеймса Поттера упирались ее руки, не то лаская, не то отталкивая: «я сказала, оставь его в покое!» - я шептал про себя: «чертова дура, уродина, тварь, похотливая сука, предательница, дрянь, грязная шлюха…»
А однажды сказал это вслух. И с той секунды мир взорвался и осыпался тысячей осколков.
И ничего уже не было по-прежнему.
XXXV.
Перед глазами – сплошной мрак, черным цветом закрасило белки, я слеп, я почти умер. Но рези в груди – там, где сердце заходится в ужасе, там, где ребра крошатся, сжимая пустые, пустые легкие – заставляют меня помнить, что я еще жив. И пока жив, я дергаюсь, уже не мечтая выбраться из этого мертвого моря. Как справедливо – я вернулся, чтобы остаться здесь навсегда. Не убежал. Все-таки – не убежал.
Вдох. Ну же.
Но прощаться с жестоким миром рано; я спасу идиота Поттера, даже если для этого мне придется восстать из мертвых. И я плыву. Плыву, пытаясь протолкнуть в сдавленное горло хотя бы глоток кислорода. К черту снежное поле, к черту дыхание, к черту сентиментальные рассуждения – я должен плыть, плыть, риф уже виднеется вблизи, плыть, и пусть чертовы руки хоть отвалятся…
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |